Текст книги "Восемь минут тревоги (сборник)"

Автор книги: Виктор Пшеничников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

СОСЕДИ

Зябким утром, пока водитель менял проколотое колесо, Лагунцов бродил по лугу в стороне от дороги. Под ногами ломко хрустели мокрые гнилые сучья кустарника, чавкала сырая дернина. Неразличимые в предрассветную пору травы стояли в пояс, упруго шелестели, словно полны были жизненных соков, как летом. При свете дня тут неожиданно ярко вспыхивал изумруд вереска, просвечивающий сквозь бежевую листву сухостоя, серебрились от постоянной влаги поздние, никем не обобранные ягоды облепихи. Не таежной, посеченной морозами и ветрами дальневосточной облепихи, из которой добывают знаменитое масло, а своей, балтийской, вполне пригодной на кисели и варенья… За облепихой тянулись в рост крепенькие дубки, милые сердцу березы. Изредка среди болотины попадается ольховый колок, во влажной глубине которого без устали суетятся, справляя тризну, десятка два сноровистых птах. Особняком, словно проверяющие на инспекторской проверке, держались серокорые грабы… А дальше, если обогнуть широкий распадок, тянущийся до самой границы, можно наткнуться на пробитую пограничниками тропу и по ней выйти к родниковому озеру, на котором еще весной обосновались и вывели потомство Дуся и Кузя – избалованные, закормленные пограничниками европейские норки, бравшие у солдат рыбу почти из рук…

Тишина и темень окружали то, что на миг привиделось Лагунцову. И теперь, глядя на все это, укрытое предутренней дремой, Лагунцову с трудом верилось, что по календарю в средней полосе России уже зима с белой кутерьмой вьюг, с сухим морозцем. Дышалось тоже не по-зимнему трудно, воздух был влажным; невидимый бус, от которого мокло лицо, сеял и сеял безостановочно.

Странно, редко доводилось вот так спокойно, без суеты оглядываться вокруг, когда замечается самое простое, обыкновенное: темный комок давно покинутого гнезда, застрявшего в голых растопыренных ветвях, медовый мазок – «автограф» какого-то пернатого, оставленный на шершавой рогатке ствола, тугой пласт набухшей влагой фиолетовой низкой тучи над головой… И о службе почему-то думалось, как о старом-старом отрывном календаре: день прошел – листок сорван, еще день – еще лист. И так шесть лет подряд, год за годом… Не заметишь, как и дочь станет невестой, если с утра до ночи то на границе, то в поездах, то на заставе…

«А застава-то мне досталась тяжелая», – вздохнул Лагунцов, отчетливо, как на карте видя перед собой полузакрытую, изрезанную ручьями, оврагами местность. По ним, поднимаясь и опадая, тянулась контрольно-следовая полоса – зеркало границы. В сухую погоду еще ничего, хотя на трудных участках границы приходилось создавать дополнительную песчаную кромку. Хуже в сырую: контрольно-следовую полосу во время дождей заливало. Добротно вспаханная, чтобы на ней был заметен малейший след, она оседала, делалась плоской, как блин, и наряды, выходившие на проверку полосы, докладывали неутешительное. Выход был один – спускать воду через дренажные канавки, а то и вовсе вручную, чуть ли не ведрами, осушать участок, по которому проходил государственный рубеж. А это морока, лишняя трата сил, времени, и без того скупого на границе.

Лагунцов на ощупь сорвал тоненький стебелек, прикусил кончик зубами. От горечи сморщился. Поймал себя на мысли, что на душе не слаще. Все это утро, начавшееся с хлопот, Лагунцов думал то о жене, то о замполите Завьялове, о пролегшей между ними незримой черте, которую оба словно боялись переступить… Хитер Завьялов, все осторожничает, слова лишнего не произнесет, словно они у него на вес золота. Хотя чего он, Лагунцов, так печется о нем? Замполит скоро уедет на учебу в академию, и все то недоговоренное, неразрешенное, что копилось в душе капитана, так и останется с ним тяжким грузом. Похоже, что Завьялов задержался у него на заставе, как скорый поезд на полустанке. Придет час – и его жена Наталья Савельевна, вслух мечтавшая о столице, на прощанье помашет Лагунцову из окна белой ручкой, сияя глазами: «В Москву, в Москву, в Москву…» И, наверно, их толстощекая важничающая Ирочка станет чертить пальчиком по вагонному стеклу замысловатые круги, пока дочь Лагунцова, Оленька, будет смотреть сквозь запотевшее стекло на уезжающую подругу…

– Товарищ капитан! – окликнули его от дороги. – Машина готова.

