Текст книги "Нет мне ответа..."

Автор книги: Виктор Астафьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

У нас уже не заключает договоры на 1992 год издательство и даже план не составляет, и рукописи не принимает. Хана литературной провинции! А как вы будете жить? Где-то мелькнуло, что при «Молодой гвардии» создаётся концерн. Что это такое? С чем едят? О Господи, каждое утро просыпаешься ожиданием худшего. Что ещё выкинут наши перестройщики? Храни нас всех Господь!

Поклон всем молодогвардейцам. Кланяюсь, обнимаю, целую. Виктор Петрович

12 февраля 1991 г.

Красноярск

(Н.И.Године)

Дорогой Коля!

Спасибо, брат, за письмо, за доброе приглашение посетить челябинскую землю. Давно хочется, да грехи не пускают, да суета и видимость работы.

Приехать мне, Коля, сложно, тем более с Марьей Семёновной. Ты, наверное, не в курсе, у нас в доме была большая беда и горе неизбывное. Вот уже четвёртый год, как умерла дочь и оставила на наших руках двух детей (с мужем была в разводе, да и муж тот...) – дети остались совсем малые, но вот уже мальчик пошёл в девятый класс и стал нам помощником, ибо М.С. хватануло два подряд инфаркта, да и других болезней за жизнь поднакопилось. Девочка, её зовут Поля, нынче пошла в первый класс, и молим Бога, чтобы он продлил наши дни ради них, хотя, как сказал мой сотоварищ по литературе и войне, порою доставляет радость мысль о скорой смерти.

Устали. Всё наше поколение, такие на себе тяжести несущее, устало. А главное, ради чего тащили-то? Итог очень плачевный и горький.

А я ведь с писательского съезда угодил и на депутатский, от литературной шпаны переключился на шпану не менее отвратительную, на политиканствующую, которой легко оказалось прикрываться и прикрывать любые авантюрные и даже реакционные решения, – шпана орёт, рубахи дерёт и криво завязанный пуп царапает, совершенно уже никого не слыша и не понимая, для чего и зачем орёт-то?!

У нас дела тоже неважные. На 1992 год местное издательство уже не составляет даже план и не принимает рукописей, приказано сверху самим писателям добывать бумагу, издаваться на свои деньги и самим реализовывать свою продукцию. Провинциальная литература к этому не готова. Хоть и бедно, бледно и малоденежно, но жили, издавались, права качали честным издателям, вели «творческий образ жизни», и вот остались не у дел.

Я-то проживу и доживу свой век. Издают меня много, собрание сочинений выходит, но каково-то остальной лит. братии, особенно молодой? Да, надо объединяться. Поодиночке писатели России погибнут. Сибиряки уже кое-что делают по Урало-Сибирско-Дальневосточному объединению. Выпушен пробный номер газеты «Литературная Сибирь», есть обращение, примерный устав объединения и даже что-то похожее на программу. Я думаю, уральцам, и для начала челябинцам. нужно обратиться через эту газету к сибирякам с призывом об объединении не двух, а трёх регионов России. Я вижу в этом спасение. Нужно для начала провести что-то вроде съезда и выбрать координационный совет, продумать, где брать деньги на бумагу и самоё бумагу для обьединённого крупного издательства или концерна на базе Новосибирского или Иркутского издательства. Словом, надо шевелиться, иначе хана всем и всему. Останется один «Апрель» и апрелевцы-молодцы, поддерживаемые из-за рубежа, да и в стране имеющие длинную руку.

Вот пока и всё, Коля. Если я уработаюсь за месяц до блевотины и нужна будет пауза, может, в марте и прилечу, но твёрдо обещать не могу, очень зависим от текучки и обстоятельств.

Поклон всем челябинцам. Обнимаю, кланяюсь. Виктор Петрович

18 февраля 1991 г.

Красноярск

(А.Ф.Гремицкой)

Дорогая Ася!

Посылаю досылом потерянную «затесь», вставишь по оглавлению в нужную тетрадь.

