Текст книги "Плацдарм"

Автор книги: Виктор Астафьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

– Гут! Гут, – кивнул головой майор. – И на том спасибо, – добавил он по-русски. А про себя усмехнулся:

«Вот истинный немец, работать умеет и знает лишь то, что положено знать. Наши связисты, не умея работать, знают все про все».

Возле блиндажа возились бойцы, убирая трупы.

«Че эту падаль закапывать-то? – слышался голос Шорохова, – уволокчи да в кусты сбросать…»

«А вонять станут?»

«Это верно. Вони от человека больше, чем от дохлой кобылы…»

«Трепло! – поморщился Лешка. – Повидал на своем веку и понюхал Шорохов мертвецов. – Надо будет спросить у майора, как с нашими-то…»

Зигфрид Вольф, положив руку на вздрагивающие колени, напряженно ждал. Воняло от него все внятней. Майор поводил носом – откуда пахнет? Зазвенел телефон. Зигфрид Вольф глядел на аппарат с ужасом.

– Вальтер шприхт зо хериш мит инэн? Загэн зи, ист эр цу дэн гранатверфэршютцен аус дэр штаб дэр дивизион гешикт? (Вальтер так властно разговаривает с вами. Скажите, – показал майор на телефонный аппарат, – он послан к минометчикам из штаба дивизии?)

– Ихь дэнке, вир зинд айн фюрэндэр беауфзихтигер пункт, вир зинд нэбэн дэн русэн, унзэре бэобахтунгэн зинд ам бэстэн. (Думаю, что мы – передовой наблюдательный пункт. Мы рядом с русскими, наши наблюдения, – поморщился связист («Этот наглый обер-лейтенант Болов все ж выскочка, всегда проявлял инициативу, всегда лез вперед, искал опасности, вот и нашел»), – самые, самые…

– Гут, – голосом азартного картежника, сделавшего ставку, произнес майор, потирая руки. – Антвортэн зи Вальтер, дас аллес ин орднунг ист. (Хорошо. Ответьте Вальтеру, что все в порядке.)

Вошедший в блиндаж лейтенант Боровиков с изумлением смотрел на немца, разговаривавшего по телефону, на майора, у которого оживилось лицо, блестели глаза и, хотя он все еще кривился на бок, к которому притянута была ремнем поверх гимнастерки толсто сложенная онуча, вроде бы и о боли забыл. Боровиков присел на нары, все еще не понимая, что тут происходит. Знаком показав положить трубку телефона, майор взял у Боровикова свою кожаную сумку и, доставая из нее сложенную карту, как бы между прочим поинтересовался:

– Вэр золь ан дер линие им фале дер нахрихтэнфэрлетцунг геэн, зи одэр Вальтер? (В случае повреждения связи кто должен выходить на линию, вы или Вальтер?)

– Вир хабэн кайн бэфель фронтлиние цу фэрласэн. (Нам не велено отлучаться с передовой.)

«А у нас вот все наоборот: тыловики болтают да покуривают, связисты с передовой, язык на плечо, по линии бегают и гибнут».

– Вифиль цайт браухт Вальтер, ум беобахтунгсштэле цу эррайхэн? (Сколько времени потребуется Вальтеру, чтобы дойти до наблюдательного пункта?)

– Фюнфцен одер цванцих минутэн. (Пятнадцать или двадцать минут.)

«Эк у них отлажено-то все! Экие молодцы! Оттого и держат наполовину меньше наших челяди в штабах. При укомплектовании армий и дивизий численность боевого состава втрое больше наших, а порядка – впятеро», – мельком отметил майор. Все более входя в азарт, которого он в себе, пожалуй, и не подозревал, Зарубин начал быстро распоряжаться. Приказал Боровикову поставить пулеметы по обоим берегам Черевинки, трофейный же пулемет с полным боекомплектом перенести к наблюдательному пункту и по всей речке:

– По всей речке, – подчеркнул он, – укрепиться, поставить боевые охранения. Противник, не смяв левый фланг, наутре непременно опробует фланг правый. Немцы сорить людьми непривычны, – пробурчал майор, – и голодом держать солдат не смогут – характер у них не такой. Под Сталинградом мерзлую конину по кусочкам делили. Мы тех коней изрубили бы, растащили, сожрали, потом скопом околевали бы с голоду…

Боровиков подумал, что майор уже в бреду, и неуверенно прервал его:

– Вам, товарищ майор, нужно немедленно переправляться.

