Текст книги "Блокадные девочки"

Автор книги: Виктор Бакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

С отцом на восток

Папа потом вспоминал: «Вызвали меня к командиру. Являюсь, докладываю. А мне неожиданно наливают стакан спирту и приказывают: „Пей“. Я в растерянности, ничего понять не могу: что такое? Выпить, бывало, давали перед боем, а тут затишье кругом. Никакого боя нет. Ладно, выполнил приказ, выпил. Тут-то мне и говорят: „Крепитесь, Корбан. Ваша жена умерла“. – „А дети? Что с детьми?“ – вырвалось невольно у меня. – „С детьми все хорошо. Девочки живы…“ А мы как в сторону Ленинграда посмотрим – сердце кровью обливается: там наши семьи голодные сидят. Дети изможденные, жены. А мы тут хлеб едим, еда нормальная. Не бедствуем. Подумаешь так, и в глотку ничего не лезет…»

На дворе был уже конец марта 42-го. По Ладоге, по проталинам, по уже слабому льду, на автобусе добрались до Тихвина. Здесь эвакуированных попридержали, поселили в избу. Решили подкормить. И десять дней приходила медсестра, следила за здоровьем, за самочувствием.

Потом товарный поезд, нары в четыре полки – спали вповалку. А в середине печурка. И папу моего, о счастье, назначили сопровождающим. И он по дороге выкупал продукты, получал паек, заботился о питании.

Так добрались до Свердловска. Тут я и вспомнила, что где-то здесь живет тетя Шура, которая нас зазывала вместе сюда ехать, но мама отказалась. А муж у нее на эвакуированном заводе работал. Фамилия у них была редкая, запоминающаяся – Сопливенко.

По этой фамилии папа родственников скоро и отыскал. Тетя Шура приехала на вокзал, папа ее и попросил: «Помоги. Возьми моих детей…» Она и взяла.

В конце войны, когда папа после ранения получил третью группу инвалидности и его отпустили из армии, он нас с сестрой забрал обратно в Ленинград. Квартира была уже занята новыми жильцами, но две комнаты с голыми стенами нам все же выделили. На полу одной из них лежал «Пятнадцатилетний капитан» – книжка Жюля Верна, которую мама мне подарила на первый класс. Но любимой куклы я так и не обнаружила.

Блокадный Ленинград. Хроника

Сентябрь 1941 г.

С захватом Шлиссельбурга немецкими войсками связь со страной осталась только по Ладожскому озеру.

Первый массированный налет на Ленинград: сброшено 6327 зажигательных и 48 фугасных бомб. Результатом налета стали 178 пожаров. В том числе сгорели Бадаевские продуктовые склады.

11 сентября в городе последовало снижение норм продовольствия, выдаваемого по карточкам: рабочим и инженерно-техническим работникам стали отпускать по 500 граммов хлеба в день, служащим и детям до 12 лет – по 300, иждивенцам – по 250 граммов.

19 сентября совершен один из самых крупных налетов на город: в бомбежках участвовало 276 самолетов.

Одновременно с бомбежкой немецкая артиллерия 18 часов обстреливала Ленинград.

О будущем города на Неве в фашистских директивах заявлялось однозначно:

– Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли. После поражения Советской России дальнейшее существование этого крупнейшего населенного пункта не представляет никакого интереса.

– Требования военно-морского флота о сохранении судостроительных, портовых и прочих сооружений, важных для военно-морского флота, известны. Однако удовлетворение их не представляется возможным ввиду общей линии, принятой в отношении Петербурга.

– В этой войне, ведущейся за право на существование, мы не заинтересованы в сохранении хотя бы части населения.

«Лягушка» с Арсенальной набережной

Родилась она в Ленинграде: Арсенальная набережная, дом № 7 – вот домашний адрес ее детства. Это пятьсот метров от Финляндского вокзала, рядом с Литейным мостом. И до Невы по гранитной брусчатке рукой подать, асам берег тогда, перед войной, был пологий, песчаный, под тремя раскидистыми тополями устраивались веселые ребячьи игры, замки строили, «куличи» пекли. Лишь много позже мостовую значительно подняли, заложили парапет, так что прямого подхода к воде сейчас нет…

– В семье я была одна, – рассказывала мне Лилия Семеновна Широкова. – Мама и отец работали на Кировском заводе. Мама – Елена Титовна, папа – Дмитрий Александрович Земской. Так что я по детской фамилии – Земская Лиля. При этом у меня два года рождения. Ленинградский – 1936-й, а слободской – 1937-й. Откуда так получилось? Сейчас объясню. Нас привезли в Кировскую область в 1942 году, привезли дистрофиками. Вот и я не ходила, лежачая была.