Лагунцов сел в газик. Водитель включил скорость, и капитана качнуло. Поехали. У соседей Лагунцов надеялся раздобыть десятка два анкерных болтов для новой металлической вышки. Старая, деревянная, уже совсем расшаталась, нижние опоры подгнили, того и гляди, дунет ветерок покрепче и опрокинет. «Надо менять», – накануне решил Лагунцов, когда планировал эту поездку к правофланговому соседу, к Бойко.

Бойко – мужик не жадный, прикидывал в уме капитан возможности начальника соседней заставы. Правда, старшина у него скуповат, но если посулить Бойко изоляторы – а Бойко они нужны позарез, – тот нажмет и на старшину – В конце-концов им не к спеху, запасутся болтами после, у них судоремонтные мастерские, считай, под боком, недаром застава стоит на заливе. Курорт, а не застава, нам бы такую…

За размышлениями время текло быстро. Вот и соседняя застава, маячит впереди ажурный теремок вышки часового, в сером небе зыбкий, невесомый, как мираж. Оставшаяся позади бетонная дорога в обрамлении замшелых лип с побеленными стволами, мелькавшими по всей линии шоссе, уткнулась в ворота.

– Где капитан Бойко? – спросил Лагунцов дежурного, едва машина поравнялась с казармой.

– С расчетом прожекторной установки уехал к заливу, на пост технического наблюдения, – чуть ли не весело отчеканил дежурный и пояснил: – Радиолокационная станция обнаружила цель.

Лагунцов пристально вгляделся в смуглое лицо дежурного: многословен.

– Соедините с ним, – попросил капитан и взял телефонную трубку.

Услышав знакомый голос, Бойко обрадовался:

– Чего заранее не позвонил, сосед? Встретил бы как полагается.

– Да мои мо́лодцы никак твой «Родник» не прозвонят. Встречай так, без приготовлений. Невелик гость.

– Тогда давай прямиком ко мне. Сам к тебе не могу – работа.

Лагунцов все медлил, не опускал трубку на рычаг, словно взвешивал. Умеет Бойко так произнести это немудрящее слово «работа», что твой собственный труд покажется вдруг забавой, приятным необременительным занятием, не больше, а неурочная поездка по важному делу обернется не то туристской экскурсией, не то бесцельным шатанием.

«Ковырнет, обидит – и не поморщится, – с досадой подумал Лагунцов. – Ну, Бойко, дай срок, отыграюсь».

– Пресня-як! – длинно позвал Лагунцов шофера, хотя тот находился рядом, за дверью. – Поехали на залив!

Газик развернулся, облив светом застывшего у крыльца казармы алебастрового лебедя с желтыми дождевыми потеками на крыльях, ходко помчался к берегу, откуда издалека, нарастая, доносился густой татакающий гул двигателя и нежно, словно акварель, голубело небо от невидимого пока что за горкой прожектора.

Бойко стоял на бетонной площадке, лицом к заливу, всем телом облокотившись на железные перильца мостика, нависавшего над водой, и неотрывно следил за лучом. На приезд Лагунцова даже не обернулся: прежде всего работа, «объятия» потом… Что ж, Бойко, один-ноль в твою пользу. Над головой Бойко, рассыпая искры, в зеркальном блюдце прожектора горел электрод, рождая бурю огня и света. Стократно отражаясь в дольках зеркал, свет получал какое-то магниевое, неземное сияние. Луч скользил по спокойной глади, и там, где он соприкасался с маслянистой водой, казалось, закипали буруны. Вот снялась с воды и бешено забила крыльями потревоженная чайка. Толстый, как ствол раскаленной пушки, бело-голубой луч по-прежнему плавно сдвигался влево, метр за метром ощупывал темноту, и темнота заметно сдвигалась, словно была создана из твердого вещества.