– Да-да, – согласился Зарубин. – Понайотов вот-вот будет. Но, лейтенант, тебе еще приказ: на берегу сколотилось много бездельников, об этом и подполковник Славутич говорил, – собери всех боеспособных, вооружи, заставь, убеди держать оборону по речке, иначе мы все, и они тоже, тут погибнем. И еще – пусть артиллеристы немедленно оборудуют наблюдательный пункт. Свой. Эту крепость немцы скоро разнесут в пух и прах…

– Мы уже начали. Вам надо лечь, товарищ майор.

– Нет-нет, еще один фокус немцу на прощанье, еще один, – облизывая растрескавшиеся, зашелушившиеся губы горячим, распухшим языком, словно в полубреду, бормотал Зарубин. И вдруг вскинул голову, показал рукой на выход: – Перережьте линию связи и захватите связиста.

– Есть! – козырнул Боровиков, которому, казалось, все задания на плацдарме выпадали второстепенные, маловажные, и вот, наконец-то, он дождался настоящего, захватывающего дела. – И все-таки, товарищ майор?..

– Да идите, идите! Я прилягу.

Боровиков, выйдя из блиндажа, увидел, как, впрягшись, будто в оглоблю, бойцы волокли через речку за ноги убитых. Белье на трупах задралось, мертвые тела, волочась, с шуршаньем буровили песок. Лицо унтер-офицера было прострелено у переносья, кровь запеклась в провалах глазниц, в ушах, в оскаленном редкозубом рту. Светлые, проволочно-прямые волосы обер-лейтенанта Болова свяли, мочалкой тащились, оставляя след на песке, но из-под круглого воротника шерстяной рубахи на груди виднелись почему-то темные волосы – видно, обер красил волосы под белокурую бестию-кавалера. Глаза обер-лейтенанта были полуоткрыты, в них колыхался клок неба, а в удивленно раскрытых губах навечно остановилось недоумение – обер-лейтенант Болов не верил в собственную смерть. За речкой уже лежал пулеметчик с еще ниже спустившимися штанами, под которыми бледно голубели трикотажные подштанники. Болова и унтера соединили, к ним в ряд пытались положить товарищей, но ряда не получилось – как жили люди, как умерли, так и лежали – всяк по себе, наврозь.

– Ну, что вы, ей-богу! – дернул губой Боровиков, – наденьте на покойника штаны, забросайте мертвых кустами, что ли, лучше заройте.

Рядом с блиндажом, занимая совсем немного места, в комковато растоптанном обувью песке, напитавшемся кровью, прикинутые немецким одеялом, лежали подполковник Славутич и Мансуров. Чужое, запачканное глиной одеяло с тремя темными полосками по краям, тоже набрякло кровью. Никогда Боровиков не видел покойников под одеялом, да еще под чужим, шевелящимся от вшей. Отгоняя от себя гадливость, одолевая в себе почти детскую оторопь и душевную смуту, лейтенант заметил связиста Шестакова. Солдат забрел в ручей и песком оттирал руки, не замечая того, что намочил штаны, начерпал воды в кем-то стоптанные сапожишки. Лешка косил взгляд на убитого им врага, которого по счету – он не помнил, потому как, ставши покойником, немец делается обыкновенным мертвецом, единицей для военных отчетов. Лешка не ужаснулся тому, что начинает привыкать к безликости той единицы. А ему казалось, что видение первого убитого, еще там, в Задонье, никогда не кончится, ничем не сотрется. «Так вот и обколотишься на войне, привыкнешь убивать…»

Мимо проволокли убитого немца, пробуровив канавку в песке. Как и у большинства рыжих, у чужеземца голубоватые глаза, от ужаса, от воды ли подались они наружу. Вода бежала через голову и грудь, забивая белым песком рыжие волосы, трепала клапан оборвавшегося карманчика на рубашке. «Для че на нижней-то рубахе карманчик? – удивился Лешка, – небось для презервативов?» – Кристаллики слюдяного песка, кружась, оседали под ресницами, глаза убитого, точно на старинной иконе, в светящемся окоеме. Меж крепких, пластинчато-крепких зубов немца застряла пища от совсем недавнего обеда, лохмотки ее выбелило водой. Смерти не ведающие, всегда шныряющие голодные малявки, наплывая на лицо убитого, ныряли в рот, вытеребливали нитки пищи, пугливо прыская по воде.

