Текст книги "Нет мне ответа..."

Автор книги: Виктор Астафьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Кланяюсь Вам и желаю хоть какого-то здоровья, добрых дней и добрых людей возле себя. Всего-всего Вам доброго! Спасибо за стихи, за грусть и слёзы, за благородство и счастье общения с «тихим, добрым словом». Живите дольше и пишите, пока пальцы держат ручку. Ваш В. Астафьев

8 мая 1911 г.

Красноярск

(семье И.Н.Гергеля)

Дорогие Тоня! Ваня! И я, как всегда, после праздника поздравляю Вас с началом весны и днём Победы! Здоровы будьте! И чтобы ребятишки были здоровы и поменьше хлопот доставляли. Мы живём напряжённо и трудно, в особенности Мария Семёновна, двое школьников в наши годы – это не награда. В особенности трудно с младшей. Она вертлява, подвижна, учиться не хочет, а только играть, на каждое слово выдаст десять и артистка первоклассная, с нею хоть смейся, хоть плачь. Я прошлым летом забрал её к себе в деревню, и она там партизанила, ходила босиком, все собаки и мальчишки её друзья, лезет в холодный Енисей, норовит кататься на велосипеде. Вырви глаз, одним словом!

Работал над романом о запасном полку, где помянул и твои, Ваня, незабвенные топкие лагеря. Роман страшный, как и вся наша жизнь была и есть страшная. А пока у нас ещё не постучала весна, снег, холод, нет ещё новой травы. Я ещё не убрался в огороде – сыро. И в деревню не перебирались – холодно. Вот на рыбалку 10-го собрался лететь. Один раз уже билеты на самолёт сдавали, было морозно на Севере.

Не знаю, читал ли ты мою статью в «Известиях» за 1-2 мая, там я товарищам коммунистам сказал частично о том, что они заслужили, и боюсь, что с бывшим герой-функционером Шадриновым мы переругаемся, а нам уже на старости лет ругаться не надо бы. Может, Вам с Тоней приехать? Что ты её никуда не возишь? От вас через Оренбург к нам идёт какой-то поезд, есть и проходные. Насчёт самолётов – не знаю, да и дорого на самолётах.

Словом, черкни мне, что и как. А мне надо, чтобы ты прочитал рукопись о запасном полку.

Обнимаю и целую вас. Ваш Виктор.

Мария присоединяется. Ребятишки тоже.

13 мая 1991 г.

Красноярск

(С.Ермолаевой)

Дорогая Светлана!

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Моё затянулось, очень всё же много того, что мешает ныне жить и работать, мелочи давят главное. Работа нал первой частью романа ещё не закончена, но рукопись уже читабельна. Я посылаю её тебе всю, чтобы ты увидела, какую ношу я взвалил на себя, а муж твой откроет для себя новость, что все наши армейские беды и гадости начались не сейчас.

У меня одна просьба – надолго рукопись не задерживать, и, хотя я знаю, как вам и нам всем живётся суетно и трудно, всё же малость загружу вас:

1. Все речения, разговоры казахов перевести на казахский язык, но в русской транскрипции, а можно так и эдак.

2. Два-три расхожих казахских имени, что-то вроде нашего Ивана, и одно редкое, степное, которое бы говорило о принадлежности к древнему высокому роду.

3. Одно-два расхожих восклицания, что-то вроде нашего присловья и обязательно одно-два ругательства, но не стервозных, не пошлых, а «домашних» повседневных. Хорошо бы какую-нибудь примитивную песню или напев, когда поют, чистя картошку, для себя, думая о доме, о родных, о своём кишлаке (надо ауле), о степи, о горах.

Вот и всё. Заранее благодарю. Желаю доброго здоровья и хорошей жизни вообще, с мужем в частности, ибо в наше дикое время сходиться на жительство могут или безответственные дураки, или уж действительно добрые, уставшие от одиночества люди.

Храни вас Бог! Виктор Петрович

18 мая 1991 г.

(адресат не установлен)

Уважаемый Алексей Алексеевич!

Благодарю Вас за письмо и за добрые слова о моей работе.

Переехав в Пермь из г. Чусового той же области (сюда привезла меня жена после войны – она родом из Чусового), в 1962 году я приобрел дом в заброшенной деревушке, где прожил и проработал, как оказалось, свои самые плодотворные и счастливые годы.