Лагунцов стоял на земле неподалеку от мостика. До его слуха отчетливо доносились команды, время от времени подаваемые Бойко. Вот на какой-то миг матово блеснул в луче прожектора силуэт судна, и тотчас послышались звонкие от напряжения голоса наблюдателя и старшего расчета:

– Цель вижу!

«Глазастые хлопцы», – подумал Лагунцов, не без зависти любуясь четкой и впрямь красивой работой.

– Опознать цель! – коротко бросил Бойко. Услышал в ответ, что прямо по лучу – сухогруз, по-видимому, сорванный с якоря, и лишь затем повернулся к Лагунцову: – Ну, здравствуй! – пожал ему руку. – Задал нам хлопот, треклятый… Осмотреть судно!

Моторист заранее спущенного на воду пограничного катера, казалось, только и ждал этой команды. Он резко увеличил обороты двигателя, и катер, взбивая форштевнем сонную воду залива, устремился по световой дорожке к дрейфующему сухогрузу.

Некоторое время было видно, как по палубе призрачно, будто подвешенные в воздухе, блуждали огни аккумуляторных фонарей, потом с сухогруза на берег по рации сообщили: все чисто, ни одной живой души не обнаружено.

– Кистайкин! – зычно позвал Бойко куда-то в темноту. – Свяжитесь с портом. Передайте: обнаружен сухогруз, сносит к берегу. Прожектор на место… Пошли, – Бойко приглашающе кивнул Лагунцову.

Прожектор погас, и предутренняя зыбкая темнота окутала залив. Дизель еще поработал на угасающих оборотах, потом и он смолк, будто захлебнулся. Слышался лишь плеск воды у прибрежной кромки, где днем – Лагунцов об этом знал – у обкатанных камней копится гипюр рыжей морской пены и золотисто светятся янтарные выбросы. Как-то после отлива Лагунцов насобирал их целый ворох – молочных, словно ошкуренных грубой наждачкой, крапчатых, медовых, попался даже один розовый, как барбариска, – высыпал оттянувшее карманы добро в Оленькины подставленные ладони: играй. А Оленька выложила из янтаря крошечный домик, сказала, что это застава, и розовый камешек поместила над крышей, будто государственный флаг… Она к игрушкам-то почти не притрагивалась, пустому патрону сигнальной ракеты радовалась больше, чем кукле, и все порывалась пришить к своему клетчатому пальто вместо перламутровых голубых пуговиц солдатские, со звездой… Помнится, тогда, сидя на корточках возле янтарной заставы, Лагунцов со вздохом погладил дочь по голове: «Тебе не Оленькой бы родиться, а Олегом, чтобы брюки носить да китель…» Подумал так, нахлобучив на Оленькину головку свою офицерскую фуражку, и до конца дня ходил по заставе хмурый, из-за сущих мелочей распекал солдат, те даже начали избегать его, чтобы лишний раз не попадаться на глаза.

Не любил себя Лагунцов в такие моменты, даже презирал за свое неумение затормозить на крутом повороте, как это удавалось Завьялову, но и поделать с собой ничего не мог. Позже, конечно, перекипало, раздражение исчезало бесследно, но перед солдатами было неловко за свою слабость, напрасный крик. Хорошо еще, что в тот раз приехал ветврач из отряда, серьезный, не по годам вдумчивый старший лейтенант, и Лагунцов вместе с ним отправился к вольерам на осмотр служебных собак, постепенно отвлекся, иначе неизвестно, чем бы все это могло кончиться.

Поделись сейчас с Бойко своими переживаниями – наверняка не поймет, еще и посмеется, как над пустяком. Для него, черта толстокожего, костер в собственном доме – еще не пожар, вода по самые уши – далеко не океан. «У меня принцип, – не без гордости поучал он молодых офицеров, – железный принцип: все, что не касается службы – шелуха, семечки, и внимания недостойно. Если командующий сердится, что ему подали слишком холодную или слишком горячую кашу, место ему – в кухне, а не на поле боя». Такой это был человек.

Бойко все еще оглядывался на залив, отороченный с противоположного берега тонкой мигающей ниточкой портовых огней. Лагунцов ничуть не сомневался, что Бойко, хотя стоял вполоборота к воде, наверняка одновременно замечал и возвращающийся катер, и то, как прожекторный расчет закатил под крышу многотонную платформу на рельсах с гигантским шишаком прожектора наверху.

