Текст книги "Нет мне ответа..."

Автор книги: Виктор Астафьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Писатель Виктор Астафьев

16 августа 1997 г.

Овсянка

(О.М.Хомякову)

Дорогой Олег!

Пишу тебе, находясь на пределе износа и усталости. Зиму я проболел, особенно тяжело в марте, рано приехал в деревню, аж второго мая. Погода была прекрасной, весна началась в середине марта, но отстояли жаркие дни и началось переменчивое лето, то жара то холод. Особенно холодны ночи, от Енисея тащит стужей, вода все время была большая, это значит увеличилась влага, туманы, холод – стройка коммунизма она ж всегда во вред людям. И хотя Енисей крутит турбины алюминиевой и военной промышленности, проданной за рубеж, каким-то матёрым жидам со зловещей фамилией Черные, братья, и река наша великая продана и кроме вреда, хворей и свары народу нашему от этого всего ничего не видать.

Я продолжаю формировать том 12-й, публицистика, и 13-й, пьесы, киносценарии, отрывки, вариации и т. д., и т. п. Всё это весьма и весьма оказалось громоздко и трудно. Была у меня старая рукопись, вроде как третья книга романа, но замысел ушёл в другое место, в другие дебри, свернул на другие рельсы. Я из той рукописи выписал главы, намереваясь быстренько и ловко состряпать два-три рассказа, но всякий раз меня подхватывала графоманская стихия и волокла в какие-то тёмные края, в непроходимые чащи, и я едва из них выбирался, неся под мышкой повесть «Так хочется жить» и затем «Обертон».

Желая остатки разбитой рукописи употребить как вариант повести «Весёлый солдат», я начал её править, увлёкся, влез вглубь, и вот заканчиваю черновик листов на 8-10. Материал тяжелейший, работа громоздкая. Так вот вместо летнего отдыха сам себе устроил каторгу, лишь на пять дней с сыном сходил в тайгу, передохнуть.

Все тома я комментирую сам, чтобы было меньше за мной вранья и путаницы и отсебятины, когда будут за гробом трясти мои кости. В твоей рукописи, где эмоции то и дело перехлёстывают здравый смысл, неточностей и всего прочего слишком много. Тебе всенепременно надо прочесть комментарии к томам моего собрания сочинений. На выходе восьмой том. Всего, я думаю, нынче удастся напечатать десять томов, а удастся ли закончить издание, не уверен. Я зимою перешлю тебе для шарьинской библиотеки вышедшие тома, и ты прочтёшь комментарии и, уверен я, сделаешься посдержанней, не станешь, возможно, меня ставить наравне с Буниным. Меня коробят подобные сопоставления и восхваления. Я повторял и повторяю – на безрыбье и Астафьев рыба. Место своё и меру своего дарования я знаю уже твёрдо и не самоуничижаюсь, и для самовозвышения поводов особых нет.

Будь посдержаннее и жене своей того же пожелай. Моя тут мне влепила гражданской страсти и чёрненького пафоса, обличая современный режим и меня заодно, будто при прежнем режиме жилось нам всем и вам тоже безбедно и здорово.

Журнал «Сибирские дни» остановился. «День и ночь» ещё выходит. Два последних номера в производстве, и боюсь, как бы не стали последними, так как каждый номер стал стоить 59-60 миллионов и мы обобрали всех, кого ещё у нас тут можно обобрать и ободрать.

К сожалению, «Литературные встречи» не возобновятся – нет денег, а в местную власть избран человек от патриотов-коммунистов. За год присутствия у власти он отработал, точнее, отбыл в кресле 14 дней. Остальное время проотдыхал в спецбольнице, проводя в городе творческие встречи с блядями.

Дела очень и очень худы, времена всё более шаткие. Я отбил телеграмму в Кремль с гневным протестом против обложения налогами земельных участков, с которых кормится народ, и боюсь, это отзовётся на издании собрания сочинений. Но да Бог с ними, моими сочинениями, не было б схватки кровавой, а дело движется к тому.