То, что написано в рассказе «Яшка-лось», выдумывать не пришлось. Был случай с жеребёнком, потерявшимся и выросшим в лесу, был и бригадир-пьяница, которого обожали лошади и которых утопил он штук пять, да и измывался над ними и над людьми тоже, как дурь велела. Однажды его «сняли с лошади» – выгнали из бригадиров, так он перестал выпускать лошадей из загороди, и они съели там весь дёрн, лизали землю. Когда, идя на берег, я выдернул запор, они чуть не растоптали меня, ринулись к воде. Бригадир пьяный и дурной кричал: «Я подохну, так пусть и они подохнут!» А стадо коней, хорошее, послушное, было сохранено и разведено им. За реку, в догнивающее отделение совхоза отдали лошадей и всё остальное на вымирание – кончится скот, люди бросят землю и совхоз и уедут. И не будет забот совхозу с Заречьем.

Будучи из крестьянской крепкой семьи, хитрый, тогда ещё не запивающийся бригадир увёз за реку жеребца-нутреца под именем Петька, и тот регулярно там исполнял свои обязанности. Бригадиру говорили, мол, уж не ты ли жеребят делаешь? Словом, основа рассказа документальна, но «писать документ», как это у нас делается, не стоит, и всё остальное в рассказе – работа и мысль сочинителя. Можно, наверное, прочесть рассказ и истолковать его так. как Вы истолковали и прочли.

Желаю Вам всего доброго в жизни. В. Астафьев

21 мая 1991 г.

Овсянка

(А.Ф.Гремицкой)

Дорогая Ася!

Я в деревне. Два дня жары, и вдруг ударил на черёмуху» холод, да какой! Цветочки сегодня ночью поникли от мороза, думал, пропадут, но сибиряки же, чуть солнышко показалось, подняли головки, жить стараются.

Хорошо, что мне удалось быть здесь одному. Очень устал за зиму и чувствую себя разбитым. Да и кругом всё уныло и подло, а тут ещё тётушка Августа Ильинична тяжела, вздумала, по-моему, умирать, да и рада она смерти, но работяга, сибирячка, а вся её порода с жизнью расстаётся трудно. Хожу к ней два раза на день, меряю давление, а оно уж порой неуловимо. Заставил детей её хотя бы ночевать в деревне. Ночуют, огород копают, эти ещё слушаются меня.

Алёша – глухонемой сын Августы, показывает два пальца: остаёмся ты да я. Ох, Господи! И не знаешь радоваться ли тому, что и мы скоро помрём, или горевать.

Позавчера Ирине нашей исполнилось сорок три годика. Были с Марьей и Полей на могилке. Поля играет, Марья Семёновна плачет, Ириша в земле молча полёживает, над ней берёзы шумят, птички поют, и кому лучше, нам или ей, не разберёшься.

Ничего не пишу, даже писем. Не могу. Выдохся! Как и вся наша матушка-Россия, от усталости и запущенности обессилел, видно.

Ну, даст Бог! Скоро прилетит Валя Курбатов, может, с ним оптимизму накопим.

Всем кланяюсь, желаю хлеба и здоровья. Всегда ваш Виктор Петрович

18 июня 1991 г.

Овсянка

(А.Ф.Гремицкой)

...Этот бородатый крытик в Москве будет проездом в субботу и письмо бросит в ящик иди с кем передаст, а сам подастся во Псков, к бабе, которая по чести должна уж об него ухваты обломать, поскольку дома он не живёт, бабу не ублажает и детей не воспитывает.

Прибыл он ко мне ненадолго, поэтому на север я его, на комаров и в летнюю духотищу, не потащил и сам не поехал, потому как, отоспавшись, почувствовал крепость в жилах и вольность в голове. Сел я за стол и решил закончить «Последний поклон», который, хочешь не хочешь, а надо когда-то и завершать. Тем более тётка кончается и своим неутешительным «материалом» подталкивает меня на сию работу, да и маленько от горьких дум о её и нашей жизни отвлекает.

Глава большая, трудоёмкая, но черновик я уже почти нагвоздил, а далее ждёт меня более усидчивая, требующая терпения работа.

