Текст книги "Сокровища древнего кургана"

Автор книги: Виктор Сидоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Глава девятая
Первая ласточка

Ошеломительная новость – неподалеку от Ключей пройдет большой канал. Об этом вчера вечером рассказал архитектор нашего района. Лекция была в Доме культуры. Народу набилось – не продохнуть. Пришли даже самые старые старики, которых никакими сверхинтересными военными фильмами не выманишь со двора. Неподалеку от меня шептались Эвка с Игорем. Был тут и Колька Денисов. Он, как всегда, рисовал.

А там, на сцене, сидели председатель сельского Совета Иван Саввич Васякин и архитектор. На видном месте висел огромный лист бумаги, план нашего села. Не теперешнего, а будущего. Этот разукрашенный лист назывался длинно и торжественно: «Генеральный план застройки и реконструкции села Ключи».

Иван Саввич рассказал о тяжелом и небогатом прошлом нашего села, о нынешних делах, о будущем. Объяснил: Ключи потому до сих пор не строились, что как раз разрабатывался вот этот красивый генеральный план. И Иван Саввич ткнул пальцем в лист. А теперь, мол, когда план готов, дело у нас пойдет полным ходом.

Иван Саввич говорил, а Игорь так и подался вперед, словно бы боялся что-то важное прослушать.

– О! – произнес он восторженным полушепотом. – Сложносочиненное предложение! Очень оригинально! А теперь сложноподчиненное! Однако вполне подкованный товарищ… Ну, а это никуда не годится: сплошные простые, одна серость и скука…

Эвка сначала конфузливо хихикала, потом стала робко и смущенно уговаривать:

– Игорек, ну что ты! Ты послушай. Ведь это интересно! Ведь о наших Ключах…

Но «Игорек» не унимался, ему, видать, очень понравилась эта новая забава. Уже с разных сторон заоглядывались люди, кто-то произнес возмущенно:

– Тише, не мешайте слушать.

И вдруг взъярился Колька:

– Перестань ломаться или получишь по морде. Стыдно будет.

Игорь покраснел, кинул на Кольку бешеный взгляд, однако пересилил себя, хохотнул негромко, будто бы безобидной шуточке, и молча откинулся на спинку кресла. Вот так Колька!

– А в первую очередь, – закончил Иван Саввич, – мы достроим магазин, детсад и здание колхозной конторы.

Он имел в виду те унылые бело-серые коробки, что вот уже два года наводят на меня тоску.

Потом говорил архитектор. Это не архитектор, а соловей. Он такого понарассказывал нам – рты открылись. Дескать, через лет семь-десять мы совсем не узнаем села, таким оно будет прекрасным. Наши кривые и грязные улицы станут прямыми и широкими, с асфальтированными дорогами. А на них, на этих улицах, вырастут красивые дома: трехэтажная школа со спортзалом, Дворец культуры, амбулатория, бытовой комбинат.

Но главное, что поблизости от Ключей, почти совсем рядом, пройдет знаменитый Кулундинский канал! Этот канал погонит обскую воду в самую глубину нашей сухой степи.

О канале мы, понятно, слышали давно. Я сам читал о нем в газете и несколько раз видел по телевизору, как его строят. Знал даже длину канала – сто восемьдесят километров!

Но я никогда не думал и не мог предполагать, что он пройдет вблизи нашего села. А архитектор между тем рассказывал:

– Ключи, получив воду, станут настоящим оазисом. Взгляните сюда… – Архитектор взял указку и показал на своем многоцветном плане голубое овальное пятно: – Это место вы называете Лешкиной выемкой. Так вот, больше у вас не будет Лешкиной выемки. А раскинется тут большое озеро. Вокруг него зашумят сады и рощи, а в озере заплещутся зеркальные карпы, будут плавать гордые лебеди…

Ну, про сады да лебедей он, допустим, крепко загнул, а озеро – хорошо!

Дед Ишутин после лекции второй день ходит, словно пьяный. Каждого, кого ни встретит, останавливает и, уперев ему в грудь указательный палец, будто дуло нагана, визгливо спрашивает:

– Ну, что? Байки дед Ишутин рассказывал? Ась? Нет, ты мне отвечай: байки? – И потом радостно кричит, словно глухому: – Идет! Идет она, наша кормилица, большая вода! Воспрянет степь, зацветет, завалит хлебушком!