Марья Семёновна продолжает тяжело болеть, не выходит из дому и становится всё более сердитой и вредной, сердясь на меня, что я не с нею рядом, а обретаюсь в деревне, и она думает, что я здесь пьянствую и морально разлагаюсь. Привык человек к поклонению и повиновению ей всех и вся, а я на старости лет, уставши от её тяжёлого гнёта, нет-нет да и ускользну, Но надвигается осень, затем зима. Как-то я перевалю их.

Осенью, если буду здоров, полечу в Бельгию на конгресс европейской интеллигенции. Пригласили. Событие это будет с 6 по 9 октября. Вот, может, маленько встряхнусь, пообщаюсь с людьми и передохну, если большевички недобрые снова не устроят какую-нибудь бучу. Они всё грозятся осенью учинить какую акцию неповиновения, а президент наш. самодовольно шлёпая губами, всё уверяет, что жить стало лучше, жить стало веселее.

Вот пока и всё, не торопись с рукописью, поработай ещё, не давай себе увлекаться и почитай моё, раз обо мне пишешь, а то ведь даже «Пастушку» цитируешь по старому варианту. А надо дождаться новых изданий. И непременно, всенепременно прочесть комментарий, особенно к роману – он в десятом томе, роман-то. Комментариев к нему аж 45 страниц. И состоят они большей частью из читательских писем. Твоё читательское право не принимать роман, но ты должен разобраться в нём хотя бы на уровне квалифицированного читателя. Была ведь критика на него, и не только ругательная. Её надо читать, в первую голову статейку Михаила Кураева в «Вопросах литературы» за прошлый год, где-то в начальных номерах.

Ну всё! Желаю тебе доброго здоровья, и дров и картошек побольше, да похрущее. У нас урожай ничего, только вот, опыляя лес от клещей, и огороды опылили, так чернеть растения начали, и первая – картошка. Книжку твою в библиотеку снёс. Дела в библиотеке в связи с переменой власти осложнились, но об этом в другой раз.

Обнимаю, Виктор Астафьев

24 августа 1997 г.

Участникам дальневосточной конференции

Я сижу в деревне, нет здесь ни телеграфа, ни попутного нарочного передать Вам какое-то послание. Вот корябаю пером своим на бумаге, дойдёт – хорошо, не дойдёт – тоже неплохо, ибо с 1953 года, заступаясь за природу, в ту пору за уральский лес и природу его, убедился в бесполезности этого занятия. Более того, тратя бумагу на защиту лесов, мы наносим вред лесу, потому как из него, из бедного, делается бумага. Что касается народности удэге, то ведь и мы, русские, становимся народностью, а не народом и нуждаемся в защите от самих себя. И вообще человек нуждается прежде всего в защите от самого себя.

Двигаясь вместе с развивающимся прогрессом ускоренным шагом к гибели, современный человек не отказался ни от одной услуги развивающегося прогресса, от комфорта, им предоставляемого. Но самое удручающее – то, что прогресс-то «умнеет», развивается, набирает мощь. а человек всё более дичает, бездельничает, слабеет умственно и физически.

Я думаю, и давно пришёл к убеждению, что наша замечательная планета Земля предназначалась для другого, более разумного и мирного существа, но агрессивное от самого рождения двуногое существо, не заметив того, сожрало, истребило предтечу и пошло кровавым, все истребляющим зверем по земле. Гении человечества, лелеемые Богом, лишь проявили, показали возможности человека, высоту его полёта и ума. Военщина и мракобесные религии всех времён и народов, прорубая себе дорогу в человеческой тайге, беспощадно вырубали тех, кто преграждал им путь к жизни избранной, сладкой, к власти, к возвышению над ближним своим, кто взывал к разуму и сердцу. Более пятнадцати тысяч войн, три с лишним миллиарда человек убитых на войне – это вот показатель «разумной» деятельности человека на земле, и всё, всё подчинено и истреблено во имя и ради возвышения одного народа, а затем и одного государства над другим.

