Текст книги "Советник королевы - суперагент Кремля"

Автор книги: Виктор Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Вербовка

Две недели спустя Блант попросил Стрейта зайти к нему в комнату. Между ними произошел такой разговор:

– Что Вы, Майкл, думаете делать после окончания колледжа?

– Я предполагаю остаться здесь, в Англии. Может быть, я попытаюсь стать членом парламента от лейбористской партии или написать книгу о Давиде Рикардо (известном британском экономисте XVIII–XIX веков, крупнейшем представителе классической буржуазной политической экономии, о котором много писал и К. Маркс. – B.П.).

– А у некоторых из ваших друзей иные планы относительно вашего будущего.

– Другие планы?

Блант стал развивать перед Стрейтом мысль о том, что ему будет не так просто осуществить свои идеи; прежде всего потому, что нелегко будет добиться британского подданства, а получив его, будет невозможно сразу включиться в политическую жизнь страны. Кроме того, подчеркивал Блант, Англия находится в состоянии упадка и накануне ужасной войны. Другое дело Америка – огромная страна, которая будет играть все большую роль в мировой политике.

– Но мой дом, моя семья, мои друзья здесь, в Британии, – возражал Стрейт.

– Ваш отец работал на Уолл-стрит. Он был партнером Моргана. С вашим знанием экономики Вас ждет блестящая карьера в международном банковском деле.

– Но я не хочу такого будущего, и меня совершенно не интересует перспектива стать банкиром.

– Ваши друзья очень заинтересованы в вашем будущем. Они сообщили мне, что Вы должны делать.

– Что же я должен делать? И что это за друзья?

– Наши друзья из Коммунистического интернационала ⁷⁴ 74
  Первоначальная вербовка обычно проводилась «под эгидой» Коминтерна для борьбы с фашизмом. Уже потом, как мне говорили советские разведчики, им постепенно «раскрывали глаза» и сообщали, что они работают на советскую разведку.


[Закрыть].

– Они поручили Вам мне это сказать? Вы их сотрудник?

Антони Блант кивнул.

– Ваше задание – работать в США и оценивать замыслы Уолл-стрит, планы установления им господства над мировой экономикой.

– Кто думает, что я приму такое предложение? Почему я должен это делать?

– Потому же, почему Джон поехал в Испанию. Я говорю это Вам сейчас, после смерти Джона.

Затем Блант, как будто дело было уже решено, сказал Стрей-ту, что отныне он должен порвать все свои прежние политические связи с коммунистами, так как они могут оказаться помехой в его будущей работе. «Это нужно для успеха вашей деятельности в США», – подчеркнул он.

Когда Стрейт сказал, что к этому отрицательно отнесутся его друзья в Англии, Блант будто бы заметил:

– Вы должны быть лояльны прежде всего в отношении Джона. Конечно, ваши друзья будут поражены, но со временем они смирятся. Не забывайте, что Джон пожертвовал даже собственной жизнью ради общего дела.

Примерно в таких словах описал Стрейт впоследствии свой разговор с Блантом, когда он согласился работать на советскую разведку. Насколько он был точен, сказать трудно. Некоторые детали вызывают сомнения. Маловероятно, что это был первый и единственный разговор на эту тему. Сомнительно, что Стрейт сразу согласился на отведенную ему Москвой роль разведчика. Возможно, что 50 лет спустя, рассказывая об этих событиях, Стрейт хотел как-то реабилитировать себя в глазах американского читателя. Но главное заключается в том, что он согласился на сотрудничество с Москвой без энтузиазма и без большого желания переехал в США.

Кстати сказать, по словам Стрейта, это была не единственная в те годы попытка со стороны Бланта завербовать «кембриджцев». Один из друзей Стрейта рассказал ему, что аналогичное предложение связать себя с советской разведкой сделал Блант и ему, но он отказался, сославшись на то, что «он не пригоден для нелегальной работы». Стрейт выслушал эту исповедь друга, но сказал, что он «не понимает сути разговора».

Стрейт оставил Кембридж и, не окончив университет, отправился в Соединенные Штаты. Как раз в это время в Америку ехал по своим делам его отчим, и они отправились вместе. Стрейт поехал туда, так сказать, сначала на рекогносцировку.