У нас зафевралило, морозно и очень ветрено. Дома всё пока слава Богу. Полька более недели отсидела дома из-за карантина и сегодня билась с бабкой, чтобы не вставать и в школу не идти. У неё одно по этому поводу мнение: «Зачем она мне, эта школа?» И я вот тоже иногда думаю, зачем? Чё нам эта грамота-то дала? Одни от неё беспокойства.

Ну, все здоровы будьте! Кланяюсь. Виктор Петрович Сегодня, наконец-то, открыл папку с рукописью романа...

24 февраля 1991 г.

(В.Болохову)

Дорогой Володя!

Я так и думал, что ты постараешься не понять моего письма и слово «антилитература» воспримешь без кавычек, но втайне надеялся, что ты уже приблизился к профессиональному отношению к литературе, когда не комплименты ценятся, а нечто более нужное и необходимое. Тем более что, и пояснил подтекст своего письма, говоря, что «антижизнь» и должна рождать «антилитературу». Более того, я вот и сам понял, что ныне делаю тоже «антилитературу», и какое-то время она будет царить в российской словесности, хорошо, если какое-то время, хорошо, если великая культура прошлого выдержит её накат, а будущая жизнь будет так здорова и сильна, что устоит перед её страшной разрушительной мощью, хотя действительность наша не вселяет в это уверенности.

Не надо меня звать «мэтром» – я это тоже проходил, и людей с воспалённым самолюбием видел в нашей литературе не меньше, чем ты зэков по тюремным нарам. И рекомендацию не могу дать, потому что мой самоотвод не подействовал, и я остался секретарём Союза, а секретарь не имеет права давать рекомендации. Во всяком разе, так было.

Сейчас я вплотную влез в роман, сменил номер телефона и, пользуясь тем, что он не трезвонит, до весны постараюсь сделать первую книгу, и ты хотя бы поэтому рукописей мне не присылай – ворох рукописей останется на лето.

Будь здоров. Пиши – это главное в жизни литератора. Кланяюсь. Виктор Петрович

2 марта 1991 г.

(Л.С.Черепанову)

Дорогой Лев Степанович! Получил Ваше письмо и копию статьи и хотел бы поговорить с кем-то из власть имущих, но тут заболел и не дошёл до них.

Тем временем пришёл «Красноярский рабочий», где снова статья о бедствиях Агафьи [ о семье староверов Лыковых, живших отшельниками в тайге. – Сост. ]. Что говорить, судьба этой женщины трудная и, может, исключительная, но сколько я знаю людей и семей таких несчастных, таких заброшенных и властями забытых, что оторопь берёт, бессилие охватывает, и никто-никто о них не печётся, даже не пытается им помочь, а тут шумиха, хлопоты, газетные дискуссии и перепалки.

Ах, как мы, русские, любим шумиху там, где должно быть тихо. Даже милосердие превратили в телешоу и рвут друг у друга доброхоты микрофон, чтобы похвалить себя за десятку, внесённую в помощь, даже не зная кому.

Извините меня, Лев Степанович, помогать людям надо, тем более женщине, мыкающейся в тайге, но гам и шум вокруг этого поднимать не следует, помня о том, что в родном Отечестве миллионы несчастных, заброшенных сограждан, и все они ждут помощи, сердечного отношения, надеясь, что слово «милосердие» – не рекламная агитка и не предмет для спекуляции и газетного бума.

Желаю Вам доброго здоровья. Кланяюсь. Виктор Астафьев

13 марта 1991 г.

Красноярск

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Вчера ко мне пришёл первый том собрания сочинений! Дожил, сподобился! Слава Господу, что он так щедр и милостив ко мне. Ну, а молодогвардейцам, прежде всего Асе Гремицкой, наивечнейшее моё спасибо за уважение и внимание ко мне, к моей скромной работе. Прежде всего, конечно, Ася молодец, изо всех своих сил старается и радеет за меня.

Ну и тебе спасибо. Сегодня ночью, в тиши и одиночестве, перечитал твою вступительную статью. Ты, по-моему, превзошёл не только себя, но и уровень нашей критики. И дело тут не во мне. я лишь повод для того, чтобы дать тебе возможность порассуждать и помыслить.