Человек не захотел жить по заветам Божьим, не захотел спасения и посчитал путь, указанный Богом, для себя неприемлемым и трудным, а безбожие, безверие неизбежно приведёт его и «дом» наш уютный – Землю к гибели, причём не в очень отдалённые времена.

Остающиеся существовать на Земле ещё будут завидовать нивхам, удэгейцам, эвенкам, нганасанам и прочим народностям, успевшим вымереть до Страшного Суда, до катастрофы земной, до вымирания всеобщего на отравленной, ограбленной, измученной своей планете. Человечеству даже и задуматься некогда над тем, что его ждёт впереди, какое страшное наказание примет оно за свой преступный путь, за кровавую дорогу, им проложенную, за чудовищную историю, им сотворенную.

Даже и аминь некому будет сказать, ибо забудет оно слова, забудет всякую веру, забудет само себя, на четвереньках уползая обратно в холодные пещеры. Поглядите окрест, оглянитесь на себя и на детей своих – мы уже около устья той пещеры, первого и последнего пристанища существа, которое самоназвалось хомо сапиенс и смеет нагло называть себя наместником Бога на земле.

Да поможет Вам и всем нам наш Всемилостивейший Господь! Да просветится затемнённый наш разум! Назад – к милосердию, к покаянию, к созиданию и спасению! Низко кланяюсь и молюсь за всех Вас. Виктор Астафьев

29 сентября 1997 г.

(В.Потанину)

Дорогой Витя!

Прости меня, затурканного старика, хотел тебя поздравить с этим самым ...летием, но так меня закрутило-замотало, что и вздохнуть некогда, а завтра, то есть 30-го я уже из деревни уезжаю в этот промозглый, всегда отчуждённый город, который я так уж и не полюблю, точнее, к которому так и не присохну, Я имею в виду не Красноярск, он не лучше и не хуже других городов, а вообще город как образ спрута, всосавшего во чрево своё люд божий и переваривающего в своей неспокойной, отравленной газами и шумом наполненной утробе.

Шестьдесят лет, Витя, противная дата, по себе знаю. Тут как бы упираешься в срок, полученный на суде Божьем, всё ты жил, жил, избывая тебе положенные дни, а дальше уж ты сверхсрочник, уже не живёшь, а доживаешь. Хвори плотнее подступают, редеют родственники, куда-то в тень, что ли, западают друзья и товаришшы. Уж на общих фотокарточках оказывается всё больше мёртвых, чем живых, и меня вот настигла болезнь-наваждение пенсионная – читать некрологи в газетах и смотреть на кладбище, кто, как и где лежит, да прикидывать, как я тут размещуся. А размешуся я рядом с дочерью, устала она там одна, да и дружнее, а может, и теплее вместе.

Мне идёт 74-й год. и все эти «чудачества» уже мне простительны, а тебя пусть минуют сии «блаженства», сулящие мысли и закидоны совсем нешуточные, но зато вечные.

По возможности будь здоров, пусть пол крышей дома твоего будут мир и покой, а на столе не переводится хлеб и соль, да хоть иногда пусть пишется и думается о работе, что только в ней. нашей изнурительной и прекрасной работе есть и забвение от дней и дел текущих, от действительности этой проклятой, от зла и одичания земного.

Я вот вместо того, чтоб летом отдохнуть, втянулся в работу и заканчиваю повесть под хорошим названием «Весёлый солдат». Она как бы замыкает цикл повестей о послевоенной жизни – «Так хочется жить». «Обертон». «Таёжная повесть» – о сверхтяжёлой жизни нашей с Марией Семёновной, которая совсем у меня рассохлась, но ещё держится ради внучки, хотя из дома уже почти не выхолит, да и дома-то чаше лежит. Это она-то. пешком не умевшая ходить, а только бегом!

