355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктор Пшеничников » Восемь минут тревоги (сборник) » Текст книги (страница 26)
Восемь минут тревоги (сборник)
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 04:34

Текст книги "Восемь минут тревоги (сборник)"


Автор книги: Виктор Пшеничников



сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Шофер тревожного газика, чуть-чуть не успев добежать и чем-то помочь, остановился перед поверженным, лежащим у ног Пушкарева.

– Готов! – сказал он восхищенно. – Классный удар. Ништяк. Где наши?

– Бегут… – Пушкарев вяло, опустошенно показал назад. Просипел сухим горлом, одолевая одышку: – Наверно, скоро здесь будут.

Шофер хохотнул, как показалось Пушкареву, некстати. Спросил:

– А чего ж ты его кулаком, Пушкарь? Чего не автоматом? Мог бы и промахнуться. Вон какой бугай…

Пушкарев поднял на водителя, чей контур фантастически высвечивали из-за спины горящие фары машины, мутные, плохо видевшие глаза: не понимал, не улавливал смысл слов.

– Автоматом, говорю, чего не огрел? – О чем-то догадавшись, водитель сконфуженно кашлянул. – Оно надежней.

Вожатый только пожал плечами: и впрямь, чего не прикладом? Но автомат как висел за спиной, так и висит. Наверно, в горячке забыл.

– Ты помоги мне перетянуться. – Пушкарев погладил обвисшую плетью руку. – Кажется, зацепил. Да свяжи этого. На всякий случай, пока не очухался. И жди ребят. А мне надо к Арчи.

Собаку он отыскал довольно легко, словно к ней вела по холмам и низинам путеводная нить.

Но Арчи хозяина не дождался. Тело собаки было здесь, на земле, а преданная человеку душа, должно быть, отлетала сейчас высоко, к звездам, на которые так пристально, когда вожатого обнаружила тревожная группа, так сосредоточенно и немо смотрел Пушкарев…

В итоговом документе за истекшие пограничные сутки начальник заставы своим крутым почерком написал:

«Нарушитель государственной границы задержан. От ножевой раны погибла розыскная собака по кличке Арчи».

А больше за последний день августа на заставе ничего существенного не произошло. Ничего! Ничего… Ни-че-го…

РОЗА ВЕТРОВ
Рассказ

Море дыбилось, и плотик на волне вставал дыбом, и вся жизнь летела под рев шторма к черту на рога, в преисподнюю, а Рыжий, облапив пистолет обеими руками, выцеливал жертву, метя ей непременно в голову.

– Эй, не дури… Слышишь?

Их разделяло всего лишь пять небольших шагов – ровно столько, сколько насчитывалось от одного резинового надувного борта рыбацкого плота до другого, и ступить дальше, а уж тем более укрыться, и некуда, и негде: вокруг, застилая унылый горизонт, вскипали, ходили ходуном высокие злые волны – мрачные, как сама судьба.

– Предупреждаю: для тебя это может плохо кончиться…

Рыжий словно оглох, потеряв способность слышать и соображать. Он старательно, как и всякий, впервые взявший в руки оружие, щурил глаз, горящий остервенением и злобой, дикой решимостью. Плохо это у него получалось – целиться с такого близкого расстояния. Силы его больше уходили на то, чтобы в этой свистопляске удержать под ногами зыбкую надувную палубу, и выстрел все запаздывал, томя душу жертвы неминуемой развязкой.

– Опусти оружие, тебе говорят! Скотина…

Зрачок пистолета завораживал, суживал видимое пространство до миллиметров. И все же боковым зрением он заметил, как огромный и неопрятный пенный клок слетел с гребня косой волны, хлестнул Рыжего по лицу, усеяв мелкой влагой плохо выбритые щеки с пучками неряшливой и, должно быть, жесткой поросли.

Не теряя из поля зрения своего противника, Рыжий отер рукавом лицо, провел по нему грубой тканью, будто оно было бесчувственным. Рот его свело не то судорогой, не то зевотой, губы безобразно скривились, оголяя узкие и длинные, как у старого мерина, желудевые зубы. Многих слов было не разобрать, но иные различались отчетливо.