Вспомню я родимый и мне город Чусовой, его нравы, дымы, сажу и рабочее житьишко при советской власти, погляжу на Марью свою, подумаю о тебе – индо и руками разведу: откуда чё берётся?!

И мысль моя с веком наравне о том, что писатель заводится в саже, не только утверждается временем и прогрессом, но и углубляется в том смысле, что ценная мысль тоже выкристаллизовывается, как жемчужное зерно, в навозе и отходах металлургической и углесаженной промышленности. Своим фактом существования, пусть и в социологических пределах, чусовляне подтверждают это: вон Щуплецов-то или, как его напарница именует – Щуп, вверх тормашками на лыжах прокатился и чемпионом мира стал! Разве в Лысьве или даже в самой Перми этакое возможно? Не хватает у них почвы, то есть дыма и сажи для выращивания этаких талантов и подвижников вроде твоего брата – Леонарда Постникова.

Вот, брат, какой заряд бодрости я получил! Но главное, надоумлен был находчивыми людьми сменить номер телефона. Два дня бывшие клиенты по-сибирски выразительно материли мою и без того мной изматерённую госпожу и хозяйку, а потом всё умолкло и я бросился к столу, взял на абордаж рукопись и в общем-то довел её до читабельного состояния. Сейчас она на машинке, после – сверка, уточнения, правка ещё одна, перевод некоторых фраз и слов с русского на казахский и наоборот, и можно рукопись первой книги отдавать в журнал, да чего-то не хочется. Закончить бы вторую книгу и сразу их вместе тиснуть, а тогда бесись вся военная и комиссарствующая камарилья. Третью-то книгу я на волне первых двух вынесу. Написал я, кажется, главный кусок о погибшем хлебном поле. Это вот и есть смысл всей человеческой трагедии, это и есть главное преступление человека против себя, то есть уничтожение хлебного поля, сотворение которого началось миллионы лет Назад с единого зёрнышка и двигало разум человека, формировало его душу и нравственность, и большевики, начавшие свой путь с отнимания и уничтожения хлебного поля и его творца, – есть самые главные преступники человеческой, а не только нашей, российской, истории. Разрушив основу основ, они и себя тут же приговорили к гибели, и только стоит удивляться, что и они, и мы ещё живы, но это уже за счёт сверхвыносливости и сверхтерпения русского народа, а оно не вечно, даже оно, наше национальное достоинство, или родовой наш недостаток. Бог его знает, что сейчас думать, куда и как думать, о чём и зачем?

Конечно, пропустив плодотворное время – осень и начало зимы. – сейчас я быстро выдохся, устал, очень раззвенелась контуженая голова, встаю утром трудно, а уснуть не могу долго, и, если не посплю днём, совсем дело моё плохо, да ещё и простудиться умудрился на исходе зимы, да и до тепла, видно, хредить буду. А пока у нас солнечно и морозно. Ночью до минус 18—20, днём отпускает, сегодня вон даже таять пробует. Говорят, в конце марта начнётся бурная весна. Дай-то Бог!

Я тебе книжку не посылаю, боюсь – стали всё воровать, и на почтах тоже. Очень тебя ждём по теплу оба с Марьей Семёновной. Право слово, назрела надобность встретиться и погутарить, и на весну не чухонскую – нашу тебе посмотреть. Командировку уж как-нибудь и где-нибудь тебе оплатим, и дорогу тоже. Давай приезжай! В письме всего не скажешь, как бы длинно оно ни было.

Обнимаем, целуем тебя по-чусовлянски – крепко и преданно, я и Марья Семёновна

18 марта 1991 г.

Красноярск

(А.Михайлову)

Дорогой Саша!

Очень рад, что ты снял с себя этот хомут, который надевают людям, творческим притом, а надевши начинают пинать и стегать, как колхозную клячу, на которой может ездить всякий, а она и лягнуть разгильдяя не смеет, и ись не просит, и не брыкается, хотя в упряжи в колхозной, которая вся в узлах, без потника, и шею протирает до костей.