Валя засел у меня в избушке, чего-то читает, бумажками шуршит и даже записывает. Сойдясь во дворе, мы треплемся о том о сём, иногда ходим по деревне, спускаемся к Енисею, он смотрит вдаль и бормочет в бороду: «Как без всего этого можно жить?» У нас ведь на его родину, на разгромленный, но всё же ещё недобитый Урал похоже.

Жаль, что он не может наладить сон. Приехал растерзанный, подавленный, но я его юмором растрясываю, как слежалый пласт сена. Иногда и до запаха свежего дело доходит.

Сегодня он уехал в город. Дела. А завтра, как и всегда, 19 числа, поедем на могилу дочери. Марья Семёновна плачет, маленькая, старенькая, прижавшись к холодному чёрному камню плечишком, а Поля, бурная, но жалостливая душа, уговаривает её: «Баба, не плачь, пожалуйста! Ну, не плачь!» – и сама в слезах. Марья Семёновна говорит: «Поплачу и мне вроде бы полегче». Душу они мою в клочья разрывают.

Сегодня ночью тяжкая гроза была, ливень, хряснуло чего-то на столбе, и свет погас. Надо о холодильнике думать, харч спасать, а я о ней, о дите: «Как она там. в лесу, одна, в такую страшную ночь?» Маленькие, бывало, как гроза, а грозы в Чусовом страшенные, залезут под одеяло, прижмёшь их к себе, И уже ладно, уже им неопасно, и они, глядишь, спят себе посапывают, к родителю прильнув. Быть может, эти-то минуты и есть самые главные, самые светлые в нашей жизни, когда дано тебе почувствовать себя защитником своих детей.

А теперь? Где мы? Где дети? Что с ними? Что с нами? Господи, какой конец-то у двадцатого, так хорошо начинавшегося века! Ведь погибаем и сами того понять не можем, и оттого гибели не страшимся.

Витя поехал в Вологду. Так рвался! Я знаю по себе: он надеется, что всё там, как прежде, и мама жива, и дом на месте, и друзья-приятели всё те же. Какие горькие разочарования его ждут! И сколько их было у меня. Всё сердце в ссадинах. И не защитишь и ничем не поможешь. Только время, только годы приносят забвение и утешение. Впрочем, больше надежды на них. В прошлом году маме исполнился 91 год со дня рождения и шестьдесят лет со дня гибели, а нету забвения, всё та же тоска по ней, по уже вечной матери, всё то же недоумение, заменившее острую боль. Почему так? Отчего и в жизни ей не было счастья, и смерть такая мучительная в молодые годы? В назидание другим? Во избавление их от мук? Но тогда Божий перст указал не туда и не на того, материны муки не убавили мук среди людей, и смерть её никого не образумила, добра не прибавила, ничему хорошему не научила.

Смерть ранняя, понуждённая вообще, видать, никому не нужна и ничем не оправдана. И война – самое отвратительное, самое безнравственное, подлое убийство и ничего больше. Повторись война, я нынче ни за что не пошёл бы на фронт, чтобы спасать фашизм, только назад красной пуговкой, и, спасая который, мы наконец-то добились невиданною и неслыханного счастья. И за ради этого умирать?.. «Фу-еньки!» Как говорит русский классик, проживающий за морем.

Ася! А с «затесями» сделай всё так. как наметила. И про пьянку выброси. Пьянки и без того много вокруг, да и в моих творениях многовато.

Вот на сем я и закончу, оставаясь сегодня не в рабочем состоянии, ибо снова гуляет гроза, надвигается ливень и шквал, тётке стало хуже, и меня с утра «загибат», как говорила бабушка.

Вчера во время грозы я вспомнил: как загремит – я к деду Илье с вопросами. «Ты зачем, деда, гремишь?» Он затрясёт бородой, захохочет: «Да это не я, это Илья-пророк». А бабушка из кути: «Он это, Витька, он камни на небе ворочает, на телеге ездит. Зачем ребёнка омманываш?»

Вот от них и пошёл выдумщик, да отпетый ещё. Вчера со слов тётушки написал я о смерти бабушки и сегодня не работник...

Обнимаю вас всех, целую и желаю хорошей жизни. Преданно ваш Виктор Петрович

7 июля 1991 г.