– Я тебя ненавижу… К-как же я т-тебя не-на-ви-жу! – давясь словами, клокотал Рыжий, все чаще теряя опору при очередных бросках волн.

Сцепленные руки Рыжего, в которых пистолет как бы утопал, казался игрушечным, были сплошь покрыты коричневыми пигментными пятнами, некстати напомнившими лепехи коровьего помета на бугристом лугу. Шишковатые, с короткими обрубками ногтей, пальцы держали пистолет, словно их свело судорогой.

– Брось оружие, идиот! Оно же заряжено!

– Не твоя забота, Джек, или как там тебя…

– Мы должны держаться вместе, иначе пропадем оба. Оглянись, что творится вокруг…

Не так-то просто было сбить его с толку, взывать к разуму. Хрипя от тошноты, вызванной болтанкой, он упрямо гнул свое:

– Ты втянул меня в это дело, а теперь пришла пора нам с тобой посчитаться.

Подогнув колени, Рыжий уравновесил-таки свое вихляющееся тело, приспособился к качке, пружиня ногами в такт вздымающейся волне. Блеклые, выцветшие за годы жизни глаза его сейчас и вовсе остекленели; на искривленных губах выступила пена, похожая на соль; белый, будто вылепленный из алебастра, нос выдавался вперед и на нем, дрожа, живя как бы самостоятельно, гневно раздувались при каждом вздохе Рыжего мощные отогнутые крылья.

– За борт, собака! – прорычал он своему недавнему подельщику, компаньону, своему работодателю прибыльного и непыльного дела, а теперь волею случая, волею обстоятельств – смертельному врагу.

Смотреть на беснующегося Рыжего было утомительно и неинтересно, словно плохой актер силился развлечь зрителя непомерно старательной игрой в дрянной пьесе. К тому же под сферическим нейлоновым куполом плота омерзительно пахло резиной, а из бачка бесполезного сейчас подвесного мотора, захлебнувшегося при первой же серьезной волне, то и дело выплескивался бензин. Тошнота от качки и запаха синтетики вызывала спазм, и это заботило куда больше, чем пляшущий почти у глаз пистолет в тупом ухвате сцепленных, как зубья шестерен, обеих рук.

– За борт! – с каждой секундой сатанея, неистовствовал Рыжий, готовый в любой момент нажать на курок. – Быстро прыгай! Считаю до трех. Раз…

«Джек или как там тебя» поудобней, насколько позволяла болтанка, скрестил на груди руки, демонстрируя полное презрение, более того, полное равнодушие к Рыжему. Нет, он не подгонял события. Он был терпелив, потому что знал истинную цену терпению, и умел ждать. И он ждал…

– Два…

Джек закусил губу, потому что едкая тошнота подступила к самому горлу, и унизиться перед Рыжим в такую минуту, стравить, как все люди, которых внезапно захватил и уж который час бессмысленно мотал посреди пучины крутой шторм, ему не хотелось.

– Ну, молись богу, чужак: три…

Трижды за короткий срок он видел один и тот же сюжет, и трижды вздрагивал, кляня в темноте ночи так неудачно сложившуюся ситуацию и свою память, способную цепко ухватывать не только суть, но и мельчайшие детали, чудом не выветрившиеся из головы после всего, что произошло.

Дурацкий эпизод с пистолетом, мешая спать и копить силы для будущей нелегкой борьбы за жизнь и свободу, каждый раз назойливо, с незначительными вариациями, возвращался, и его натренированный мозг сейчас был бессилен что-либо изменить, впервые не повиновался ему, так же как и его универсальная память не способна была отторгнуть, пренебречь совершенно не нужными в данный момент подробностями вроде хрящеватого алебастрового носа Рыжего и его ржавых пигментных пятен, похожих на коровьи лепешки.

Рыжего больше не существовало, и о нем следовало тотчас забыть, как забывают о сношенных, еще недавно таких удобных башмаках или отслужившей свой срок сорочке. В конце концов, Рыжий сам себя наказал, собственной рукой подвел черту под своей бог знает какой нудной жизнью.