Стукнули плотно сведенные половины металлической двери, и расчет покинул свой пост. Ни слова не говоря, Бойко подождал, пока катер причалил к деревянному пирсу и матросы, закончив швартовку, сошли на берег.

Лагунцов все это время пытался угадать настроение начальника заставы, давнего своего друга, да только угадать было непросто, хотя внешне Бойко выглядел простодушным, до предела понятным любому встречному. Увы, так казалось лишь внешне…

– Ты по делу? – осторожно спросил Бойко, протягивая Анатолию начатую пачку «Шипки».

Лагунцов достал «Беломор», готовясь к «торгу», не спеша закурил.

– А если – да? Что, прогонишь?

– Ты меня обижаешь. – Бойко поднялся по откосу к машине. – Гостям всегда рад. Кстати, как твой Завьялов?

– Обыкновенно, – Лагунцов пожал плечами.

– Суриков не из-за него задержал тебя после совещания?

Лагунцову не хотелось посвящать Бойко в подробности разговора с начальником отряда о замполите. Он неопределенно помахал рукой в воздухе – жест, который понимай как хочешь. В принципе, это их, можно сказать, семейное дело, разберутся сами.

Бойко и не настаивал на пояснениях. Только спросил:

– Ну а с Завьяловым? Сам-то ты с ним говорил?

– О чем? У человека все решено – пусть едет.

– Все-таки… – неуверенно протянул Бойко.

– Все-таки нового на его место пришлют? Пришлют. Будем работать. И хватит об этом. Как у тебя с инженерными сооружениями?

Бойко заметно оживился, облизнул пересохшие губы.

– Большую часть системы отремонтировали. С пропиткой столбов – сущий ад. Я объясняю этим деятелям с пропитки: так, мол, и так, мне надо быстрее. Отвечают, стервецы: быстрее не можем. Представляешь? Я быстрее могу, ты быстрее можешь, а они, видите ли, не могут, как тебе это нравится?

– А ты об ускоренной не договаривался?

– Как об ускоренной? – удивился Бойко, пыхнул дымком сигареты.

Лагунцов равнодушно сообщил:

– Обыкновенно: вместо двух суток пропитки – шесть часов. Комфорт. Потом посвящу в детали. Про себя отметил: «Вот и зацепил я тебя, голубчик! Один-один – ничья».

– К нам-то зачем? – с неожиданной подозрительностью спросил Бойко. Видно было, как трудно ему побороть искушение немедленно расспросить про эти самые «детали», от которых у него, здорового, в иные дни даже зубы ломило: зима на носу, а инженерию и пушкой не прошибешь, погоняй, не погоняй – у них свои планы ремонта заградительных сооружений, свой темп.

Прежде чем ответить, Лагунцов поудобней устроился на сиденье машины, длинно затянулся трескучей своей «беломориной» и лишь затем сквозь клубы дыма спросил:

– Тебе изоляторы нужны?

– Позарез. Строители…

– Знаю. Я, брат, все знаю. Потому и приехал, что друг в беде.

– На что хочешь? – выдохнул Бойко и вроде бы поперхнулся дымом.

Лагунцов подождал, пока он прокашлялся.

– На анкеры. Штук двадцать, – небрежно, как о пустяке, бросил он и отвернулся от Бойко, чтобы не выдать себя улыбкой.

– М-да, однако, – замялся Бойко. – Сам скоро буду ставить вышку. Ту, дальнюю, знаешь? Болотина проклятая, из-за нее все ржа съедает… А сколько, говоришь, болтов? – как бы между прочим спросил Бойко, и по цыганской прикидывающей интонации Лагунцов понял, что так просто со своим дефицитом сосед не расстанется.

Удивительно, с какой быстротой начальники застав приобретают жилку хозяйственников!

– Жизнь, понимаешь, порой бывает жестока, – пряча улыбку, пробасил Бойко, глядя на кислое лицо Лагунцова. – Я эти анкеры сам у технарей добываю.

– По-твоему, я пеку изоляторы, как оладьи? – намеренно озлился Лагунцов. – Мне они тоже с неба не сыплются.

