Текст книги "Нет мне ответа..."

Автор книги: Виктор Астафьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Потерялся в ваших краях охотник. Не убит, не ограблен, вышел сухих дров напилить и как сквозь землю провалился. Снег глубокий, найти не смогли. Теперь уж когда снег растает, найдут косточки. Недаром Вася Сидоркин говорил, что тяжело, смурно было ему в тайге, боялся, что не выйдет.

Ну, обнимаю, целую и желаю, чтоб скорее тепло было и коммунисты войну не подняли в России. Преданно ваш В. Астафьев

4 марта 1996 г.

Красноярск

(О.М.Хомякову)

Дорогой Олег!

Письмо твоё получил, статью про Шолохова прочёл. Не хочется мне спорить по поводу её, а надо бы. Но я вчера закончил третью, самую трудоёмкую редакцию новой повести и, конечно, устал. Сегодня в ванную сходил и выходной себе устроил.

Есть великая книга «Тихий Дон», и автор её – молодой русский мужик Шолохов Михаил Александрович. До книги этой не взошла ни одна литература двадцатого века, а любовь такую не скоро кому-либо удастся сотворить на бумаге, ибо она-то и есть главная мощь, и трагедия русской нации, и краса её, и погибель. Евреи отчего набросились на это величайшее творение века – оттого, что ничего подобного они создать не могут и ещё долго не смогут, ибо выносили много отдельных трагедий и страданий, но трагедию нации своей им не дано было выносить и разродиться ею, потому как нация была раздроблена, разъединена на части и пока ещё нацией себя не осознала. Только поэтому они хватают любого своего художника – от Фейхтвангера до Гроссмана, от Мандельштама и до Бродского – и поскорее объявляют его гением, а творения его – гениальными. Хочется – вот и торопятся, ведь «Жизнь и судьбу» – роман ещё сырой, незавершённый по всем разделам, без крупных общечеловеческих характеров, без глобальных проблем и судеб, – поспешили объявить выше «Войны и мира», а уж «Тихому Дону» и делать нечего, рядом не лежать.

Если бы такие вот доброхоты, как ты или Валя Осипов, да и вся «ростовская рота», не бросились, не поспешили бы защищать то, что в защите не нуждается, – никакого, не только мирового, но и местного масштаба скандала евреям устроить не удалось бы. Я преклоняюсь перед твоей искренней, юношеской, бескорыстной восторженностью, но я знаю многих защитников и шолоховедов, которые на этом имели капитал и имеют его по сию пору, и не только духовный, но и денежный. Им в отличие от тебя есть чем печку топить, есть что кушать, носить и в героях ходить. Многим из них тут же смерть придёт, как только евреи устанут и переключатся с Шолохова обличать другую величину, например, Льва Толстого! – ведь чем огромней величина, тем они вроде бы храбрее выглядят при нападении на неё.

Но, Олег, есть ещё Шолохов, написавший подлую книгу «Поднятая целина» и оперетку на военную тему «Они сражались за родину». – тут-то уж, надеюсь, никто не менял ему названия? А оно ведь из области «Детгиза». А поведение его в старости, которое тебя так восхищает, с этими «бессмертными» словами: «Говорят, что мы пишем по указке партии, но наши сердца принадлежат партии, а мы пишем сердцем». Ты, помнящий каждое слово, каждый штришок, вдруг забыл эти слова, которые цитировались на каждом углу и которыми в кровь, до костей, как казацкой нагайкой, секли нашу с колен поднимающуюся литературу.

Говорят, что муж Маргарет Митчелл сжёг у неё всё, что она написала после «Унесённых ветром». Жаль, что около Шолохова не нашлось никого, кто бы сделал то же самое – и был бы лик великого русского писателя ясен, и к Богу он, глядишь, был бы допущен. А так что ж – роились около него подхалимы и фанатики, иногда он их разгонял, бил. Но от себя-то не убежишь, не скроешься... Нам кланяться ему и благодарить его приходится за то, что он наглядно учил, как не надо себя вести в жизни и литературе, да ведь и на душу наслаивая тяжкий груз и горечь в сознании – уж если гений наш, российский, подвержен был такой порче, что спрашивать с народа, с простого, «Тихого Дона» не написавшего. Пусть себе дальше бегает под кровавыми знамёнами, торопясь со своей партией к счастливому прошлому – ведь сам (!) говорил про партию родную эвон как! Эвон чё!