За день-два до отъезда он заглянул в университет, с которым уже до этого распрощался. Цель посещения – еще раз встретиться со своей девушкой-американкой и Блантом. Последний уже начал опекать его. Так, он договорился с казначеем колледжа (в английских колледжах казначей играет роль наших проректоров по административно-хозяйственной части), чтобы Стрейту отвели те же апартаменты, которые он занимал раньше, когда вернется из США, и вообще «присматривал за ним». Вероятно, он чувствовал некоторую непрочность этой вербовки. В последний момент Стрейт обратился к Бланту с просьбой «отпустить его на волю», не связывать никакими обязательствами, и во время этой последней встречи Блант, по словам Стрей-та, будто бы сказал, что его просьба рассматривалась «самим Сталиным» и была отклонена.

Так это было или нет, мы, может быть, никогда не узнаем, но в любом случае Стрейт поехал в Америку на постоянное жительство уже с заданием от КГБ.

Блант предупредил Стрейта, что некоторое время в США он будет предоставлен сам себе, а потом спросил:

– Нет ли у Вас, Майкл, при себе какого-нибудь личного документа, которым Вы могли бы пожертвовать?

Майкл порылся в карманах пиджака и достал небольшой рисунок, сделанный кем-то для него. Блант, разорвав его пополам, одну половину взял себе, а другую отдал Майклу, сказав:

– Вторая половина будет Вам вручена в недалеком будущем в США человеком, который сам найдет Вас.

Прошло немного времени, и апрельским вечером 1938 года в квартире Стрейта в Вашингтоне раздался телефонный звонок. Он услышал голос человека явно не с американским, а скорее с европейским акцентом.

– Мистер Стрейт? Я привез Вам привет от ваших товарищей из Кембриджа, от ваших университетских друзей. Я здесь недалеко от Вас, в ресторане. Не могли бы мы встретиться?

– Я готов.

Когда Стрейт пришел в ресторан, незнакомец уже сидел за столиком на двоих. Видно, он узнал Майкла по фотографии. Он встал, улыбнулся и крепко пожал ему руку.

– Меня зовут Михаил, так же как Вас. – И, подождав немного, с улыбкой добавил: – Михаил Грин.

Узнав в ходе беседы, что Стрейт работает в Госдепартаменте США, Грин сказал:

– Я полагаю, что, когда Вам попадутся интересные документы, Вы возьмете их «для изучения».

– Но мне не дают никаких документов, я работаю в качестве добровольного и неоплачиваемого советника.

– Не обязательно сейчас, но со временем.

При прощании Грин сказал, что встретится со Стрейтом примерно через месяц, назвал имя «своего друга» в Бруклине и дал номер его телефона, по которому Стрейт может позвонить в случае необходимости.

Сам Стрейт уверял впоследствии, что он сразу забыл и имя, и номер телефона: «Я знал, что они мне никогда не понадобятся».

Летом 1938 года Стрейт подготовил для руководства Госдепартамента справку о положении в Европе, которая была очень высоко оценена госсекретарем К. Хеллом. Как раз в это время М. Грин дважды побывал в США и виделся со Стрейтом. Последний передал Грину этот документ, а также доклад о состоянии торговли США, который Стрейт к этому времени подготовил. Грин удалился с этими материалами на час-другой, наверное, для фотографирования документов, а по возвращении вернул ему взятые бумаги. Грин выразил надежду на то, что госдеп в будущем даст Стрейту и другие задания, представляющие интерес для Москвы. Стрейт на это сказал:

– Но я собираюсь вскоре покинуть госдеп.

– Покинуть Госдепартамент? И куда же Вы собираетесь перейти?

– В департамент внутренних дел. Я буду работать у госсекретаря Гарольда Айкеса. А он будет назначен вскоре военным министром. Когда он перейдет в Военное министерство, я буду его сопровождать.

– Айкес будет назначен военным министром? – с удивлением спросил Грин.

– Да, но об этом еще никто, кроме него, не знает.

В 1939 году Стрейт вручил Грину меморандум о советскогерманском пакте, подготовленный для госдепа, а также некоторые материалы Министерства внутренних дел, куда он перешел работать. Некоторое время спустя Стрейт вновь возвратился на работу в Госдепартамент, и интерес к нему Грина значительно увеличился. Однако этот период длился недолго. Стрейт ушел рядовым в американские военно-воздушные силы, начал тренировки, чтобы стать военным пилотом. К тому же, и Грин покинул США, возвратившись в Москву.