– Ну, не обязательно с неба. Еще откуда-нибудь. Мало ли…

– Из-под земли, на гребешке вулканьей лавы…

Бойко снова затянулся сигаретой. Лагунцов подумал: терпеливей стал Бойко, хитрее, ухо на «торжище» держит востро, боится, как бы не обошли его на вороных. Продолжил, усиленно интригуя, будто ярмарочный зазывала:

– Ну, слушай. Я тоже получил, как и ты, свое по лимиту, да все уже до дна вычерпал. А ждать, когда придет новая разнарядка, – сам знаешь, не по мне. Ждать да догонять хуже всего – это про нас сказано, про пограничников. Вот и приходится прикидывать, как тому цыгану…

Бойко не стал спрашивать, какому цыгану, хотя так и подмывало ковырнуть друга удобным словом.

– Математика, – только и заметил разочарованно. – Кубики-палочки, крестики-нолики…

– Какая, к черту, математика? Игра в песочек… Ну так что, по рукам? – возвращая Бойко к главному, настырно предложил Лагунцов.

– По ногам, – вздохнул Бойко, гася окурок о землю. – Двадцать анкеров! Все состояние Уэльса, как сказал бы сатирик.

– Ну что ж, – покорно соглашаясь, произнес Лагунцов, выбираясь из машины друга. – Отбирать последнее я не привык. Пожалуй, поеду, ну их к лешему, анкеры, у тебя их у самого кот наплакал. Да и технари еще обидятся, скажут: давать – давали, а ты куда подевал?..

Бойко хмыкнул, прекрасно зная цену такой покорности. Да и не мог Лагунцов хорошенечко скрыть, что следит за ним маслеными глазами, наблюдает, как кот за обреченной мышью. Вдруг Лагунцов заметил: что-то изменилось в лице друга.

– Ладно, дам я тебе болты. – Бойко аж зажмурился, давая неожиданно быстрое согласие, будто ему доставляло наслаждение и радость расставание с кровным добром. – Где-то я видел у тебя бесхозные тормозные колодки. Добавишь к тем изоляторам?

– Ну и хитрец же ты! – Лагунцов рассмеялся. – Попал, в самое яблочко попал… Заколодил ты меня крепко, ангидрид твою перекись марганца!

– От тебя перенял науку. – В глазах Бойко блеснули скорые искорки, торжество победителя, когда можно проявить к сопернику покровительственное снисхождение. – Зря, что ли, начальник отряда говорил: «У Лагунцова учитесь, у него хватка цепкая!» Что, станешь возражать?

– Ну какой я хитрец? – Лагунцов отмахнулся. – Ты этот термин адресуй Завьялову.

«Ах, Завьялов, Завьялов, так и вязнешь ты на языке, словно и людей, кроме тебя, вокруг нет».

Лагунцов прижег от «бычка» новую «беломорину», огонек прыгал, подрагивал у него между пальцев, будто малиновый мотылек, стремящийся улететь. Бойко неодобрительно покосился на папиросу, но о чем-то спрашивать, лезть в душу не стал, и Лагунцов был благодарен ему за это, как всегда благодарен был судьбе за то, что свела его с Бойко.

Цыганского обличья, казалось, никогда не ведавший уныния, Бойко получил от щедрот природы все: и непомерный рост, и громкий голос, завидное жизнелюбие и силу. Лагунцов откровенно любовался капитаном. Бойко нравился Анатолию за прямоту, какую-то истовую, даже фанатичную преданность границе. Ему давно предлагали перспективную должность в отряде, но он упорно, хотя и весело отнекивался от штабной работы, говорил, что зачахнет на ней, потому что привык видеть, чувствовать границу на ощупь, живой, а не на картах. И от него отступились, хотя в резерве выдвижения фамилия Бойко по-прежнему числилась первой.