У нас сегодня первый день весны! Лучезарный! Светлый! Капель началась, синички тенькают. Господи! Ещё одну весну подарил ты мне, всем нам! Спасибо! Спасибо! Нынче и зима у нас была путная, с морозцем, с солнцем. Авось и весна, и лето тоже будут хорошие.

Посылаю открытки, если надо – пошлю ещё. У меня их много. Есть возможность повидаться нам, пока ещё призрачная, но есть. Петербургская библиотека совместно с овсянской и краевой публичной библиотекой затеяли в июне пронести у нас конференцию «Литература и библиотечное дело». Мне разрешено пригласить кого захочу. Захоти и ты – приглашу, всё оплачивается. Повидаешься с народом хорошим, увидишь и Андрея моего – он может приехать с семьёй.

А с костромским профессором Лебедевым я когда-то перебросился несколькими письмами, не помню повод. По-моему, я писал предисловие к книге Максимова «Крылатые слова», и мне понадобились какие-то сведения об этом замечательном русском человеке и писателе, но не это меня поразило, не сведения, а почерк профессора. Я такого красивого почерка (вот бы на деньгах-то кому писать!) почти и не встречал, а если и достигал он меня, в совершенстве владеющего каракулями, то, как правило, от людей истинно русской культуры, в совершенстве владеющих словом, учившихся не «где-нибудь и как-нибудь», а у родителей своих, у истинной российской словесности. Но у большинства писателей, даром от Бога награждённых, культура нахватанная, лоскутная, сумбурная и почерк таков же. Есть у меня несколько писем от Нагибина – так там просто закорючки и палочки да скобки. Более других меня умиляет почерк моего неизменного друга, почти брата литературного – Жени Носова – застенчивый, ровненький, угловатенький, из школьной тетрадки в жизнь перешедший без изменения и порчи, только что мельче.

Почти таким же. но только чуть конторой «исправленным» почерком писал ко мне покойный мой друг Александр Николаевич Макаров, а был он сверхобразован, имел феноменальную память, но застенчив и зажат в себе с сиротского детства, что и сказалось на почерке.

Почерк – это характер! У меня характер – хуже некуда, вот и отдам Марье Семёновне письмо на машинку – иначе тебе его не прочесть.

Обнимаю, Виктор Петрович

4 марта 1996 г.

Красноярск

Дорогие костромские писатели!

Привет нам из Сибири и поздравление с наступающей весной! Пишу вам по поводу Хомякова Олега Михайловича, который давно уж зимогорит в одиночестве на родине, в Шарье. Одиночество его плодотворно, но и угнетающе, поскольку всю сознательную жизнь он проработал в шумном и людном бардаке под названием «Советское кино». Одиночество его угнетает, ему хочется с кем-то словом перемолвиться, пообщаться «культурно», и он требует от меня, старого его приятеля, рекомендацию в Союз писателей, а я ни в каком Союзе нынче не состою, разве что в красноярском – чтобы помогать землякам-писателям. Хожу по этажам и кабинетам, клянчу деньги на уплату за аренду помещения, за электричество и санузел, на альманах «Енисей» да на журнал «День и ночь», который, однако, всё же не устоит. К кому не стыдно – я уж сходил, чаю попил и людей порядочных утомил, а к непорядочным идти мне неохота.

Я это к тому, что рекомендовать Олега не могу ни в какой, даже самый прогрессивный Союз, так письмом этим прошу вас: приберите человека, одаренного, любвеобильного и доброго, приобщите его к своему коллективу, чтобы он хоть раз в году вылезал из своей берлоги.

