Текст книги "Блокадные девочки"

Автор книги: Виктор Бакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Представляя свою книгу

Мы обязаны знать и помнить.

Так порой случается. Зацепит какая-то мысль или тема и долго не отпускает. Не отпускает, пока не переживешь ее, не перестрадаешь, не перемучишь, не выложишь на чистый лист бумаги, не сложишь рукопись в очерк, рассказ или документальное повествование. Так однажды получилось и со мной.

В середине восьмидесятых годов прошлого века на одной из встреч с блокадниками услышал я рассказ о том, как после прорыва блокады юных ленинградцев возвращали их родителям. В городе Кирове тогда был сформирован специальный детский эшелон. Ребятишек в дороге сопровождали взрослые воспитатели. В основном из вятских. Естественно, оповестили заранее и родителей: когда, в какой день и час прибудут в город на Неве их дети… И вот на перроне вокзала целое столпотворение встречающих. Поезд останавливается. Из вагонов начинают выходить малыши. И тут к полной неожиданности прибывших практически весь перрон, все взрослые – эти мужественные и стойкие ленинградцы-блокадники – опускаются на колени, отдавая дань бесконечной признательности и благодарности вятским женщинам за то, что в страшную военную годину они сберегли и сохранили их детей.

Памятный потрясающий эпизод.

Много у меня было встреч за последнее время с ленинградцами, которые в детстве были эвакуированы в Кировскую область. Кто-то из них со временем вернулся на родину, кто-то остался. Но все эти люди с неизменной теплотой и волнением говорили о душевном отношении к ним со стороны местных жителей. А еще со слезами на глазах вспоминали о блокаде – о немыслимых страданиях и человеческой стойкости, о страшной бесконечной дороге в эвакуацию. Пронзительны, незабываемы были их рассказы.

Прочтите «Блокадных девочек» внимательно, вдумчиво, неторопливо, переживите книгу сердцем и душой.

Каждый из нас должен знать и помнить, какую страшную войну в середине двадцатого века перенесло, перемогло старшее поколение.

Мы просто обязаны это знать и помнить!

На то мы и люди!..

Виктор Бакин
Блокадные девочки
Документальная повесть

Они не были солдатами…
(вместо предисловия)

Скорый поезд притормозил в Котельниче.

Сквозь подернутое морозцем стекло вагона я цеплял взглядом окружную территорию вокзала, где по левую руку, на крутом взгорке, на очищенном от снега малом пятачке, к которому вели от железнодорожного полотна несколько пологих ступенек, траурным черным прямоугольником встали гранитные плиты, а над ними под порывами январского ветра чуть покачивался под белой аркой-звонницей горящий золотом медный поминальный колокол.

Мемориал памяти погибшим по дороге в эвакуацию.

2768 фамилий…

От мала до велика…

Они не были солдатами, но их жизни унесла война…

Русские, эстонцы, латыши… Мирные жители западных регионов великой страны…

Поезд постоял с минуту, а потом медленно, словно нехотя, через силу, поплыл в сторону моста, все жестче постукивая колесами по рельсам, все стремительнее набирая ход. А я все высматривал исчезающий в дымке непогодного зимнего дня скромный мемориал, вспоминая встречи с жителями стойкого города Ленинграда, большинство из которых было вырвано из блокады и вывезено на Вятку именно по этой северной железнодорожной ветке…

Подумаю о Великой Отечественной, и один эпизод непременно всплывает в памяти, один короткий отрывок из множества прежде прочитанных книг и услышанных воспоминаний – пронзительный, по-детски бесхитростный – начинает бередить сердце томительным холодом.

«…На Новый 1942 год нам выдали по карточкам вместо хлеба по маленькому кубику соевого шоколада. Бабушка лежала уже недвижимая в кровати, но мама и ей сунула в рот этот маленький кусочек. В новогоднюю ночь бабушка умерла, а шоколадка так и осталась у нее, зажатая зубами. Мы перенесли бабушку в другую комнату и положили на стол. Я очень боялась войти в эту комнату, но брат не побоялся ночью войти туда и вытащить у бабушки изо рта шоколадку.