На неделю ездил на Урал. В Чусовом откупили мой домик и хотят открыть в нём филиал местного этнографического музея под хорошим названием «Мария». Побывал в мемориале политзаключённых, даже в камере, где страдал Лёня Бородин. Подивился на дела красных, которые снова предлагают народу свои услуги. Четвёртого лечу в Москву, оттуда в Брюссель на конференцию творческой интеллигенции Европы.

Обнимаю тебя и целую. Поклон всем твоим близким и друзьям. Преданно твой Виктор Петрович

30 сентября 1997 г.

Овсянка

(О.М.Хомякову)

Дорогой Олег!

Я в ужасе! Ещё в августе отсюда, из Овсянки я тебе отправил рукопись твою вместе с моим ответом на все твои вопросы. Всё я получил и даже сверх того письмо от твоей жены, которая, как и современные истинные патриоты, считает, что я неправильно живу и не за тех голосую.

Рукопись твоя пришла не вовремя. Я как раз добиваю повесть «Весёлый солдат» и почти уже добил. Рукопись «внеплановая», пожравшая мой летний отпуск и последние силы (сейчас я её правлю с машинки), аж на 12 листов повесть. Ну и от текущих дел меня никто не освобождал – письма-просьбы, предисловия, обращения куда-то к кому-то, посетители, заявители, интервьюеры, мать бы их, ну и знакомые гости бывают, такой, например, чудесный парень-мужик, певец Хворостовский, а надысь генерал Лебедь заглянул. Тоже мужик занятный. Я его обедом накормил и под обед денежек под «провинциальные чтения» выпросил. Ликуй, Хомяков, живы будем – в сентябре будущего года увидимся!

Ну и хорошо, быть может, что ты ответа моего не получил. Невоздержан и горяч я порой бываю. Надеюсь, рукопись-то не в одном экземпляре? А если в одном, тогда не знаю что и делать. По рукописи основное замечание – это не книга о старшем друге, а панегирик, юбилейная речь со множеством неточностей, биографических и прочих, много в ней сумбура, провинциальщины и пр. пр.

Вот через два дня я уже отправляюсь в город. А неохота-то как! Мне не хватило ровно ещё одного лета, чтобы управиться с повестью и со всеми делами, которые я на себя взвалил. Готовлю 12-й том (публицистика) и 13-й, с повестью, пьесами, сценариями, отрывками, вариантами. И запурхался же я! Вот решил восстановить «Ловлю пескарей в Грузии» и послесловие к рассказу дать, чтобы отвести весь туман и ложь, которая нагромоздилась вокруг рассказа, и снова сотня страниц.

Давление скачет, даже утром бывает высокое, а между всем этим творчеством на неделю съездил на Урал. Сын Андрей и его чусовской дружок встретили меня на машине, да ещё и мигалку по распоряжению губернатора к ней присобачили. Побывал я в мемориале «сталинских жертв», и в избе своей побывал (её отдают под музей), и на кладбище побывал в Чусовом. и в Перми, в Быковке побывал, многих увидал, и приехал совсем усталый (стар ведь, хотя душа и не соглашается. «Душа всё ещё хотела б быть звездою!» – по Тютчеву).

Закругляюсь, поздно. Обнимаю, твой Виктор

2 октября 1997 г.

(Н.Гашеву)

Дорогой Коля!

Я выехал из деревни с большой неохотой и сожалением – работу над повестью не завершил, не хватило ровно одного ещё лета на все дела.

Четвёртого утром улетаю в Москву, а оттудова с делегацией в Брюссель на конгресс творческой интеллигенции Европы. Вернусь уж ближе к середине октября и возьмусь за повесть. Она с машинки, и работы ещё много. Когда закончу, сделаю ксерокопию и для тебя, а ты уж сам выберешь, что посчитаешь нужным. Наверное, я к юбилею вашему с повестью не успею, да не беда, автор я совсем не юбилейный, а повесть эта. завершающая цикл из трёх повестей – «Так хочется жить», «Обертон» и вот теперь «Весёлый солдат», – и вовсе не юбилейная. Но три эти повести избавили меня от надобности писать третью книгу романа. Напишу несколько наиболее выношенных кусков и начну писать только о природе, о ягодах, собаках, об осени и весне, то есть тешить душу на старости лет хотя бы творческими радостями.