Видно, время такое, когда ревуны и наглецы получили возможность наораться вдосталь, а наш удел работать, и чем время смутнее, тем больше потребность в тружениках, но не в болтунах.

Если бы ты знал, как было противно на съезде писателей РСФСР, где, в отличие от тебя, Юра Бондарев умереть готов был, но в начальстве остаться, понимал ведь, что он главный раздражитель шпаны этой, ан не сдаётся, да и только, а там современный идеолог и мыслитель Глушкова бубнит за Россию, Личутин бородешкой трясёт так, что из неё рыбьи кости сыплются, – этот и вовсе не понимает, чего и зачем орёт, лишь бы заметну быть, лишь бы насладиться мстительно званием писателя, употребляя сие звание, в русской литературе почётное, на потеху и злобство шпане, которая и забыла, зачем она собралась на съезд.

А потом сразу же вослед и депутатский съезд. Здесь то же самое, только в закон облечённое враньё и кривляние, я уже заранее знаю, кто и зачем лезет на трибуну, чего и почему будет говорить, не считая таких, конечно, больных людей, обалдевших, как Личутин, от звания писателя, офонаревших от депутатского значка, как представитель рабочего класса Сухов, осибирятившийся еврей Казанник или Болдырев и ещё пара больных словонедержанием людей. Они,– бляди, снятся мне уже в кошмарном сне – война, районная газета и они!

Осенью, побывав в Китае, зарядился я таким трудовым порывом, такой тягой к работе, что вот бы броситься на стол, как тигра на добычу! Ан нет. Не себе принадлежишь, на съезды езжай, слушай дураков, внимай воинствующим краснобаям. И дело кончилось тем, что попал я, изнежившийся писака, в страшную прострацию, всё подзабросил и за стол с трудом и тяжестью в сердце уселся уже в феврале. Разошёлся, поработал и довёл первую книгу до читабельного состояния. Ещё один заход – сверка, уточнения, утрясения – и можно будет давать роман в журнал. Однако решил я сделать вторую книгу и тогда уж печатать их подряд. А пока их печатают, бог даст, по инерции, на волне и третью сделаю. Но это всё мечты, а пока едва хватило сил на эту работу, и уже вот приболел, чувствую себя неважно, едва поднимаюсь по утрам, да ещё простудился малость, и отплёвываюсь, и откашливаюсь, а весна к нам пока не торопится, говорят, в последней декаде марта начнётся.

Очень, конечно, заманчивая твоя программа поездки по твоему Северу, но мне надо хорошо отдохнуть, не отрываясь от дома, и для работы над романом съездить на Нижнюю Обь, так что нашу совместную поездку отложу на год, и если Господь пособит, ещё съездим. Хочется.

Марья моя дюжит, крутится, вертится, дети заставляют, спать много не дают и кушать требуют, а с кушаньем-то каждый день всё туже и туже, и чё дальше будет – думать я уже устал и не могу.

Однако и на съезд писателей я не приеду, и на другие съезды тоже. Писать надо, роман заканчивать успеть. А то пропрыгаю, просуечусь и главной работы не сделаю.

Крепко тебя обнимаю. Твой Виктор

1991 г.

М.С.Горбачёву

Москва, Кремль. Верховный Совет, Президенту Горбачёву

Разгул преступности в стране переходит в террор. Вы, как всегда, медлите и опаздываете с принятием решительных мер. Народ вооружается, и, когда кончится его долготерпение, он повернёт оружие против вас, вашего бездейственного правительства, против растерянно притихшей армии и сметёт всех вас. Вот тогда начнётся хаос, какого еще свет не видывал.

Когда-то уважавший Вас Виктор Астафьев

20 марта 1991 г.

Красноярск

(С.Н.Асламовой)

Дорогая Света!