– Ребята! – попросил Лешка пехотинцев, уже приволокших наблюдателя, бросившего гранату, и Отто Фишера из-под осокоря, которого отобедавшие вояки так и не хватились. – Унесите этого. Я не могу.

Да, да, то видение, унесенное из Задонья, все же не сотрется, потому как не на бумаге оно отпечатано, но в памяти и останется с ним навсегда – тот, окоченелый, тощий человек в неумело залатанном, утепленном овечьей шкурой мундирчике. Лопоть – это по-сибирски деревенское слово больше подходило к одежонке убитого. И оттого, что сраженный им враг-первенец оказался не эсэсовцем, не гренадером, а бросовым солдатишкой, которыми и по ту сторону фронта, и по эту вершители людских судеб, вознесшиеся до богов, разбрасывались, что песком, перевернулось все в Лешке. И мир тоже. С тех пор война для него обрела жалкое лицо всеми брошенного и забытого человека. Продолжалась и продолжалась в нем еще в Задонье начавшаяся мысль и о жизни, и о смерти, которая на войне сминает человека куда быстрее, чем во всяком ином месте, голову не оставляла простая догадка – война, страшная своей бессмысленностью и бесполезностью, подленькое на ней усердие – это преступная трата души, главного богатства человека, как и трата богатства земного, назначенного помогать человеку жить и делаться разумней. Ведь вместе с человеком погибает, уходит, бесследно исчезает в безвестности все, чем наделила его природа и Создатель. Исчезает защитник, деятель, труженик земли, и никогда-никогда, ни в ком он больше не повторится, и спасенный им мир, люди всей земли, им спасенные, не могут заменить его на земле, искупить свою вину перед ним смирением и доброй памятью. Да они и не хотят, да и не могут это сделать. Главное губительное воздействие войны в том, что вплотную, воочию подступившая массовая смерть становится обыденным явлением и порождает покорное согласие с нею.

Здесь, на плацдарме, погибает так много народу, что у солдат, у русских усталых солдат слабеет чувство сопротивляемости, и у железных вояк – немецких солдат слабеет оно. В облике рыжего немца, в мертвом его взгляде сквозила все смиряющая изнуренность, и враз исхудалое лицо, да эти глаза в святом ободке придавали ему сходство со святым с иконы.

Пострелявший немало птиц, добывавший зверушек, Лешка всегда удивлялся мгновенной перемене существа, созданного природой для жизнедеятельности на земле. Красивая, легкая, быстрокрылая птица, перо к перышку, краска к красочке, все к месту, к делу, все выстроено для продления рода, песен, любви и веселья. И вот, свесив нарядную головку, тот же селезень или глухарь обтек телом, не прижимается к нему перо, а перьев, читал Лешка в книге, у одной только птицы, у сокола, к примеру, две тысячи! Каждое перо выполняет свою работу, и все, что есть внутри и снаружи живого существа, служит своему назначению. Хвост – краса, гордость и руль в полете – опадает, перья разъединяются, видно становится пупырчатое, если весной – синеватое, костистое тело, за которое цепко держатся насекомые.

Взять ту же живую зверушку – соболька. Всегда и все жрущий, от мерзлых лягушек, закопавшихся в донный ил, до уснувших в гнилушках ящериц и змей, птицу, яйца, ягоды, орехи – все годно для утробы всегда тощего ненасытного зверька.

Смышленая, верткая головка с крупными, все и везде чующими ушами, длинные, гусарские, сверхчуткие усики и рот, широкий, кукольной скобкой загибающийся к ушам, улыбчивый, приветливый рот, в который только попадись – захрустишь. Попавши в ловушку или под выстрел, зверек делается пустой шкуркой – ничего в нем не остается, кроме багрово-синей тушки, которую не всякая и собака ест.

Но человек в смерти неприглядней всех земных существ. Наделенный мыслью, словом, умением прикрыть наготу, способный скрывать совесть, страх, наловчившийся прятаться от смерти посредством хитрого ума, искаженного слова, земных сооружений, вообразивший, что он способен сразить любого врага и обмануть самого Господа Бога, настигнутый неумолимой смертью человек теряет сразу все и прежде всего теряет он богоданный облик.

