Текст книги "Сокровища древнего кургана"

Автор книги: Виктор Сидоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Глава четырнадцатая
«Кикахуть»

Это было вчера вечером, а сегодня… Сегодня я, наверное, самый счастливый человек на свете: я выкопал в Желтом кургане кусок бересты с древними письменами!

Как я ни готовился ко всяким новым находкам, – к тому теперь шло дело, – эта береста потрясла меня куда сильнее, чем кувшин. Глина – есть глина. Много ли узнаешь, глядя на его грязные обломки? Разве что он долго и честно послужил людям. А тут – письмо! Что в нем? Может, описан подвиг какого-нибудь великого воина? А может, – история жизни целого племени, еще не известного науке? Да мало ли что сокрыто в этой пожелтевшей, отмеченной веками бересте!

Когда я выкопнул бересту, когда увидел письмена на ней, сделанные какой-то красной краской, просто ошалел от радости: стал прыгать в яме, размахивать руками и орать черт знает что. Если бы кто случайно увидел меня в этот момент, то наверняка подумал бы, что я крепко спятил от жары.

Ни о какой работе больше не могло быть и речи. Я вылез из раскопа и побежал домой, чтобы немедленно взяться за расшифровку бересты.

По привычке заглянул в почтовый ящик, что висит у нас на калитке: там белел конверт. Вынул торопливо – письмо от мамы! Письмо совсем небольшое – в одну страничку. Мама почти ничего не писала о себе, только беспокоилась, как живу я, не голодаю ли, не бедокурю ли. А в конце опять-таки волновалась об огороде: «Пойми, Костенька, на зиму у нас должно быть вдоволь овощей. Ты уж постарайся, милый…».

Чудачка, честное слово! Я уже, считай, четыре письма отправил ей и в каждом подробно написал про свою жизнь, про огород, что поливаю его каждый вечер, и все растет в нем лучше не надо. А она все переживает. Ладно, на неделе съезжу к ней. Съезжу и обскажу все до точки, чтоб она больше ни о чем не беспокоилась.

Потом я отыскал в своем столе небольшое увеличительное стекло, чтобы никакая мелочь не ускользнула» уселся, положил перед собой бересту и углубился в ее изучение.

Это была пожелтевшая от времени, в каких-то грязных, по-моему, жирных пятнах, прямоугольная полоска шириной в половину тетрадного листа. Все края у нее были обрезаны аккуратно и ровно, будто по линейке. «Ничего себе – древние, – подумал я. – Просто мастера».

Попала она сюда, видать, издалека – ведь у нас и в помине нет березы. Значит те, кто захоронил своего вождя или воина, пришли в нашу степь откуда-то из лесных краев.

Я был так взволнован, что не сразу обратил внимание на самое главное, текст был написан не какими-то иероглифами или другими непонятными знаками, а старинными русскими буквами. Вот это да! Значит, в Желтом кургане лежит какой-то далекий предок, русский человек! Это поразило меня еще сильнее и заставило взглянуть на свою находку по-другому.

Вот как выглядело это берестяное письмо из глубин седых веков и вот что было начертано на нем:

Тогда по Руской земли рътко ратаевъ кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себъ дъляче, А галици свою ръчь говоряхуть, хотять полетъти на уедие

Я долго и с большим трудом разбирал текст, однако, кроме нескольких отдельных слов, ничего не мог понять. Что это за «кикахуть» или «галици»? «Хотять полетети на уедие»? Это, наверное, «хотят полететь на уедие». Но что такое «уедие»? И кто хочет лететь на это самое «уедие»?

Словом, к вечеру у меня разболелась голова и я лег спать еще засветло. Спал плохо. Всю ночь чудилась огромная жаба. Она сидела в каком-то зеленом болоте, пучила на меня глаза и, широко разевая пасть, выквакивала: «Кикахуть, кикахуть!..»

С этим «кикахуть» я и проснулся, разбитый, с тяжелой головой. Нет, решил я, больше не буду зря ломать голову. Пойду к Микрофонычу и покажу ему бересту. Он историк, авось разберет что к чему.

Микрофоныч жил неподалеку от школы в доме, похожем на сказочный теремок, с мезонином, балкончиком, с шатровыми башенками; карнизы, оконные наличники, колонки, балкончик – в замысловатой, словно кружева, резьбе. И дом, и украшения Микрофоныч сделал сам. Долго делал, лет пять, поди. А жил все эти годы вместе с семьей во времянке – тесной и низкой землянухе, что устроил в огороде.