Однажды во время поиска нарушителя газик с тревожной группой, которую возглавлял Бойко, едва не влетел на полном ходу в речку. Накануне целую неделю лили дожди, тощая речушка вспухла, как на дрожжах, подмыла берег, и скрепленные без скоб бревна настила разошлись. Объездного пути не было, время тоже не ждало. Бойко прямо в одежде шагнул в воду, подлез под обрушенный конец бревна, приподнял его вровень с дорожной колеей, и оттуда, словно из-под земли, скомандовал шоферу: «Давай!» Молоденький шофер-первогодок дважды глушил мотор – не мог решиться въехать на человека, чья спина служила опорой для мокрых, отяжелевших бревен. Тогда Бойко заорал снизу благим матом: «Ты у меня с «губы» не вылезешь, понял? Давай!..» В общем, возвращаться в объезд не пришлось, нарушителя задержали, и когда на очередном служебном совещании в отряде полковник Суриков вскользь заметил, что кое-кто пытается повторить подвиги античных героев, Бойко встал и спокойно ответил:

– Понадобится – всю границу вот этими, – показал свои огромные руки, – буду держать.

Собственная любовь Лагунцова к границе была не то чтобы меньше, но вроде бы умеренней, глуше, он стеснялся открытых ее проявлений, потому никто и не слышал от него возвышенных слов о службе и своем отношении к ней. О Бойко же любой, даже посторонний, мог безошибочно сказать, что он кровно связан с границей, как связан с землей крестьянин, с огнем и металлом – сталевар, или о музыкой – композитор.

Прежде Лагунцов никогда не задумывался над подобными определениями, просто для таких размышлений не было ни времени, ни причин, но как-то раз, заглянув по партийным делам в политотдел отряда, услышал, что Бойко и граница – все равно что сиамские близнецы, которых не разлучить, которые друг без друга теряли смысл существования. И это признание совсем не близких Лагунцову или Бойко людей поразило Анатолия своей точностью. Мало того, оно как бы заново, с неожиданной стороны открыло ему в друге своеобразную красоту, которой лично он, Анатолий, не обладал.

Бойко мог ненароком обидеть Лагунцова неосторожным словом, грубоватой шуткой, но они были друзьями, истинными друзьями, и потому многое прощали друг другу. Они и сейчас, вроде бы бесцельно теряя время, праздно сидя в машине на мягких поролоновых сиденьях, наверняка думали об одном и том же – о границе, обо всем, что с ней было связано.

Молчали, считая дело решенным. В распахнутые настежь двери газика видна была овальная дуга побережья залива. Над ним появились первые чайки, в воздухе мельтешили их косые, словно надломленные крылья. Небо еще напоминало промокашку из школьной тетради, но с каждой минутой дальний его край светлел, прояснялся, будто горизонт представлял собой гигантскую сцену, над которой одну за другой поднимали тонкие прозрачные занавеси, скрывавшие даль.

Бойко протянул из машины руку – ладонь осталась сухой. Бус иссяк, заметно похолодало.

– Ну что, по коням? – на правах хозяина предложил он.

– По коням.

Обе машины тотчас сорвались с места, забрались на пригорок и оттуда по наклонной устремились к заставе. Наконец вновь вспыхнул под фарами белый алебастровый лебедь в желтых дождевых разводах. Машины качнулись и стали.

Бойко провел Лагунцова к себе. Пока старшина хлопотал с завтраком, минут десять поговорили о том, о сем. Дружно поругали непогоду, путавшую все планы работы, вспомнили однокурсников, кого куда занесла переменчивая судьба пограничного офицера.

– В отпуск-то собираешься? – спросил Бойко. – Когда отдыхать будешь? Зима скоро.

Лагунцов отмахнулся: какой там отдых, если вся жизнь – как одни нескончаемые пограничные сутки!..

В столовой, когда расторопный повар ставил на стол закуски, Лагунцов ревниво следил за тем, что несли, про себя отмечал: «У нас не хуже. Ей-богу, не хуже. Соленья-варенья есть, мясо свое. Старшина на будущий год и меду к зиме обещал накачать – до вчерашнего дня все строгал доски, пчелиные ульи мастерил. В город уехал, – подумал внезапно, – жена должна рожать. Бредит Пулатов сыном…»

– Чего размечтался? – подтолкнул его Бойко. – Ешь…

Лагунцову вдруг показалось, что он не был на заставе целую вечность. Да и вся неделя выдалась какой-то неспокойной, нервной: то подготовка к совещанию, то сам отъезд… На заставе почти не показывался. Завьялов сам расписывал суточные наряды, распределял на работы свободных от службы пограничников, проводил занятия со специалистами. Ничего, управлялся и не роптал, что давно не брал выходной.