Овсянка

(С.Ермолаевой)

Дорогая Светлана!

Спасибо тебе и за книги, и за помощь с рукописью. Господь чем-нибудь поможет и тебе за твою доброту, хотя к добрым-то и честным людям он последнее время как раз и не очень ласков.

Осенью я продолжу работу над романом, а пока сижу всё ещё в деревне, и поскольку у нас каждый день льёт дождь, довольно прохладно, ничего не осталось мне делать, как сесть за стол и завершить «Последний поклон». Написал две заключительные главы и с печалью закончил работу, которая продолжалась почти тридцать лет и доставляла мне такое удовольствие, какового не доставляла ни одна книга моя.

Скажи и мужу своему спасибо за письмо. Спорить нам не о чем, поскольку главного предмета, о чём могли бы мы спорить, не было и нет, то есть армии как таковой у нас не было и нет. Есть загнанная в казармы толпа рабов, пользующаяся, кстати, уставом, писаным ещё для рабской армии Рима, и с тех пор на нём лишь корочки менялись. Всей дальнейшей работой в романе я как раз и покажу, как армия рабов воевала по-рабски, трупами заваливая врага и кровью заливая поля, отданные бездарным командованием тоже рабского свойства. Почти четыре миллиона пленных в один год никакая армия не выдержит, а рабы могут всё, они скот бессловесный, и скот этот воспитывается сперва казарменной системой, а уж и доводится, окончательно на колени ставится в самой казарме. Дедовщина так называемая нужна нашим дармоедам-генералам, как когда-то в лагерях блатная рвань нужна была, чтобы, ничего не делая и даже свои полторы извилины не утруждая, можно было управлять ордой рабов, одетых в военную форму.

Ну ладно, ещё раз спасибо! В Алма-Ату пока пути нет, а вот в Барнаул на шукшинско-соболевские чтения поеду. Толя Соболев – не путай с мудаком Леонидом Соболевым! – был моим приятелем, да и фронтового друга, живущего на Алтае, надо навестить. Будешь вдруг в Сибири, позвони 25-49-84, казахи будут действовать у меня и во второй книге, так что все твои советы не раз пригодятся.

Кланяюсь. Виктор Петрович

А возможно, и придётся мне поехать в Казахстан. Кто знает.

1991 г.

(А.Ф.Гремицкой)

Дорогая Ася!

И вёрстку, и договоры успел получить за день до отъезда. И очень хорошо. Я не торопясь хоть раз прочитаю вёрстку.

Жил в деревне, почти не приезжая домой. Жил вместе с Полей, чтобы хоть маленько высвободить Марью Семёновну, Поля – человек очень хороший, с ней не соскучишься, и вольная жизнь по нутру ей, только грязнуля страшенная и с дедом зубатилась так же бойко, как и дед когда-то, в незапамятной дали, зубатился с любимой бабушкой Катериной.

Я был более или менее покоен, прочитал почти все скопившиеся рукописи, все дрянные, кроме одной, и в сладость души пописал «затеси», а больше занимался огородом, землёй, и не нахожу занятия более приятного и полезного.

Лето у нас, начавшись с пожаров, так и бродит по горам и долам с громами, молниями, пужает людишек огнём небесным, опрокидывает ушаты воды, а когда и град запустит. Бурьян растёт ошалелый от счастья, я так до конца с ним и не справился, огородина тоже растёт, если не дать её заглушить. А на государственных-то, на социалистических полях заросло всё. Ни полоть, ни окучивать, ни копать, ни убирать некому, а кушать все требуют, аж за грудки берут.

Что-то совсем у нас всё разладилось. Время показало – а я это и заранее знал, хотя и не провидец, не надо тут быть провидцем – ни к какой свободе мы не готовы и употребим её себе во зло, как это не раз уже на Руси святой бывало. И выхода, откровенно говоря, я, живущий «среди народа и народов», – не зрю. Как бы нам в ящик не сыграть вместе с перестройкой иль в геенне огненной не сгореть. Ведь «большевик никогда не сдаётся», как мы дружно пели в детстве, и он, не признав своего поражения, может хлопнуть картой козырной и таким образом остаться на веки веков непобеждённым, не сдающимся и правым.