Помню, как посмеивались над ним сельчане, иные потихоньку крутили пальцем у виска. Зато сейчас нет красивей дома в нашем селе, а может, и в районе. Все, кто впервые видел терем Микрофоныча, ахали от восхищения и надолго застывали на месте, любуясь им.

Микрофоныча я застал во дворе у небольшого верстака. Увидав меня, он удивился:

– Кого вижу! Каким ветром? В гости или по делу?

– По делу, Семен Митрофанович. Здравствуйте.

– Здравствуй, здравствуй. Садись вот тут, – он пододвинул мне небольшую скамеечку, а сам присел на верстак. – Выкладывай.

Я заволновался: как объяснить ему про бересту и не выболтать о Желтом кургане? Заволновался и, как всегда, замямлил:

– Да вот, это самое… Хотел узнать, вернее, показать, ну, это самое…

Микрофоныч поморщился:

– Кончай жевать свое «это самое». Оно мне на уроках надоело. Говори толком, что у тебя.

Я молча полез за пазуху, вынул бересту, подал Микрофонычу.

– Нашел… Не разберу, что написано… Может, важное?..

Микрофоныч недоуменно повертел бересту в руках, пожал плечами и пробежал глазами по строчкам.

– Это из «Слова о полку Игореве». Знаешь такое?

Я кивнул: проходили по истории и литературе.

– То-то… А означает сие вот что: «Тогда по русской земле редко пахари покрикивали…».

«Ага, – подумал я, – значит, это дурацкое «кикахуть», которое мне всю ночь не давало спать, всего-навсего «покрикивать»? Черт бы его побрал!»

Микрофоныч между тем с удовольствием и чуть нараспев продолжал:

– «Но часто вороны граяли, трупы между собой деля, а галки… («галици» – тут же отметил я), а галки свою речь говорили, собираясь полететь на добычу».

«Вот оно и «уедие» – добыча! Ловко, однако, Микрофоныч расщелкал бересту». Вслух сказал:

– А это «Слово» давно написано?

Микрофоныч даже присвистнул:

– Давно. Около восьмисот лет назад, а если точнее – в тысяча сто восемьдесят седьмом году. Только вот открыли его поздно: лишь в конце восемнадцатого века. Открыли и не сберегли: рукопись сгорела во время нашествия Наполеона на Москву.

– Как же так, – удивился я, – сгорела, а в книжках напечатана?

– Успели копию снять, потому и дошло до нас это удивительнейшее «Слово».

Я сидел совершенно сбитый с толку – почему и каким образом попала береста с отрывком из «Слова о полку Игореве» в Желтый курган? И вдруг меня прошила неожиданная мысль. «А что, если моя береста это лишь часть из настоящей рукописи, которая и не сгорела вовсе. Остальное все лежит себе полеживает в могильнике». Ух ты! Вот было бы здорово!

– Где ты ее взял? – донесся до меня голос Микрофоныча. – Кто-то прямо-таки отлично скопировал древнерусское письмо. Кто?

Я растерялся, не зная, что ответить.

– Да так… Нашел… Вернее, у нас дома валялась… Наверное, дедушкина.

Я и дедов-то своих ни одного никогда не видел – оба погибли в Отечественную войну. Микрофоныч глянул на меня прищуренным глазом, качнул головой.

– Ох, Брыскин, что-то не то. Да ладно, твое дело. Бери свою бересту.

Я взял, сунул за пазуху и, не мешкая, пошел со двора, но Микрофоныч остановил меня:

– Если ты по-серьезному интересуешься произведениями литературы и искусства Древней Руси или историей, то заглядывай ко мне в любое время, поговорим, почитаем. У меня есть кое-что очень прелюбопытное.

– Спасибо, Семен Митрофанович, – ответил я бодро. – Очень интересуюсь. Приду. Обязательно.

Микрофоныч даже несколько опешил от такого шустрого ответа. Я у него по истории больше тройки никогда не получал.