Из блиндажа, держась за бровку входа, кособочась, вышел майор, скользнул взглядом по все больше темнеющему одеялу, над которым уже с жужжанием кружились мухи, нахмурился, увидев за речкой в кучу сваленных мертвецов, все они были разуты и раздеты до белья.

– Шестаков, ты что там, в речке, рыбу ловишь, что ли? Пулеметчики! – Два пехотинца, таскавшие под кусты трупы, выступили из укрытия. Майор оценивающе пробежал по ним глазами. – Выберите место для трофейного пулемета. Довольно ему нас крушить. Всем в укрытие. У кого укрытия нет – спрятаться.

Шорохов, уже перенесший свой телефон с берега в уютную ячейку наблюдателей, сидел на ящике, качался, закрыв глаза, монотонно напевая коронную свою песню:

«Дунька, Гранька и Танька коса – поломаны целки, подбиты глаза…» – в песне этой менялись только имена героинь, но дух и пафос песни оставались неизменными.

Боровиков с Булдаковым – лейтенант не хотел больше никого брать с собой – перерезали немецкий провод, нарядной вышивкой вьющийся по белому песочку, по травке, под кустиками смородины, и стали ждать. Булдаков начал было щипать со смородинника ягоды, сохранившиеся на низеньких ветвях, серые от дыма и пыли, командир помаячил ему: «Нельзя!»

Время замедлилось. Они снова услышали, что вокруг идет война, клокочет, можно сказать. В пойму речки Черевинки залетают мины и снаряды, то по одну сторону Черевинки, то по другую, словно куропатки стайками фыркают, клюют землю пули, и все же после переправы, непременного обстрела, бомбежек, вообще всяческой смуты на берегу, пойма речки с ее зарослями, шумящей водичкой и деревами, не везде еще срубленными, однако почти всюду поврежденными, казалась райским местом, тянуло в зевоту, в сон.

«Ша!» – выдохнул бывалый ходок Булдаков и надавил на спину лейтенанта Боровикова, лежавшего рядом, в кустах. По связи, пропуская провод в кулаке, бодро бежал плотненький немец в сапогах, за широкими раструбами которых заткнут рожок, полный патронов, за спиной, побрякивая о ствол автомата, болтался заземлитель, на боку ящичек телефона в кожаном чехле с застегнутой крышкой, на серо-зеленом, чисто вычищенном мундире связиста виднелись нашивки за тяжелое ранение, детской игрушечкой трепыхалась, взблескивала маленькая, вроде бы оловянная медалька – орден мороженого мяса – так звали ее немцы после Сталинграда.

Найдя обрыв и выругавшись, немецкий связист вынул из висевшей на поясе сумочки кривой связистский ножик, насвистывая, начал зачищать провод. В это время из-за спины протянулась лапища – «Дай!» – и нож отобрали, с шеи невежливо, почти уронив хозяина, сорвали автомат.

– Вас ист дас?! (Что такое?!) – увидев перед собою русского офицера и солдата, пристально разглядывающего кривой нож, – такого Булдаков еще не видел, – немец начал проваливаться куда-то.

– Вас ист дас?! (Что такое?!) – залепетал он. Но русский громила грубо его толкнул, показывая дулом трофейного автомата – вперед!

Увидев компанию во главе с лейтенантом Боровиковым, майор Зарубин, как бы от нечего делать околачивавшийся возле блиндажа, почти весело скомандовал:

– Всем из укрытий! Заниматься делом! Окапываться!

Увидев отовсюду высунувшихся русских, затем и убитых немцев под кустами, Вальтер сейчас только до конца осознал весь ужас происходящего: он в плену! А тут еще сверху, из наблюдательной ячейки, хищным коршуном свалился солдат, намереваясь обшмонать пленного, но, обнаружив поблизости лейтенанта и майора, притормозил и со зла пнул немца под зад так, что тот сделал пробежку по стоптанному проходу разоренного снаружи блиндажа.

– Вас ляйстэн зи зих? (Как вы смеете?)

Шорохов сделал вид, что ничего не понимал ни по-немецки, ни по-русски. Привычный к блатной среде и к «фене», речь нормальную, человеческую он не особо ясно уже воспринимал, но чаще придуривался, что ни по какому не понимает. Погрозив немцу пальцем, Шорохов щелкнул языком, будто раздавил грецкий орех.