«Бедняга, он даже не узнал напоследок моего настоящего имени. «Джек»… Так называют дворовых псов, когда лень искать более приличное имя. Велика честь…»

Приказывая себе забыться, не думать о пустяках и уснуть после растревожившего его видения, он плотно сомкнул веки, ощущая глазными яблоками их припухлость и тяжесть – следствие недавнего неимоверного напряжения.

Жесткий ворс казенного одеяла (где только их вырабатывают!) тоже не располагал к неге и сну, натирал шею и лицо, так что он вынужден был сменить найденное раньше удобное положение, перевернуться с бока на бок.

Всякое лишнее движение тянуло мышцы, причиняло боль. Но стоило утихомирить тело, убаюкать себя и погрузиться в сон, как воспрянувший из небытия Рыжий снова принимался выцеливать его лоб, тараща свои блеклые, выцветшие глаза на обреченную будто бы жертву, и Джек, с трудом удерживая себя на грани яви и сна, натужно улыбался, чуть ли не вслух говоря: «Напрасно стараешься, дядя! Прежде чем взять в руки оружие, надо хорошенько его изучить. Неандерталец! Не про тебя ли сказано: «Оружие в руках дикаря – дубина»?»

Что ж, видит бог, ему можно было улыбаться и под направленным в упор оружием. Можно было, глубоко презирая взбешенного Рыжего, уничтожая его полнейшим равнодушием, ждать спокойно развязки, стоя со скрещенными на груди руками у хилого бортика утлого их прибежища – единственного на все беспокойное море островка суши…

Он знал, что выстрела в его сторону не последует, что снабженный полной обоймой пистолет-перевертыш своим единственным «обратным» выстрелом поразят не жертву, а владельца, – знал, и все равно продолжал хищно, хотя и исподволь, следить за тем, как тонкий ствол пистолета зигзагами, будто в пляске, маячил перед лицом, то заваливаясь вниз, к животу, то утыкаясь в небо…

Странно, удивлялся себе Джек: он не верил, что Рыжий, еще недавно такой теленок, послушный его воле, решится нажать на спуск; он не верил в реальность происходящего, как не верил и в натуральность «игры» Рыжего и подлинность декораций, изображавших плот и мутно вспененное море. Но они были, были в реальности – и вздыбленное море с оранжевым, как пожар, плотом для двоих, и промокшая насквозь раскисшая обувь, да еще дикая, прямо-таки чудовищная тошнота, уносившая на борьбу с собой последние силы.

– …Три! – командовал Рыжий перекошенным ртом, и тот, кого должны были убить, просыпался в усталом смятении посреди ночи, а убийца сам замертво валился с подогнутых раскоряченных ног, так и не успев, должно быть, понять, что же с ним произошло.

Так продолжалось трижды, и трижды этот ненавистный покойник, этот нелепый призрак, досаждая и зля, исправно являлся к единственному свидетелю его последних минут, а это кого хочешь могло вывести из себя, потому что казалось мистикой, неотвязным роком.

«Черт! Дался мне этот чичако, новичок…»

Он пытался дышать глубоко и умиротворенно. Но дышать, собственно, было нечем: в помещениях такого рода, где он вынужденно коротал ночь, форточки, а уж тем более кондиционеры, не предусмотрены.

Какое-то время он лежал на спине, бездумно пялясь в неопределимой высоты потолок, где лишь слабо угадывался совсем не рассветный блик. Синий выморочный свет, струившийся из крошечной лампочки, забранной плафоном и решеткой, непостижимым образом связывался в его сознании с йодоформом, вдохнуть который ему однажды довелось; подслеповатое это контрольное освещение не давало вынужденно бодрствующему в ночи никакой надежды на избавление или хотя бы малейший выход из создавшегося положения, и оттого раздражало, мешая думать.

«Что им известно обо мне? – трезво, будто в иной обстановке, прикидывал он. – Что они могут мне предъявить?»

Факты и фактики, мгновенно вызванные из недр его мозга, выстраивались в доводы, а те, едва сформировавшись, перерастали в версии, которыми все еще властно руководила его отточенная, без изъянов, логика и их собственная неоспоримая простота.