Глава пятнадцатая
«Дело пахнет карасином…»

Наступили горячие дни. Я готов был работать не только с утра до вечера, но и ночью: так хотелось найти еще что-нибудь. Я копал, а все мои мысли вертелись вокруг кувшина, бересты, рукописи «Слово о полку Игореве». В самом деле, почему в Желтом курганчике должна лежать какая-то малая частица рукописи? Почему не вся или хотя бы половина? Или вдруг тут захоронен какой-нибудь еще не известный ученым совсем другой вариант «Слова»? Эх, скорей бы уж решить все загадки.

Но как я ни старался, ничего больше не находил в Желтом курганчике, будто кто заколдовал его.

И вот сегодня, едва я стал копать, как вывернул из пласта обыкновенную темную бутылку, в каких продают минеральную воду. Я удивился несказанно: неужели древние уже тогда могли делать стекло и такие бутылки?

Я еще, наверное, долго бы раздумывал над этой новой загадкой, да увидел, что горлышко заткнуто пробкой, а в самой бутылке что-то болтается. Вытащив пробку, я тряхнул бутылку. Из нее выпала бумажка, свернутая в тонкую трубку. Я развернул ее. Там, на тетрадочном листке, синела огромная дуля с длинным и острым ногтем на большом пальце. Под дулей было написано тем же жирным синим карандашом: «Привет Брысяку от его далекого предка!»

Долго и тупо глядел я на эту синюю дулю. Кто устроил: Рагозин или Клюня? А в общем, какая разница – кто? Настроение у меня испортилось, работать расхотелось. Я вылез из раскопа, присыпал землей лопату, чтоб не утащили, и побрел домой. Едва миновал ремонтные мастерские, чтобы свернуть на свою улицу, из проулка вывернулась пестрая шумная троица – Игорь, Рагозин и Алька Карасин.

Игорь и Рагозин были в своих неизменных сомбреро. Джинсы Игоря на коленках стали почти белыми. Рагозин шлепал по пыли резиновыми сапогами с подвернутыми голенищами. В такую-то жарищу! Его челюсти безостановочно двигались – жевал жвачку. Алька Карасин шагал позади важный и неприступный – нес ревущий во всю мочь Игорев магнитофон.

– Здоров, Брысяк, – сказал Рагозин, подходя. – Чо не веселый? – И тут же Альке, кивнув на магнитофон: – А ну, поприжми ему глотку маленько.

Я не ответил. Помня предупреждение Детеныша, стоял, настороженно ожидая, что последует дальше. Однако ничего особого не последовало, никто пока не собирался меня бить и даже ссориться. Напротив, и Игорь, и Толян были настроены довольно добродушно и почти дружески. Игорь спросил, как обычно, с чуть приметной насмешкой:

– Что нового? Говорят, ты еще кучу черепков откопал?

– Откопал.

– И больше ничего? – Мне показалось, будто Игорь огорчился.

– А тебе что надо? Золотые чашки-тарелки? – О бересте я говорить не собирался – не к чему им знать о ней. – Тогда бери лопату и приходи завтра на Желтый курганчик.

Игорь сокрушенно развел руками.

– С удовольствием бы, да вот не обучен обращаться с лопатой, говорят – очень сложный инструмент и дело утомительное. Я уж подожду. – Добавил, хитро подмигнув: – На меня работают время и дураки.

Эта фраза его, видимо, имела еще какой-то смысл, скрытый для меня, потому что и Толян, и Карасин дружно расхохотались.

Толян хлопнул меня по плечу.

– Не унывай, Брысяк, главное, работай и тебе обязательно повезет. А мы – ладно, копать не станем: пусть вся слава – тебе. Авось похвальную грамоту получишь.

Они уже двинулись дальше и Алька собирался врубить магнитофон на полную катушку, когда Игорь вдруг приостановился, обернулся к нему:

– А что, Карасин, в самом деле он, – Игорь кивнул в мою сторону, – влюблен в красноносую? Алька обрадовался.

– Еще как! Аж пищит.

Игорь хмыкнул презрительно:

– Было б отчего пищать!.. – Повернулся ко мне: – Это же ходячий моральный кодекс! Ее разговоры нельзя проглотить без масла. И что ты нашел в ней особенного?

– В ком? – спросил я хрипло, потому что начинал догадываться, о ком идет речь.

– Не прикидывайся недовинченным. В этой красноносой мартышке. Не понимаешь? В Эвке.