Ошеломляюще быструю и перенасыщенную впечатлениями поездку на Урал нес ещё внутренне «не освоил», вес ещё там. среди добрых людей, гор, лесов и остановившейся на каком-то смиренном всплеске жизни.

Господи! Уж не знаешь чему радоваться и о чём горевать. Всё вместе смешалось, и радость, и горе. «Было бы сердце, а печали найдутся». – сказал когда-то Ключевский, и печали в моём сердце всё находят место, всё свёртываются там тайным и знобящим комочком. Едем по хребту Урала – по хребту! – а над ним смог непроглядный и указатели: слева Первоуральск, справа Сургут и трубы, трубы, трубы. А лесишко не весь высох, болезненно и празднично желтеет, и река Чусовая как-то остыло, неподвижно и жалко пред этим смогом, пред этим осквернённым небом, словно изнасилованная старуха, не течёт, а лежит среди жёлтых трав неподвижною тёмною водою. Какие-то копешки темнеют вдали, какие-то люди роются в земле, извлекая из неё картошку.

Господи! Господи! Смотришь на всё это и понимать или ощущать начинаешь, что вместе со мною, с нами и Россия свой срок доживает...

Прости, пожалуйста, но эти ощущения так и не оставляют меня, слезят моё сердце. Кланяюсь. Виктор Петрович

3 октября 1997 г.

Красноярск

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Вот и до третьего письма дошло дело, хотя писать его я собирался всё лето. Но накатило! Хотел остатки наброска третьей книги поставить в 13-й том как набросок некоей давней рукописи, из которой я уже извлёк «Так хочется жить» и «Обертон». Но когда начал править, увлёкся и вместо того чтобы летом отдохнуть, залез в рукопись и сделал вариант повести «Весёлый солдат», аж на 12 листов! Унесло графомана! Сейчас повесть получил с машинки (Бог дал в библиотеку Овсянки такую работницу, которая ведёт все «мои дела» и научилась разбирать почерк).

Поездка на Урал была перенасыщенной не только впечатлениями, встречами и нагрузками всякого рода, так что после неё я не смог сесть за стол, а убирался в огороде, собирался в город и вот 30-го покинул домик свой чуть ли не с плачем, ибо у нас здесь проходит съезд славистов (международный) и мне надо было на нём быть и беседовать со славистами, среди которых были не просто хорошие, но и восхитительные люди, в первую очередь из Томского университета, которым я пособил получить Госпремию, а они привезли мне корзину водки с названием «Ностальгия», на одной из бутылок изображён герб СССР с серпом и молотом. Вчера мы её у нас в доме вместе с томскими гостями опробовали, а ещё часы мне ручные подарили, очень красивые.

А завтра рано утром улетаю в Москву и оттудова 6-го утром – в Брюссель. на конгресс творческой интеллигенции Европы (кто-то вспомнил обо мне и замолвил слово). Поеду, встряхнусь, побеседую с умными людьми и, возвратясь с просвещённой головой, буду продолжать заканчивать работу над повестью. Цикл из трёх повестей о послевоенной жизни избавляет меня от писания третьей книги романа. Мне её, понял я на повести, уже не осилить.

Годочки-то не романные. Может, отпишу наиболее «наболевшие» куски и перейду писать о природе – для удовольствия души. Что-то мне не удаются никакие удовольствия-то. Пять суток в тайге с Андреем на Сисиме да поездка в деревню Тёмную и Быковку – вот и все удовольствия. Несмотря на помпезную встречу на Урале, увёз я оттуда больше печали, чем радости, но это – как писал Ключевский, «было бы сердце, а печали найдутся», – уж на роду мне написано.

Самая большая радость заключается в том, что я, кажется, добыл деньги для проведения в будущем году «Литературных встреч», и мы уже начали к ним подготовку. Где, как добыл – долго рассказывать. Завтра я вроде бы попаду на приём к новому министру культуры и буду хлопотать о закреплении в постоянном плане «Литературных встреч» и переводе нашей библиотеки под какую-нибудь нездешнюю крышу. Здесь начинает работать та же жестокая провинция, что и Ивана Васильева доконала: из зависти жуют наших библиотекарш и готовы эту треклятую библиотеку раскатать по кирпичику, да и раскатают, когда меня не станет, потому надо творение это как-то защитить.

Лето у нас началось в середине марта и продолжается до сего дня. Урожай небывалый, правда, в сенокос и в начале уборочной лило и лучший урожай выбило градом, но без этого уж, видно, на Руси не бывает, чтобы уж всё-то хорошо было.

Вот из поездки на Урал привёз тягость в душе. За мной в Екатеринбург приезжал сын Андрей и его друг, скорее уже брат – чусовлянин Витя Шмыров, что бьётся над мемориалом в Кучино, и они почти ходом (начальство встретило на границе района хлебом-солью, с девками, наряженными в кокошники) и под «мигалку», уже свою (из Екатеринбурга везла пермская машина-мигалка), под надзором начальника милиции Чусового завезли на фуршет, а Леонард выслал Ольгу, чтоб мы без разговору ехали к нему – «он приготовился!» Я уже раскис и устал, уехал с ребятами в Тёмную, где ребята мои загуляли И спать не давали, и в 3 часа ночи я на них фыркнул, и братва с понятием – унялась. А назавтра приезд губернатора, посещение мемориала и большое застолье. О-о-ох, Господи! До чего ж надоело всё и эта «детская жизнь» – тоже.

С музеем, домиком моим чусовским, дело движется, но так ли своеобычно: избушку обносят литой оградой, как Летний сад в Петербурге, и никто не хочет понимать, в том числе и Леонард, неуместности этакой роскоши, и сам уж музей, наверное, ни к чему. Как представлю, чего в нём нагородят – оторопь берёт, одно и утешение, что я этого не увижу. Марья Семёновна продолжает хворать, но хорохорится, по дому всё делает, с Полькой борется за учёбу и опрятность, успехи невелики и переменны. Вернусь я домой числа 10—11 октября, уже будет зимно, но отопление включили, может, и эту зиму перевалим. Чего и тебе, и парням твоим желаю, и жене.

Видел в мастерской у Широкова картину-триптих его ученицы: Леонард, ты и я. Тебя они изобразили, конечно же. архангелом со свято взнятым в небо взором. О. святая провинция! Куда от неё деваться! И надо ли деваться? Столичная провинция ещё пошлее и заковыристей.

Обнимаю. В. Астафьев

1998 год

10 февраля

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

И я уж начал подумывать, что чего-то умолкнул критик, поди-ко, литература остановилась, один я зачем-то и чего-то еще пишу, да ещё в «Литературке» новая волна мыслителей разбирает и обмысливает творцами современности варимую словесность – при этом ребята, литературой вскормленные, от неё же и хлеб насущный имеющие, совсем попрали земные ощущения и ориентиры дорожные, что прежде называли верстовыми столбами.