Пришла Марья Семёновна, пробует заняться сборами. Закругляюсь. Всем кланяюсь, всех обнимаю. Вёрстку, скорее всего, пошлю с дороги.

Будьте все хоть немного спокойны, и жизнь пусть к вам будет милосердна!

Целуем я и Марья Семёновна

22 октября 1991 г.

Красноярск

(семье Черношкуров)

Дорогие мои Черношкуры! Лидия, Лариса. Лёня и Павел!

Поклон Вам из далёкой, по-осеннему притихшей Сибири с уже нагими лесами, отлетевшими птицами, с грустью в природе и народе, толкущемся в очередях возле пустых прилавков.

Ещё летом, будучи в деревне, получил я от вас письмо. Лидия в письма такая же, как и в жизни, я слышу её голос, читая письмо, а «звук» в слоге, на немой бумаге даётся только людям искренним, душевно одарённым, А тут от Лидии ещё одна весточка и посылка! Можно было всё это и не посылать, но раз уж послали, то и спасибо! Особое спасибо от Поли – внучки – за шоколад. Я одну шоколадку отдал бабушке и Поле, а другую положил к себе в стол, но хитренькая наша Поля, прикончив бабушкину шоколадку, стала навещать мою комнату и спрашивать: «Деда, нет ли у тебя чего-нибудь сладенького?»

Что сделаешь, дети наши лишены и необходимых продуктов и вещей, о лакомствах и говорить не приходится.

Это я к тому, чтоб вы не особо торопились из пресыщенной Голландии, ещё надоедят и наши порядки, и наши распри, и наша беспросветная нужда. Но, впрочем, живут люди и работают – куда денешься? Лёню, наверное, возьмут в штат или пошлют куда собкором. Может, на ридну Украину? Хорошо бы, там вроде полегче, хотя хохлы и дурят, охваченные зудом самостийности, да и хохлацкая, самая крепкая дурь небесконечна. Жизнь, видимо, заставит все наши повреждённые большевизмом народы всё же жить объединенно, хотя бы в период становления экономической самостоятельности, иначе раздор, беда, новые гетманы типа Ивана Драча и велыкого Дмытро Павлычко поорут-поорут, покрасуются и с трибун сойдут, а народу жить, бедовать.

Летом, запертый непогодой в своей деревенской избе, я принялся работать и закончил свою самую заветную книгу «Последний поклон», написал две заключительные главы, которые будут печататься в «Новом мире». Потом поездил по Енисею, летал в тайгу, и если раньше я приезжал из тайги отдохнувший, бодрый духом, заряженный на работу, то нынче явился домой ещё Более подавленный и разбитый – оголодавшие, но больше сытые люди рвут ИЗ лесов всё, что можно съесть и продать.

О Господи! Куда мы идём и заворачиваем? Работать пока не принимался, рукопись романа ещё и не открывал. В ноябре полечу на «Римские встречи» в Москву, может, после поездки пойдёт работа. Когда я улетал от вас в Рим и когда вернулся, тут же сел работать – так ободрила и дух мой поддержала воистину дружеская встреча и отношения между людьми в Риме.

А дома-то у нас идёт грызня, доходящая уж до резни в Союзе писателей. Наверное и скорей всего, я не буду состоять ни в одном из ныне образовавшихся союзов, потому что и не союзы они, а обыкновенные шайки разбойников с паханами во главе.

Был я ещё в одной чудесной стране, в Шотландии, угодил туда во дни путча. На чужой стороне, пусть и дружественной, доброй и прекрасной, переживать такие события не приведи Господи. Ну, всего не написать.

Обнимаю вас всех. Желаю доброго возвращения домой и терпения большого, и здоровья, чтобы перенести переезд и войти в нашу жизнь, если это можно назвать человеческой жизнью.

Мария Семёновна, Витя малый и большой также кланяются вам, а Поля целует тётю Лиду за сладенькое. Всем вам всего самого доброго. Тепло Вас вспоминающий Виктор Петрович

19 ноября 1991 г.

(В редакцию газеты "Литературная правда")

Уважаемые товарищи из отдела писем «Ленинградской правды»!

Я как бывший газетчик знаю, что вы найдёте возможность «дать ход» этому моему письму. Горькому и недоуменному...