Документов никаких, а в списках простое перечисление – Иванов, Петров, Сидоров. Вот местные медики по внешнему виду, по нашим косточкам и составляли возрастную группу. А я дистрофик, ручки-ножки по ниточке – соответственно, и дали возрастную группу 37-ю. Ошиблись в итоге на год. И у меня сейчас две метрики. Ленинградская метрика – как реликвия. Я ей нигде не пользуюсь, храню, как память. А по слободской вышла на пенсию. У меня, если заметили, и отчества два, а фамилии по жизни вообще три.

Древесный клей, как награда

Детсад № 33, из которого она уже ходила в подготовительный класс, даже неплохо читала и писала, тоже располагался на берегу Невы, прямо на речном повороте. И когда объявляли по радио: «Внимание! Внимание! Воздушная тревога!», все были обязаны бежать в бомбоубежище. Под него наскоро приспособили машинное отделение железнодорожного вокзала – расставили по периметру дощатые лавочки.

Бомбежки, град зажигалок, крутящихся, как вьюнок фейерверка, и разбрасывающих во все стороны горящий гель, летящие с воем на низкой высоте серо-черные самолеты с белыми крестами – было так страшно, что словами не передать. Но со временем сил бегать и прятаться по бомбоубежищам просто не осталось…

Всех взрослых скоро мобилизовали, на Кировском заводе работали теперь круглосуточно – дети остались беспризорными. Маму Лиля практически не видела. (Только после войны дочь узнает о голодной смерти матери прямо у станка.) Отца, как военнообязанного, сразу призвали на защиту родного города (Он тоже погибнет год спустя.) Пятилетняя девочка осталась одна. Она бы точно погибла, но выручила соседка по дому, тетя Лиза, воспитательница детского сада. Сама истощенная донельзя, передвигающая ноги, как поленья, – она и стала постоянно присматривать за девочкой. Позже и в эвакуацию Лилю привезет тоже она.

А на пороге зима – мороз под сорок градусов, в пустой комнате лютый холод, взрывной волной давно выбиты стекла, от постоянных сквозняков нет спасения, а печку топить абсолютно нечем. Все заборы, табуретки, лавки и шкафы уже сломали и сожгли. Чтобы как-то побороть неотступную дрожь, Лиля, как маленькая старушка, надевывала на себя все, что могло хоть немного согреть: на ноги – разбитые валенки, поверх легкого пальтишки крест-накрест наматывалась расползающаяся – дыра на дыре – серая шаль. Один матрас под себя, лежаком, второй – шалашом, куда можно забраться всей этажной детворой и даже накрыться одеялом. И попробовать как-то утолкаться, согреться и чуть-чуть подремать, размазывая по щекам сопли и слезы.

– Немытые, грязнущие, руки черные. Мы все были во вшах. Мы же много месяцев не мылись, – продолжает рассказ Лилия Семеновна. – Ничего ведь не работало. Воды нет, канализации нет. И есть нечего. Нам выдавали месячные карточки в домоуправлении. А карточки – именной квадратик размером сантиметр на сантиметр. И по датам – от 1 числа до 30-го или 31-го. И если ты эту карточку сегодня не отоваривал, назавтра она уже теряла смысл. Поэтому мы ночами стояли в очереди, чтобы эту карточку отоварить. Когда ужесточили норматив карточек, и стало совсем невмоготу, мы всех кошек и собак поели. Людоедство даже было. Конфеткой поманят – и нет ребенка.

Беспризорную дворовую ребятню от пустого шараханья объединил в эти скорбные дни старый сосед – дед Видякин. Борода у него была длинная, до пупа, но, что несколько странно, вся черная, в ней едва проглядывался редкий седой волос… За жилыми домами угловым порядком стояли тогда хозяйственные постройки, и самый первый сарайчик значился Видякинским. По утрам, как на зарядку, вся шумливая ватага устремлялась гурьбой к нему в очередь. А дед посиживал уже в своей сарайке: перед ним громоздился здоровенный противень, на котором, как студень, был разлит древесный клей. Резал старик Видякин этот самодельный клей на ровные кусочки и на алюминиевой вилочке раздавал, как угощение или награду за будущие благородные труды, каждому подходившему. И малыши этот клеевой брусочек клали в рот и жмурились от удовольствия.