Дмитрий Быков, красивый, сытый парень, бойчее двух Ивановых вместе взятых, мыслящий взахлёб, восторгается литературой, исходящей от литературы, причём не от лучшей. Да и Курицын, и оппоненты евонные как бы и не замечают, что литература от литературы приняла массовый характер и давно уже несёт в своём интеллектуальном потоке красивые фонарики с негасимой свечкой, обёртки от конфеток, меж которых для разнообразия вертится в мелкой стремнине несколько материализованных щепок, оставшихся от строившегося социализма, и куча засохшего натурального говна. Белокровие охватывает литературу, занимающуюся строительством «новых» направлений на прежнем месте и из уже давно отработанных материалов, причём не тех материалов, что находятся за усьвенским мостом в отвалах, в которых ради выплавленного чёрного чугуна лежит остывшая масса драгоценнейших материалов, иль отвалов сибирских золотых приисков, когда оказывается в отработанном песке золота больше, чем добыто в шахте иль шурфе. Нет, в продукции, которую сработали Пушкин, Лев Толстой, Достоевский и Лесков, только ценные металлы, и когда ими аккуратно, понемножку пользовались, они украшали любое литературное изделие, порой делали его бесценным. Но когда едят литературу прошлую, как иманы афишу, начинается самопоедание, разжижение крови, обесточивание мысли, обессиливание слова и смерть, которую жизнерадостные критики в силу своей беспечной, святой молодости, конечно же, не чуют и не понимают, да и не надо им этого понимать, как нам, молоденьким солдатикам-зубоскалам на фронте не дано было понять, что его, солдатика, тоже могут умертвить. Однако ж, потрезвее, пореалистичней полагалось бы быть, а то городят, городят словесную городьбу и частокол без единого гвоздика, лезь кому не лень следом в огород, таскай на грядах всё, что растёт, не отличая картошку от огурца иль тыквы, вари критическую похлёбку.

Курицыну вон в Ярославле уж горшком глиняным по башке съездили, а он хоть бы что, ещё резвее унижает...

А я вот тоже, старый мудрец, взялся оживить два старых рассказа. Легко мне показалось всё это. Работа по готовому легка, а я возьму разгон и, глядишь, с маху напишу детскую повесть. Два рассказа объединились в процессе работы в повесть листа на четыре, и волоку я её за волосья, волоку, черкаю уже третью редакцию и никак не добью, не дочеркаю. Хорошо хоть Марья Семёновна, развивая ломаную руку, печатает мои каракули, хотя и ропщет маленько. Пробовал я писать «затеси» и набросал штук шесть, да теперь вот едва хватает сил на завершение повестушки.

Очень болит голова, никогда ещё так не болела, особо по утрам. А раньше-то было наоборот, ложишься больной, разбитый, но встаёшь посвежее. Видимо, то, что я принимаю более уже десяти лет лекарства от высокого давления, начинает сказываться, и в таком виде и состоянии написать третью книгу романа нельзя.

Жду весны, чтоб перебраться в Овсянку, надеясь, что там мне, как всегда, легче сделается. А весна у нас обещает быть наконец-то путной, ибо зима стоит настоящая. Средние для Сибири морозы пришли вовремя и держатся до сих пор с солнцем ярким, с ослепляющим снегом. Город большей частью мёрз зимою, а у нас, слава богу, тепло и светло.

Похоронил я тут мачеху в Дивногорске, приедешь – расскажу. А приехать, кажется, будет возможность. Петербургская публичная библиотека затеяла провести общероссийскую конференцию на базе овсянской и краевой библиотек. Предварительно она именуется: «Литература и библиотечное дело», идёт подготовка. Серьёзная. Я внёс в списки много всяческого народа, в том числе и Валентина Григорьевича [Распутина. – Сост.]с Крупиным, и Белова, и тебя, разумеется, и всех стариков, подобных Лиханову, они-то, скорее всего, не приедут, а вам всем «молодым» и Бог велел ещё раз нюхнуть Сибири за казённый счёт. Должно сие событие произойти в конце июня, но деньги большие нужны, да и выборы эти клятые подступают. Как-то мне не до конца верится в таковое дерзкое начинание. Хотя чудеса в наше время происходят.