Осенью прошлого года, во второй половине сентября, будучи в Вологде (где я прежде жил), я одновременно направил семи адресатам в Ленинград четыре тома моего собрания сочинений. И ни одна, ни одна (!) книга не достигла адресата. Книги украли!

В Вологде, на 4-м почтовом отделении, откуда я отправлял книги, их украсть не могли, здесь меня очень хорошо знают. Если б воровали на почтовых отделениях Ленинграда, всё равно хотя бы одна книга да «прорвалась» к адресатам, ибо живут они в разных концах города, тем более что на одной бандероли стояла фамилия Мравинского Евгения Александровича, и уж его-то, великого человека, думаю я, ещё уважают и почитают в этом великом городе.

Книги украдены либо в поезде, в почтовом (!) вагоне, либо на почтовых (!) сортировках, украдены людьми беспардонно наглыми, ничего не читающими. Иначе они бы поняли, что воровать книги – дело не только преступное и безнравственное в высшей степени. На всех томах, на третьей странице, стоит мой автограф – значит, и это для современных почтовых пиратов уже не преграда!

Реестр, по которому я сдал бандероли, у меня, к сожалению, не сохранился, да если бы и сохранился, едва ли книги уже нашлись бы, но воровство моих книг, наверное, не первое и не последнее дело тёмных людей. И где воруют-то? В Ленинграде! В городе, который для меня, да и для всех русских и советских людей был и остаётся самым почитаемым в нашей стране городом, при одном упоминании о котором что-то светлое и святое поднимается в душе...

И вот харчком в это святое!

Виктор Астафьев, писатель, лауреат Государственных премий России и СССР

19 ноября 1991 г.

Красноярск

(Е.А.Евтушенко)

Дорогой Евгений Александрович!

Из газет я узнал, что меня зачислили в члены и даже выбрали секретарём в какую-то возглавляемую Ю. Черниченко организацию СП. Ну существуют же какие-то, пусть не этические (до этики ли нам сейчас!), а просто общечеловеческие нормы, по которым надобно спросить у человека, прежде чем назначить или выбрать его куда-то.

Ни в каком творческом союзе, и в вашем тоже, я более состоять не хочу и не буду. Вот достукаю срок члена Союза писателей СССР и стану сам себе союзом.

Виктор Астафьев

20 ноября 1991 г.

В редакцию «Литературной газеты».

Копия: в «Литературный Иркутск»

Высказав своё резко отрицательное отношение к странному документу под названием «Слово к народу», я попутно высказал и огорчение своё по поводу того, что под ним стоит и подпись моего земляка и младшего друга – Валентина Распутина.

Я ошибся, предположив, что живу среди людей, не совсем ещё опустившихся до безумия, и рассчитывал, что говорю для людей разумных, умеющих быть самостоятельными, но сомневаться в том, что им предоставлено право судить вся и всех и бросать каменья в ближнего своего. Я забыл о том, что в своё время, создавая Союз писателей РСФСР и заботясь о наполнении его творческими силами, была объявлена очередная мобилизация в писатели, и по Руси Великой и её окраинам заневодили тучу людей в члены СП, порой не знающих до конца и азбуки. Из этой тёмной «творческой» тучи пролился И проливается кислотный дождь зависти, недоброжелательства, злобы, поражающий прежде всего ярко цветущие полезные плоды и совершенно не действующий на сорный бурьян.

То и дело возникающие в столицах и на периферии творческие союзы напоминают мне шайки шпаны, когда-то резвившиеся в провинциальных городах, в Игарке в тридцатые годы одну шайку возглавлял парнишка по фамилии Вдовин, другую – полупарализованный парнишка из спецпереселенцев по прозвищу Обезьяна. И вот, бывало, поймают тебя, возьмут за грудки и спрашивают: «Ты за кого, за Вдовина или за Обезьяну?» – и лупят дрынами нещадно, коль ты не «за нас, а за них».

Мы, детдомовцы, были «за себя» и если на нас нападали, дружно отбивались и от Вдовина, и от Обезьяны, часто обращали и в бегство городскую шпану.

В литературе талантливый писатель всегда одиночка, а бьёт и топчет его окололитературная шпана, объединённая в шайки, писательские и журналистские, где всегда были и есть люди для хулы. И вставными зубами хватают и кусают слабого, кто не там и не так думает, говорит, живёт и работает.