О жене и говорить не приходится. Вчера вернулся домой поздно. Лена обиделась: в кои-то веки собрались вместе посмотреть кинофильм по телевизору – не получилось. Телевизор-то Лена привезла, но к домашнему «кинотеатру» пока не привыкли – некогда. Еще Лена хотела заполнить вдвоем с Анатолием карточки спортлото, а утром отправить их заказным письмом в зональное управление. Вдруг да угадают шесть номеров? Ведь выиграли же когда-то целых четыре рубля!..

В первый раз Анатолий ради забавы согласился играть. Сел за журнальный столик, Оленьку примостил на коленях. Дочь сразу же показала на два первых попавшихся квадратика: тут и тут. Перекрестили. Лена мечтательно назвала фигурное катание и бадминтон.

«А что зачеркнешь ты?» – спросила она тогда у Анатолия.

«Бокс», – ответил он, думая о своем.

Лена сверилась по своим записям, под каким номером у нее значился бокс: игра явно увлекала ее. Зачеркнули бокс.

«А что еще?» – кокетничая, спросила Лена.

«Да бокс же», – снова сказал Анатолий, не решаясь сменить неудобную позу, чтобы не упасть с журнальным столом и дочерью на пол.

И тогда Лена, обиженно поджав нижнюю губку (новый жест, раньше его не было), зачеркнула еще и штангу…

– За столом заботы гнетут – это серьезно, – прервал его мысли Бойко, цепляя вилкой колечко сиреневого лука. Лагунцов не ответил. Неспокойно было на душе, сам не знал отчего…

Позавтракав, водитель Лагунцова Миша Пресняк и приехавший с ним связист Шпунтов прошли вслед за Бойко к гаражу, взяли по связке промасленных анкеров.

Офицеры тоже вышли на улицу. Нежданное, как подарок, солнце выпуталось из облаков, робко брызнуло светом; глядя на него вприщур, выставив подбородок, Бойко блаженно промямлил:

– Жаль, Анатолий, с добром расставаться, ну да для друга, как говорится…

– Ладно, ладно, в обиде тоже не останешься. Присылай своих орлов, я распоряжусь, чтобы им выдали изоляторы.

– И тормозные колодки тоже, – на всякий случай напомнил Бойко.

– Товарищ капитан! – Перед Лагунцовым вдруг вырос как из-под земли смуглолицый дежурный. – Вас по радио вызывает застава!

Лагунцов посмотрел на часы: без четверти восемь. Не заботясь о дороге, прямо по лужам зашагал от гаража к казарме, на ходу стараясь погасить в себе неприятное чувство тревоги, все это утро противно скребущееся в душе. Толкнулся в проволочную решетку самодельного турникета, разделявшего «городок следопыта» и заставский двор, застрял, с силой и невесть откуда взявшейся злостью протиснулся на территорию заставы. Следом за ним упруго вышагивал Бойко – озабоченный, не надо ли чем помочь…

Дежурный держал микрофон наготове. Лагунцов, едва услышав голос Завьялова, спросил:

– Что случилось, замполит?

Сам себе удивился, почему назвал его не иначе, но тут же сосредоточился, вникая в слова:

– На заставе ЧП…

– Еду! – бросил в микрофон Лагунцов. Он быстро оделся, выскочил на крыльцо и скорей к газику. На бегу попрощался с Бойко, махнул рукой, дескать, сам понимаешь…

В машине, когда Пресняк с места взял полный, а в окне дверцы на секунду мелькнуло и тут же исчезло лицо Бойко, Лагунцов включил рацию, настроенную на постоянную волну, сжал плашку микрофона…

Жарко! Рывком, гася в себе напряжение, расстегнул ворот. Похоже, отлетели пуговицы. Зато вернулось утраченное было спокойствие, без следа исчезла суетливость. Пресняк удивленно посмотрел на капитана, выжал газ до конца, забирая вдоль контрольно-следовой полосы влево. От тряски анкерные болты, стукаясь друг о дружку, звенели. Подпрыгивал на ухабах, елозил по жесткому сиденью за спиной капитана недоумевающий Шпунтов, видный Лагунцову в зеркальце заднего обзора. Из-под колес летели фонтаны воды.

– Первая, Первая, Первая, прием, – наконец заговорил Лагунцов. Голос звучал глухо, надтреснуто, как после ангины.