Через день к нам пришла тетя Тина, жена маминого брата, привезла на санках дядю Женю, чтобы бабушка могла проститься с сыном. Узнав, что и бабушка умерла, мама с тетей Тиной решили положить их в одностворчатый шкаф, который стоял в прихожей, и вдвоем повезли их на санках на пустырь, который находился на Голодае Васильевского острова. Там рыли траншеи недалеко от школы, в которые хоронили штабелями трупы. Мама отдала бабушкину хлебную карточку могильщикам, чтобы при ней в могилу положили бабушку и дядю Женю…»

Эти воспоминания о блокадном Ленинграде Вера Петровна Зеферова, живущая позднее в Кирове, писала для своей внучки к ее десятилетию, но однажды они были опубликованы и в сборнике «Мы из блокады». Почему к десятилетию? Потому что и Вере Петровне в 1941 году, когда началась война, было 10 лет… Ее и прежде часто просили рассказать о пережитом, но она всегда отмалчивалась, боялась, что люди, не перенесшие страданий блокадного Ленинграда, могут не поверить в ту страшную правду, о которой она могла им поведать без всяких прикрас. Взялась же за перо, чтобы внучка прочитала эти строки и знала настоящую цену и хлебу, и миру…

Так и я, прочитав однажды эти горькие странички, запомнил на все последующие дни и этот кусочек соевого шоколада, стянутый украдкой голодным мальчиком у умершей бабушки, и одностворчатый шкаф-домовину…

Еще одну выписку сделаю – из воспоминаний о блокаде академика Дмитрия Сергеевича Лихачева:

«…Помню, как подъехала к моргу машина в то время, когда мы привезли отца. Мы просили, чтобы отца погрузили на машину сразу же, но рабочие просили денег, которых у нас в этот момент не было. Мы боялись, что, пока отец лежит, его разденут, простыни срежут, золотые зубы выломают. Машина не взяла отца.

Впоследствии я несколько раз видел, как проезжали по улицам машины с умершими. Трупы грузили на машины „с верхом“. Чтобы больше могло уместиться трупов, часть из них у бортов ставили стоймя: так грузили когда-то непиленые дрова. Машина, которую я запомнил, была нагружена трупами, оледеневшими в самых фантастических положениях. Они, казалось, застыли, когда ораторствовали, кричали, гримасничали, скакали. Поднятые руки, открытые стеклянные глаза. Некоторые из трупов голые. Мне запомнился труп женщины, она была голая, коричневая, худая, стояла стояком в машине, поддерживая другие трупы, не давая им скатиться с машины. Машина неслась полным ходом, и волосы женщины развевались на веру, а трупы за ее спиной скакали, подпрыгивали на ухабах. Женщина ораторствовала, призывала, размахивала руками: ужасный, оскверненный труп с остекленевшими открытыми глазами!..»

Приводя в своих записках примеры величайшей подлости и величайшего самопожертвования, Дмитрий Сергеевич со скорбью заключает: «Правда о ленинградской блокаде никогда не будет напечатана…»

Хочется верить, что целый ряд пронзительно честных произведений о войне, начиная с «Блокадной книги», все же опровергает это горькое утверждение уважаемого академика Лихачева.

Красный кисель блокады

Дети войны. Как цепка у них память, как болезненна, не отпускает.

Сколько мы проговорили – час, два часа, а может быть, даже больше? Не знаю, за горькими воспоминаниями моей собеседницы о прожитом и пережитом не следил совершенно за временем.

– Вам про начало войны рассказать? – как бы спрашивала моего согласия жительница блокадного Ленинграда Зинаида Киприяновна Охапкина. – А как нас в Ярославль вывозили? А как рядом с домом бомба упала, но почему-то не взорвалась? А как Новый 1942 год в блокадном городе встречали? А как наша мама с голода умерла, и мы с младшей сестренкой остались совершенно одни? А как я хлеб по карточкам получала, а его у меня чуть не отобрали? А как в эвакуацию на Урал ехали? А как. А как.