Именно на простоте должен строиться весь расчет: его, отпускника, приехавшего из Горького в неведомые края – на Балтику, чтобы полюбоваться архитектурой и хорошенько отдохнуть, пригласил на рыбалку житель острова, с которым их свело в городе случайное знакомство. Гость не отказался, а наоборот, с радостью принял предложение – почему бы и нет? Они спустили плот, навесили мотор и на зорьке вышли в море, чтобы к обеду вернуться с уловом. Затем некстати нагрянул шторм, мотор захлестнуло и неуправляемый плот понесло, увлекая стихией все дальше и дальше от берега…

Упреждая возможный и такой естественный вопрос, он даже взмахнул почти невидимыми в темноте руками: нет, они не намеревались забираться слишком далеко и уж тем более задерживаться в море столь долго, так вышло. В этом легко убедиться – достаточно заглянуть в их мешок с провизией и снастями: кроме термоса и целлофанового пакета с бутербродами у них не было с собой ничего. Даже запасной канистры с бензином, предусмотрительно выброшенной за борт вместе с другими вещами, – и той не мог обнаружить следа даже самый придирчивый взгляд.

Был еще один, беспроигрышный, с его точки зрения, вопрос, который могли предъявить ему на дознании: как он, не имея специального разрешения, оказался в пограничной зоне? Брови его сами собой сгибались в правдоподобную дугу: но помилуйте, с «младых ногтей» живя и работая в глубине России, в Горьком, он и понятия не имел ни о какой погранзоне, не то что о допуске в нее по специальному разрешению! Что в этом особенного и противоестественного, если человек он – сугубо гражданский, обычный инженер-строитель, каких тысячи и тысячи… Не всем же проявлять бдительность и крепить обороноспособность страны, кому-то надо и пахать, и сеять, и строить дома… Вот именно.

Естественно, но месту жительства немедленно пошлют запрос, а оттуда придет незамедлительно подтверждение, что да, такой-то действительно и проживает, и работает, а в данное время находится в законном очередном отпуске за пределами города… Этого будет вполне достаточно при такой пустяковой, такой очевидной вине – нарушении правил погранрежима.

Скорее всего, в ту строительную контору неведомого треста направят официальный акт о задержании, чтобы администрация применила к своему подчиненному соответствующие строгие меры, а его самого, завершив формальности, рано или поздно отпустят с внушением на будущее, и этим, вероятно, все кончится… Что касается настоящего горьковчанина, чьими документами он воспользовался, то истинное его местонахождение, истинная судьба никому на свете, кроме него, неизвестны…

Лежа в неподвижности, он удовлетворенно чмокнул губами: тут сработано чисто, не оставлено и малейших следов. Значит, выбросить из головы далее само напоминание. Что остается в итоге?

Он прикидывал, не особо вникая, и другие вопросы, могущие возникнуть вскоре. Его новый знакомый, островной житель, чья жизнь закончилась столь трагично? Да, крайне неприятно, он очень сожалеет, что так получилось, но ведь был шторм, светопреставление, а у стихии свои законы, и жертвы она выбирает сама. Дело случая, что за борт смыло одного, а не двоих; ведь произойди иначе, и спрашивать, восстанавливая истину, было бы не у кого…

Здесь Рыжий, вновь ярко, будто экзотическая почтовая марка на конверте, возникнув в напряженно работающем сознании, уже не докучал почти натуральной свирепой игрой, а выступал чуть ли не в роли союзника и спасителя. Мертвый, он был ему не опасен, потому что уже самим фактом гибели снимал с напарника лишний груз ответственности, явные свидетельства его вины и причастности к преступлению, как именовались подобные деяния на юридическом языке враждебной, столь ненавистной ему страны, где приходилось отрабатывать свой куда как не сладкий хлеб…

Упоминание о еде на миг приостановило логические построения; набежавшей голодной слюной свело челюсти. С каким наслаждением он закусил бы сейчас бутербродом и выпил большую чашку кофе! Не того жидкого коричневого пойла за двадцать копеек в уличной забегаловке, а сваренного по-восточному в серебряной джезве на прокаленной мелкой гальке – так, как он обычно готовил себе – в память о Востоке! – когда пребывал в хорошем расположении духа и дела его шли отлично.