– Понял, фрайерюга?

Вальтер чего-то понял, чего-то не успел еще понять, озираясь, поспешил в блиндаж. Увидев отступившего в сторону офицера, громко выкрикнул:

– Их протэстирэ! (Я протестую!)

Ничего ему на это не ответив, майор шагнул следом в блиндаж и, держа ладонь на боку, на ходу еще заговорил по-немецки:

– Зи зинд дэр нахрихтенман. Вир виссэн аллес, вас вир браухен. Ман мус нур айниге момэнтэн генауэр фасэн. Ихь ратэ инэн алес эрлих цу эрцэлен. (Вы – связист. Все, что надо, мы знаем. Нужно уточнить лишь детали. Советую говорить все честно.)

Вальтер не успел удивиться или чего-нибудь ответить, потому как увидел втолкнутого в блиндаж Зигфрида Вольфа, прикрывающегося мокрыми штанами. Он вспомнил голос связиста, вспомнил, как тот долго не брал трубку, и понял все.

– Ду бист шуфт! (Убить тебя мало!) – И резко обернувшись к майору, заявил: – Дас ист кайнэ рэгель! Дас видэршприхт… (Это не по правилам! Это противоречит…)

– Абрэхэн дас гэшвэтц! Антвортэн ауф фрагэн. (Прекратите болтовню, – оборвал майор. – Отвечайте на вопросы.)

– Антвортэ херрн официр ауф алле фрагэн, унд эр шикт унс инс лагер фюр кригсгэфангэнэ. – Подал слабый голос Зигфрид Вольф. (Ответь господину офицеру на все вопросы, и он отправит нас в лагерь для военнопленных…)

– Ихь вердэ дихь ан алэн унд кантон фэрнихтэн! Юбераль. (Я буду истреблять тебя всюду! Всюду!) – вдруг подскочил, забрызгался слюной Вальтер и схватил Зигфрида за рубаху: – Ин дер лагер, им Дойчланд, им граб!.. (В плену, в Германии, на том свете!..)

– Абрэхэн! Ди буршэн фюрэн криг унд зи айншухтэрн зи нох! (Прекратите! – прикрикнул майор, – заставили мальчиков воевать, да еще и стращаете их!) – Вэрдэн зи антвортэн? (Вы будете отвечать на вопросы?)

– Найн! (Нет!)

– Булдаков! – крикнул майор и, когда Леха зашевелился в проходе, приказал: – Воздействуйте на пленного.

– Ш-шас! – чего-то торопливо дожевывая, отозвался Булдаков: – У бар бороды не бывает, бля.

– Э-э, Олеха, – предостерег своего друга Финифатьев, – ты с им постражае, но не до смерти. Он нужон товарищу майору.

В блиндаже повисла подвальная тишина. Зигфрид Вольф отступил за столик, прижимаясь голым задом к земляной стене блиндажа, дрожал там, пытаясь натянуть на себя мокрые штаны.

Опористо, широко расставив ноги в сапогах с короткими, зато мушкетерскими отворотами, набычился под низким потолком блиндажа второй пленный.

– Вальтер! Хир ист кайн театр. (Вальтер! Вальтер! – снова заныл Зигфрид Вольф. – Тут не театр.) – Шлюс фюр унс. Антвортэ ауф ди фрагэн! (Все для нас кончено. Отвечай на вопросы).

– Это шчо же он говорит, товарищ майор? – подал голос из глубины блиндажа Финифатьев. – Шчо пузырится?

– Не по правилам, говорит, взяли. Противоречит, говорит.

– А-а, маньдюк! Не по правилам! – протянул слабым голосом Финифатьев. – Тут, брат, как в нашем ковженском колхозе: кто рыбу не добыват, тот весь год ее употреблят, кто добыват – шче у проруби ухватит. Олеха все правила ему разобъяснит.