Словно в некой растерянности, я каждый раз согласно кивал головой.

Ловим шпионов

Родилась Зиночка Корбан в Ленинграде в 1932 году, 6 октября. Сестренка ее, Галина, была на пять лет моложе. Отец работал на Кировском заводе, а когда началась война, сразу записался в ополчение. Хотя было ему в ту пору уже за сорок лет. Звали отца Киприян Клементьевич Корбан.

– У мамы летом отпуск, поэтому папа снимал в Дудергофе дачу. Это недалеко от города, – вспоминает Зинаида Киприяновна. – Там, где Воронья гора. А в тот выходной день, 22 июня, папа был на рыбалке. Услышал, что началась война, и тут же собрался, уехал на завод. А мы еще остались.

Как-то с мамой пошли в магазин. Пошли через гору, которая вся в ореховом кустарнике. И уже стали спускаться, как вдруг к нам подходит мужчина в военной форме. Высокий такой, в руках ветка. Я почему-то до сих пор его зрительно помню. Стал подробно расспрашивать маму, местная ли она и где из учреждений что находится?.. А уже разговоры шли, что в окрестностях появились диверсанты. Потому что рядом располагался аэродром. Имама указала военному неправильное направление, отправила его совсем в иную сторону, не туда, куда он просил. А тут навстречу две женщины. Мама сразу к ним и говорит: «Я пойду тихонько за шпионом. А вы бегите в милицию. Надо же его остановить…» И, уже обращаясь к нам, строго-настрого наказала: «Стойте на месте. Не крутитесь. Ждите меня…» А сестренке четыре годика, мне уже девять – можем и подождать.

Вот какие бдительные люди тогда были. Впрочем я сейчас не помню, поймали или нет того подозрительного человека в военной форме…

Через неделю папа за нами приехал и говорить: «Что дальше будет – неизвестно. Надо возвращаться…» И мы вернулись в Ленинград.

Когда ополчение готовили к отправке на фронт, все собирались в клубе около Кировского вокзала. Играла музыка. У папы уже было воинское звание. Он же еще во время финской войны после работы обучал молодежь, как надо стрелять.

Как-то мама вернулась из магазина и говорит: «Что-то военные все идут и идут куда-то? Куда? Или случилось что?» А тут ночью заявляется папа. Прибежал нас проведать, поцеловать. Мама к нему с вопросом: «Вы что, нас оставляете? Сами уходите?» А он: «Ну, что ты. Мы идем вас спасать…» У него была свободная минутка, вот он и заглянул. Еще сказал маме: «Догоняй. Я пойду по асфальту. Найдешь…» Мама пальто набросила, кинулась следом. Потом возвращается, плачет. Не смогла его найти. Так они расстались – у родителей это была последняя встреча.

Отправили ополчение, но и нас сходу решили вывезти в Ярославль. Наверное думали, что так безопаснее. От завода отправили на автобусах, потом на вокзале пересадили на поезд – поезда тогда еще ходили. Прожили в Ярославле недолго, недели две или три. Там в школе парты составили, на них, на мешочках, в которые сами набирали сено, мы и спали. А тут мама приехала. Слухи пошли, что какой-то пароход немец разбил, что дети погибают. Вот она и забеспокоилась, забрала нас с сестрой обратно.

Как мы ехали в Ленинград – отдельная история. Дорогу уже обстреливали. Билетов на поезд поначалу не хватило, ночевали на вокзале в детской комнате. На второй день билеты все же взяли. А в поезде перед отправлением строгий инструктаж: если последует гудок и поезд остановится – следует бежать от вагона как можно дальше. Значит обстрел или немец налетел. Вот поезд, на который мы не попали, так и разбили, несколько сгоревших вагонов валялось рядом с железнодорожным полотном.