Вот когда я понял разговор, что слышал у Желтого кургана. Понял и беспокойство того длинного в обвислой шляпе, он знал, что Желтый курган лежит как раз на пути канала и будет срыт экскаваторами и бульдозерами.

От этой мысли у меня самого затревожило сердце: ведь и на самом деле сроют и все, что лежит там, переломают, смешают с землей. Никто ведь ничего не знает про могильник. Да если бы и знали, то толку что: не бросят же канал и не возьмутся за раскопки! Надо торопиться.

На другой день, утром, я снова был на Желтом курганчике, разделся, поплевал на ладони и пошел снимать слой за слоем! Я уже так втянулся в работу, что руки и спина совсем перестали болеть. А загорел! Стал черным, как хорошо начищенный сапог.

Все у меня будто наладилось. Одна беда – мамка. Как приду вечером домой, так и начинает меня пилить: почему не купил то-то и то-то, почему не сделал это, почему не сходил туда-то. А сегодня расплакалась.

– Костя, – говорит, – сынок, ты зачем курган раскапываешь?

Я от неожиданности дернулся: уже знает! Мама завсхлипывала еще пуще:

– У людей дети как дети, а тут… Ну зачем, зачем тебе эти проклятые ценности. Ты что – разутый и раздетый? Может, тебе велосипед нужен или там транзистор какой?.. Так ты скажи: мы сэкономим и купим. А то вон что надумал…

Я и расстроился, и обиделся – все вместе, закричал, перебивая маму:

– Да не себе я, не себе те ценности. На кой они мне?! Для науки это! Горшки там всякие, посуда, наконечники от стрел, ножи и все такое. Ученые возьмут их, изучат, а потом скажут, что за человек захоронен, кто такой, когда жил и все прочее. А ты: «Разутый, раздетый!..» Выдумает тоже…

Мама маленько успокоилась, глаза вытерла, однако не повеселела.

– А почему другие ребятишки не копают? Почему только ты один? А? Все вон на полях работают, колхозу помогают, а ты… Даже твой Пашка Клюня и тот в школьной бригаде. Нынче председатель колхоза хвалил ребят: настоящие, говорит, помощники.

Я молчал. Ну что скажешь? Никто не понимает меня. Словно сговорились все мне мешать. А не подумают, что я, может быть, важнее важного дело делаю. Травку выщипывать каждый дурак сумеет…

– Соседи вовсю потешаются, – тихо говорила мама. – Смеются: сынок пошел точно в своего папочку, тоже, мол, легкой жизни ищет. Стыдно, говорят, мать ухайдакивается и на работе, и дома, а он не знает, куда силу девать – то безобразит, то бугры в степи перепахивает, клады ищет…

Дался же им этот Желтый курган! И я тоже. Что ни случись – про меня никогда помянуть не забудут. Я у всех, словно бельмо в глазу. Надоело…

А отца у меня нет. Вернее, он есть, но не живет с нами. Ушел. Уехал в райцентр. Уже два года.

Помню, как он уходил. Остановился на пороге, сказал, глядя на маму: «Ты всю мою жизнь заела, весь мой талант коровьим навозом накрыла. Я тебе этого никогда не прощу». Потом посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но не сказал, повернулся и хлопнул дверью.

Мы с мамой остались вдвоем.

Он был когда-то веселым, умел выдумывать всякие штуки. Мы играли с ним, боролись и хохотали. Он работал в Доме культуры: руководил духовым оркестром. И сам играл. На трубе. Красивая была труба и сверкала, как солнце. Иногда он давал мне ее подержать и подуть. Смеялся: «Давай, давай, Коська, дуй сильней. Я тебя сделаю великим духовиком, почище Эдди Рознера».

Я не знал, кто такой Эдди Рознер, но радовался и дул в трубу изо всех сил.

Потом, не помню когда, все переменилось: папка стал молчаливым, хмурым, злым. Он больше не чудил, не играл со мной и не давал мне свою трубу. В доме стало тихо, скучно, хоть не заходи.

Днями он спал в маленькой комнатке на диване, а к вечеру брал трубу и торопливо уходил. Возвращался поздно и пьяный: то маленько, то здорово. Когда здорово – падал на диван и храпел на весь дом. Когда маленько – начинал зудить меня за то, что я плохо учусь. Но больше приставал к маме, замахивался на нее, кричал, что она разбила его светлую мечту, что затащила сюда, в эту глухую, безводную дыру, где он из первоклассного музыканта превратился в обыкновенного лабуха.