Когда пришло твоё письмо, я как раз дорабатывал первую книгу романа, через силу работал, так как своё время позднюю осень и начало зимы – проездил, да на дурацких съездах просидел, а потом на исходе зимы и за стол засел вплотную. Но я умею себя заставить работать и в работе «разогреваюсь» словом, первую книгу я почти сделал – рукопись на машинке. Ещё один заход – правка, сверка, уточнения – и можно браться за вторую книгу.

У нас, как и у вас (сужу по сводкам погоды по телевидению), зима затянулась, и я очень устал, да ещё подпростыл тут, переболел и сейчас утром, встаю трудно, разламываюсь, да если б на душе было посветлее и думы полегче, так и недомогание одолел бы скорее, а так...

Тоже надо думать, чем детей кормить, помогать погибающему местному издательству, поддерживать нашу совсем угасающую культуру и вообще все время кого-то от чего-то спасать, поддерживать, хлопотать...

А коммунисты (в том числе и Хайрюзов), они что ж, хотели грешить, злодействовать и не каяться? А как же христиане-то несли свой тяжёлый крест? Эта партия сделала столько преступлений, что поколения Хайрюзова не хватит, чтобы отмолить их. Тем более что они и отмаливать не собираются, а всё на других сваливают, только вот на кого и куда? Перед ними пустыня, а сзади выжженная земля, кровь и кости убитого ими народа. Одно упрямство и кураж ими движет. Но они уже приговорены временем и человечеством, не может формация, даже такая, как коммунисты, существовать в мире, который их давно и справедливо ненавидит, считает антихристами. И кончат они свои дни нечисто, обязательно кусаясь, пья кровь и захлебываясь слезами, в том числе и своих детей.

Рассказы, детектив мне хочется пописать. Надеюсь, летом и попишу. Как напишутся – пришлю. Посылаю тебе календарик с собачкой, а твоим орлам с диво-звёздами, они их любят? У меня вон старший-то заявляет: «Чё? Эту вашу классическую музыку слушать? Не хватало мне!..» Дед ногти в кровь срывал, чтоб хоть к какой-то культуре прибиться, мужика в себе давил и задавить до конца не смог, а эти, наоборот, от культуры, как чёрт от ладана, в содом, в пещеру, в помойку... О Господи!

Ну, поклоны всем! Мужу твоему и парням и тебе отдельно кланяюсь. Виктор Петрович

27 марта 1991 г.

Красноярск

(В.Г.Невзорову)

Дорогой Василий Тимофеевич!

Я всё собирался тебе написать, узнав о кончине Ирины Александровны. Да не знал, чего написать-то. По горю своему великому ведаю, что всякие слова тут бесполезны, а иногда и раздражительны, лишни. Скорбь, настоящая скорбь, не терпит ни суесловия, ни суеты. Носи в себе горе, страдай, и да поможет тебе Бог, более никто помочь не в силах.

Вот и затянул с письмом-то, а потом работа увлекла, ковыряюсь в романе вроде бы первую книгу подвожу к завершению и устал, ибо своё время – позднюю осень и раннюю зиму – упустил и работал с перенапряжением. Сейчас рукопись на машинке, а я сплю беспробудно. У нас никак не начинается весна, всё холодно и ночами морозно, а хочется уже тепла, травы и солнца.

Тут и твоё письмо. Укор мне ещё один – не справляюсь с почтой и текучкой, да и с жизнью уже едва справляемся – дети подгоняют, на плаву держат. Хоть бы успеть подростить, на ноги поставить. Витя по туловищу-то большой, моя одежда и обувь ему уже в самый раз, а по уму... Да ведь ему 15 лет через месяц будет только, а они сейчас и до 50 норовят детьми оставаться.

Я очень и очень сочувствую тебе. Одиночество – это всё же страшная доля. Она взаимно и с обеих сторон неповторимо трагична. Умер у меня в Новосибирске старший друг, умнейший человек, труженик и наставник – Николай Николаевич Яновский. И овдовела Фаина Васильевна, его жена, человек яркий, театралка, владеющая несколькими языками. И пополивала-то она супруга, и капризы допускала, случалось, а Николай Николаевич с улыбкой, со снисхождением сносил всё это, и пережили они вместе столько горя, сколько на иной десятиэтажный дом советский хватило бы. Николая Николаевича садили три раза, но он остался могучим красавцем, умницей, застенчивым с друзьями и яростным с врагами, а они у него не переводились, особенно в партийных конторах. Не могли ему там прощать, что он умнее их, честнее и неуязвим ни с моральной, ни с материальной стороны. Осталась от него громадная библиотека, бесценный архив и бедная вдова в неутешном горе. Но ещё осталась добрая, прекрасная память, как и об Ирине Александровне.