Дальнейшие связи его с советской разведкой не известны. Сам он о них ничего не говорит. Оставила ли Москва его в покое, или он сам порвал все связи с ней? Второе маловероятно, ибо тогда он с гордостью заявил бы об этом американцам в своей книге. Представить себя в выгодном свете он умеет. Да и последующие события скорее заставляют предположить, что если он и хотел прекратить разведывательную деятельность и свои прежние связи с английскими коллегами, то делал это робко. Доказательства? В 1946 году он приезжает в Лондон, встречается там со своей бывшей подружкой Маргот Кейнеман, которая не осталась рядовой коммунисткой, а поднялась выше по ступеням партийной иерархии. Именно по ее инициативе состоялась встреча Майкла с Гарри Поллитом, но Майкл, по его словам, постарался избежать свидания с Берджесом и Блантом. Однако в следующем, 1947 году он несколько раз встречался с Берджесом. Во время первой встречи, которая была будто бы случайной, Гай пригласил его на ежегодный обед членов Общества «апостолов». За столом Стрейт резко поспорил со своим соседом, английским историком-коммунистом Эриком Хоб-сборном. Стрейт осуждал СССР, который «захватил Чехословакию» (речь шла о событиях в Чехословакии 1948 г.). В ответ Хобсборн стал утверждать, что «в США сейчас больше политических заключенных, чем в Чехословакии». «Это ложь!» – громко воскликнул Стрейт. Назревал скандал, необычный для Общества «апостолов». «Апостолики» так себя не вели. Однако Берджесу удалось утихомирить страсти, а в конце обеда Блант сказал Майклу: «Мы, Гай и я, хотели бы поговорить с тобой».

На следующее утро они встретились. Когда зашла речь о политике, выяснилось глубокое расхождение между собеседниками. Стрейт упрекал СССР в том, что он не принял американского «плана Баруха» об атомной энергии и «план Маршалла». Но Гай и Антони явно не хотели ссориться и перевели разговор на другую тему.

– Вопрос состоит в том, – сказал Антони, – способны ли мы к интеллектуальному сотрудничеству.

– Конечно.

– Значит, Вы по-прежнему с нами?

– Вы знаете, что нет.

– Означает ли это, что Вы полностью настроены недружественно в отношении нас?

– Если бы это было так, разве я был бы здесь с Вами?

Сам Стрейт признал, что его ответ был очень неопределенным. Скорее, он, как и его собеседник, хотел уклониться от конфронтации. Берджес и Блант из его ответов могли сделать вывод, что Стрейт, не желая продолжать работать на советскую разведку, вместе с тем не намерен выдавать их американским и английским спецслужбам.

Позиция Стрейта объяснялась отнюдь не верностью друзьям, не благородством, он просто опасался возможного наказания и краха своей деятельности и, как человек не очень решительный, предпочел, чтобы события разворачивались без его участия – авось все обойдется. К сожалению, его мемуары, на основе которых мы строим свои суждения, полны умолчаний и недомолвок; его доводы в оправдание своего поведения часто малоубедительны.

Чем объясняет сам Стрейт свое двойственное поведение? Почему он не выдал их тогда же американской разведке?

Тем, что будто бы Берджес и Блант прекратили свою связь с советскими спецслужбами. А откуда он это знает? Они ему об этом не говорили. Тем, что он сам после свидания с Берджесом окончательно отказался от своих советских друзей и сказал им «до свидания». Но это не значит, что он порвал связи с КГБ.

Дальнейшие события развивались так: в марте 1951 года, уже в ходе корейской войны, Стрейт направился в английское посольство в Вашингтоне, чтобы там обсудить с английскими дипломатами свою статью по вопросам экономики, которую он готовил для журнала «Нью рипаблик». Случайно у посольства он встретил Гая Берджеса.

Гай сказал Стрейту, что он работает в Вашингтоне по линии МИД Англии и сфера его деятельности – Дальний Восток.

– Если ты здесь с октября прошлого года, значит, ты знаешь обо всех наших планах? – спросил его Майкл, имея в виду конфликт в Корее.

– Каждый знает о них.

– Включая китайцев?

– Конечно.

Разговор обострился, и Стрейт сказал:

– Слушай, Гай. Мы, США, сейчас находимся в состоянии войны, и если ты не покинешь правительственную службу (а Гай будто бы в свое время обещал это Майклу. – В.Я.), то клянусь, я буду действовать. (Стрейт тем самым хотел сказать, что, будучи дипломатом, Гай продолжает выдавать правительственные секреты «врагу». – В.Я.).