Как он может говорить такое об Эвке? Об Эвке?! Она его слушает, открыв рот, верит ему, как другу, она к нему всей душой, то и дело: «Игорек, Игорек», а он – красноносая мартышка! Ах ты подонок, ах ты гнусная тварь!

Я, почти не размахиваясь, двинул Игоря в подбородок. Голова его мотнулась, как маковка на ветру, а сам он отлетел назад, быстро перебирая ногами. Пока он приходил в себя, я еще раз успел дать по его красивой роже.

Больше мне не удалось ударить – сзади подскочил Толян и перехватил мою руку. Игорь крикнул ему:

– Не лезь! Отойди! Я сам.

– Ну, кажись, дело пахнет карасином! – раздался испуганный голос Альки. – Не надо, ребята, кончайте!

Игорь стоял в трех-четырех шагах, опустив полусогнутые руки, и не сводил с меня прищуренных злых глаз. Вот медленно, словно крадучись, он стал приближаться ко мне. Я ждал нападения и готов был встретить его кулаками. Но я не знал, с кем имею дело. Игорь, не дойдя до меня, резко распрямился, неожиданно стремительно выбросил вперед свою длинную ногу… Этого я не ожидал. У нас в селе ребята так не дрались. Это считалось нечестно и против правил…

Удар пришелся прямо в живот. Я потерял дыхание и согнулся. Вот тогда Игорь подскочил ко мне и стал бить куда попало кулаками и ногами. Я упал, прикрыв руками голову.

– Нельзя! – вдруг заорал не своим голосом Карасин. – Лежачего не бьют!

И вслед за этим кто-то сильно отбросил Игоря в сторону. Я мгновенно вскочил на ноги. Сразу увидел Альку. Он стоял перед Игорем бледный, с трясущимися губами, в его руке по-прежнему надрывался магнитофон. Неужели Алька?! Точно – он! Вот так Карасин! Вот тебе слабак и трус!

Алька пытался что-то сказать, но губы его не слушались. Толян с любопытством глядел на него, торопливо жуя жвачку. Игорь будто опомнился. Тяжело перевел дыхание, вытер рукавом пот со лба, выдавил глухо:

– Ладно. Пока довольно. Для науки. Попросит – еще добавлю. А теперь идемте.

Он круто повернулся и пошел. Рагозин, разочарованно сплюнув, двинулся следом.

– А ты чего стоишь? – бросил он Альке. От этих слов Карасин будто очнулся.

– К чертям! – заорал он внезапно. – Эй ты, возьми свой… – Он не договорил, догнал Игоря и бросил к его ногам магнитофон, который вякнул по-кошачьи и умолк.

Игорь непонимающе уставился на Карасина.

– Ты что, сдурел?

– Пошел отсюда, гад! – выкрикивал Карасин. – И ты, – повернулся он к Рагозину. – Подлиза! Тварь! Козел!

Это было настолько неожиданно и крепко, что я на время забыл про боль, а Игорь и Рагозин, к моему удивлению, прихватив наконец успокоившийся магнитофон, молча и послушно пошли прочь.

– Ну и ну! – сказал я. – Ты, оказывается, отчаянный! Карасин устало махнул рукой, произнес слабым голосом:

– Ерунда… Ты погляди, какой ты…

Да, вид у меня, наверное, был неважный: губы разбиты, опухли, из носа капала кровь, правая щека горела, как будто ее жгли огнем, – кожа, видимо, была содрана. Но, главное, очень болел левый бок и грудь – даже трудно вздохнуть.

Карасин растерянно глядел на меня.

– Что делать-то?

В этот момент мы увидели Буланку. Она шла к нам наверное, только что вышла из дома: она жила на этой улице. Я так растерялся, что даже застонал:

– Вот это влип! А ну бежим туда, в проулок. Но Карасин обрадовался.

– Погоди. Это хорошо. Она – девчонка что надо!

И заторопился ей навстречу, остановил, заговорил о чем-то, размахивая руками. В ответ я дважды услышал знакомое «Ах, как романти-и-ично!» – первый раз громко и восторженно, как обычно, второй раз потише и без особого энтузиазма.

Увидав мою рожу, она не заойкала испуганно, не стала соболезновать и жалеть, а сказала только:

– Пойдем к нам, умоешься.