С нами на второй полке ехала пожилая соседка с маленькой внучкой. Внучке годика три. И что? Отъехали сколько-то – и вдруг команда. Свисток – и надо бежать. Мама решила помочь бабушке: сунула мне сумку, сама схватила на руки девочку. А старушка первым делом за корзинку – там яички. Надо бежать, спасаться, мама ей втолковывает: «Бросьте вы эти яйца. Самим бы уцелеть…» А старушка резонно возражает в ответ: «Да? А чем же я тогда буду внучку кормить?..» Так и семенила с этой корзинкой в руках по полю, пока до какой-то канавы не добежали, не укрылись. Дождались команды отбой – надо скорее обратно. Мама девочку несет, к груди прижимает, я за старушку крепко ухватилась, а сестренка рядом бежит. Ух, успели.

Стали подъезжать к Ленинграду – два наших самолета навстречу. Летели – один впереди состава, второй – сзади. Охрана.

Страха не было

Вспоминая те давние годы, Зинаида Киприяновна с уверенностью говорит, что никакой паники не было, люди не чувствовали страха:

– Начали бомбить, по-моему, с сентября. А мы вернулись в середине июля. Еще с сестрой ходили во двор гулять. Когда горели Бадаевские склады, ребята со двора забирались на крышу и оттуда глядели на эти огни. Интересно же. Мы жили в коммунальной квартире на проспекте Стачек около Кировского завода. До складов далеко. Но все равно ходили позже туда и собирали рассыпанный сахарный песок. Прямо с землей его брали.

Расскажу один эпизод. У папы было много книжек, в том числе и о Ленине, о коммунизме. И когда немец уже стал наступать на Ленинград, соседка настойчиво советовала маме: «Аня, сожги ты эти книги. От греха подальше. Ну мало ли. Город захватят, что тогда?..» Но мама возражала: «Как это? У меня муж на фронте, а я буду его книги сжигать? Еще чего не хватало!..» Представляете, вот так ответила. И книги папы остались в целости.

Первый класс я окончила до войны. А тут второй класс. И мы учились в бомбоубежище, куда приходил учитель. Один педагог на два класса – первый и второй, которые сидели вместе в одной небольшой комнатке. Человек пятнадцать учеников набиралось.

Но позанимались мы немного. Сентябрь, октябрь, ноябрь. Каких-то два-три месяца всего. А в декабре уже началась блокада. И больше в школу мы не ходили.

Про бомбоубежище еще скажу. Вот бежишь в него со второго этажа, а на лестнице от стрельбы зениток окна дребезжат. Вот-вот стекла полетят – этого я боялась. Когда мама задержится, замешкается где-то, я уже кричу: «Мама, вы где там с Галей? Давай скорее…» Потом, помню, пошла такая странная идея, мол, во время обстрела между дверями можно постоять. Когда идет тревога – даже так можно прятаться. Якобы уцелеешь. Ничего с тобой не случится, если между входными дверями встать. Двери – это вход в квартиру, расстояние между ними большое. И я как-то не нашла маму и сестру в бомбоубежище, вернулась обратно – гляжу: они стоят в этих дверях. Говорят: «Ждем, когда зенитчики закончат…» И такое было.

И еще эпизод. Нам показывали в каком-то зале фильм. Шел «Чапаев». И на экране Василий Иванович как-то очень громко кричал. Вдруг началась бомбежка. И кто-то объявляет: «Выбирайте. Пойдем в бомбоубежище или „Чапаева“ будем смотреть?» И все ребята дружно закричали: «„Чапаева“, будем смотреть „Чапаева“…» А все потому, что уже привыкли к обстрелам.

Но это еще блокады не было. А в блокаду – тишина, никто не выходил никуда. Не до кино стало.

Помню, в конце декабря к нам пришла учительница и принесла билеты на Новый год. И мы с сестренкой ходили в Дом культуры имени Горького. Мама нас туда отвела. Это недалеко от Кировского завода. Нас встретили, раздели, провели в зал. А там выступали два партизана и рассказывали, как они воевали. Настоящие были партизаны – на голове шапка с красной лентой наискосок. Они нас поздравили. Заверили, что скоро мы победим, надо только немного потерпеть. В зале посередине стояла елка. И мы по команде встали вкруг. И немного покружились около елочки. Потом нам стали раздавать подарки. А в подарках – конфеты, печенье.