Майкл не объяснил, как он будет действовать. Гай улыбнулся в ответ на слова Майкла и сказал: «Я вскоре возвращаюсь в Англию и подаю в отставку».

М. Стрейт все еще колебался, что делать – выдать кембриджских друзей, признаться в своей шпионской работе или все оставить как есть. Это было в марте 1951 года, но в июне того же года, развернув газету «Вашингтон пост», Стрейт прочитал, что «два британских дипломата – Гай Берджес, 40 лет, и Дональд Маклин, 38 лет, покинули Англию и бежали в Россию».

Предательство

Это известие, конечно, потрясло Стрейта. О том, как он поступил, мы знаем только с его слов. Он будто бы немедленно обратился к одному из английских дипломатов в Вашингтоне, которого хорошо знал и с которым у него были тесные отношения, и сказал ему:

– Я располагаю определенной информацией о Гае Берджесе и хотел бы сообщить ее английскому правительству.

– Вы тоже? – сказал, улыбнувшись, его друг. – Но Вы займете последнее место в этой цепи. – Он дал таким образом понять, что уже многие поторопились рассказать о своем знакомстве и обелить себя, и посоветовал этого не делать. Характерно, что фамилию этого друга-советчика Стрейт не назвал, зато подробно рассказал о своих сомнениях, возникших после этого разговора.

«Как поступить? Ведь мое признание неминуемо приведет к Антони Бланту, но я уверен, что Блант перестал работать на иностранную разведку и вернулся к своей «основной» работе историка искусств, – рассуждал он. – А если о его прошлом уже известно английским властям, то этого вполне достаточно, и мне не нужно ничего сообщать. Все, что связано с Антони Блантом, – это дело давнего прошлого, и он теперь мне не опасен».

И заключил он эти рассуждения словами, которые и занес в свои мемуары: «Со смешанным чувством облегчения и беспокойства я вернулся к своей обычной работе», не предпринимая никаких действий.

Многие мемуаристы пишут свои воспоминания для того, чтобы обелить себя, и Стрейт не является исключением. До тех пор, пока над ним не нависла непосредственная угроза разоблачения, он предпочитал отмалчиваться. Сам Стрейт озаглавил свою книгу «После того, как я так долго молчал» и опубликовал ее, как я писал, только после того, как газета «Дейли мейл» напечатала 26 марта 1981 г. статью своего корреспондента под названием «Американский гражданин в течение 26 лет хранит секрет Бланта». Только после того, как вся страна задалась вопросом, кто этот «тихий американец», он приступил к написанию своей книги, и через год она появилась на книжных полках магазинов Англии и Америки.

«Это, конечно, долгое время для нелегальной деятельности. Почему же я так долго ждал? – задавал сам себе вопрос Стрейт и отвечал на него так: – После окончания войны, и в особенности в 1946–1948 годах, когда Сталин сокрушил независимость Польши и Чехословакии, я начал беспокоиться о судьбе демократии в Польше и Чехословакии, о судьбе демократии на Западе».

Три раза, по его словам, в 1949 и 1951 годах, он направлялся в британское посольство в Вашингтоне с намерением встретиться с сотрудником английской контрразведки и рассказать обо всем, но каждый раз не решался это сделать. Наконец, в четвертый раз он встретился со своим кузеном, который занимал высокий пост в Центральном разведывательном управлении США, чтобы рассказать ему всё. Но, как свидетельствует сам Стрейт, он представил себе все ужасные последствия – суд в Англии, о котором станет известно в Америке. В английском суде придется столкнуться с Блантом, а дальше в США предстать перед Комиссией по расследованию, которую возглавлял Маккарти. Но это означало бы крах благосостояния двух семей – его и Бланта, а не только его собственной карьеры. В условиях маккартизма в Америке последствия для всех участников этого дела могут быть ужасными.

Доводы эти убедили Стрейта, и он отложил признание до лучших времен… до 1963 года.

Казалось, ничто не предвещало осложнений для Стрейта. О Берджесе и Маклине, бежавших в Москву, понемногу стали забывать. Положение Бланта было прочным. Он продолжал служить при королевском дворе. Жизнь Стрейта также текла благополучно. Он шел в гору, и только, может быть, какой-нибудь перебежчик из КГБ, которых много развелось в 50-е и 60-е годы, мог выдать его. Но карьера советских разведчиков, в особенности нелегалов, зависит иногда от нелепых и совершенно непредвиденных случайностей. И если бы их не было, то, возможно, и Стрейт никогда не признался бы в своих связях с советской разведкой, не выдал бы Бланта, и тот продолжал бы свою деятельность разведчика до конца жизни.