Застава молчала. «Чего там?» – терялся в догадках Лагунцов, пытаясь раскрыть недосягаемый смысл слов Завьялова. Голос замполита – Лагунцов это обостренно уловил и отметил – на последнем звуке подсекся. «Че-пе, че-пе…» – вязло на зубах Лагунцова. Какой глухой, безнадежный смысл таился в этих звуках!..

– Первая, Первая! – в остервенении заорал Лагунцов в микрофон, силясь вогнать в мембрану неподдающиеся слова. А в уши глухим чавкающим шепотом вползало: «Че-пе, че-пе…» Что, что могло там произойти? С кем? А, черт, сидишь, как в мешке, в неведении! Лагунцов зло ударил кулаком по скобе у ветрового стекла, и сразу заныла, пробираясь к локтю, тяжелая, колющая боль в кости.

Перекрывая возникший в наушниках свист, пронзительно нараставший, а затем внезапно смолкший, неожиданно близкий голос замполита ответил:

– Первая на связи. Первая на связи. Вас слышу. Прием.

– Ты что, Завьялов, оглох? – Лагунцов вскипел. – Ты кого посадил на рацию? Вся душа изболелась, а ты…

– Анатолий! Слышишь, Толя, наш Дремов погиб.

– Что? – У Лагунцова задергались веки.

– Погиб. В схватке с нарушителями… В районе погранзнака…

Лагунцов медленно стянул с головы наушники, и сразу отдалились, пропали слова доклада. Да и к чему они, уточнения? На заставе и без него наверняка приняты все необходимые меры, не первый день служат. Об остальном он узнает на месте…

Машину, пока она не выбралась на шоссе, сильно трясло. Прыгала, мельтешила перед глазами резиновая планка «дворника» на стекле. Планка была в длинных продольных рубчиках, они почему-то назойливо лезли в глаза, запоминались.

Лагунцов нащупал ноющей рукой тумблер и выключил рацию.

– Миша, останови. Иди открой ворота. – Собственный голос показался чужим. – Дремова нашего бандиты убили.

В ту же минуту почувствовал: сзади ему в плечи, сминая погоны, вцепился Шпунтов – совсем еще мальчик, – истошно повторяя:

– Что? Что?

Капитан не шелохнулся, и Шпунтов, придя в себя, тяжело сел на свое место. Пресняк разматывал и снова наматывал шнур темной, очень похожей на тяжелую гантелю телефонной трубки, все еще медлил, будто не знал, что ему делать дальше.

– Чего ждете? – строго спросил Лагунцов. – Открывайте ворота – и домой!

Дремов… Вот он стоит, как прежде, перед глазами: живой, невредимый, всем доступный и близкий. Вот знакомым плавным движением протянул руку, указывая на что-то видное ему одному, вот заговорил с тобой, а ты, сколько ни силишься, не разберешь ни единого слова, хотя точно знаешь, что ведь говорит он, говорит! – потому что губы его шевелятся, а от напряжения у него слегка подрагивает на шее тонкая голубая жилка; вот чем-то внезапно огорчился, и словно тень набежала на его лицо, мелькнула в глазах каким-то щемящим сожалением, никому не ведомой укоризной; вот вновь лицо разгладилось, стало безмятежным и радостным… Но уже что-то мешает тебе разглядеть его подробно, как прежде, какая-то дымка пала на глаза, сгладив, размыв черты дремовского лица… Уже откуда-то вторгается в тебя резкий, режущий слух, оскорбляющий все живое повтор: его нет, его нет…

Нет человека! И Лагунцов невольно думал: как жестока, как порой несправедлива бывает судьба! Человек учился в школе, к чему-то себя готовил, наверняка любил мать, любил природу, радовался солнцу, улыбался знакомым, друзьям – и в какой-то ничтожный миг человека не стало… Странная мера у жизни! Странно то, что́ она кладет на чаши весов судьбы: двадцать лет и одно роковое мгновение…

Машину мотало из стороны в сторону, словно она была неуправляемой. Давило виски, незнакомо, круто схватывало сердце, мысли путались. Саша, Саша… За что? Не война ведь, уж сколько лет мир на земле! А на границе а сегодня стреляют…