Потом пьяно плакал: «За что, а? За что такая жизнь? Ведь меня тащили в симфонический оркестр! Первой трубой был бы, солистом! А теперь?.. И это все ты!..»

Однако, как я потом понял, зря он кричал на маму. Ничего она не тащила его сюда и не губила никакой светлой мечты. Папка сам поехал в Ключи. Мама тогда только что закончила сельскохозяйственный институт и ее послали сюда агрономом. А папка работал в каком-то заводском клубе. Бросил его и помчался за мамой.

Вот как было дело. А то, что он ругал маму и обвинял ее, то это просто от обиды. Так мне сказала мама, когда я однажды спросил ее об этом.

– Не каждый, сынок, рождается сильным, – сказала она мне. – Вот и папка наш… Своей жизни не сумел построить и нашу поломал. А вину за все свои беды и неудачи хотел на других свалить. Слабые, они всегда так…

За эти два года я ни разу не видал папку. А слышать про него слышал. Много раз и все насмешливое, неприятное:

«Вчера Петьку Брыскина видел, бежал на похороны со своей дудкой. Веселый! Как же – заработок!»

«А Петька-то, ну этот, наш свистун, снова женился».

«Слышь, рассказывают, Брыскин-таки допорхался: кто-то башку ему бутылкой проломил».

Лучше бы уж ничего не знать и не слышать… Не заметил, как пришел вечер. Я включил свет. За окном сразу стало черно. Мама смотрела туда, будто могла там что-то увидеть. Глаза у нее были усталые и печальные, под ними лежали темные полукружья.

Я хотел было спросить ее, чего бы поесть, да остановился растерянно: у мамы на виске белели седые волосы. Целая прядка! Как же это? Когда? Живем вместе, видимся каждый день и ни разу не заметил их!

Мне стало очень жалко маму.

– Мам, ты не огорчайся… Пусть говорят, что хотят… А я помогу тебе. Все сделаю: и воды натаскаю, и грядки прополю и полью, и все остальное… А Желтый курган надо раскопать. Ведь все там может пропасть…

Мама медленно обернулась, внимательно посмотрела на меня и неожиданно улыбнулась.

– Хорошо, сынок. Я поняла. Делай, как нужно. Ты ведь уже взрослый…

Утром я встал с солнцем, но мамы уже не было. Попил молока, выполол две грядки, потом натаскал в бочки воды, чтоб вечером не бегать к колодцу, и отправился на Желтый курган.

В этот день я работал, как черт. Да, я докажу, что никакой легкой жизни не ищу, сделаю все, чтобы мою фамилию больше никто не упоминал, как сейчас, с разными усмешками да издевкой. Я понимаю, она у меня не очень красивая. Даже, если честно, совсем неважнецкая. Брыскин! Какая-то кошачья. Но не фамилия создает человека, а человек фамилию. Так, кажется, сказал кто-то умный. И очень правильно сказал.

Вот уже пожалуй, полторы недели я прихожу сюда каждый день, работаю, как сказал Клюня, без выходных. Никакие игры, никакие прежние забавы и заподлянки меня больше не интересуют. Да, собственно, и заниматься всем этим некогда и не с кем: ребят-то в селе почти целыми днями не бывает – все на полях.

Однажды я встретил Детеныша. И Детеныш, сверкая от восторга круглыми черными глазками, рассказал, что к ним, прямо на полосу, приезжал корреспондент районной газеты, порасспросил их обо всем: кто как работает, кто первый придумал про памятник, когда сколотили школьный отряд и что уже сделали. А потом он сфотографировал всех за работой и просто так. А Эвку кроме того, еще и отдельно. И Толяна Рагозина тоже. «Читайте, – сказал, – на неделе. Фотоочерк. Узнаете, какие вы есть молодцы и герои». Веселый такой. Шутил все: «Бойцы, мол, хлебных нив. Гвардейцы».

Вот ведь как: не успели еще поработать, а уже шуму на весь район. А сколько раз я работал на полях? И в прошлом году, и до этого. Не перечтешь. И на картошке, и на свекле. А кто-нибудь хоть раз сфотографировал или просто похвалил? Никто. А тут сразу в газету. Даже Рагозина. Нашли работничка, гвардейца, ничего не скажешь!