У Олега есть книги прозы, пишет он и стихи. Но в последние годы преуспел в публицистике, очень интересной и по жанру своеобразной. Он пишет о кино, о людях, ему в процессе работы повстречавшихся, иные из них стали его друзьями.

Почитайте и увидите, что в коллектив ваш рвётся прекрасный собеседник и одарённый человек и в смысле сочинительства, и в смысле общения, – это сейчас особенно необходимо русским людям, живущим разобщённо и потому неинтересно.

Всем вам желаю творческих и всяческих успехов, а главное – здоровья. Виктор Астафьев

4 марта 1996 г.

Красноярск

Дорогие мои зауральцы!

Рад, очень рад, что вы, как и вся российская провинция, в том числе и творческая, не сдаётесь, не ждёте «милостей от природы», милостыни из Москвы и от властей наших, о культуре российской и творческом облике её вспоминающих во дни юбилеев, по большим праздникам и тогда, когда им, властям, требуется поддержка «народа» и культуры, чтобы и самим выглядеть покультурней и подуховней. Вожди, прежние и нынешние, и в церковь ходят, и свечки жгут затем же, чтобы все заметили, что они с народом и с Богом заодно.

Я получаю со всех концов России журналы, альманахи и газеты, издающиеся на энтузиазме и нервах творческих людей, на копейки разум не утративших местных предпринимателей, администраций, руководителей предприятий. Лучшая на сегодняшний день в России литературная газета провинции «Очарованный странник», издающаяся в Ярославле, сумела даже организовать и провести всероссийское совещание молодых русских писателей. Бог пособил ярославцам.

Во Владивостоке издаётся солидный альманах «Рубеж»; в Костроме – журнал «Губернский дом», в Новомосковске – симпатичный журнал «Поле Куликово». Редактор его – инвалид, с трудом передвигающийся, русский писатель Глеб Паншин держит два коммерческих ларька, чтобы на выручку от них и с помощью спонсоров – крупных предприятий – выпускать журнал. Героические усилия и неслыханную изобретательность проявляют и в Вологде, и в Томске, и в Улан-Удэ, и в Архангельске, и в Краснодаре, и в десятке других городов, чтобы начать и вести местные газеты, журналы и альманахи.

Как это трудно, как сложно – знаю по нашему красноярскому журналу «День и ночь» и едва дышащему, старейшему в России альманаху «Енисей». Многие из новых, очень славных и нужных изданий уже замерли, остановились, так и не выпутавшись из младенческих пелёнок, наглядно показав, какие колоссальные творческие возможности в недрах российской земли, какие таланты, какие мощные духовные силы невостребованно засыхают на корню.

Надеюсь, ваш славный альманах «Тобол» не постигнет участь многих новых изданий и вы устоите – ведь, не печатаясь, не получая внимания, не сообщаясь с читателем, опустят руки пишущие одаренные люди. Я думаю, у общественности города Кургана достанет ума понять, что накормить народ досыта – дело непременное, большое, но не дать окончательно одичать этому самому народу, поддержать его духовно, помочь разуму и просвещению страны – дело не меньшей значимости и важности.

Кланяюсь «тобольчанам», желаю, чтобы всем вам хорошо дышалось, пахалось, писалось и жилось. Преданно Ваш Виктор Астафьев

7 апреля 1996 г.

(А.Михайлову)

Дорогой Саша!

Всюё-то зиму-зимскую бился я над маленькой повестью под странным названием «Обертон» и днями, слава богу, отослал её в «Новый мир». Повестушка всё из тех же военных и сразу-послевоенных времён – о любви несбывшейся, о молодости пропащей. А об этих предметах – о любви, о женщинах, если ты не Бунин Иван, надо, видать, объясниться письменно в молодости. Едва ли я ещё раз возьмусь за такую щепетильную и ответственную тему.