Будешь на могиле, положи от меня цветочек и скажи, что Виктор Петрович не раз был спасён во мрачные дни её высоким духом, её светлым отношением к чистому делу, к человеческим правилам и морали в жизни и работе, и ещё её неиссякаемым юмором, каким-то умно-насмешливым отношением к суете сует и умением весело, непринуждённо, восхитительно легко рассказывать даже о богах. Никогда я не уходил от неё, из иконного ли её зала, да и из дома с тяжестью и неловкостью в душе, всегда просветлённо было на душе, всегда ощущение прикосновения к чему-то, что я умел и не разучился чувствовать ещё в человеке, этакую редкостную, недосказанную расположенность к тебе. Мы тихо любили Ирину Александровну и восхищались ею, зная о ее хворях, и о неладах с детьми, и о многом другом.

Однажды я допустил бестактность к её прошлому, и она необидно, умело и тактично дала мне понять, что не хотела бы вспоминать об этом. И всё! Ни обид, ни тем более потуг нанести ответную обиду.

Я бы желал таким людям самой долгой жизни, чтобы свет, идущий от них, помогал нам лучше видеть окружающее и все скверны в себе тоже, да и утеплял бы этот очень холодный мир хоть маленько.

Царствие небесное Ирине Александровне! Уж она-то его заслужила! А тебя братски обнимаю, прижимаю к сердцу и заверяю, что всё добро, тобою для нас и для писателей сделанное, я не только помню, но и пытаюсь в меру моих сил и возможностей передать дальше, помочь людям, ибо только так, по моему убеждению, и должен бытовать человек, иначе зачем он родился и живёт?

Храни тебя Бог! Преданно твой Виктор Астафьев

26 апреля 1991 г.

Красноярск

(З.Домино)

Дорогой Збышек!

Из далёкой Сибири, где нынче никак не проходит зима и не торопится весна, привет тебе и самые добрые пожелания семье, земле твоей и всем близким людям!.

Письмо твоё получил. Благодарю тебя за него и за добрую память. Из прессы, из радио и телепередачи знаю о жизни вашей страны, хотя, разумеется, и не всё. Вот американцы прощают большие долги и выкупают поляков у большевизма. А кто нас, русских, выкупит? Мы никому не нужны, и всем всегда должны, и перед всеми всегда виноваты.

Так, видимо, на роду писано огромной стране и её злосчастному народу. Я читаю письма и послания Пушкина к своим лицейским друзьям и вижу, как он виновато чувствует себя перед ними за то, что Бог ему много дал, а им недодал, обделил. Гению такая вина была простительна, хотя и тягость, она, в конце концов, и увела его от людей подальше – слишком уж утнетающи, тяжелы были их злоба и любовь, и зависть, и непонимание, и отставание от него лет на двести, а то и навсегда.

Дар Божий – это и награда, и казнь. Пушкин это понимал и умом, и сердцем, и он не от пули, так от гнёта жизни всё равно рано погиб бы. Но это единица! Гений! А каково-то целому народу, богато одарённому, доброму, выдерживать страдания всяческие, муки, унижения, и всё оттого, что его злят, как собаку, то костью дразнят, то палкой бьют. Вот и добили, доунижали, дотоптали – сам себе и жизни не рад народ русский. И что с ним будет? Куда его судьба кинет или занесёт – одному Богу известно. Уповаем на чудо и на разум человеческий. Думаю, ни людям, ни небесам легче не будет от того, что загинет русский народ. Он может за полу шубы стащить в прорубь за собой всё человечество.