Выдали эти нехитрые подарки и организованно повели вниз, в подвал. Там столовая. И столы уже были накрыты к обеду. Но из того праздничного обеда я почему-то запомнила один красный кисель. Идо сих пор этот красный кисель для меня напрямую связан с блокадой.

Мама умерла

– Сестренка у меня ходила в детский сад – он недалеко от нашего дома. А когда война началась, это здание отдали зенитчикам. Декабрь, немцы уже бомбят город. И одна бомба упала около нашего окна. Метра три до стены дома. И около зенитчиков тоже упало две бомбы. Но почему-то ни одна не взорвалась.

А мы в то время были в бомбоубежище – там уже давно стояли раскладушки. У окна стоял стол. И вдруг стол повалился, а стена тоже как будто стала падать. От воздушной волны. Поднялась паника. Суета. Взрослые бросились искать детей, чтобы их вперед в двери пропустить. Но такая ошибка – все кинулись к одному выходу. Хотя дверей было две. Вот и получилась толчея, неразбериха. Что поделаешь: раз кто-то побежал, то давай и все туда же, следом. Кое-как выскочили на улицу. Боялись еще, что бомбы взорвутся. Но оказалось, что там нет взрывчатки.

С питанием плохо стало. И у меня на языке начали появляться нарывы. Но мама меня ни в какие поликлиники не таскала. А в эти дни выдали паек: капусту в сухом виде и картошку в сухом виде. Вот эта капуста меня и спасла. Мама сварила ее, я поела и у меня эти нарывы стали понемногу проходить.

Еще мама меняла вещи на рынке. Может, что и покупала – папа ей деньги посылал. Ту же дуранду.

Еще нас спасала соседка. Она на мясокомбинате работала и приносила кости. А тогда как: кто работает – отпускают только проверить, стоит дом или нет. На один день домой. Вот она приносила кости и порой с нами делилась. Не мясо, а именно кости. Имама эти кости варила до состояния муки. Чтобы хоть бульон можно было поесть.

Когда сильные морозы – мы лежали в постелях. Света не было, воды не было. Мама лучинки делала. Вокруг было много деревянных домов, и кто не работал из жильцов – того мобилизовали на разборки. И этими дровами топили печи, потому что парового отопления уже не стало. А воду в ведрах возили с реки на саночках: мама впереди, я сзади. Мылись снегом. Или в одном из ближайших домов воду доводили до кипячения и об этом развешивали объявления. И мы с мамой брали бидончики и ходили за этим кипятком.

Однажды к нам пришла папина сестра: ее муж с первых дней войны вместе с заводом был эвакуирован в Свердловск. Она тогда с ним не поехала, а сейчас все же решила имаму с собой звала: «Открыли дорогу на Тихвин. Можно уже ехать. Поедем вместе…» У этой тети было три сына. Двое ушли на фронт, один с десятого класса, сразу после выпускного вечера. А третьему было только 14 лет, вот его она и хотела спасти. Но мама отказалась. Сказала: «Вот и норму хлеба увеличили до 350 грамм. Да и вообще стало получше. Ничего, как-нибудь переживем…»

Позже уже, после войны эта тетка рассказывала: «Пока собиралась к отъезду – прошло какое-то время. Наконец приехали на вокзал, разместились в товарном вагоне. Еще поезд не тронулся, тут одна женщина мне и говорит: „Ваша невестка умерла“. Но я не поверила: „Не может быть! Не верю. Я недавно у нее была, звала с собой, но она отказалась. Все было нормально, она еще ходила. Я ей на сохранение даже перину оставила. Так что вы что-то путаете…“» Не поверила, одним словом.