После этого дед Видякин раздавал задания на день. На лестничных площадках, на чердаке стояли тогда бочки с водой, ящики с песком – на чрезвычайный случай пожара. Вот и нужно было их оперативно наполнить, наносить с Невы в ведрах, в чайниках, в бидонах… Мальчишки – а им всего-то по одиннадцать-двенадцать лет – если проволокой разживутся, тут же гнули из нее щипцы. И когда зажигалка вьюнком закрутится, хвать ее этими щипцами и сразу в песок…

Раз в неделю к дому приезжала похоронная санитарная машина. И тогда подростки шли на поквартирный обход: почти без эмоций, привычно и буднично вытаскивали из комнат покойников и грузили их в кузов… Помогали отоваривать и хлебные карточки, особенно тем, кто немогутной. А немогутных было сплошь и рядом. Есть-то нечего – питались одной водой. И вот идет человек за водой, поскользнулся, упал и больше не встал… Или кто-то присел на корточки в очереди, а выпрямиться, подняться нет сил. Все – уже и хлеба не надо, и ничего не надо. Замерзали в очередях и от голода, и от холода.

Дорога жизни № 2

Девочка-дистрофик, ручки-ножки, как ниточки – изможденной до крайности эвакуировали Лилю Земскую с 33-м детсадом Приморского района Ленинграда по Ладоге только летом 1942-го года. В это же время вывезли ребятишек 1, 11 и 16-го дошкольных учреждений. А катерок маленький, а детей и взрослых с перебором – перегруз страшный, борта почти вровень с водой. И почти всю дорогу бомбили, и суденышко ходуном ходило – жуть непередаваемая!..

В эвакопункте в Кобоне грязнущих, завшивленных малышей, как кирпичики, из рук в руки, перекидали с парома в вагоны-теплушки, рассадили гуськом на солому. А она колючая, хуже вшей донимает. Исчесались тогда донельзя.

Воспитатели паек получили – там четвертинка хлебной буханки и конфетки-квадратики.

Месяц добирались до Кирова – вторая дорога жизни. Потому что все время бомбили. А потом пути ремонтируют, вагоны собирают в состав.

– В вагоне было битком, четыре детсада водном вагоне, – вспоминает Лилия Семеновна – Обычный вагон – на полу солома. И мы гуськом, и воспитатели здесь же. Когда случалась бомбежка, нас из вагона вытаскивали и укладывали прямо в кювете. Тревога пройдет – обратно запихивали… А кормили нас как – у нас рты-то не открывались. И у меня словно все засохло: челюсти не двигаются, кишечник не работает. К тому же предупредили, как пользоваться пайком. Целиком его есть нельзя. Надо по чуть-чуть… Впрочем пайку мы в руках и не держали – воспитатели распоряжались. Они ответственны за нас, за каждую единицу. Поэтому отрежут ломоть побольше, делают обход и каждому малышу пихают в зубы по кусочку. Интервал определенный выдержат – опять обход, опять по кусочку. А челюсти у нас не работали, жевать не могли – так этот хлебный комочек у нас от слюны растворялся. Да и хлеб – одно название. Сплошь целлюлоза, разные отходы. По внешнему виду – черный, как земля. И сыроватый. И пекли этот хлеб не как сейчас, не килограммовыми маленькими буханочками, а большими караваями. И потому воспитательница одним куском полвагона обслуживала… Вот так накормят, а мы скоро в туалет запросимся. И нас всех высадит на ближайшей остановке. Все дела справили – всех обратно в теплушку.

Потом на десяти лошадиных подводах привезли утомленных ленинградцев в город Слободской. И прямым ходом в прачечную – выстроили все четыре детсада рядком и всех наголо обрили. Волосы, одежду – все в топку. Помыли маленьких блокадников основательно с жидким дегтярным мылом – месяц от каждого этим дегтем пахло. Вот такая обязательная дезинфекция.

В селе Первомайском, на берегу реки Вятки, в небольшом лесном массиве возведены были специально три двухэтажных дома: два отдали под детей, по этажу на детсад, в третьем расположились нянечки да воспитатели. Теперь это был один интернат № 110.

В первые же дни маленькие голодные ленинградцы кинулись собирать со стен выступившую смолу – жевали ее безостановочно все поголовно. В результате зубы склеивались, язык прилипал к небу – и рот не открывался. Ужас и кошмар для взрослого персонала.

Скоро Облшвейбыт одел всех интернатовских девочек в ситцевые синие платья в белый горошек, кожевенный комбинат предоставил партию своей обуви. Вот и «щеголяли» нередко малыши в кирзовых сапогах в постоянных поисках съестного.