Несмотря ни на что, надо работать, пока жив и в башке чего-то шевелится. Вот я и работаю. Делаю роман о войне. К завершению идёт первая книга, а всего должно быть три. Хватило бы сил и жизни на них.

Но очень много дел посторонних, суеты много, какого-то пустопорожнего времяпровождения. Все так заняты у нас, все так «заклопотанэ», как говорят в Польше, что своими делами и заниматься некогда. В прошлом году не убрали урожая, всё говорили об уборке, боролись за урожай. Нынче сеять некогда – всё говорят о посевной.

Преодолеть этот общий психоз говоренья, а не творенья, как показала наша Октябрьская революция, очень трудно, почти невозможно. Люди шалеют от красноречия, пустословия и безделья, все требуют справедливости, порядка и корма, но никто ради этого палец о палец не бьёт. Я преодолеваю в себе эту давящую инерцию бурной видимости труда и борьбы неизвестно с кем и за что. Главная борьба была всегда с собой и за себя, остальное потом, никто за тебя работу твою не сделает, и никто не поможет в себе самом разобраться.

По весне собираюсь в родную деревню, там у меня есть дом и огород. Поковыряюсь в земле, успокоюсь и, может, отдохну от этой всесокрушающей говорильни и смуты в душе.

Хочется ещё так много сделать, но жизнь наша с Марьей Семёновной очень осложнилась – скоро будет четыре года, как умерла у нас дочь, оставив нам двух детей-сирот. Растить их нынче, да ещё в нашем возрасте и в наше пагубное время, очень тяжело. Это требует сил и времени, а того и другого уже недостаёт. Всё надо делать, и детей растить тоже, вовремя. Но ничего, есть люди, которым ещё труднее, чем нам.

Поздравляю тебя, Збышек, жену твою и близких с праздником весны и Победы! Желаю доброго всем здоровья, а тебе ещё и успехов в труде, вдохновенных встреч. Крепко, по-братски тебя обнимаю. Марья Семёновна, внуки – Витя и Поля – тоже шлют сердечные приветы. Твой Виктор Петрович

5 мая 1991 г.

Красноярск

(адресат не установлен)

Уважаемый Николай Трофимович! Я очень прошу Вас простить меня за то, что так долго не подавал никаких вестей, получив Вашу рукопись. Время моё не просто загружено, а на клочки разорвано и растерзано. Да я ещё и поработать пытаюсь в такое время, когда все охотно говорят о работе и требуют хлеба, желательно с маслом, зрелищ, желательно острых, за разговоры-то.

Рукопись Ваша у меня вызвала почтение уже своим опрятным видом. Терпеть не могу рукописей неряшливых, путаных, невычитанных – это есть самое большое неуважение и к труду своему, и к тому, кто вынужден его читать, часто по слёзной просьбе самого автора.

Чтение Вашей рукописи оказалось делом долгим и нелёгким. Рукопись эта – одно длинное-предлинное стихотворение, содержащее печальный рассказ об одной очень невесёлой жизни. Перемены ритма, звука, энергии стиха – это, собственно, состояние рассказчика, перемены его настроения, работа сердца, ток крови. Тягостна, конечно, первая половина рукописи о неволе, но кто же о ней весело писал?! В ней самое ценное то, что Вы не впали во зло, в чувство мщения и ненависти. Как писал Шаламов о «своей Колыме» – «это было нашим образом жизни». И это-то и чудовищно, и непостижимо, что жизнь человеческая столкнута в тёмную яму, на самое земное дно, на муки и погибель, но и там, в яме, он, человек, пытается жить, думать, надеяться на лучшее.

То же было и в запасном военном полку, и на фронте, в окопах, то же было и по сёлам войны, и по заводам, и по горьким окраинам социалистических городов. И всюду одна надежда – выжить, а там уж всё будет по-другому. А что будет по-другому? Вернётся молодость? Здоровье? Свет и сила? Восприятие жизни высветлится? Оптимизма прибавится?

Очевидно, во всех заблуждениях и надеждах русского человека и содержится главное его достоинство – великая стойкость. И как удобно оказалось обманывать и эксплуатировать человека с этакой верой и надеждой в сердце! Увы, ничто не вечно под луной, и вера иссякла, вместе с нею исчерпалась и главная сила, может, и могущество нашего народа. Я абсолютно уверен, что то, что мы, русские, перенесли, перетерпели и выдюжили, – никому более не по силам.

По стихам Вашим, несколько старомодным, видна Ваша большая читательская культура. Стихи музыкальны, добры, полны благородного звучания и какой-то совершенно детской доверительности и открытости миру. В Вас, несомненно, погиб очень талантливый и благородный поэт, но человек, чуткий к боли и страданию, не только своим, человек, бесконечно справедливый, добрый, остался с Вами, и то слава Богу.

Вам не хватило среды общения, понимания, хотя бы простого, совсем домашнего. Не хватило и печатания – это очень необходимо, ведь от каждого опубликованного произведения автор отплывает, как от пристани, и, глядя на неё издали, ощущает, как потраченная энергия, образовавшаяся в сердце пустота в силу «истраченного материала» наполняется новыми, обновлёнными красками, звуками, чувствами. Ничто так не терпит застоя, ничто не прокисает так быстро в посудине, называемой душой, как литературная продукция.

Излияния на бумаге спасают от одиночества, спасли, судя по стихам, и Вас в заключении, но для совершенствования таланта, для движения выше и дальше этого мало. Поэту нужна среда и среда мыслящая, горячая, противоречивая, но не равнодушная, не чужая, не тупая, наконец. Поэту и без того трудно и одиноко, ибо по остроте восприятия жизни, по глубине чувств он и без того выше и дальше толпы и черни, он и без того гибельно страдает и любит, и в среде, совсем его не понимающей, не чувствующей, не ценящей, – он и вовсе задыхается.

Как Вы выжили в лагере, я могу понять, как перенесли творческое одиночество – это тоже вроде понятно, но почти необъяснимо, не поддаётся толкованию – какая должна быть великая стойкость и сила у человека. Прозаику в этом мире чуть полегче. Кроме того, рядом со мной, например, всю жизнь человек, который не просто меня понимает, ценит и чувствует, но и помогает своим присутствием, вниманием, да и просто вовремя накормит, спать велит, на машинке напечатает.

Я очень часто думаю над судьбами тех, кто прошёл войну, тюрьмы наши адские, прелести всеобщего соцтруда, – что было бы с литературой и литераторами, не пройди они это? Дар Божий с ними, это несомненно, был и остался бы. А лира? На какой бы лад она была бы настроена? Что было бы с Вами, с Вашим поэтическим даром, не перенеси Вы всего того, что перенесли? Усадебный поэт Фет? Но он уже был, и усадьбы порушены и сожжены новыми хозяевами жизни. Скорей всего целая когорта поэтов нового времени воссоздала бы старое строение и двинула слово дальше. Думаю, высот и побед поэтических и литературных вообще она бы одержала больше, скорей всего создала бы мощную литературу мирового звучания. Плацдарм был, здоровье у народа было, сил не занимать, таланту и любви к своей земле и народу – тоже.

А так что ж? Ещё одно загубленное дарование, ещё одна остановленная на взлёте жизнь. И в результате великая русская литература едва теплится, к небу взлетают лишь отдельные искорки и «гаснут на лету», как сказал поэт Полонский.

Книжку Вашу я оставляю у себя. Может, чего-то выберу (у меня есть намётки) и напечатаю. А из последнего раздела кое-что покажу композиторам – может, положат чего на музыку. На мой взгляд, есть два-три совершенно превосходных романса.

Не знаю, как Вы перебиваетесь материально, но хорошо бы Вам этот сборничек издать, да и успокоиться, прижав его к своему сердцу, потому как все тут есть, и стон, и звук Вашего сердца. Сейчас за деньги можно издаться в любой, даже в местной типографии. Попробуйте, всё же это итог жизни, итог пусть и грустный, но чистый, достойный человека, авось и почитает кто, и поплачет.