А на роман сил и вовсе нету, надо передохнуть, осмотреться и, если коммунисты не повесят, тогда уж и продолжить роман. Но две последние повести вполне могут читаться как продолжение описанной в романе жизни. Интересное ещё одно дело: во время работы над повестью получил я просьбу из альманаха «Охотничьи просторы» написать справку для охотничьего справочника о моих охотах. И вот, излагая сей материал, написал я два листа текста, непринуждённого, светлого, свободного, – и получилось лучше, чем в повести, а главное, полезнее и безвредней для души.

Так было не раз – после натужных, измучивших меня вещей, «для разрядки и сердца утишенья» написал я «Дядю Кузю – куриного начальника». «Оду русскому огороду», ряд лирических рассказов и «затесей». Вот тут и вспомнил поэта, недаром называвшегося символистом: «И женщина, которою дано, сперва измучившись, нам насладиться!..»

Помню, как Серёга Викулов сатанел от названий моих сочинений, особенно от «Пастуха и пастушки» – «Об колхозах, опять подумают читатели». Об «Оде огороду» говорил, что это вообще выпендрёж, как это «Ода огороду» – и старательно объяснял со школы усвоенное понимание, а тут мало что проза, так ещё и... «Царь-рыба» – тоже, я, грудью ложась на редакционные амбразуры, защищал. То-то была бы схватка с «Обертоном» – ах уж эти в школе нашей почерпнутые знания о литературе, они так и не дали развиться до понимания иль хотя бы своего собственного прочтения книги большинству российских читателей. Нет-нет да и получу от учительш и комиссарствующих пенсионеров поучения о том, как надо писать и обретать вкус, да не губить вульгарностями и грубостями нашу дорогую молодёжь. В сущности, при всеобщем-то образовании, порой и высшем, но без Бога в сердце и без царя в голове, народ наш остался ещё более невежественным, чем это было в царской безграмотной России. И кабы невежество это оставалось втуне. Оно же воинствующе, громогласно. Едва научившись читать и считать свою получку, часто мнят себя передовые советские трудящиеся интеллигентами и мыслителями, способными себя ставить в пример и высокомерно бряцать своим «интеллектом».

Слава богу, были и есть среди постоянных моих читателей истинные интеллигенты. Какой же заряд световой и согревающей энергии исходит от них. как глубоко и деликатно их обращение со словом, как уважительно отношение к труду другого человека.

Их было и есть немного, но кислорода, ими в лёгкие общества и творческого, прежде всего, вдыхаемого, ещё хватает, чтобы поддержать мысль и жизнь в России. Но они уходят иль стареют, и нет им замены, никто не хочет занимать ими согретый старый стул. Все в кресло норовят сесть, и в кресло желательно заморское.

Зима у нас была сухая, солнечная, что помогало бодриться, дышать, работать. И весна вроде бы началась ничего, но вот задурела: ночью холод, днём кислятина, и хорошо, что я закончил к этой поре труды свои. В недомогании садиться за стол и угнетать «больной и маленький свой организм», как писал Коля Рубцов, очень даже тяжеловато.

Собираюсь в конце апреля слетать в Тарханы. От нас ходит самолёт в Самару, а оттуда своим ходом двинемся к пензякам. Давно зовут, и соберусь, пока народ не хлынул в святые места. Ну, а потом в деревню – в огороде садить, по берегу Енисея побродить, в ворон пострелять – совсем обнаглели, все скворечники опустошили. Писать если и буду, то после отдыха и какие-нибудь пустяки. А может, и не буду – футбол нынче европейский, чтения много накопилось, и вообще книг очень уж много написано, да не поумнел от них человечишко, так чего и надсажаться-то?!

Ну вот, оторвали! В гости с Марьей сходили к одной бывшей моей односельчанке. Со стола валится закусон, напитки дорогие, компания простодушная и весёлая. Выпил пару рюмок коньяку, поел разносолов, стряпни всякой – и домой. И ведь куда ни придёшь, в рабочую семью допустим, к двоюродной сестре на поминки ходил – и ё-моё – неслыханное, невиданное на столе изобилие – нет, сидят, клянут жизнь и власти. Ох накажет наш народ Господь, ох накажет! Ещё раз сатана с кровавым флагом явится, умоет кровью и слезами этот слепой и тупой народишко.