Словно заслышав зов, в блиндаж протиснулся Шорохов. Карманы его штанов и гимнастерки были так плотно чем-то набиты, что проход блиндажа оказался узким. Он зыркнул по блиндажу глазами, сразу уловил обстановку в помещении, вынул из-за голенища свой примитивный нож и, как всегда, настраиваясь на дело, начал обрезать им ногти, обрезал он их хватками, словно не ногти резал, а пальцы отчекрыживал. Увидев в руках русского, который больно его пнул, заеложенную ручку косаря и то, с каким мастерством он им орудует, Вальтер сразу все для себя уяснил. Пронзительно острый, неуклюжий с виду резак сделан из обломка косы – такие ножи Вальтер видел в русских деревенских избах – он кожей почувствовал острие ножа, даже не кожей, печенками ощутил неслышное, вкрадчиво-тоненькое проникновение его в бок – этаким манером смертельно, сразу наповал режут жертву опытные забойщики скота и матерые убийцы, а что перед ним был убийца, пленный не сразу, но усек.

– Ихь вердэ ауф алле штэлендэн фрагэн антвортэн херр майер. (Я буду отвечать на все поставленные вопросы, герр майор), – опустил голову Вальтер.

Зигфрид Вольф, услышав слова товарища по несчастью, сполз по стене блиндажа на пол, влепился мокрыми штанами в земляной пол и заплакал.

– Идите! – майор махнул Шорохову рукой. – Идите, узнайте, как дела у Щуся. Скажите, где мы. Словом, приободрите товарищей, – и без перехода, вынимая из планшета карандаш и бумагу, майор уже по-немецки спросил у Вальтера – Во ист дэр штаб фон Либих? (Где штаб дивизии Либиха?)

– Ин Великая Криница.

– Ист дэр генерал йетцт дорт? (Генерал сейчас там?)

– Я. (Да.)

– Добро! – удовлетворенно потер руки майор и, положив на стол бумагу, карандаш, быстро вырисовывал треугольник на мягком листе, сверху которого на острие значилось «Высота Сто».

– Бецайхнэн зи ди бефэстигунгэн. Ан дер хехэ. Бемюэн зи зихь дас генауэр цу махэн, андэрэрфальс альс вир ди хехэ немэн… (Обозначьте укрепления на высоте. Постарайтесь быть точным, иначе, когда мы возьмем высоту…)

– О, майн гот! Майн гот! (О, Боже мой! Боже мой!) – Вальтер кулаками сжал голову, отыскивая глазами Зигфрида, неподвижно сидевшего на замусоренном, растоптанном полу блиндажа, плюнул в его сторону и начал писать схему оборонительных сооружений высоты Сто, твердо уверенный в том, что полудохлые русские никогда ее не возьмут, несметно лягут возле высоты… Пусть, пусть лезут!.. Когда же плацдарм будет очищен, он сам лично, сам, расстреляет, нет, задушит руками этого трусливого, подлого подонка, что, сидя на полу, хнычет – от мокра и страха.

Майор Зарубин, блуждавший карандашом по карте, что-то в ней резко отчеркнув, вышел из блиндажа, поискал глазами Боровикова:

– Товарищ лейтенант, – подчеркнуто официально сказал майор Зарубин. – Выполняйте мое приказание. Идите на берег, собирайте всех вольных стрелков, тащите сюда. Тех, кто будет вступать в пререкания или откажется идти, – повременив, громко, чтобы всем было слышно, – именем Родины расстреливайте на месте!

Лейтенант Боровиков ел глазами майора, слушая его приказание, но потух, услышав последние слова.

– Что вы, товарищ майор… Я не могу…

– Лейтенант Боровиков! – совсем уже громко, резко произнес майор Зарубин, еще больше побледнев, попытался выпрямиться. – Если вы не выполните боевого задания, я прикажу расстрелять вас как саботажника и пособника дезертирам. – Сказав это, майор широко и резко шагнул к шороховскому телефону и от боли, не иначе, ныром вошел в блиндаж, подшибленно сунулся на нары, где подхватил его Булдаков, а Финифатьев загородился руками, боясь, что майор упадет на него.

– Е-э-э-эсь! – Боровиков медленно поднял руку к виску. – Я постараюсь. Будет сделано, – вдогонку промямлил лейтенант.

Щусь сам взял трубку. Он уже по рассказам своего связиста знал обстановку на правом фланге плацдарма. Глуша ладонью в телефонной трубке грохот, крики, шум, коротко произнес, точнее прокричал, будто по рации:

– Мы продержимся… Продержимся до вечера. Но на большее нас не хватит. Помогайте. До встречи…

Вызвав через полковую связь полковника Сыроватко, а через него представителя авиации, майор Зарубин попросил нанести штурмовой удар по деревне Великие Криницы и по высоте Сто.