Очень жаль, что и «Литературная газета» даёт возможность литературным а чаше – окололитературным шавкам рвать то у Распутина, то у Белова штаны. Ещё более жаль, что уважаемые мною газеты «Комсомольская правда», «Известия» и «Московские новости» не хотят в этом пакостном деле отставать от «Литературной газеты», которую совсем почти оставили в покое видный писатели и полосы которой забивались и забиваются в последние годы чем угодно, но только не теми делами и материалами, которыми надлежит ей заниматься соответственно названию своему.

Что касается «доброжелателей», вдруг обрадовавшихся нашему якобы с Распутиным и Беловым расхождению в жизни и творчестве, то и фронтовые мои друзья, и бывшие содетдомовцы, ещё оставшиеся в живых, могут подтвердить, что товарищей и друзей своих я никогда не предавал и не оставлял в беде. А друзья по литературе, есть у меня и такие, подтвердят, что я не разучился уважать убеждения других людей, как бы они ни расходились с моими, и умею бережно относиться к ранимому сердцу любого художника, где бы он ни жил, какой бы национальности ни был и какой бы характер ни имел. Всё-таки, пусть и отстало, я сужу так, что писателя надо принимать таким или? не принимать его, не судить, но скорее обсуждать за труды его, за книги, а не за поведение «на общественной ниве». Это уже политиканство, это мы проходили совсем недавно, и давайте-ка, дорогие товарищи, помаленьку отвыкать от этого позорного явления не на словах, а на деле.

Виктор Астафьев

1 декабря 1991 г.

Красноярск

(А.Ф.Гремицкой)

Ну наконец-то домозолил я вёрстку. Чёрт его знает, что за жизнь! И дела не делай, и от дела не бегай. Каждый день ведь чем-то занимаюсь, а день так короток и столь мало успеваю. До сих пор ещё не открывал рукопись романа, всё недосуг, а главное, что-то гнетёт и не даёт работать. Раньше я, видно, сильней бы и нелегко, не всегда легко, но преодолевал душевную депрессию. Нонче не справлюсь никак с собой, да и давление что-то мучает, иногда с утра уже под двести, с таким грузом не наработаешь.

Живём мы тихо-мирно, вокруг же всё хужей и тревожней. Что с нами будет? Вам в Москве небось уже известно, так хоть нам скажите и ободрите нас.

Марья Семёновна, слава богу, топчется, ребята кормёжки требуют и уже помогают хлеб купить. Чего весною-то будет?! Но всё равно. Скорее бы зима проходила. Может, весной на земле легче будет, в огороде, в тайге.

Ну вот пока и всё. Посылаю папку по почте, даст бог, дойдёт к сроку-то, а нарочного где найти?

Не падай духом, падай брюхом! Как шутили когда-то на Руси святой. Звони! Приезжай! Рады будем. Кланяюсь, обнимаю. Виктор Петрович

1 декабря 1991 г.

(адресат не установлен)

Уважаемый Аскольд Михайлович!

Ну и времени свободного у Вас! Аж позавидуешь. И работоспособность адская! Надо же 13 страниц накатать по поводу пустякового рассказа и потом ещё в переписку вступать, обличая уже и ответчиков, да всё тоном прокурора, тоном вселенского брюзгливого судьи. А язык! Это меня, привыкшего читать трактаты экономического, социального и прочих свойств, да недоученных, но и переученных графоманов, едва хватило одолеть Вашу бумагу – как по молоку плывёшь по Вашему тексту, по кислому, загустевшему.

Есть простой способ, к которому прибегаю я сам: не по душе автор – я его и не читаю, давно не читаю и Пикуля – не мой он писатель. Но у него первое место в стране «по потреблению», и не считаться с этим нельзя, как невозможно печатать и снимать одни шедевры. Смотрели же, читали и читают люди Софронова, а теперь вот Гельмана, а это Софронов нынешнего, перестроечного времени. Посмотрел разок, почитал другой – и хватит. Есть чего читать.