Правда, и сейчас нельзя было сказать, что фортуна явила ему вместо прекрасного лика свою костлявую спину; и сейчас он ни минуты не сомневался, что выпутается из щекотливого положения, в которое попал уже на финишной черте, уже сделав все, за что, собственно, и получал ежедневно свой кусок хлеба, но сейчас у него под рукой не было ни привычной джезве старого черненого серебра, ни банки жареных зерен с томительным запахом, ни даже обычных домашних тапочек, в которые он облачался, когда ныли, давая знать о прошлых невзгодах, его натруженные ступни.

«До рассвета еще далеко, – прикидывал он на глазок, потому что часы – не «Сейко», не еще какой-нибудь суперхронометр, а обычный, ничем не примечательный «Луч» Угличского часового завода – с него предусмотрительно, как и положено, сняли. – Надо уснуть. Обязательно постараться уснуть».

Чувствительный до болезненности к различного рода запахам, он, едва дотянув одеяло до подбородка, тотчас уловил специфический душок не то карболки, не то еще какого-то дезинсекта, столь свойственный всему казенному, в том числе и гостиницам, где приходилось бронировать номера или останавливаться на ночлег. Правда, нынешний «номерок» мало напоминал комфорт того же «Интуриста» в Юрмале, но все же ниоткуда не дуло, не капало, что можно было счесть за благо в пору, когда отовсюду наползала осень, земля превращалась в слякоть и ветер обрывал с деревьев последнюю ненужную листву.

Он всегда относился с неприязнью, раздражением и глухой враждебностью к этой поре года, потому что слишком хорошо помнил стылую, бесприютную осень в Гамбурге, где ему однажды пришлось особенно тяжко и где он загибался в полнейшем одиночестве и тоске, будто последний пес, пока его не подобрали и не вы́ходили, пока впереди не забрезжил мучительный и желанный свет избавления и надежды…

О, не хотел бы он такого повторения пройденного пути, врагу бы не пожелал изведать то, что изведал сам. Не надо подробностей, останавливал он себя; не стоит углубляться в душу и ковырять иголкой в ране, которая давно отболела и затянулась розовой новой кожей, реагирующей на всяческие перемены и внешние раздражители… Но он умел быть благодарным; он никогда не забывал, в какой оказался яме с крутыми и осыпающимися краями, откуда самому не выбраться ни за что; он умел помнить добро и готов был платить за это добро любой ценой. Тот, кто жестоко голодал без гроша в кармане, кто, покрываясь коростой, заживо гнил, кого кропил дождь и жгло немилосердное солнце, – о, тот знает, что это такое – плата за жизнь…

Он спохватился, что забрался памятью слишком далеко, когда почувствовал, что дыхание его сбилось с ровного привычного ритма, понеслось скачками, будто погоняемая лошадь в неумелых руках новичка.

«Стоп! – сказал он себе. – Что-то я становлюсь сентиментальным. Или старею? Не о том теперь надо думать. Не о том, не о том, не о том…»

В сущности, что о нем было известно тем, кому, может быть, уже утром предстояло вести с ним беседу? Практически ничего. И узнают только то, что он сочтет нужным, сообразуясь с легендой, им заявить. Прежде ему это легко давалось – искренность, особая доверительность в разговоре, которые сразу располагали к нему людей. Отработанный механизм взаимоотношений, верил он, не подведет его и теперь. Главное, держаться избранной тактики, первую часть которой он уже осуществил: благополучно избежал первичного, самого результативного, в общем, допроса, убедительно изобразив донельзя изнуренного, измотанного человека; все остальное должно пойти по накатанным рельсам. Иначе, считал он, все пройденное и приобретенное им за прошлую жизнь, – специальные навыки и собственное недюжинное чутье, поистине универсальное образование, включавшее знание четырех языков, – иначе все это ничто, шелуха, дым… А он пока что, до сего дня, ставил перед алтарем три свечки и твердо верил в три начала: себя, свои природные способности и, чего греха таить, капризную стерву – удачу, потому и не допускал мысли о случайном промахе или, упаси бог, провале.