Кушать, действительно, хотелось всегда. Таких, как Лиля Земская, неходячих от слабости и истощения, было очень много – их сразу поместили в изолятор. Но и здесь паек существовал весьма ограниченный: нельзя сразу усиленно кормить изголодавшегося человека, не выдержит его организм. Впрочем, и не было никогда в достатке продуктов. Потому местные жители, как гособязанность, несли в интернат плоды своего подворья. Или кто что может, вплоть до капустных лопухов, из которых варили на кухне жиденькие щи… А еще в изоляторе давали дополнительно 30 грамм рыбьего жира в месяц. Считай, столовую ложку. И в чай добавляли чуть-чуть молока…

– У меня постоянное рвотное состояние было, не могла я этот рыбий жир глотать. Так воспитатели шли на хитрость. Мокнут хлеб в этот рыбий жир и заставляют рот открывать. И таким методом поставили на ноги. Методом насилия, можно сказать, – улыбается бывшая блокадница.

Новая семья

Сколько времени прошло – целые десятилетия, а Лилия Семеновна Широкова до сих пор помнит, как однажды приехала за дочерью соседка по дому в Ленинграде и тайком от всех сунула ей гостинцем гороховую лепешку. И эта лепешка «пролетела вмиг». Такая вкуснятина – не передать.

А еще не забывается гнутый пряник – «бананчик» розового цвета. Наверное год-два где-то в закутке пролежала эта сладкая кондитерка, потому что совсем не жевалась. Как кирпич. Сухущий-пресухущий был тот пряник… Его принесла тетя Лиза, ленинградская знакомая, когда почти все ребята готовились возвращаться домой, а Лилю с собой не брали. Не к кому было ее возвращать, не было больше у нее родителей.

Это была настоящая катастрофа: с десяток остающихся зареванных малышей такой тогда вой подняли – никакое сердце не выдержит. Все в растерянности – что делать, как успокоить? Вот тут и появился счастливым образом этот черствый пряник, немножко отвлек маленькую девочку от горьких мыслей о покинутости и одиночестве.

Вскоре привели Лилю на второй этаж – передавать в новую семью. А по всему этажу – запах настоящей домашней еды. От одного этого умопомрачительного запаха слюни до пола. Заводят в комнату – за столом приемный отец, приемная мать, воспитатели, еще кто-то. А Лиля людей почти не замечает и не слышит практически, о чем ей сейчас говорят, – прямо перед глазами притягательная сковорода сантиметров 70 в диаметре, а на ней жареная на рыбьем жире картошка, порезанная хрустящими желтыми колечками с хрустящей корочкой! Ну как тут слюну удержишь, крепись-не крепись – бесполезно. И когда положили ей ровно три штучки – не заметила, как проглотила.

Потом на белой лошади с плетеной корзиной на подводе ехала Лиля Земская в Слободской, в приемную семью Семена Ивановича Кисельникова, начальника местной милиции.

Увидела впервые девочку бабушка Оля (мать приемной матери), только руками взмахнула: «Ой-ой, что за лягушку-то вы привезли? Где ж так миленькую измождили?..» И верно, в синем платье да в кирзовых сапогах, вся высохшая до косточек Лиля напоминала бедную старушку… Кинулась баба Оля шить новой внучке фланелевое красное платьице – от обновки на щеках сиротки вроде даже румянец загорел. Следом решила девочку хорошенько накормить. Наложила пельмени с горкой, рядом большущий срезок каравайного хлеба. Все от доброй души – кушай, милая, кушай и поправляйся.

У Лили после интернатского измора глаза распахнулись – мигом сметала все до последней крошки. И тут же заумирала – раздуло ее, как откормленную свинюшку, сверху и снизу разом потекло… Бабушка переполошилась, кинулась «скорую» вызывать. Приехали медики, новенькое платье безжалостно ножницами распороли, сделали промывание желудка. А иначе неизвестно, чем бы дело кончилось…

Лиле и потом все время хотелось есть, но еду давали только с выдачи, лишний кусок хлеба тут же убирался. Хотя…

– У отца были две собаки – немецкая овчарка Берко и Мирта – беленькая цирковая собачка.