– А что там? Какие у вас разведданные? – спросил авиатор.

– Важные.

– Все-таки? Самолеты так просто не дают. Самолеты дороги, товарищ артиллерист.

– Я ничего не могу сказать вам по телефону. Сейчас к вам выйдут два автоматчика с картой. Вы сами убедитесь, что это очень важно, очень нужно для плацдарма. Сведения точные. Прошу вас верить мне! Ждите автоматчиков в штабе полковника Сыроватко.

На другом конце провода помолчали, и, наконец, авиатор сказал с легким вздохом:

– Хо-орошо! Сообщите время, когда планируете наносить удар, – уточнил он. Майор достал из брючного кармана часы, щелкнул старинной серебряной крышкой с дарственной надписью, из академии еще часы. Было без четверти три.

– Семнадцать ноль-ноль.

– Время в обрез, но постараемся.

– Постарайтесь. Прошу вас, – сказал майор несвойственным ему, очень удивившим телефонистов тоном. Майор был единственный человек в округе, которого всерьез побаивался даже Шорохов, уважал, как может уважать «бугра» рядовой член подконвойной бригады.

Взявши трубку своего телефона, майор вызвал «Берег» и удивленно вскинул брови:

– Что со связью, Шестаков?

– Садится слышимость, товарищ майор. Капитану Одинцу да покойному Мансурову надо говорить спасибо за то, что еще работаем. – Две катушки трофейного провода с твердой изоляцией – для прокладки по дну реки – они сработали. Да две в запас сообразили – вот и живем пока. С нашим хиленьким проводком мы не продюжили бы и сутки, но трофейная нитка составлена из обрывков, на стыках намокла изоляция…

«Вот так… вот так воюем, так побеждаем, – раздраженно произнес про себя майор Зарубин, – третий год войны и каждый день натыкаешься на результат блистательной подготовки. И ничего нам не остается, как героически преодолевать трудности!»

– На сколько нас хватит?

– Думаю, на сутки, даст Бог, на полторы.

– Добро! – майор поскреб лицо, выпрямился. К телефону подошел командир дивизии. Коротко и четко доложив обстановку, Зарубин в ответ услышал зажатый связью голос:

– Либих, говоришь? С хозяйством? Хорошо-о-о-о! Старый знакомый. Он нас и мы его трепали под Ахтыркой. Ну, Бог даст, доколотим, – и, отвернушись, должно быть, к другому телефону, сдавленным голосом приказал: – Командиров тридцать девятой, сто шестой, шестьдесят пятой – на провод! А ты, значит, майор, скорректируй огонь своего полка и десятой бригадой высотку пригладь. Пригладь. Она у нас, голубушка, как больной зуб. Выдерните-ка, выдерните его! – Генерал, отвернувшись, кому-то снова бросил: – Сейчас, сейчас, пусть подождут. – И тихо, как бы один на один, спросил: – Ну, как ты?

– Дюжу, товарищ генерал. Что же делать-то? «Надо бы насчет связи… ну да потом, потом, после удара»… Генерал одышливо посопел в трубку:

– А Вяткин отдыхает. Нежится. Ну, я ему! Скоро, однако, Александр Васильевич, вам будет легче. Совсем скоро. Вот так и скажи своим; скоро, мол. Ну, пока, Александр Васильевич. За работу, как говорится.

Сыроватко, которого майор попросил передать дополнительно роту в штурмовую группу Щуся, чтобы она выдвинулась вплотную к высоте и сразу же по окончании бомбового удара и артобстрела атаковала, впал в сомнение:

– А колы последние хлопцы полягут, кто нас заборонит?

– Война, – сухо ответил майор.

Сыроватко помычал, покашлял в трубку:

– Ты ввэрэн, шо высоту можно узясть?

– Почти.

– Аж! – громко, будто попав ниткой в ушко иголки, воскликнул Сыроватко. – Колы б ты сказал – визмемзаберэм! Я б тоби хлопцив нэ дав. Пид той высотою моих хлопцив дуже богато лежит. Загубили их те, кто был полностью ввэрэн у зуспехе.

– Нет, на войне полностью ни в чем нельзя быть уверенным, к сожалению. А хлопцив вы даете не мне.