«Ведь им даже не известно мое настоящее имя! – с тихой радостью подумал он и усилием воли вновь смежил веки, чтобы на сей раз уже без сновидений и нервотрепки скоротать ночь. – Для них я – всего-навсего Горбунов Николай Андреевич, ничем не примечательный инженер ничем не примечательной стройконторы; на том и будем держаться. Хороший бегун, если не может достичь призовой черты первым, сходит с дистанции. А мне до финиша еще далеко…»

В минуты, когда пропахшая духотой закрытого помещения и карболкой ночь сомкнулась над ним спасительной темнотой, давая отдых уставшему телу и истрепанным нервам, когда сознание меркло, успокоенное радужной феерией цветных картин, возникавших под крепко сжатыми веками, – в эти минуты он даже не подозревал, как недалек собственный его сход с дистанции, как неумолимо реален и близок последний его финиш в сумасшедших гонках по круто изгибающейся спирали… Много позже, по привычке суммируя итоги, он с иронией подумает, что, пожалуй, трех свечей перед алтарем всевышнего было мало. Наверно, не столь безмятежен был бы его сон в ту душную осеннюю ночь, подскажи ему провидение, дай намек, что подлинное его имя – Джеймс Гаррисон – стало известно компетентным органам задолго до того, как в Управление комитета государственной безопасности по Горьковской области поступил сигнал о странном пациенте – некоем Горбунове Николае Андреевиче, доставленном в травмопункт с тяжелейшей травмой черепа, в бессознательном состоянии. Это был сильный и мужественный человек, который, едва обретя способность говорить, обрисовал приметы напавшего на него человека, совпадавшие с обликом того, кто проходил по служебным документам под малопривлекательным псевдонимом Крот.

Дыхание спящего выравнивалось, пульс входил в норму…

– Янис, я жду доклада.

– Докладываю: объект – Рыжий – пересек трамвайные рельсы, вышел к аптеке. Заходил в два магазина – продуктовый и хозяйственный. Ничего не купил. Сейчас направляется к площади.

– Как ведет себя?

Динамик компактного переговорного устройства шипел и потрескивал, должно быть, питание подсело, но голос руководителя слышен был хорошо.

– Угрюм. По сторонам не смотрит.

– Будь внимателен, не упускай его из виду. У них сегодня встреча. Круминьша не видишь?

– Нет еще. Много народу.

– Круминьш на связи, – вклинился в эфир приятный басок.

– Илмар, как дела?

– Крот сегодня в отличной форме, исколесил полгорода. Дважды брал такси.

– Что-нибудь почувствовал?

– Вряд ли. Проверяется, как обычно.

– На тебе особая задача, Круминьш.

– Понимаю… Крот вышел на площадь. Столкнулся с мужчиной. Кажется, случайно. Попросил прикурить.

– Ведь он же не курит, Круминьш!

– Сейчас смолит вовсю, как заядлый курильщик.

– Чего-нибудь необычного не заметил?

– Нет. Как всегда. В руках дипломат. Больше ничего. Смотрит на часы. Вошел в молочное кафе.

– Что у тебя, Янис?

– Объект пересек площадь. Он что-то ищет. Остановился у кафе. Вошел. Всё. До связи!

– До связи, Янис. До связи, Илмар.

Кафе в этот предполуденный час было пустынным. Вялые официантки, должно быть, еще не придя в себя окончательно после сна, погромыхивали посудой, нарезали салфетки и веером рассовывали их по вазочкам.

Ожидая, пока на него обратят внимание, Джеймс выудил из дипломата книгу, нехотя листнул две-три страницы и положил ее на край стола.

Что-то подгорало на плите в кухне, и оттуда в зал проникал чуть заметный дымок, к которому Джеймс принюхивался с подозрением.

Свято следуя правилу, что завтрак должен быть плотным, он заказал себе рисовую кашу, горку блинов и стакан кефира с творожной ватрушкой, и пока масло таяло, янтарной желтизной разливаясь по рису, медленно, с наслаждением отхлебывал кефир, держа в поле зрения весь небольшой зал кафе и входную дверь, за которой кипела в многолюдье и прощальном осеннем солнце центральная площадь.