А за «Водник» я порадовался. Наконец-то хоть какая-то радость северянам. А у нас футбольная команда «Металлург» в первую лигу прорвалась. Изобьют её, наверное, – больно уж с деньгами худо и «силы» в основном местные, простодушные. А вот регбисты наши всех в грязи валяют и выталкивают за кромку поля. Хоть бы американцев повалили, а то уж больно они на всех тырятся и всем диктуют. Чуть чего – авианосец посылают, и самолёт, взлетая с него, не падает в воду, курва! А наш, красноярский, опять где-то на Сахалине иль на Камчатке грохнулся.

Ну, обнимаю тебя. Не хворай. Христос воскрес! Твой Виктор

8 апреля 1996 г.

Красноярск

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Вот и весна пришла! У нас она почти зловеща, днём подтаивает, солнце даже пригреет, а ночью все и выморозит, и утро похоже не на апрельское, а на ноябрьское. Снег ещё везде лежит, и проталины едва обозначились.

К весне я кое-как добил повестушку, что-то уж очень надсадно она мне далась, зато начало жизни у неё ударное получилось. По почте в «Новый мир» пришла на пятый (!) день, тут же была прочитана (всего четыре листа, удобная рукопись) и поставлена в номер восьмой, если успеют, или в девятый. Ну и Бог с нею, пусть отплывёт от моих берегов и прибьётся к другим.

Но я ж без надсады жить не умею. Прислали мне тут альманах «Охотничьи просторы» с главой «Поминки» из «Царь-рыбы», и редактор попросил для справочника охотничьего написать что-то вроде справки, где, когда, как я охотился, с кем и с чем ходил, в смысле собак и людей. Я сразу же, пока повесть была на машинке второй раз, сел писать совершенно свободный, безыдейный материал и нахлестал два листа чего-то непринуждённого, светлого, и чувствую сам, да и Марья подтверждает, что этот текст лучше получился, во всяком разе не столь натужно, как в повести [ «Разговор со старым ружьём». – Сост.]. Там ещё ждали в папке осенью написанные «затеси». Надумал и их доделать, чтобы в деревню отправиться налегке, никакой работой не связанным.

Но прежде, чем я поеду в деревню и займусь огородом, заполню паузу тем, что побываю в Тарханах. Всю жизнь туда собираюсь, а тут оказия подвернулась, и со мною сопровождающий будет. Всё уже обговорено, от нас самолёт ходит до Самары, а там машину пришлют, и я хоть на Россию изнутра, а не с окраины посмотрю. Хотя «центр России» обозначен в Красноярском крае и знак поставлен в Эвенкии, на озере Виви, всё же по всем параметрам и, прежде всего, по морали мы со своей Сибирью, коей бахвалимся даже больше, чем вологжане своей «тихой родиной», были и остались окраиной Отечества нашего. Впрочем, по степени одичания и духа оскудения сейчас вроде бы все губернии сравнялись, цены на продукты кое-где разные, а дурь едина и неделима.