Я просто-таки расстроился, но, понятно, и вида не показал. Не хватало еще. Спросил только:

– Рагозина-то на кой?

Детеныш весело захохотал:

– А Толян сказал этому, ну, корреспонденту, что он комиссар отряда. – И снова захохотал.

Ах, как остроумно и весело! Ну просто не хочешь, а засмеешься!

Всегда так: кому не нужно – слава сама лезет в руки. Где уж тут говорить о справедливости…

– Ну, а ты? – спросил Детеныш. – Копаешь или бросил уже?

– Еще чего! Я – не вы с Клюней. Не побегу туда, где полегче да попроще аплодисменты заработать. До конца биться буду. Приходи, посмотришь: уже по пояс в землю влез. Кабы работали втроем – ого-го где были бы! А так… Эх вы!..

И я ушел.

Назавтра, не в пример прошлым дням, работалось плохо. Я все думал о вчерашнем рассказе Детеныша. На душе было паршиво, не от зависти – от обиды. Я уже было хотел бросить копать, да вдруг лопата звякнула обо что-то твердое. У меня замерло сердце – наша степь не мусорная свалка. Здесь и обыкновенного камешка не найдешь. Значит…

Я отшвырнул лопату и пальцами стал осторожно разгребать землю. И вот в моих руках лежал осколок какого-то глиняного горшка, а по-научному сосуда.

Он был такой грязный, такой небольшой, но для меня бесценный. Сердце прыгало в груди: ура! Вот она, первая находка, вот оно, начало моей славы!

Глава десятая
Колькины журавли

В сельской библиотеке открылась выставка проектов памятника. Ну это, конечно, громко сказано – выставка! Просто на столе, застланном красным материалом, были разложены десятка два, а может и побольше, цветных или обыкновенных карандашных рисунков. И все. А те ребята, которые не смогли нарисовать, взяли и написали на листках, какой бы они хотели построить памятник.

Председатель колхоза Василий Кузьмин Батраков сказал, а слово у него крепкое: те, кто займут на конкурсе первые три места, поедут в туристский лагерь в Горный Алтай. Но я спокоен и не переживаю: мне не ехать туда ни при какой погоде, потому что я ничего не рисовал и не писал. Я просто-напросто забыл об этом конкурсе. Оно и не мудрено. Почти год прошел с тех пор. А многие ребята, оказывается, помнили.

Каких только тут не было рисунков! Вот солдат с автоматом на груди, на другом – матрос в порванной тельняшке с гранатой в руке. А вон сразу два солдата: один, видимо, тяжелораненый, оперся о плечо другого, а тот, раздвинув ноги, крепко стоит и держит пробитое пулями знамя.

Нашел я и Буланкину фамилию. Ее листок, написанный крупным размашистым почерком и без рисунка, красовался в самом центре стола, чтоб, наверное, все сразу заметили и оценили «гениальную» Буланкину мысль. В этом тетрадочном листке она опять выложила про того своего «юного воина» с шашкой в руке, который рвется на беспощадную битву с врагом на своей черной коняге.

Были тут и всякие разные пирамиды, и колонны со звездами на вершинах. А кто-то нарисовал просто большую красную звезду, которая лежала на черном постаменте.

Но больше всего мне понравился рисунок Кольки Денисова: над земным полушарием, где наша страна, широко распластав крылья, летят несколько журавлей. А под рисунком слова из песни:

 
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей…
 

Да и не только мне понравился Колькин рисунок, как я заметил, многим. А здесь нынче собрались почти все пацаны и девчонки. Мы ждали скульптора, который специально приехал из Барнаула. Увидел я и Эвку. Она неторопливо ходила с Буланкой, подолгу рассматривала каждый рисунок и о чем-то тихо переговаривалась с ней.

Эвка загорела еще сильнее, ее рыжие волосы стали просто огненные. Зато нос оставался по-прежнему облупленным и весело розовым.

Заметив меня, она дружелюбно улыбнулась и произнесла:

– Добрый день.

Мне стало совсем хорошо, а выставка – еще интересней. Даже Игорь с жующим Рагозиным не портили настроения. А досаждал Толян всем порядком: вышагивал вразвалку вокруг стола, отпихивал плечом каждого, кто попадался на пути, небрежно брал листки и, едва взглянув, снова бросал их на стол. Хмыкал презрительно: «Ну, деятели культуры и искусства».