Я замотал головой – еще чего! Вдруг кто-нибудь из ее семьи дома и объясняйся, что да почему. Буланка поняла:

– Никого нет. Один дедушка. Он в постели: болеет. Идем, не волнуйся.

И я пошел. По дороге Буланка то и дело заглядывала мне в лицо. Наконец не выдержала, спросила:

– Это правда – из-за Эвочки?

Если бы взглядом можно было убивать, то я уложил бы Карасина на месте. Что за человек – ни одного слова держать не может! Чувствуя вину, Карасин поотстал от меня шага на два, да еще и голову повернул в сторону, чтобы я не видел его лица.

Двор у Буланки был большой и ухоженный. Умывальник я заметил сразу же: он висел на невысоком столбике, вкопанном неподалеку от аккуратненькой бревенчатой баньки. Пока я обмывал свое распухшее лицо, Буланка принесла флакончик с йодом. Она вынула из-под коротенького рукавчика носовой платок, осторожно промокнула им ободранную щеку.

– Как бурундук, – сказала. – В полосочку…

Везет мне: у Эвки я – суслик, у этой – бурундук. Однако улыбка моя мгновенно угасла. От йода у меня дух захватило и на глазах выступили слезы.

– Больно? – спросила жалобно Буланка.

Я разозлился:

– Да отстань ты со своими дурацкими вопросами!..

Буратинный носик Буланки огорченно сморщился.

– Прости, я больше не буду, – совсем как маленькая произнесла она.

Мне стало неловко: вот взял и снова обидел ее.

– Не обижайся, Лиля… И спасибо. Большое…

Буланка расцвела, будто услышала невесть что такое. И морщинки с ее остренького носа сейчас же сбежали.

До дома я добрался вполне удачно: никто из знакомых вблизи меня не видел. Чувствовал я себя нехорошо и с ходу прилег на диван. Карасин засобирался домой, хотя я видел, что ему хочется что-то сказать мне.

– Что? Говори, не мнись.

– Ладно, завтра, – и осторожно прикрыл за собой дверь. Я тут же забыл и про Карасина, и про его странное обещание что-то рассказать мне завтра.

Глава шестнадцатая
Подлость

Утром я поднялся с трудом: болели голова, бок, грудь. Вышел во двор: тихо, со степи веет чуть приметный ветерок, тянет дымом и полынком. Присел на ступеньку, подставил лицо солнцу. Скрипнула калитка. Я открыл глаза – Карасин. Рано прибежал. Молодец.

– Ну как? – спросил он, разглядывая меня.

– Худо. Не жалел, гад, ботинок… Садись. – Я отодвинулся, освобождая место.

Но Карасин не сел, произнес неожиданное:

– Слышь, Брыська, ты на меня не будешь обижаться?

– Здоров были! Это за что? За вчерашнее добро, что ли?

– Да нет… другое… Говорить не хочется… – Карасин по привычке оглянулся по сторонам, словно боясь, что кто-то еще услышит, сказал виновато:

– Ты только не очень… В общем эти, ну как их, экспонаты, что ты нашел в кургане, – мы подсунули…

Если бы меня трахнуло поленом по голове, я, пожалуй, был бы не так ошарашен.

– Врешь?! – еще не веря в такую подлость, выкрикнул я.

– Точно. Клюня придумал. Когда он рассказал нам про Желтый курган, про сокровища и что ты хочешь добыть их. Игорь с Толяном здорово развеселились, хохотали и придумывали всякие шутки. Игорь сказал: «В вашей дыре до того скучно, что и Брыська со своими глупыми раскопками – развлечение. Пусть копает на здоровье. Когда доберется до захоронения – придем мы и поможем». Я тогда еще спросил Игоря, чего, мол, тогда помогать, если Брыська сам все раскопает. Игорь поморщился, ты знаешь как, потом сказал: «Ты, однако, непроходимо туп, Карасин. Поможем собрать ценности, если они там окажутся. Теперь ясно?» Клюня тут и придумал эти «экспонаты». Сказал: «Брыська будет быстрее копать. Они его воодушевят. Я его знаю».

Я слушал Альку, молчал, а у самого кулаки сжимались от обиды и злости: что придумали! А Карасин, между тем, продолжал:

– Кринку Клюня у бабки Никульшихи упер. (Ну точно, подумал я.) Мы разбили ее и закопали в кургане. А бересту Толян добыл. У кого-то из туеска выдрал. Игорь взял ее с собой, чтобы Колька что-нибудь написал на ней старинными буквами да позаковыристей. Тот и постарался. Здорово получилось, просто как по-настоящему. Верно ведь?..