Должен тебе сообщить, что парни чусовские, прежде всего друг моего сына Андрея, Витя Миров, пробили-таки идею свою и в районе Кучино сделали мемориал жертв политических репрессий, даже комплекс целый соорудили и через меня осуществили заказ на наш алюминиевый завод на какие-то поставки. Меня же пригласили стать членом совета музея и приглашают в июле на первый съезд или слёт, и, поскольку неподалёку от мемориала, на речке Боярке, у них есть уже что-то вроде гостиницы, так, может, и соберусь, ибо и сына туда пригласили. А он, бедный, болтается у нас без работы и без зарплаты. Ему, с его щепетильной и ранимой натурой, это очень тяжело. Всё и облегчение, и роздых побывать у нас, и мы с Марьей зовём его, деньжонки тут у нас случились, так уж эту-то поездку как-нибудь вытянем. А овсянские библиотекарши работают и хлопочут вовсю, осуществляя мечту о конференции, которую разумно перенести на август, когда закончится вся дурь с этими проклятыми выборами. До того всё это надоело, что уж самой идеальной формой нашего существования приходится считать ту, что прежде была, – выборы для фокуса и обмана, а всё остальное назначается и распределяется «по воле и желанию народа», от отца народа, то есть секретаря ЦК, и до председателя сельсовета. Ну не умеем мы, не научены иначе жить, и вся эта демократия русскому народу, что корове скаковое жеребячье седло. Он и сам, народ-то, словно телок, всю зиму, от самого рождения в хлеву проживавший на гнилой соломе, попав на весеннюю поляну, не может понять, что это такое, солнцем ослеплённый, простором напуганный, не знает, то ль ему брыкаться и бодаться начинать, то ль спокойно пастись, щипать травку. Лежал всю зиму под тёплым брюхом мамы-коровы, тянул её усохшие сосцы аж до крови, и уютно ему в хлеву было, и безопасно, и тепло. А тут эвон чё, на волю выгнали со слабыми-то ногами, без практики и желания жить на воле и самому кормиться...

А Конецкий, говоришь, гуляет. Молодец! Завидую! Кажется, в конце мая, в начале июня есть мне возможность слетать в Петербург, так, может, и слетаю, прежде испытав себя в поездке до Тархан, а то что-то я совсем расхлюпался после тяжёлой осенней болезни, чуть чего и лёгкие ломит, и сразу на душе темень, и то, что учёно «депрессией» зовётся. Только работой и спасался, но так опять устал до последней степени.

Вчера Пасху с Марьей отпраздновали. Вдвоём! Хорошо. Поля накануне все стряпала, торт изладила, что-то вроде плаката изобразила, в коридоре иконками его прикрепила, чтобы нам радость доставить, и открыточки нарисовала и написала выразительно «Поздравляю». Ничего читать не хочет, пишет, как слышит, а я говорю – и пусть не читает, и пусть голову свою лёгкую не отяжеляет разной трухой и опилками так называемой культуры, любит лошадок, хочет ветеринаром быть и учиться в сельхозинституте, пусть любит лошадок и учится, где хочет, да деда с бабой почитает и понимает, больше и не надо. Многие знания – многие скорби, ещё задолго до Курбатова и всех прочих критиков сказал кто-то, и лучше уж радоваться без этих самых знаний, чем быть несчастным, угрюмым и нелюдимым со многими знаниями. На земле рождённому, земным человеком и быть ему надо, а не витать в небесах, не шариться в облаках, отыскивая свет и дополнительный смысл жизни. Хватит и того, что Бог дал, ограждая нас от блудного слова и блуда в тёмном лесу. Жизнь сама по себе столь прекрасна, что и жить бы да жить в радости, чего я внучке и желаю.

А тебя обнимаю – эвон куда меня понесло! Твой Виктор Петрович

20 июня 1996 г.

Красноярск

(В секретариат союза писателей России)

Пишу второе заявление в Ваш секретариат с просьбой не числить меня членом красно-коричневого Союза, которым из-за угла по-прежнему правит товарищ Бондарев, сделавший столько зла русской литературе, какового никаким Бенкендорфам сделать не удавалось, и быть в компании фашиствующих молодцов Проханова, Бушина иль Бондаренко тоже желания не испытываю.

На первое заявление было отреагировано – звонил Борис Романов, узнавал, не перейду ли я в какой-либо другой Союз, и успокоился, узнав, что состоять я буду лишь в краевой писательской организации, чтобы помогать ей в меру моих сил и возможностей, ибо от родного Союза провинциальные организации давно уже никакой пользы и помощи не имеют.

Каково же было моё недоумение, когда я получил из вашего доблестного Союза известие, что я числюсь за номером таким-то. Подумав, что идёт смена билетов в краевом Союзе, я сдал туда фотокарточки, а оно выходит: я всё ещё являюсь членом не почитаемого мною Союза.