Но вот в библиотеку вошли Иван Саввич, учитель рисования и черчения Аркадий Львович, по прозвищу Ракурс, и высокий незнакомый мужчина, молодой, бородатый. Я понял – скульптор.

Аркадий Львович был возбужден, его толстые щеки, на которых, как два обруча, стояли огромные очки, розовели. Он бежал впереди скульптора, что-то объяснял ему, размахивая короткими ручками. Скульптор хмуро слушал и молчал.

Когда они остановились у стола, Аркадий Львович зачем-то торопливо сгреб все листы, а потом по одному стал совать их скульптору, будто тот сам не смог бы взять.

– Вот взгляните на это, – говорил Аркадий Львович. – Очень тонко подмечено. Удивительно, не правда ли? А ракурс! Просто оригинальный ракурс. И этот рисунок, можно уверенно сказать, заслуживает внимания. Как просто и самобытно! Мои лучшие ученики!

А про Колькин рисунок сказал, как-то кисло улыбаясь:

– Ну, это типичное не то, дорогой коллега, совсем не то. Это, как говорится, из серии «В мире животных»…

Однако скульптор взял лист, долго глядел на него, то отдаляя от глаз, то приближая. Потом глуховато произнес свое первое слово:

– Да…

Обернулся к Ивану Саввичу:

– Будьте добры, пусть все эти работы к вечеру отнесут к вам в кабинет. Я еще раз просмотрю их.

И пошел к выходу. За ним двинулись остальные. Ребята растерянно запереглядывались: неужели ни один рисунок не понравился? А Аркадий Львович, который семенил последним, мельком глянул на нас, дернул плечами, будто сказал: «Рад бы помочь, да не могу».

Мы тоже потянулись на улицу. Одни – чтобы посмотреть, где скульптор выберет место для памятника, другие домой, а я – на Желтый курган. Вдруг снова повезет и я найду еще что-нибудь, да поценнее черепка. Сбежав с крыльца, я остановился. А не сказать ли о находке Детенышу? Может, сейчас, когда дело повернуло на удачу, он возьмется мне помогать. Огляделся: нет Детеныша. Ведь только что был тут. Вместо него увидел Эвку. Она шла ко мне. Я замер. Эвка неожиданно засмеялась:

– Ну и вид у тебя! Как у мокрого суслика.

«Ну, начинается. Что будет дальше?» Однако Эвка на этот раз была настроена миролюбиво и серьезно.

– Вот что, Брыскин, у меня к тебе есть дело. Очень важное.

Сказала и примолкла, будто примериваясь: стоит ли говорить о своем важном деле. Потом быстро спросила:

– Ты все еще ковыряешь свой бугор?

– Ковыряю.

Она посмотрела на меня сострадательно, как на больного, и произнесла раздумчиво:

– Пожалуй, не стоит иметь с тобой дело, а? Не тот ты человек. Несерьезный.

Я испугался: неужели уйдет и я не узнаю про ее «важное дело»? А главное, такой случай упущу – не поговорю с ней. И я, хотя совсем не знал, что скажу, торопливо произнес:

– Эвка, ты погоди! Погоди малость…

– Ну, гожу. Что дальше?

Я совершенно неожиданно для себя, отчаянно выпалил:

– Я вчера кусок сосуда выкопал! Глиняного!

– Ну и что? – Эвкины губы стали медленно складываться в едкую улыбку, а в глазах запрыгали насмешливые искорки.

– Как – что?! Да ведь черепок-то старинный! Ему, может, тысячу, а может, и того больше лет! Ученые это враз определят.

И я, не дожидаясь, что ответит Эвка, еще неожиданней, уже, по-моему, совсем зря, ляпнул:

– Если найду много ценностей древних, ну черепков этих, то… Тогда можно свой музей создать. – И боясь, что Эвка сейчас рассмеется, добавил почти безнадежно: – Очень даже можно, по-моему…

У Эвки сразу пропала улыбка.

– Ой, Брыська, что ты придумал! Да это знаешь что? Знаешь?!

Она никак не могла подыскать нужного слова и только смешно шевелила губами. Потом, так и не найдя его, засмеялась и произнесла:

– В общем, Костя, ты просто молодец.