А случилось то, что, на первый взгляд, не имело никакого отношения ни к Стрейту, ни к Бланту. В 1961 году на выборах в США одержал победу Джон Кеннеди. На следующий год энергичный молодой президент Америки, вникавший в самые различные стороны жизни страны, обратил особое внимание на развитие культуры и искусства в США. Он решил учредить специальную комиссию по этому вопросу. М. Стрейт как раз в этом году опубликовал два романа. Его имя стало еще более заметным в кругах американской интеллигенции. Именно в это время ему позвонил специальный помощник президента Артур Шлес-синджер и спросил, не возражает ли он занять пост председателя Комитета по делам искусств. Это было в мае 1963 года. Стрейт, будучи занятым подготовкой книги, отказался.

Но затем в следующем месяце Кеннеди учредил совещательный совет при президенте по вопросам искусств, и Белый дом вновь обратился к Стрейту. Так как новая должность, в отличие от первой, не требовала много времени и административной ответственности, Стрейт склонен был дать свое согласие. Колесо завертелось.

Стрейту было сказано, что о его назначении скоро будет объявлено официально. Остались лишь две небольшие формальности: переговорить с лидерами конгресса, да и ФБР должно провести обычную в таких случаях проверку. Последнее замечание, брошенное между прочим, произвело на Стрейта колоссальное впечатление. «Проверка ФБР?!» Но он как-то не задумывался над этим. А ФБР – серьезная организация, она, конечно же, заинтересуется его деятельностью в Кембридже. Правда, один раз при вступлении в армию уже проводилась его проверка, но это было военное время и в стране не было маккартизма.

«Когда мое имя появится в газетах в связи с назначением, – думал он, – кто-то из «кембриджцев» может сказать: «А ведь я его знаю», и расскажет о моих связях с коммунистами. История о моей деятельности в Кембридже появится в газетах, и я не смогу отрицать ее. Хорошо, допустим, я сам расскажу, что был коммунистом. Возможно, президент поймет меня, он сам был студентом, он может учесть, что все прошлое – в прошлом, а сейчас я другой человек. А как быть с остальными?»

И вот тогда у Стрейта возникла мысль, не дожидаясь, пока его уличат органы контрразведки, рассказать обо всем самому, но не президенту, а Артуру Шлессинджеру. Состоялась встреча. Стрейт говорил минут двадцать. Помощник президента слушал его молча, не перебивая. Вошел секретарь.

– Вас ожидает… – и он назвал имя известного деятеля Латинской Америки.

Шлессинджер, понимая особую важность разговора, бросил:

– Пусть подождет.

Закончив свою исповедь, Стрейт сказал, что он намерен рассказать обо всем этом ФБР, и попросил исключить его из числа кандидатов на высокую должность. Шлессинджер сразу согласился, поднял телефонную трубку и позвонил министру юстиции Роберту Кеннеди с просьбой срочно принять Стрейта…

На следующий день Стрейт уже рассказывал свою Одиссею заместителю директора ФБР Уильяму Салливану. Более часа длилась «исповедь». Все сказанное им тщательно стенографировалось. Беседы Салливана со Стрейтом продолжались несколько дней, по словам последнего, 40–50 часов. В ходе «допроса», если можно было так назвать почти дружеские беседы, Стрейту были показаны фотографии, среди которых он без труда узнал Михаила Грина. Ему сказали, что Грин уже отозван Москвой и больше о нем ФБР ничего не знает.

Во время этих допросов Стрейт и рассказал о том, как его завербовал Антони Блант. В конце разговора состоялся такой диалог:

– Что я должен теперь делать, – спросил Стрейт, – если ко мне вновь обратится агент советской спецслужбы?

– Не беспокойтесь, они к Вам не обратятся.

– А если они это сделают?

– Они этого не сделают.

И действительно, представители советской разведки больше к Стрейту не обращались. Сам Стрейт совсем не был уверен, что он так решительно порвал все связи с КГБ, как представил это в своих мемуарах. Встает вопрос: а почему были так уверены американские спецслужбы в том, что Москва не обратится к его, Стрейта, помощи? Об этом можно только догадываться. Вероятно, ЦРУ, связавшись с МИ-5, пришло к выводу, что о Стрейте, о его поведении уже известно советской зарубежной разведке.