Не вынуждайте меня объясняться печатно на тему – почему я не хочу состоять в Союзе писателей России. Рука у меня тяжёлая, и Вы это хорошо знаете.

Прошу выслать мне выписку из постановления секретариата об отчислении меня из ваших стройных рядов.

Виктор Астафьев

24 июля 1996 г.

Овсянка

(Ю.Сбитневу)

Дорогой Юра!

Нахожусь в родной деревне, в здравом уме, но уже слабеющей памяти, недавно увидел тебя во сне, и увидел плохо, поэтому и пишу. Хорошо-то увидев, чего писать? Надеюсь, старческий длинный сон, похожий на поэму соц. реалиста, где долго и нудно что-то происходит, а что – не улавливается, так сном в отдалении и останется и это письмо найдёт тебя в здравии и благополучии.

Век не писал тебе, да и ты меня вестями не радовал. На всё воля Божья и наше русское погружение в лень и равнодушие. Богу нас и судить за это, и судит он, судит, а мы не внимаем, не слышим, не видим. Хорошо так-то, случилась беда, искусали тебя на собачьей свадьбе – отряхнулся, зализал раны и беги себе дальше, ищи еду и суку, ссы на забор, отмечая себя и крепостью мочи упреждая супротивников о своём присутствии в здешнем месте и желании у... того, кто подставится и желает продлить себя в щенятах. А щенят, коли их не выловят азербайджанцы и армяшки на шашлыки для русских братьев, послать «чай пить», то есть перетопить в современном водоёме.

Мы, Юра, живём-доживаем, а точнее, дотаскиваем свои жизни трудновато, да иначе и быть не могло, бо добрые по природе и всё пытаемся кого-то спасать и помогать кому-то. Я ещё ничего, чего-то корябаю на бумаге, изредка печатаюсь, иногда из меня вытащат ловкие люди какие-то слова в газету иль на теле, и за это мне пришлют пару матюков без подписи иль с чужой подписью и подложным адресом чуткие и славные русские граждане. А вот Мария Семёновна после смерти дочери перенесла ещё два инфаркта, побывавши минуты две в клинической смерти, шибко сдала, но надо было растить двух внуков и «младенца Витю»-старшего нести на руках. Она и осиливалась ради нас, топталась по дому, печатала, стирала, кормила, по-прежнему никого не пуская в дом в качестве помощников. Старшего она уже выкормила, подняла на крыло и радуется, если он вспомнит об ней и позвонит домой, ибо живёт отдельно, но живёт как-то неопределённо и не совсем самостоятельно. С внучкой мучается, с утра до вечера грешит, заставляя читать, писать, учиться, убирать за собой, чистить зубы, причёсываться, мыть морду, прибирать одежду и обувь...

Сделанные дурными отцами-пьяницами, дети получаются тоже дурные – лживые, эгоистичные. Хорошо, если М. С. успеет вырастить девицу, ей уже 13 лет, но бабушка так сдала, не выходит, ко мне в деревню приезжает раз в месяц, чтобы навестить вместе со мною могилку дочери. Сын, Андрей, в Вологде живёт, как всегда, трудно, работу реставратора потерял, закрылись мастерские, работает экспедитором по заготовке посуды на спиртзаводе, мотается по командировкам. Для него, оседлого человека, это совсем неподходящее дело, он ведь на реставрации высидел первую категорию, но надо кормиться и сына растить, а парень у них с Татьяной растёт разумный и собранный.

В Сибири жизнь, как и везде, подлеет всё больше, разбалтывается, и часть людей, наибольшая, прозябает, а часть процветает, рвёт зубами кусок пожирнее, бушует «в роскошной жизни», не зная уж ни удержу, ни совести, ни чести.