После нового года действительно немного получше с продуктами стало. Но тут у нас мама слегла. У нее что-то случилось с желудком. Ушла с кровати, легла отдельно на раскладушку. А однажды все что-то говорила-говорила всю ночь. Невнятно, не разберешь. Видимо, уже предсмертное. Я еще пожаловалась: «Мама, я хочу спать, я очень хочу спать. А ты мешаешь…» Утром встаем – мама молчит. Все, умерла.

Мама умерла 17 февраля. 1942 года. Но как-то все спокойно было, почти равнодушно. Потому что мы сами ходили, как худые тени. Я просыпалась и глядела на свои руки. Целы ли они? В сохранности ли? Такие они были худые. Одни косточки.

Пришли дворники – две женщины из нашего дома. Завернули маму в белую простыню и увезли. Только позже, уже после войны, я встретила одну из этих женщин испросила: «Куда вы маму увезли?» Она ответила: «Всех тогда свозили в ближайшую больницу. А потом на машинах на Пискаревское кладбище…»

Так мы остались с сестрой одни – две маленькие девочки.

Живые покойники

– Маму увезли, а я взяла хлебные карточки – они лежали на столе. И когда хлеб получила, пошла закоулками. Чтобы побыстрее дойти до дома – сестра-то одна осталась. И тут на меня напал парень. Хотел вырвать полученный хлеб. А я не сдалась, начала с ним бороться. К счастью, какой-то мужчина это увидел и налетчика отогнал. Так я после этого, даже уже война кончилась, не ходила этими дворами. Не могла даже на тот дом глядеть, из которого парень выбежал. Такое было потрясение, воспоминание очень нехорошее.

И что же: подхожу к дверям квартиры – и они передо мной захлопнулись. А сестренка внутри. И я ей кричу: «Галя, возьми табуреточку. Залезь на нее. И покрути там замок…» А вообще-то все двери были всегда открыты. Видимо такая общая команда была – двери в квартиры не закрывать. Как иначе ходить и покойников собирать?

Что было со мной в эти дни – не помню. Не помню даже, чтобы я плакала. Не помню своих слез. Не я была – одна тень.

Скоро пришла проведать свою комнату соседка. Может через день или через два после смерти мамы. И увидела, что мы остались одни. Стала искать наших родственников. Нашла в итоге нашего дяди жену, которая работала на молококомбинате. Все ей подробно рассказала. И тетя приехала, даже у нас ночевала.

А тут вдруг приходит еще одна папина сестра. Четыре сестры всего у папы было. У ней муж ушел на работу и пропал. Оказалось, по дороге умер. От голода. А она подумала, что он к нам зашел – проведать и погреться. Вот она к нам заглянула и увидела наше положение. А у ней у самой мальчик погиб в блокаду и еще осталось три девочки. И она взяла своих детей и переехала к нам. Сказала только: «Никого в детский дом не отдам. Будем вместе жить. И что будет с нами – то и будет…»

Так мы и жили вместе с двоюродными сестрами.

А папа лежал в это время в госпитале, его ранило. И к ним пришел однажды какой-то высокий начальник и спросил, кому какую помощь оказать? И папа попросил: «Семью бы спасти…» Тогда начальник дал команду вывезти семьи заводчан, специально выделил автобус. Это по весне уже было, ближе к концу марта. Приезжает к нам военный, спрашивает маму. Тетя его впустила в большую комнату и сказала, что наша мама умерла еще в феврале. Остались ее дети, две девочки. – «А вы кто?» – «А я сестра ее мужа. А эти трое – мои дочери». – «Хорошо. Собирайтесь тогда все. Возьмите документы и теплые вещи, которые необходимы – у нас автобус. И вас повезут к Тихвину…»

И мы взяли с собой только то, что можно было на себя надеть. А любимую куклу с закрывающимися глазами – подарок на мой день рождения от дяди Андрея, минера, погибшего впервые дни войны на Ленинградском фронте, – как ни прискорбно, пришлось оставить.

Закрыли на ключ квартиру и поехали. Невменяемые. Как живые покойники.

Вот так мы отбыли блокаду.