Английская разведка попросила американские власти организовать встречу Стрейта с ее представителями. В начале 1964 года такая встреча состоялась, сначала в присутствии Салливана, а затем были беседы Стрейта наедине с Артуром Мартином, одним из руководителей английской разведки. Последний интересовался Берджесом и Блантом, а также другими англичанами, работавшими на советскую разведку. Стрейт назвал имя своего друга Джона Корнфорда, а также высказал предположение о вероятном участии в этой деятельности Лео Лонга.

О том, насколько ценными были для английской службы безопасности признания Стрейта, свидетельствует замечание Мартина в конце их беседы: «Вы мне можете не поверить, но это первые настоящие доказательства разведывательной деятельности Берджеса и Бланта, которые мы получили. Правда, раньше мы знали о некоторых высказываниях самого Берджеса: он проболтался, когда был не совсем трезвым. Ваши показания будут очень ценными для нас. Хотя я опасаюсь, – добавил он, – что Блант будет отрицать всё, даже если мы сообщим ему, что говорили с Вами».

Напуганный всем происходящим, Стрейт сам предложил в случае необходимости пойти на очную ставку с Блантом, даже на участие в открытом суде в качестве свидетеля. Однако именно открытого процесса, шума в прессе сама английская сторона хотела избежать.

В следующий раз, когда Мартин предложил Стрейту встретиться с Блантом, он сам поставил условием, чтобы встреча носила строго секретный характер. Это было и в интересах Стрейта. Блант дал согласие на встречу, но оговорил два условия: первое – встреча будет проходить на его квартире, второе – чтобы за 20–30 минут до встречи, которая будет проходить в присутствии английских контрразведчиков, Блант мог встретиться со Стрейтом один на один. Об этой встрече тет-а-тет мы знаем только от одного Стрейта. По его словам, Блант сказал ему: «Мы удивлялись, что Вы нас так долго не выдавали», и чуть ли не благодарил его за то, что последний признался, «сняв камень с его, Бланта, плеч». «В конце концов, когда-нибудь всё это стало бы известно», – будто бы сказал Блант. Затем по инициативе Антони они заговорили о Сезанне и Пуссене, об отношении первого ко второму, о том, что Сезанн копировал картины Пуссена, и т. д.

У читателя мемуаров справедливо возникнет вопрос: зачем Бланту понадобилось это конфиденциальное свидание со Стрейтом, обязательно в отсутствие представителей контрразведки? Конечно, не для обсуждения проблем, связанных с творчеством Пуссена и Сезанна.

Тогда зачем же? Если читать между строк признания Стрей-та, можно догадаться, что разговором о художниках и прощением Стрейта за предательство Блант хотел расположить к себе Стрейта, может быть, усыпить его бдительность и узнать, что Стрейт рассказал американцам и что утаил. Один из его вопросов был такой: почему Стрейт так долго не признавался, а потом решил признаться в своем участии в деятельности советской разведки?

Блант, вероятно, понял из этой беседы, что не в интересах Стрейта было слишком подробно рассказывать о своей деятельности.

Итак, Стрейт молчал почти два десятилетия. Какое это имело значение для советской разведки? Авторы «Словаря шпионажа» приходят к такому выводу: «Если бы Стрейт признался раньше, это избавило бы Соединенные Штаты и Британию от того вреда, который причинила им сеть советской разведки».

После встречи Бланта со Стрейтом состоялся разговор Бланта с представителями английской разведки, которых прежде всего беспокоило, чтобы вся эта история не стала достоянием прессы.

Английские спецслужбы были инициаторами и второй встречи двух советских разведчиков. Она понадобилась им, так как они обнаружили противоречия между показаниями Стрейта и Бланта. Интересно, что от англичан на ней присутствовал уже не Мартин, а другой представитель контрразведки. Мартин был освобожден от ведения дела Бланта, будто бы за «пристрастное отношение к советским спецслужбам».

Английская разведка еще долго продолжала держать Стрейта в поле зрения и, по его собственным словам, в течение более десяти лет после 1964 года проводила с ним беседы.

В своем заявлении 21 ноября 1979 г. Тэтчер сказала, что информация о деле Бланта поступила еще в 1964 году. Тэтчер добавила, что она не вправе сообщать имя человека, который информировал англичан об этом. Сам Стрейт не без гордости заявил: «Этим информатором был, конечно, я».