Вот потребовалось мне установить имена и отчества супругов Мироновых и полез я в «Капитанскую дочку», а как залез, оторваться уж не мог от Пушкина, читал, не сознавая, что происходит это во дни поминальные светлой памяти гения нашего. Ах, до чего же прекрасно читается «Капитанская дочка» и наброски, которые в этом же томе. Но читал я, восторгался и ловил себя на том, что иные наши читатели, особенно из советских учительш и другого грамотного люда, будут воспринимать уже это образцовое, единым (нигде ни разу не порвавшимся) звуком скреплённое повествование как пародию, как старомодное словотворчество, примитивное с точки зрения современного писателя и даже грубо натуралистичное. Ну, как это можно написать на первой же странице: «матушка была ещё мною брюхата...» или совсем «неправильно»: «мысль моя волновалась», а по мне так лучше и короче написать невозможно. Повесть, в наши дни именуемая «маленькой», вмещает материал и события современной трилогии, исключая, конечно, «Тихий Дон», но это «нечаянное» произведение для нашей литературы особь статья. Недаром ведь с ним много уже лет борются товарищи евреи. Нет в ихней литературе произведения такого таланта, и хоть торопятся они объявить «Жизнь и судьбу» В. Гроссмана выше «Войны и мира», а уж «Тихого Дона» тем более, время всё ставит на свои места. Прошло несколько лет после гвалта и литературно-критического бума вокруг этого Гроссмана, и всё уже улеглось, в берега укатилось и предполагаемого половодья не произошло.

Ну всё, расписался, разогнался. Обнимаю, целую. Виктор Петрович

1998 г.

(В.Еременко)

Дорогой Володя!

Никак я не выпутаюсь из сетей медицины, долечился до того, что сегодня мне местное медицинское светило предложило операцию, подобную ельцинской, и от которой славный человек и артист Никулин остался на операционном столе. Года мои уже многие, хворей накопилась куча, и мне просто не выдержать хирургического вмешательства. И порешили мы с давно меня лечащим врачом(чихой), сколь Господь отпустил, столько и проживу, и ускорять процессы уж не буду.

Здесь, в больнице, я перечитал много чего, сегодня вот послал к тебе статейку об одном в глуши непробудной живущем поэте, вслед за этим письмом придёт и материал мой.

Прочёл я и «Великомученицу». За рисковое дело ты брался, удержаться в бабьей, да ещё российской интонации очень и очень трудно. Читал с опаской, но, слава богу, ты справился со своей задачей. Что же касается самой истории, то любая из моих уже покойных тёток могла бы рассказать то же самое, да и все старшие наши русские женщины – той же прописки и редкостной, горькой доли. Кто и когда оценит их невиданный подвиг в веках?! Никто и никогда. Некогда и некому потому что. Так уж хоть живые, благодарности и благодати в душе не утратившие дети и внуки напомнят о них так же благодарно, как сделал это ты. Жалко, тираж у журнала маленький и мало кто прочтёт гобой рассказанную типичнейшую и пронзительную историю.

Кстати, в «Москве», в первом номере, должны появиться мои рассказы, могут и не прислать номер-то, а я формирую новую книжку, и один из рассказов мне позарез нужен. Напиши, пожалуйста, Лёне Бородину обо мне или сам журнал купи в счёт моего гонорара и пришли журнал.

Письмо закругляю, уже вечер, и я очень устал, хотя днём ещё шутил с приятелем насчёт баб-с... Отшутился, видно. У нас издаётся солидный и довольно приличный журнал «День и ночь». Заметили б и отметили хоть вы в «Лит. России» – люди трудятся самозабвенно и почти бесплатно на благо всеми забытой провинциальной русской литературы.

А на следующие «Провинциальные чтения» я, и лёжучи в больнице, кажется, денег всё же достал. Ну, обнимаю тебя. У нас наконец-то ослабели морозы. Надолго ли?

Бог с нами и Бог с вами, как писал Карамзин своим друзьям.

Виктор Астафьев

12 февраля 1998 г.

(А.Ф.Гремицкой)

Дорогая Ася!