В половине пятого начался мощный артналет на высоту Сто. Долбили ее фугасами разрушительные гаубицы-полуторасотки, за ними, как бы присаливая, сверху густо сыпали снарядами два многоствольных полка из шестидесятимиллиметровых пушек.

Сидя на высоко из ящиков устроенном постаменте, поймавшись за стереотрубу, чтобы не упасть, по телефону, стоявшему возле ноги, майор Зарубин вел огонь одним орудием лучшего в полку расчета, сержанта Анциферова, с которым он служил и стрелял не раз во время боевых учений еще на Дальнем Востоке. Анциферов за бой под Ахтыркой получил звание Героя Советского Союза, будучи командиром орудия, подбил восемь танков и при этом вытащил из окружения всеми брошенную, поврежденную свою гаубицу на каком-то тоже брошенном тягаче.

Но и редкостный артиллерист, ныне командир огневого взвода девятой батареи Анциферов не мог попасть по укрытым за скатом высоты Сто штабным укреплениям. Покато от берега начавшись, высота, подмытая ручьем с материковой стороны, круто в него и обрывалась. А за стеною, надежно укрытые, жили, работали штабники и наблюдатели фон Либиха, да еще два эсэсовских батальона, ну и, само собой разумеется, разные вспомогательные части: саперы, авиаторы, артиллеристы и прочие.

Снаряды орудий Анциферова рвались то на гребне высоты, то за нею, в полого и длинно тянущемся к селу Великие Криницы косогоре с царапинами вьющихся по нему сельских тропок и дорог. Сама природа сделалась здесь союзницей врага. Сцепления высоток, оврагов, дорог, окруживших Великие Криницы, делали оборону почти неприступной, а выдавленный высотою Сто ключ, пульсирующий водичкой с мелким песком и сразу же организующийся ручьем – Черевинкой, глубоко и вольно гуляющей по самой себе выбранному пути, собирая в разложье растительность, птиц, зверье, людей, прежде всего ребятишек, которые здесь играли, паслись, пока их не выжили незваные гости, оборону противника еще и разнообразили. «Почему, почему все-таки залезли сюда? Какая тут хитрость? Какая логика?»

Перед высотой выкопан уже подзаросший на брустверах противотанковый ров. От него веерно лежали провода телефонных линий, и не просто они лежали, они работали, немцы под высотой и на ископанном косогоре жили, воевали, толклись – такие длинные, унылые и одышливые косогоры в Сибири называют чудно и точно – тянигусы и пыхтуны. Этот заречный тянигус и в мирное время с корзиной ягод, грибов ли или с возом зеленки, дров, известки одолевали, отдыхая по нескольку раз, потому как у людей стамели ноги, у лошадей, пока они взбирались наверх, отпотевали бока, как облегченно фыркали они, должно быть, близко завидев дом с угоенными конюшнями, с вечно по двору летающим куриным пером, да с бабами, которые, подоткнув подол, приложив руки ко лбу, дывылысь: шо там, за рекою, кум чы кума роблять подле своего прохладного леса, ягодных стариц, кто идет и едет по дороге травянистой, уходящей аж до самого города, где бывает ярмарка. Из сухого, бедноземельного, всегда продуваемого ветрами села Великие Криницы девки охотно шли замуж в Заречье, женихи – наоборот – манили с левобережья невест к себе, на почти голую, песчаную горбину и, чуя вольницу, девки охотно плавали ко криничникам – пусть бедна земля, скудно местоположение, зато у парубков чуб задорен и голос раздолен, мастеровиты тут мужики, ремесленники сплошь и гуляки. Вот этот-то тянигус одолей, возьми село со всей его социальной неполноценностью, верни жизнь людям и селению. И все это надо сделать немедленно, сейчас, поднять и двинуть вперед, на горбину и далее к селу двигаться предстоит изнуренным, поредевшим частями – стимул для всех вояк один – недогубленные огороды и недоубранные поля и сады вокруг села.

– Анциферов! Федор! – позволяя себе фамильярность, почти умолял, просил майор Зарубин, – надо попасть. По танкам из наших гаубиц стреляют только с горя, но ты выполни название свое: разрушь блиндажи и дзоты. Ты же разрушитель, Федор!

Меняли угол огня, коэффициенты, довороты предельные делал майор Зарубин, но все получались недолеты или перелеты – попасть по целям не могли. И когда майор отчаялся, Анциферов предложил: