Текст книги "Восемь минут тревоги (сборник)"

Автор книги: Виктор Пшеничников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

«Не довез… Гостинец не довез! Что теперь подумает обо мне дядя? Что скажет отец? Эх…»

Приметное здание и впрямь оказалось нужным Хаятолле местом. «Департамент газовой промышленности», – прочел мальчик арабскую вязь надписи на табличке под стеклом и, не колеблясь, потянул на себя дверь.

Первый же, кого Хаятолла спросил о своем дяде, отмахнулся на бегу: не знаю. Хаятолла подходил к людям, называл дядино имя и недоумевал, почему в ответ ему лишь пожимали плечами. У них в кишлаке все знали всё и про всех. Странно… Может, дядя тут работал недавно и его еще не успели узнать?

– Постой, мальчик, постой, – вдруг окликнули его. – Как, ты говоришь, зовут твоего дядю? Кажется, я припоминаю… Это не с ним случилось несчастье? Нет, не знаешь? А ну-ка, пойдем.

Замирая от нехороших предчувствий, Хаятолла поднялся по каменной лестнице на второй этаж и оказался в большой комнате, где на крашеных стенах висели во множестве какие-то картинки и ласково, нежно жужжа и обдувая лицо, крутился голубой вентилятор на толстой ноге – совсем такой, как у муллы в его родном кишлаке. Усталый светловолосый человек в рубашке с короткими рукавами и галстуке вышел к мальчику, положил ему на плечо горячую руку.

– Да, брат, с твоим дядей случилось несчастье. У него никого из родни не оказалось и мы не знали, кому об этом сообщить. Он попал под машину, такая трагедия… А тебе сейчас лучше пойти в провинциальный комитет ДОМА[5]5
  ДОМА – Демократическая организация молодежи Афганистана.


[Закрыть]. Там помогут. Обязательно помогут. Людочка, проводите, пожалуйста, мальчика в комитет ДОМА. Он приезжий, города, конечно, не знает, как бы не заблудился.

Людочка хотела было взять его за руку, но Хаятолла, не позволяя женщине командовать собой, сердито вырвался, засопел.

– Ну, не обижайся, дружок, не дыши, как ежик. Ничего худого я тебе не сделаю, – сказала девушка, старательно и не всегда понятно выговаривая слова. – Я ведь хотела, как лучше, поверь…

Они пришли в дом, окна которого вместо обычных ставней были закрыты от солнца связанными в щиты пучками высохшей верблюжьей колючки. Лестницы тут были деревянными и скрипели под ногами так же, как дома, в кишлаке, скрипят старые ворота, когда их раскачивает злой ветер «охир заман», на языке дари означавший «конец света».

– Рафик Олим, мы к вам. – Людочка подталкивала впереди себя немного упирающегося, опустившего голову мальчика.

– Милости прошу. Чаю?

Олим смотрел на новенькие, отражающие свет калоши Хаятоллы, надетые им еще перед входом в Департамент, и улыбался.

– Откуда такой пахлавон? А? Откуда ты, богатырь? И чей?

Олим оказался не столь уж высоким и грозным, как оказалось вначале, и понравился Хаятолле сразу, и мальчик, сам не зная почему, доверился ему.

– У меня… гостинец дядин украли, – высказал он первое, что лежало на сердце и томило грудь. – Теперь отец скажет: «Растяпа! Ничего тебе доверить нельзя».

– Это скверно, когда воруют… – Олим тронул аккуратные, наверняка не колючие усики. – Совсем скверно.

Хаятолла зачарованно уставился на рифленую рукоять оружия, выглядывавшего из кобуры на поясе Олима.

– Калибр семь и шестьдесят две? – спросил он, безбоязненно дотрагиваясь пальцами до потертого металла.

– Он самый. Разбираешься.

Польщенный, Хаятолла хмыкнул: еще бы! Пуштуны с детства привычны к оружию, что тут удивительного?

– Так что за дело привело тебя к нам, пахлавон? А, Людочка?

Девушка близко наклонилась к Олиму, зашептала ему на ухо, и пока она говорила, Олим хмурился все больше.

– Понятно, понятно, – кивнул он девушке и отпустил ее, повернулся к маленькому гостю.

– Ну что, будем знакомиться? Меня, как ты слышал, зовут Олим.

– Хаятолла. – Мальчик шагнул ближе, чтобы пожать протянутую руку, сделал шаг и оступился. Он нагнулся, чтобы поправить слетевшую с ноги немного великоватую калошу, и тут из-под светло-зеленой его рубашки выскользнул амулет, закачался на тонком шнурке.

– Талисман? – Олим кивнул на темно-вишневый сердолик. – Можно посмотреть?

Сосредоточенно он разглядывал резное изображение змеи, вставшей на хвост.

– Большая художественная ценность. Древняя штуковина. Ты береги ее.

Мальчик запихал амулет под рубашку.

Неслышно, будто из-под земли, в комнате появился солдат-охранник, поставил поднос с термосом и двумя прозрачными чашками, блюдечком, полным сладостей.

– Пей, не стесняйся. – Олим налил гостю чаю, с удовольствием сам отхлебнул лимонного цвета обжигающий напиток. – Что же ты теперь намереваешься делать?

– Пойду к дяде.

– Это невозможно. Дяди у тебя больше нет.

Хаятолла отодвинул от себя чашку.

– Все равно я отыщу его дом и буду ждать, когда за мной приедет отец.

– Ты грамотный?

– Умею и считать, и писать. Показать?

– Не надо, я верю. А чем ты думаешь здесь заняться? Ну, пока за тобой не приедет отец? Хочешь, я отведу тебя в пионерский лагерь?

Хаятолла насторожился, слегка отодвинулся к двери.

– А что это такое?

– Ну, лагерь, где отдыхают и веселятся пионеры. Где они читают книжки, устраивают игры, смотрят телевизор.

– Телевизор? – Задумавшись, Хаятолла как бы пробовал на вкус новое слово, прежде неведомое, незнакомое.

– Тебе сколько лет? Одиннадцать? И ты никогда еще не видел, даже не знаешь, что такое телевизор?

Мальчик опустил голову, недоумевая, в чем он мог провиниться, что мог сказать или сделать не так.

– Ты не обращай внимания на мои слова. Это я так. Свет – и тот еще есть далеко не во всех кишлаках, а что уж говорить о телевизоре. До него еще далеко. Но такое время настанет. Непременно настанет. Я в это верю. Знаешь, пойдем-ка сейчас со мной…

Они миновали улицу уже заметно опустевшую к близкому полуденному часу, когда все живое спешит укрыться в тени, подошли к обнесенному дувалом саду, возле которого на самом пекле жарились одетые в полную форму солдаты с автоматами наперевес.

– Зачем они здесь? – спросил Хаятолла, поневоле прижимаясь к ноге своего провожатого.

– Они охраняют детей. Это и есть пионерский лагерь. В прошлом году на него налетели бандиты. Вот с тех пор лагерь и охраняется. Ну что, войдем?

Солдаты отдали Олиму честь, а старшая пионервожатая проводила гостей в сумрачную, прохладную глубину здания.

– О, рафик Зарин! Салам алейкум. Примете вот этого богатыря? Ему совершенно некуда деться. Вот и договорились. А ты, Хаятолла, знай: это начальник лагеря. Он тебя и с ребятами познакомит, и телевизор покажет, и вообще не позволит скучать. А меня, извини, торопят дела. В случае чего, как меня найти, помнишь. Будь здоров!

Хаятолла не сразу отошел от Олима, но Зарин ждал у распахнутых ворот, где взрослые попрощались, и мальчик шагнул следом за начальником лагеря.

Но Олим еще раз окликнул его:

– Да, Хаятолла, забыл спросить: ты умеешь делать из глины кирпичи?

Хаятолла приосанился: еще бы! Сколько он вымесил своими руками глины, когда они с отцом заделывали развалившиеся после ливней стенки дувала? Не счесть…

– Ну, тогда все в порядке. Скоро, через неделю, мы намечаем провести субботник, в день освобожденного труда хотим отремонтировать наш Дом советско-афганской дружбы, и твои руки очень нам пригодятся.

Хаятолла подумал: через неделю за ним приедет отец…

Но в следующую джуму отец за ним не приехал. Не объявился он и через одну джуму… Мальчик затосковал, отправился к начальнику лагеря.

– Рафик Зарин, мне надо сходить к Олиму. Что-то случилось с отцом.

Но Олим сам, будто стоял рядом и все прекрасно слышал, вошел в ворота пионерского лагеря, и лицо его было неприветливым, хмурым.

– Мне надо с тобой поговорить, Хаятолла.

Они отошли в тень, присели на скамью.

– Вспомни хорошенько, Хаятолла, что за гостинец ты вез своему дяде? Поверь, это очень важно.

Хаятолла начал подробно рассказывать, как была разукрашена плоская коробочка, что она была тяжелой и никак не хотела открываться.

– Там еще были буквы, много букв. Я некоторые запомнил, память у меня хорошая. Хотите, я нарисую?

Он взял палочку и принялся чертить ею на песке, радуясь, что Олим не стал смеяться над его каракулями, а наоборот, слушает его внимательно и наблюдает за палочкой пристально.

– Вот тут, – показал Хаятолла на песке, – были еще две дырочки, а внутри что-то шуршало, наверно, там кто-то жил, только я не мог туда заглянуть.

– Очень хорошо, – дослушав рассказ Хаятоллы до конца, сказал Олим. – Очень хорошо, что ты не довез свой гостинец до дяди. Это была мина…

– Мина?!

– Да. И предназначалась она для газового завода, который бы взлетел на воздух вместе с твоим дядей, не случись с ним несчастье и не потеряй ты по дороге этот «гостинец». Кстати, ты не вспомнишь, где именно у тебя украли коробку?

– Ее взял Мухаммед и подложил мне в мешок камень.

– Я так и знал. Так и знал… Отец специально отправил тебя в город, чтобы с твоей помощью, поскольку ты маленький и на тебя никто не обратит внимание, пустить завод на воздух.

– Это неправда! – Хаятолла вскочил, ноздри у него раздувались. В эти минуты он почти ненавидел Олима, даже не мог слышать его ровный укоризненный голос, вызывавший в нем бешенство и бессильную злобу. – Отец… он не мог! Это неправда. Его самого обманули. Это неправда!

– Сядь и не горячись. К сожалению, это правда, и поэтому я пришел, чтобы поговорить с тобой начистоту. – Олим отщипнул от куста твердый листок, принялся со скрипом растирать его жесткими пальцами с тугими на ощупь пуговками мозолей от тяжелой физической работы.

– Я сегодня же уеду домой, и пусть все узнают, что мой отец не виноват. Он не виноват, я знаю.

Олим придержал мальчика за руку.

– Тебе не следует, Хаятолла, возвращаться домой. Люди покинули кишлак, потому что он стал приносить им несчастья. Люди ушли в другое место. Ты мужчина, Хаятолла, ты почти взрослый человек, и потому выслушай меня внимательно. Мина, которую у тебя украл Мухаммед, взорвалась ровно в полдень – как раз когда твой дядя должен был приняться за обед. Вот так. Твой дружок решил спрятать у себя красивую коробку, сбежал от пастуха, пока тот отдыхал, наведался в кишлак, а когда вечером вернулся с отарой, на месте дома была одна яма.

Олим отбросил скрученный бесполезный листок и тот потонул в пыли.

– Судя по твоему описанию, точно такую же коробку нашли и в ковре твоего отца. Он как будто бы собирался на базар в Акчу, но потом передумал и приехал на площадь, когда там собрали джиргу. Только чудом удалось остановить взрыв, иначе бы погибло много невинного народу… – Олим ненадолго умолк. – Одного не пойму: зачем он, батрак, дехканин, пошел к врагам? Что за причина? Посулили богатства, несметные сокровища?.. Но хан свои сокровища никому не отдаст. За них одураченные ханом люди расплачиваются собственными головами – неужели это не ясно? Революция – для таких, как ты, как твой обманутый отец…

– Где он? – сурово спросил Хаятолла.

– Тогда, на площади, твоему отцу удалось сбежать. Говорят, будто бы он хотел отомстить за брата, который не так давно погиб в горах где-то на юге страны. Вроде он был бандитом.

Хаятолла снова рванулся, но Олим держал его за руку крепко, и твердые шишечки мозолей больно впивались мальчику в ладонь.

– Подожди, не рвись, я еще не все сказал. Да, тебе не следует возвращаться домой, потому что дома у тебя больше нет. Он сгорел. Никто не знает, отчего такое произошло…

Жар, всепоглощающий жар бил Хаятолле в лицо, будто рядом, рукой подать, горел дом, трещали, рассыпаясь в искры, сухие доски, валились покосившиеся, выбитые напором спешивших на помощь людей хлипкие ворота, пылали одежда и утварь, которые почему-то спешно выбрасывал из готового вот-вот рухнуть дома неутомимый Олим в испачканной, во многих местах прожженной, изодранной в клочья рубашке, с матово поблескивающим пистолетом, наполовину торчащим из кобуры.

Хаятолла пытался увернуться от сыплющихся на лицо искр, дотронуться ладонью до глаз и только тут пришел в себя, понял, что нигде ничего не горит, что это дотлевает дневной жар пустыни, а сам по-прежнему лежит на песке и ждет, когда стемнеет, чтобы можно было безбоязненно войти в свой кишлак и попытаться отыскать в нем воду и хоть какую-нибудь еду.

Медленно-медленно исчезали перед глазами мальчика недавние отчетливые видения пионерского лагеря, зеленых деревьев губернаторского сада в Шибиргане, вытянувшееся, озабоченное, напряженное лицо Олима.

Все окружающее постепенно теряло расплывчатость, возвращалось на свои прежние места: и косая тень от бархана, уже дотянувшаяся до босых ног Хаятоллы, и острый шип царапнувшей щеку верблюжьей колючки, и желтый молчаливый песок, на котором остались рыхлые следы вараньих кривых лап, и мрачное кружение стервятника, должно быть, все еще надеющегося на легкую добычу и потому кружившего неустанно в уже темнеющем, но по-прежнему знойном небе пустыни.

Хаятолла сначала встал на четвереньки, уравновесил свое невесомое тело, прежде чем подняться во весь рост и шагнуть.

Совсем близко, в каких-то пятидесяти или ста шагах, виднелись неровные, в зияющих повсюду брешах, зубцы дувала, и Хаятолла тяжело двинулся к этим странно пустующим дырам, чтобы в последний, может быть, раз взглянуть на свой брошенный, покинутый людьми кишлак, – взглянуть и больше уже не возвращаться сюда никогда.

Он дотронулся до шершавых выпирающих стен, когда сумерки уже совсем поглотили пространство, оставив из множества видимых днем цветов один – непроницаемый, черный…

Непонятно откуда появилась и ткнулась в ноги Хаятолле кошка, на ощупь длинная и тощая, повела мальчика к кишлаку, поминутно оглядываясь и блестя во мраке зеленью глаз.

Дом его ждал, и дом его принял, укрыв завесой ночи.

Ночью в кишлак вошли чужие.

Острым детским слухом Хаятолла различил их вкрадчивые, очень настороженные шаги и мог поклясться, что не бредит.