Я спросил сдержанно:

– Ты хоть знаешь, что там написано?

Алька отмахнулся презрительно:

– А, ерунда, наверное, какая-нибудь… – И неожиданно прыснул: – Ну и смехота была.

– Что за смехота?

– Да как ты склеивал кринку, а потом носился с той грязной берестой. Мы с Клюней прямо животы надорвали.

Так вот кто за мной подглядывал тогда! А я-то думал, что мне показалось. Веселились, животы надрывали…

– Все у тебя?

– Все! – повеселел Карасин.

– Эх, и сволочи же вы!..

Карасин обидчиво выкрикнул:

– Я-то при чем? А?! Ведь не я все это выдумал.

– Ладно, – сказал я. – Не ты, так не ты… Слышь, Алька, иди домой, мне что-то нехорошо.

Алька кивнул и быстренько ушел. А я стоял, бездумно глядя на калитку. Мне еще никогда не было так тяжело, так обидно, как сейчас.

Потом я пошел в сараюшку, достал проклятую кринку, взял молоток и изо всей силы хрястнул по ней. Я дробил ее в мелкие крошки, а у самого, против воли, катились слезы.

– Ладно, – бормотал я, – увидим, увидим еще!.. Я покажу вам, покажу, это самое…

Что «увидим», что «покажу» – я не знал.

Все сложилось к одному: болезнь мамы, драка, этот подлый обман. Настроение такое – хватайся за голову и реви в голос, на весь дом.

Совсем я невезучий. Ни в чем. С самого детства. Помню, еще в детсаде я очень хотел на новогоднем празднике быть Винни-Пухом. Я так просил нашу воспитательницу Ираиду Федоровну, просто умолял, а она мне – Зайца. Я не надел костюмчик косоглазого с круглым ватным помпончиком вместо хвоста и весь утренник проплакал. С той поры, поди, и пошло: то беда, то неудача.

Из дома я не выходил – читал, смотрел телевизор и работал в огороде: полол, подвязывал помидоры, поливал. Радовался: приедет мама, а у меня полный порядок, нисколько не хуже, чем у нее бывало.

Работаю, а сам представляю, как зайдет она сперва в дом, потом в огород и ахнет: «Какой ты, Костик, молодчина. Я совсем зря волновалась».

Однажды я поливал грядку с огурцами и вдруг услышал знакомый скрип калитки. Меня обнесло жаром – мама! Бросил ведро, выскочил во двор – Эвка.

– Здравствуй, Костя…

Она, видимо, что-то почувствовала, спросила:

– Ты не рад, что я пришла?

Я заторопился:

– Откуда взяла?! Наоборот. Я всегда рад.

Она сегодня была какой-то не такой, как обычно – не веселой, не колючей. Глаза ее смотрели грустно.

Эвка несколько раз внимательно посмотрела мне в лицо, задерживаясь на изодранной щеке, но ничего не спросила и не сказала. От этих взглядов мне становилось не по себе: о чем она думает? Хоть бы уж шутила, что ли.

В дом Эвка зайти отказалась. Спросила о маме, о раскопках, поинтересовалась: не начали ли мы с Буланкой собирать экспонаты для музея.

– Семен Митрофанович уже беспокоится: очень медленно движется дело… – И тут же без всякого перехода сообщила: – А наш школьный отряд завтра уезжает работать на вторую бригаду. Я так люблю жить на полевых станах… – И снова неожиданный поворот: – У тебя как с продуктами? Может, чего-нибудь надо? Ты не стесняйся, говори.

– Ничего мне не нужно. Все есть. Да и Детеныш не даст умереть с голоду – каждый день чего-нибудь приносит, хоть ругайся.

Эвка вздохнула, провела рассеянным взглядом по двору.

– Да… Ну, мне пора…

Я огорчился.

– Так быстро? Зачем приходила?

– Просто. Проведать. До свидания, Костя, – и легко прикоснулась пальцами к моей щеке.

Я вышел за калитку и долго смотрел вслед. Совсем странная. Что с ней? Может, какая беда, а я и не догадался спросить. И мое настроение стало еще хуже.