Я был ошеломлен! Во-первых, «Костя». Так Эвка меня еще ни разу не называла. Во-вторых, «молодец». Неужели я в самом деле придумал что-то стоящее? Пока размышлял да радовался, к нам подошли Игорь с Рагозиным, за ними, как привязанные, появились Клюня и Алька Карасин.

– Это кто тут молодец, сказал я усмехаясь, – весело выкрикнул Толян. – Покажите мне его побыстрей.

Это «сказал я усмехаясь» появилось у Толя на совсем недавно. Должно быть, перехватил у кого-нибудь или услышал в кино. Теперь он эту фразу сует в разговоре к месту и не к месту.

– Так это ты молодец? – удивленно вылупил глаза Толян, будто только сейчас увидел меня. Клюня подхихикнул:

– Молодец, спец, мертвец…

– Хорошо болтанул, Паха, сказал я усмехаясь, только, – Рагозин поднял указательный палец, – он пока еще не мертвец, а элементарный живой кустарь-гробокопатель. Мертвец – это потом. Интересуюсь: еще не добыл дорогие кости? Ну, чего молчишь? Ты скажи хоть, что с ними будешь делать? Вон Паха говорит, мол, холодец хочешь сварить. Верно?

Ребята смеялись, Пашка закатывался больше всех, делал вид, что ему просто невмоготу от рагозинской шутки.

Эвка брезгливо передернула плечами:

– Да бросьте вы, ребята! Тут дело серьезное… А вы все одно: зубоскалите да гогочете.

У меня сердце замерло: эх, не надо бы говорить! Зачем раньше времени шуметь? Вдруг что-нибудь не так получится или какая ошибка выйдет. Но Эвка уже выпалила:

– Костя в Желтом кургане старинный черепок выкопал! Если повезет, то и нам кое-что достанется, тогда можно будет свой музей открыть.

Однако ребята встретили новость довольно прохладно и в восторг не пришли. Один Игорь разулыбался мне.

– Брао-брао! Неужели – черепок?! Настоящий? Какой он? Мне не хотелось отвечать, но я выдавил:

– Небольшой… Будто закопченный… Наверное, от какого-то глиняного сосуда…

– Неужели от сосуда?! – ошарашенно воскликнул Игорь. – Это же находка века! Это вам не какой-нибудь наконечник от кривой стрелы! По черепку, да еще от сосуда, можно писать исторический роман… Верно, ребята?

– Еще как! – выкрикнул Рагозин. – Длинный, на два килограмма.

– Килограмма, гамма, драма! – пробарабанил Клюня и тоже захохотал.

Игорь снова обернулся ко мне.

– Ты его береги. Лучше всего запри в сейф. В сельсовете. У Ивана Саввича.

У Эвки вдруг вспыхнули щеки.

– Игорек, зачем ты так? Нехорошо ведь, нечестно. Разве Костя сделал вам что-то плохое?

Игорь понял, что малость переборщил или, как он сам выражается в таких случаях, сделал проброс.

– О чем ты? – торопливо и примирительно проговорил он. – Это просто дружеский скулеж. Ерунда… Я рад. Свой музей – это здорово.

Но Эвка, как мне показалось, не поверила Игорю. Она хотела что-то сказать, но промолчала, обернулась ко мне.

– Так, значит, завтра приходи в сельсовет. К двенадцати. Там обо всем договоримся. Нас Иван Саввич звал. Всех.

Я только и смог, что головой мотнуть: хорошо! А Эвка, немного расстроенная, не попрощавшись ни с кем, направилась к девчонкам. Они стояли неподалеку и о чем-то оживленно разговаривали, столпившись вокруг Буланки. До меня доносилось лишь одно ее восторженное блеяние: «Ой, как романти-и-ично!»

В этот день мне так и не удалось поработать на Желтом кургане. Забежал к себе, чтоб чего-нибудь перекусить, а дома мама в постели – температура высокая. Я мигом слетал в амбулаторию за нашей фельдшерицей – молоденькой и красивой Ниной Павловной, потом приготовил маме поесть, потом… Да разве перечтешь все домашние дела? Их всегда набирается полно, только успевай поворачиваться.

Лег спать поздно, однако долго не мог заснуть, все думал: о чем это Эвка хочет завтра со мной поговорить?