Но никто не требовал от него клятв, как никто не спешил и на помощь, – давно покинутый, мертвый кишлак безмолвствовал. Тишина и тлен поселились в узких и кривых его переулках, в которых грустно, бесследно умирали некогда витавшие здесь звуки…

В доме тоже было пусто, пахло выветрившейся гарью давнего пожарища, и только песок, осыпаясь со старых стен, шуршал в тишине уныло и обреченно.

Чуя опасность, зло, которые исходили от ночных пришельцев, мальчик забился под трухлявый, в дырах прогаров дощатый помост террасы, когда-то служивший ночлегом его семье, укрылся полой халата и решил не попадаться никому на глаза, что бы ни произошло.

– Бача! – сдавленным окликом позвали со двора. – Бача, ты здесь? Эй, отзовись.

Голос позвавшего тоже был сухим и шуршащим, будто песок; старым был голос, незнакомым, не сулящим ничего, кроме опасений и страха. Хаятолла теснее вжался в землю, задержал дыхание, окаменел.

Какое-то насекомое торопливо пробежало по его лицу. Хаятолла брезгливо смахнул мохнатую тварь, не переставая зорко, с испугом глядеть из-под досок в темноту.

Шаги во дворе приблизились к дверному проему, замерли.

– А вдруг его здесь нет? – так же негромко, свистящим шепотом усомнился голос, принадлежавший другому человеку, наверняка молодому и более решительному. – Может, он нас надул и теперь преспокойно дрыхнет себе где-нибудь в парке, а мы тут зря шарим? Дождемся, что нагрянут из соседнего кишлака и схватят самих. Говорил же Нодиру: напрасно он это дело затеял. Так нет, уперся – приведи мне сына, достань хоть из-под земли, и все! Теперь ищи этого паршивца…

«Отец! – дрогнуло сердце Хаятоллы. – Это люди отца».

Старый не ответил на длинную недовольную речь, и сколько Хаятолла ни вслушивался, не различил ни слова.

С улицы тем временем нащупывали дверное кольцо; звякнул металл в заржавелом пазу. Противно скрипнула под чужими руками чудом уцелевшая половина двери из ошкуренных, некогда белых акациевых стволов, от пожара обуглившихся, вываливающихся из пазов даже при небольшом усилии.

– Тут он, – наконец прошипел старик, и Хаятолле показалось, будто он засмеялся. – Ту-ут… Куда ему деться? Куда уйти от родных стен? Я чую его дух. Меня не проведешь. Дай-ка сюда огонь.

Хаятолла дернулся, беззвучно заскулил, потому что огонь означал для него гибель. Мелкая дрожь, от которой вмиг закоченели пальцы и онемело лицо, волной прошлась по телу. Мальчик вспомнил о приблудной кошке, потянулся к ней. Но подлая тварь, только что гревшаяся у него под мышкой, куда-то бесследно пропала, должно быть, ушла, оставив Хаятоллу одного.

В темноте вновь прозвучал чужой скрипучий шепот старика:

– Ну чего ты там возишься? Свети, говорю тебе, сюда!

Зыбкий огонь метнулся к потолку с проломом в небо, заколыхался по стене, отражая громадные тени пришельцев.

Хаятолла знал, что так просто чужаки не отступят, и понял: это конец. Рано или поздно его отыщут, выволокут из укрытия, и если он, чего доброго, начнет сопротивляться или звать на помощь, ему закроют рот навсегда. Хаятолла знал: эти люди с гор шуток шутить не любят…

Однажды, еще в горах, к Ахмет-хану привели человека. Лохмотья служили ему одеждой, а лицо было сплошь черным от побоев.

Ахмет-хан молча недовольно посасывал остывшую трубку, которую набивал ему Хаятолла, и ждал разъяснений.

– Господин, не губите! – Оборванец бросился в ноги Ахмет-хану. – Заклинаю: выслушайте. Я служу вам верой и правдой…

– Ты? Служишь? Мне? – Глаза Ахмет-хана сощурились, и Хаятолла, готовивший свежую трубку для главаря, заметил в них огонь. – Жалкий трус! Ты хотел переметнуться к неверным? Ты, кого я называл муджахетдином, хотел уйти от меня к проклятым кафирам? Предать? Да как ты смел после этого показываться мне на глаза?

В гневе Ахмет-хан грыз костяной мундштук самшитовой, в насечке из серебра, трубки.

– Это ошибка, господин… Выслушайте! Я мусульманин…

– Не оскверняй этого имени! Истинный мусульманин защищает священный коран оружием, а не языком. Где твое оружие, негодяй? Ты его бросил, собака! Ты струсил…

– Нет! Нет, господин… Мой автомат упал в пропасть… – пробовал защититься черный человек. – Случайно упал, поверьте.

– Почему ты не прыгнул следом за ним? – Ахмет-хан в злобе снизил голос. – Почему ты сам не разбился, когда упустил свой автомат? Или ты ценишь свою жизнь дороже – ты, сын шакала, жалкий болтун?

– Я добыл оружие в бою, мой господин, все это знают. И готов доказать вам свою преданность, готов искупить свою вину.

– Искупить вину? Доказать преданность? Что-то я не встречал преданности у трусов. Ха-ха-ха! Ты дрожишь, как овечий хвост. Ты так цепляешься за свою жизнь, будто это какое сокровище…

Ахмет-хан утомился разговором, вяло зевнул и загнутым носком мягкого красного сапога подковырнул камешек.

– Эй! – кликнул он стоявших наготове помощников. – Уведите его. Поищи себе друзей среди шакалов. Пусть они послушают твои речи. Пусть они насладятся твоим грязным телом.

Черный человек отчаянно вцепился в расшитую дорогой нитью, сверкающую на солнце полу халата Ахмет-хана.

– Не губите! Ради аллаха, пощадите моих детей: ведь пропадут…

– Прочь!.. Уберите его долой с моих глаз. Ублюдок.

Верная охрана подхватила оборванца под руки и, не дожидаясь повторных приказаний Ахмет-хана, подвела его, уже покорного, не упирающегося, к краю ущелья, легко столкнула вниз, и жуткий крик наполнил на миг ущелье, пропадая стремительно и неотвратимо.

Да, эти люди шуток шутить не будут…

Хаятолла на миг закрыл глаза, слизнул набежавшие бессильные слезы, вытянул руки по швам, как бы готовясь к худшему. Костяшки пальцев задели за что-то твердое, громоздкое, что оттопыривало карман и мешало Хаятолле на всем протяжении его такого громадного, почти в двести кружных километров в обход жилищ и кочевий, такого изнурительного пути, по которому мальчика вели и спасали два единственно стоящих, единственно нужных слова – «Шибирган» и «Олим».

Хаятолла еще раз провел рукой, желая удостовериться, что нащупал не корягу, не камень, а пистолет.

Это был старый, с изношенной собачкой и расплющенной рукоятью ТТ, простой и безотказный в работе, из которого Хаятолла мог без промаха сбить с двадцати шагов монету… Им он воспользовался только однажды – когда ночью, в горах, пришлось отбиваться от волков. Но патронов в двух запасных обоймах оставалось еще достаточно, и рука Хаятоллы в случае чего не дрогнула бы и не подвела.

Прислушиваясь к приближающимся шагам пришедших за ним людей, он ласкал ладонью длинный ствол пистолета. Удивительное спокойствие овладело им. В теле унялась дрожь, и уже не так донимал голод… Он пытался вызвать в себе ярость, которая дала бы ему уверенность в своих силах и правоте своих действий, оправдала бы любой его последующий шаг. Но злость в нем давно выкипела – ее выпарило солнце и развеяла дорога.

В нем еще жили ощущения постоянной боли, когда он шел по гребням скал и ущелий, неумолимого холода, когда ночлег заставал его на каменной высоте, жуткой жажды и голода, которые преследовали его на всем протяжении опасного пути…

К боли и холоду, донимавшим вначале, он притерпелся. И к ощущению голода, отвыкая думать о пище, он тоже постепенно привык. Все это жило в нем как бы отдельно, самостоятельно, не мешая помнить о главном. А главной была мысль, что он непременно должен прийти в Шибирган и отыскать там единственного близкого ему человека, Олима, рассказать ему все и тем предотвратить беду и кровопролитие.

Но злости – той, что охватила его всего едва он узнал всю правду об отце, злости, что могла перерасти в ненависть, в ярость, не прими он решение уйти из банды, – той злости не было. Будто о чужом, постороннем, а не о себе он вспомнил, как оказался в банде. Его выкрали среди бела дня, прямо на улице, доставили в горы, к Ахмет-хану, у которого к тому времени был отец… Там Хаятолла и встретил Мухаммеда, слегка тронувшегося умом после взрыва. Когда-то близкий его друг теперь был похож на старика: ходил сгорбленным и слюнявым, и помыкал им всякий, кому не лень. Он любил бросать камешки с вершины в ущелье, и когда однажды Хаятолла спросил, зачем он это делает, Мухаммед печально ответил:

– Чтобы искупить чужие грехи. Твой отец грешен больше всех: он запер в доме жену, он сжег твою мать живьем…

Хаятолла в ужасе бросился от него прочь, но вскоре остановился. Сердцем он почувствовал в словах полудурка правду. Он знал, что именно так все и было, но что можно было сделать, что изменить?.. И тогда он, подслушав случайно разговор Ахмет-хана с самыми доверенными людьми, что банда собирается выступить в ближайший праздник, хорошенько запомнив день и час, место выхода, выкрал у отца пистолет и ушел, ясно осознав, что теперь они друг для друга – отец и сын – не существуют.

Хаятолла припомнил: да, именно так все и было… Он заранее решил, что уйдет из банды, сдаст оружие властям, что к отцу больше не вернется…

А эти, двое ночных пришельцев, хотели вернуть его к отцу. Как будто не знают, глупцы, что реки не поворачивают вспять. Как будто не знают, что пуштуны решают один раз, но твердо это решение, и ничем его не изменить.

…Пистолет в руках мальчика начал подниматься, пока не застыл па уровне глаз… Но даже и время спустя он не помнил, прогремели ли тогда спасительные и потому справедливые выстрелы, как не помнил и того, что помогло ему выбраться из молчаливого кишлака и отыскать в темноте выход к дороге…

В запасе у него был остаток ночи, день и еще одна ночь, и надо было торопиться, чтобы не опоздать.

…Первым, кого он встретил на окраине Шибиргана, был уличный водонос, и эта встреча всеми почитаемого человека с полными кувшинами воды сулила удачу.

«Окна у Олима закрыты травой, – твердил мальчик, думами помогая себе идти. – В комнате у Олима прохладно, и он меня не прогонит…»

Двое сорбозов, заметив издали бредущего к двери мальчика, вяло окликнули:

– Дреш![6]6
  Дреш! – Стой!


[Закрыть]

Хаятолла прошептал сухими губами: «Олим…» И его, несмотря на ранний час, пропустили, даже не спросили зачем.

Как и прежде, уютно скрипели под шагами мальчика деревянные ступени комитета ДОМА, успокаивая и внушая надежду. Как и прежде, давным-давно, мелькнула на миг бесподобная улыбка Олима и шевельнулись мягкие, совсем не колючие его усы. Хаятолла в изнеможении рухнул на его сильные жилистые руки, успев только сказать:

– Банда… выступит. Не дайте…

Олим озабоченно склонился над ним, жалея и чуть не плача, а он, слабо улыбнувшись в ответ, неверной рукой нащупал у себя на груди амулет, снял его с шеи и протянул Олиму.

– Талисман. Отводит беду…

Тусклый вишневый камень блеснул на солнце густым багровым цветом, и в его глубине, как бы ожив, неясно шевельнулось древнее изображение божества.