Я живу всё в той же деревенской избе, вокруг которой вырос лес и один из двух кедров, который я люблю больше всех существ на свете за то, что я его спас от смерти, подкармливая золой. На 10 лет раньше сроку, определённого ему природой, выдал свету две маленькие завязи на вершине. Я, когда их увидел, прослезился и возблагодарил судьбу и Бога за эту радость. Работа, литература радости уже почти не приносит, пока пишешь, увлечёшься, забудешься, как при совокуплении с тайной или женщиной в молодости, а потом отпустит и снова эта неотвязная язва в душе заноет: «А зачем? Кому это нужно?» А уж постоянная такая простецкая, с молодости, ещё быковской, твердится истина: «Книг вон сколько много написано, а люди лучше не стали». Более того, я нахожу, что эти люди, особенно русские, сделались хуже, чем были, хотя и украшали нацию, крепили её дух и разум твой отец и мой отец (да, да и мой, ох какой крепкий мужичонка!), мама моя и Марья моя, и её отец, и друг мой покойный Макаров, и умирающий от старой болезни и ранения Носов, и многие вокруг уже павшие и успокоившиеся. Бывая на могиле дочери, я всё чаше и чаше ловлю себя на том, что завидую ей, а Василь Быков в совместной нашей поездке однажды молвил: «Я уже, Виктор, радуюсь тому, что скоро умру...»

Вот в таком-то настроении я собираюсь писать третью книгу романа, которую, откровенно говоря, уже и писать-то не хочется, но я, старый графоман, знаю, неволя заставит – хватило бы только сил и хоть какого-то здоровья. Одна надежда, опять же, на Бога, он меня не оставляет милостями своими. Прошлой осенью отдавал Богу душу, но он меня вернул к жизни. Для работы и вернул, и я вот уже полгода бездельничаю, и мне всё больше и больше глянется бездельничать-то...

Понимаю, что ты отвык от моего почерка, но, может, догадаешься, что я пишу тебе с доброй памятью в сердце, и хоть что-то прочтёшь.

Поцелуй Майю и, если я тебе приснюсь в худом сне, тоже напиши мне. Обнимаю, целую, Виктор

16 сентября 1996 г.

Овсянка

(Адресат не установлен)

Ах ты Люба, Люба – добрая душа!

Были бы рядом, по голове бы тебя, как дочку, погладил, в лоб поцеловал, пожалел, но добрые сердцем родные люди живут всегда далеко и принадлежат Богу. Да и нужны они не одному мне, всем сиротам, всем обездоленным, в ласке и сострадании нуждающимся людям нужны. Согрей уж, приласкай тех, кто рядом, а я от людей не обижен и не обойдён добротой, хотя и сволочья вокруг полно. Во время подготовки к выборам сулились ноги-руки поотрубить, изводили угрозами жену красные-то, даже внучке какую-то гадость сказали, а она, бойкая в дому с бабкой и дедом, но зажатая, как и все сироты, на людях, только и могла сказать: «Как вам не стыдно! У меня дед хороший...» А в другой раз сказала: «Образованная, наверно, а материтесь...»

Но сейчас они примолкли, отбушевали, поняли, что не скоро, а может, и совсем не доведётся им головы рубить и кровь из людей пить.

У тебя, Люба (прости, что на ты, уж очень близкой тебя чувствую), есть сын, вот его и береги, а муж уже дома, у Господа, и там ему отчёт держать, как он жил и распоряжался своей жизнью на земле. На женщине нет и не может быть никакой вины. Она создательница жизни, мать, хозяйка, но не ответчица перед Господом за грехи наши. Женщине и без того на земле, но особенно в России, трудно существовать, ведь 26 дней из 30, по заключению писателя и врача Вересаева, она недомогает, а наши мужики ещё и свои тяжести на неё валят, если бревно тащить надо, вот её под комель и ставят. Я, когда при мне разведенец или блядун срамно и худо говорит о бывшей жене или любовнице, поднимаюсь в дыбы: «Ты же, курва, в одной постели с нею был, нежные слова шептал ей, так что ж ты?!», но чаше всего напоминаю великого любовника Пушкина: «Я Вас любил так искренно, так нежно, как дай Вам Бог любимой быть другим» – и это действует неотразимо, если уж, конечно, мужик не совсем бревно.