И он нередко возвращался с какого-нибудь ЧП в три-четыре часа утра и ложился спать. А я утром встаю – у меня завтрак на блюдечке. Собака рядом сядет – у нее морда на уровне стола. И я – раз себе, раз собаке… И маленькая тут же сидит, тоже угощения ждет. То есть я свою норму на троих делила… – вспоминает Широкова. – Однажды отец это зафиксировал, что я не ем, а собакам даю, взял ремень: раз – собаке, раз – около меня: «Еще раз увижу, что ты свою порцию собаке отдаешь – выпорю!» Вот это был страх. И все равно я собак кормила… Да и сейчас без собак не живу…

Ностальгия

Война, интернатское житье – все это убивало внутреннее «я». Все были на одно лицо, никто не выделялся. Все делалось коллективно и соразмерно… Но с другой стороны перенесенное и пережитое закрепили непростой характер, привнесли мужскую энергетику – себя в обиду не дам.

Отца скоро перевели в Киров, дочь начальника отделения милиции Лилия Кисельникова пошла учиться в привилегированную женскую гимназию и… начала шкодить по-черному. Еще совсем соплявка, училась она средне, зато дралась «на отлично» – на квартале ее знали жесткой. В друзьях были одни мальчишки, а девчонок она просто поколачивала. Или схватит в охапку и сунет головой в снег. Мать одной такой страдалицы нередко кричала вдогонку: «Бандитка! Бандитка!» Лилю это слово обижало – какая же она бандитка?! А то встретит одного мальчугана, который белого песика замучил, размахнется портфелем и по морде – фьюить! А портфель из мешковины пошит, в нем пенал металлический, куча книг – тяжелый…

После школы пошла в лесотехникум, позже закончила политехнический институт, долго работала в строительной отрасли. По мужу она теперь была Широкова. И часто ездила в Ленинград – искала свои родовые корни.

Однажды ехала по городу на трамвае, и словно что-то кольнуло внутри, подсказало: «Вставай, выходи – твоя остановка». Вышла и точно – родное место! На внутреннем дворике стоял стол – мужики-пенсионеры жучили в домино. Подошла, представилась, разговорились. Спросила про старика Видякина. Оказалось он погиб от фугасной бомбы… Потом доминошники показали, где расположено домоуправление. Там подняли домовую книгу довоенного времени, где значилось, что Земская Лилия Дмитриевна родилась 5 марта 1936 года в Ленинграде, ее отец Земский Дмитрий Александрович, мать – Чайкина Елена Титовна…

– Во флигеле как раз был ЖЭК. И там сразу отыскали домовую книгу… А война выбила из памяти – и как маму зовут, и как папу зовут. Ну напрочь все выбито. Но в домовой книге все отмечено. И мне сразу дали выписку. А до этого у меня вообще на руках никакого документа не было, – рассказывает Лилия Семеновна. – А еще я целую неделю ходила на Пискаревку. Каждый надгробный камешек прочитала. Кто похоронен… Потом одна женщина говорит: «Девушка, вы каждый день ходите. Кого-то ищете?» – «Да, я ищу могилу отца…» – «Что вы, милая-дорогая, на Пискаревском кладбище много безымянных могил. Бесполезно вы ищете…» Да, тут и я вспомнила, как собирали трупы, как вывозили. По отцу потом делала запросы в несколько архивов. Только один ответил, что погиб в марте 1942 года на обороне Ленинграда. Захоронение неизвестно. Но блокадники Ленинграда сделали очень хорошее дело. Все – от детей до пенсионеров – кто попал в этот котел, кто погиб в Ленинграде или за Ленинград, занесены в Книгу Памяти. Книга в 33 томах. Все тома большие, красные по цвету, с золотыми буквами на обложке. И в 10 томе, на 367 страница значится Дмитрий Александрович Земской. Я и маму искала на Пискаревке, но мне посоветовали: ищите на Кировском заводе. И я пошла на Кировский завод – а это такая махина. Километр туда, километр сюда… От Кировского завода идет красненькое кладбище. Там хоронили тех, кто на заводе умер. Но до 1946 года все документы сгорели. Что меня там удивило – это кладбище, словно парк. Часовенку проходишь, и все асфальтные дорожки под номерами. У смотрителя план кладбища на стене. А оно очень большое – за речкой все продолжается и продолжается. Заходишь – первый памятник офицерам. Второе захоронение – летчиков… А третье – гражданское захоронение рабочих Кировского завода. Там тьма людей – но захоронение безымянное.

Теперь у нее было не только три фамилии (Земская, Кисельникова и Широкова), но даже две даты рождения (по интернатской выписке, составленной визуально, в Слободском, год рождения – 1937) и два отчества. И чтобы доказать, что Земская и Кисельникова – одно лицо, пришлось обращаться в суд.