Должен Вам сказать, что Вы не одиноки в своём обличительном бумаготворчестве, тучи развелись людей, в основном пенсионеров, которых хлебом не корми, дай пообличать. Интересное наблюдение: чем выше уровень эстетический у человека, чем богаче его внутренняя культура (не грамота, нет, грамоте-то Вы куда как хорошо научились!), тем он сдержанней, уважительней и человечней в своих замечаниях, никогда не опускается до отповеди и хихиканья, показывая пальцем – «Смотрите! Смотрите!»

Много у меня появилось добрых знакомых заочных, которых я благодарил за замечания, ибо ошибки и в нашей работе, к сожалению, тоже неизбежны.

Сделав замечание о том, что колорадского жука на юге нету, крупный учёный и старый интеллигент Симолин через два года нашёл время извиниться и написал, чтобы я не правил рассказ – появился колорадский жук и на юге, в том числе и на Кавказе, это, мол, «не Вам, а нам, работающим в биологической энциклопедии, надо вносить поправку, жук нас и наши теории опередил».

Это не значит, что нет ошибок в моих работах, но с какого боку на них Смотреть? Если с Вашего, то Николай Васильевич Гоголь, гений из гениев на мой взгляд, по-вашему выйдет просто халтурщик. Ну что это такое он пишет: «А у этого жида в бороде было семнадцать волосинок, да и те росли только с одной, с левой стороны».

Давайте по-вашему, с Вашей высокой колокольни посмотрим на это «безобразие». Как это старый человек, да ещё горем убитый Тарас Бульба, глядючи в окно, у разговаривающего среди улицы с другими жидами жида мог не только разглядеть, но и сосчитать волосинки? И где они, с левой стороны растут? Лица? Лба? Носа? И потом, отчего бы автору не заменить это хлёсткое, ухо прожигающее слово «жид», ну и написал бы «еврей», «инородец», «человек, не помнящий национальности» – ведь мастак же пера, мог бы.

Нет, не мог. И не смог бы. Есть законы, именно этим писателем сотворенные, и они выше, как Вам ни горько сие слышать, наших с Вами законов, выученных из чужих книг и по чужим правилам употребляемых.

Графоманов и плохих писателей плодит подражательность, следование выучке. Всё у них точно, всё «по правилам», ан не получается, нет самостоятельности. Мужик самостоятельный, как говорят в народе пока не только крестьянину, но и писателю. Свои удила железные грызёт, свою тропу топчет, свой хлеб ест, своим умом обходится человек, помня, конечно, всечасно, что на полке вон стоят Пушкин, Толстой, Достоевский. А у меня отдельно ото всех стоит ещё и Гоголь, которого я так люблю читать, да времени нету, трачу его, дурак, на чтение писем, подобных Вашему, да ещё порой и на ответы. Я уже чувствую, вижу, как Вы сжали руку не с ручкой – с мечом, плетью, чтобы высечь меня, поставить к столбу. Не надо! Не надо! Ваших писем читать я больше не буду и Вам не напишу. Почитайте лучше наших классиков. Или уж не можете без обличения? Это Ваш кислород? Судя по факсимильному штампику, шибко Вы уважительно относитесь к себе, так уважайте своё и наше время.

С поклоном, В. Астафьев

1992 год

2 января 1992 г.

Красноярск

(Н.Негоде)

Дорогой Николаша!

Очень рад твоей весточке и тому, что в жизни твоей являются освещения творческой удачей. Желаю и в новом году тебе много стихов и песен. Бога свободы в сердце, а ещё здоровья, чтобы работать и не унывать. А всем нам – просветления разума, хлеба, мира и всепрощения Божия за грехи наших дедов, отцов и за наши тоже.

Мы живём помаленьку, зима пока хорошая, в меру морозная, солнечная. Дети растут Я помаленьку работаю. Сейчас пробую вернуться к роману, чтоб за зиму закончить хотя бы первую книгу. Получится ли? Настроение уж больно нерабочее, обстановка жизни у нас препаскудная, очереди немыслимые за всем, неразбериха, злоба, шквал преступности, всё более неуправляемой и звереющей закрываются магазины – нечем торговать, столовые – нечего варить. И в то же время полные поезда и самолёты уходят в свободные государства с ворованной продукцией, частью завезённой к нам из-за рубежа за лес, нефть, за то, что делаем атомную свалку в Сибири. Продаётся и воруется всё, что даже не покупается и не подлежит продаже.