Прямо к его столику, неуклюже выбрасывая ноги, протопал через весь зал Рыжий, глухо спросил:

– Можно? Тут свободно?

Джеймс приглашающе взмахнул ладонью:

– Прошу!

– Спасибо.

Видно было, как не по нутру приходилась Рыжему вся эта игра в вежливость и чуждый его натуре этикет. Джеймс в душе рассмеялся своему внезапному желанию позлить этого островного бирюка утонченным европейским обхождением. В отличие от Рыжего, настроение у него было отменным, а будущее сулило только хорошее. Еще день, максимум два – и он вытянет голову из той петли, в которую добровольно дал себя всунуть, рискуя не где-нибудь в привычном Гонконге или Алжире, а здесь, в России. Минуют сутки, максимум двое – и спустя сорок восемь часов он с гордым и независимым видом ступит на привычную землю, доберется-таки до своих вожделенных тапочек и кофе, которые помогут расслабиться, успокоить его уже потерявшие былую эластичность, ставшие чересчур хрупкими нервы. Где-нибудь на траверзе Копенгаген – Стокгольм, в максимальной близости от советских берегов, специальное пассажирское судно, сделав порядочный крюк, поднимет его с утлого рыбацкого плота, который за немалые деньги, отчаянно торгуясь, подрядился гнать Рыжий, – и прощай, страна Муравия, прощайте, открытые и доверчивые славянские души!.. Джеймс вас не забудет и непременно бросит в благословение и память о вашей замечательной нации лишнюю монетку в жертвенную копилку церкви своего прихода, ведь он всегда был благодарным, и был до щепетильности верен своему принципу, когда платил за полученное добро… Смешно, однако именно этот угрюмоватый рыжий дундук, что сейчас истуканом сидел напротив него и мучительно потел в непривычной обстановке, служил гарантом его будущего благополучия, единственным пока что залогом освобождения от напряжения, в котором Джеймс пребывал последнее время. И это обстоятельство нельзя было не учитывать, какую бы иронию, почти фарс, оно ни заключало в себе.

– Рекомендую, коллега: закажите себе рисовую кашу. Здесь ее готовят прекрасно.

Ерзая на пластмассовом сиденье, не зная, куда убрать громадные свои руки, Рыжий буркнул, что предпочел бы сейчас закусить куском говядины.

– Увы, в молочном кафе говядину не подают, здесь другой ассортимент, – с улыбкой склонил голову набок Джеймс и, не меняя тона, спросил: – Все готово?

– Готово. Деньги принес?

– Сначала дело, потом расчет.

Рыжий убрал со стола руки, принялся мять ими колени.

– Мы договорились, что аванс сейчас. – Рыжий смотрел в упор, не мигая, крылья носа с серыми складками от глубоко въевшейся пыли тревожно напряглись. – Я рисковать за здорово живешь не собираюсь.

Джеймс осторожно промокнул тисненой бумажной салфеткой уголки губ.

– Ты свое получишь. Немного погодя. Пока что сделай официантке заказ. Потом обсудим детали.

Наблюдая, с какой неохотой Рыжий принялся поглощать молочный вермишелевый суп, обильно приправляя его хлебом, Джеймс сквозь отвращение к этому мужлану ощутил собственную безотчетную тоску и тревогу.

– Как ты намереваешься доставить меня на остров?

Рыжий перестал бренчать ложкой.

– Вместо груза. Мне надо купить в городе новую сеть и тюфяк, чтобы спать, старый совсем расползся по швам. Ну, еще кое-какие мелочи по хозяйству. – Рыжий бегло смерил взглядом фигуру собеседника. – Пожалуй, вместе столько и наберется.

Джеймс разочарованно, в сомнении уставился на Рыжего, снова принявшегося за свой суп и жевавшего с механичностью коровы.

– Ты что же, намереваешься тащить меня волоком?

– Я оставил грузовик у паромной переправы. Начальство разрешило. А соседи знают, что я уехал в город за большими покупками. – Добавлять что-либо еще Рыжий счел излишним.

Тем не менее кое-что прояснилось, и к Джеймсу вновь вернулось хорошее расположение духа. Он с удовольствием расправился с пышными блинами из дрожжевого теста, раздумывая, не попросить ли еще порцию. Но его официантка ушла куда-то за ширму, и Джеймс в ожидании рассеянно окинул зал, в котором за это время ничуть не прибавилось народу, исключая разве что опрятную старушку с ребенком, должно быть, внуком, которые чинно расположились в самом уголке зала, под длинными, как сабли, лаково-зелеными стеблями цветущей кливии. Помнится, в Филадельфии он видел точно такие же. А может, он ошибается, и это было в одной из оранжерей Гамбурга? Тогда пышное их цветение, не сообразное со стылым временем года, поразило его как некий вызов всему окружающему, вызов и лютой стуже, и глазеющим изумленно на это чудо природы людям… Когда-то и в его отчем доме, на подоконнике, стоял раскидистый цветок, похожий вроде бы на герань, но он чах и загибался, будто старик, потому что, как говорила мать, отец задушил его табаком, а цветы не очень-то жалуют никотин, когда он без конца окуривает их в большом количестве… Однако отец, тихий конторский служащий, был вовсе тут ни при чем. Это Джеймс, желая проследить, как долго может продержаться цветок, один за другим подрезал ему корешки, лишая питания и влаги. Растение держалось молодцом, цеплялось за жизнь просто-таки отчаянно, как к одежде репей, но против ножа все же не устояло, и матери пришлось выбросить его на помойку. Ах, детство, детство…

Джеймс повернул к Рыжему довольное и сытое лицо:

– Послушай, у тебя в детстве была кличка?

Рыжий не удивился, зачем чужаку это знать, ответил:

– Была.

– Какая?

– Пыж. А чего?

– Почему именно Пыж?

Жизнь, включавшая в себя и этот на редкость солнечный балтийский денек, и этот чудесный завтрак, и эту прехорошенькую официантку, подавшую ему новую порцию сложенных горкой блинов, все больше и больше нравилась Джеймсу – может, потому, что он видел в ней четкий сиюминутный смысл и скорый – уже скорый – конечный результат осуществления своих ближайших планов.

– Так все же – почему?

Рыжий скривил рот:

– Откуда я знаю? Пыж и Пыж…

Это была пока что работа «на нижнем уровне», которая не требовала от Джеймса ни малейшего напряжения. Его компаньон был не той фигурой, ради которой следовало держаться «верхних этажей», когда бешено расходуется энергия ума и сжигается неимоверное количество нервных клеток. Рыжий был ему до предела ясен, как ясна была рассыпчатая рисовая каша или вот этот тонкостенный стакан с наполовину выпитым кефиром. Такие натуры – однажды крепко задетые за больное место, озлобленные, недовольные всем и вся – после удара уже не способны были подняться, как не способны были ни к самостоятельности, ни к созиданию. Единственное, что их интересует и выдает с головой – деньги и непомерная жадность. Ведь он, думал Джеймс, оглядывая малосимпатичное лицо своего собеседника, и понятия не имеет, кто Джеймс на самом деле. Его вполне удовлетворило простенькое объяснение, что там, куда стремится щедрый горожанин, ему выпало неожиданное наследство от безвременно покинувшей этот мир тетки, и что как только он уладит дела и получит свои денежки, то даст о себе знать перевозчику, и тот привезет его обратно – за отдельную плату, разумеется. Все, таким образом, складывалось благополучно, и у Джеймса были причины и повод, чтобы повеселиться.

«Пыж! Отличная аллегория! – восхитился Джеймс, оглаживая языком шершавое нёбо. – Я охотник, а он пыж. И клянусь, я потуже забью его в патрон, чтобы мой выстрел наверняка достиг цели. Именно пыж. Ни на что другое этот вахлак не пригоден. Да, черт побери, он доставит меня на своем хребте прямехонько к дому и… к гонорару. А сам, если уцелеет на переправе, пусть покупает на заработанные деньги дурацкие сети и мягкие тюфяки, побольше тюфяков, чтобы без продыху спать, когда вокруг тебя кипит, бурлит, когда сладко пенится и в бешеном темпе проносится мимо жизнь… Ах, хорошо!»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю