Текст книги "Клан Мамонта"

Автор книги: Виктор Халезов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

В то утро он пришел к знакомому водопою – маленькому ручью в верховьях распадка. Грунт здесь был твердым, но проступающие из травы камни больно давили на ступни ног. Это было очень неприятно, но мягкая, податливая почва опасна, и Рыжий избегал ходить по ней сам и наказывал тех, кто пытался. На берегу он выбрал ровное место, опустился на колени и потянулся к воде хоботом. Она оказалась твердой. Он не мог взять ее. Это был очередной «сбой» инстинктивной программы – лед не должен появляться раньше снега, так не бывает.

Рыжий поднялся и долго стоял, переминаясь с ноги на ногу. Он думал – ворошил память своей жизни и память предков, пытаясь найти указание, подсказку о том, что следует делать в такой ситуации. И он отыскал ее: нужно есть лед или идти туда, где вода не замерзла. Вожак вспомнил места, где пил раньше или где чувствовал недавно запах живой воды. Он выбрал ближайшее место и пошел туда.

К Рыжему приблизился молодой самец и стал двигаться за ним следом, потом к ним присоединилась самка с двумя детенышами, потом одинокая молодая мамонтиха. Они поступали так всегда, когда возникали трудности – собирались вместе и шли за своим вожаком. Сейчас им была нужна вода…

Он бродил, наверное, полдня, прежде чем решился ступить на лед – там, где несколько дней назад стадо переходило речку. Инстинкт запрещал так делать: лед на воде – это опасность. Такая же, как болото, как острые камни. Но у Рыжего не было выбора – он хотел пить, и стадо его тоже хотело пить.

Тонкий лед под ступнями с хрустом проломился, прозрачная вода под ним вкусно запахла. Рыжий отступил обратно на берег, раздвинул плавающий лед, набрал в хобот воды и вылил ее в рот. Его стадо толпилось поодаль – все ждали, когда вожак напьется.

В этом знакомом и безопасном месте они не давали воде замерзнуть несколько дней, вновь и вновь ломая лед у берега. Но пищи вокруг становилось все меньше, ходить на водопой приходилось все дальше и дальше. В конце концов Рыжий увел стадо на другое пастбище – в широкую долину мелкой степной речки. Здесь хватало еды, но живой воды тоже не было. Рыжий умел находить подходы к берегу, умел отличать надежный грунт от предательски зыбкого, но сейчас его умение оказалось бесполезным – и болотный торф, и пропитанная водой речная галька замерзли. Понять, что у тебя под ногой, можно лишь ступив на нее.

Рыжий почти перестал кормиться – он искал водопой, пытаясь то здесь, то там подобраться к воде. Наученный горьким опытом, он был предельно осторожен и все-таки дважды завяз и с трудом выбрался на твердое место. А потом он услышал трубный рев – знак беды: в одном месте на стремнине парила полынья, и четырехлетний самец, не выдержав жажды, побежал к ней. Он, конечно, провалился и застрял. Сородичи собрались на его зов, но помочь ничем не могли…

Вожак в конце концов нашел подход к воде, проломил лед, раздвинул его бивнями и дал возможность стаду пить. Но оно не могло стоять на месте – нужно было двигаться дальше. И они опять пошли.

Так продолжалось изо дня в день. Жажда стала хронически-привычной. Мамонты теряли вес, расходовали накопленный за лето жир, а ведь впереди их ждала зима. Труднее всего приходилось кормящим самкам – им нужно воды больше, чем остальным. Они сбивали сосульки с обрывов речных террас, пытались выламывать жилы грунтового льда. Кто-то ломал бивни, кто-то попадал под осыпь или проваливался в ямы термокарста – перед жаждой осторожность отступала, а снега все не было. Каждую встреченную на пути лужу они растаптывали ногами, а потом собирали хоботами кусочки льда. Этого было мало – ничтожно мало.

В тот день Рыжий ушел далеко от «своих» – так далеко, что почти перестал их чуять. Он двигался вниз по долине вдоль прирусловых зарослей ольхи и тальника. Здесь – на низких террасах и в пойме – на полянах между кустов было много высокой сухой травы. Это хорошая пища, здесь можно кормиться долго. Тут должно быть (всегда было!) много воды.

Но сейчас в озерцах и старицах вместо воды сплошной лед. Под ним, конечно, немного воды есть, но есть и вязкое дно из ила, торфа или песка. Впрочем, в таких деталях Рыжий не разбирался – он просто понимал, что это – опасно: «Там, где возле воды почва надежна, берег кончался небольшим уступом. Можно просто шагнуть с него на лед – ведь это так близко. Он, конечно, не выдержит и проломится. Под ним будет вода, а под водой… Скорее всего, там смерть – медленная, мучительная, многодневная».

И Рыжий терпел. Не потому, что боялся смерти – он не хотел, чтобы погибли остальные. Два дня назад он видел трупы незнакомых мамонтов – возле берега замерзла целая семейная группа. Мамон-тиха, наверное, вышла на лед, проломила его и застряла. Но остальные все равно пошли за ней. Там было неглубоко, но они умерли.

Да, у мамонтов, особенно вылинявших к зиме, длинные пышные «шубы», свисающие иногда до земли. Только их пуховые и остевые волосы лишены осевого канала и сердцевинных клеток, волосы подшерстка раза в четыре толще, чем у мелких животных, приспособленных к холоду, а кроющие – щетинные – волосы отстоят далеко друг от друга и не образуют плотного покрова. И самое главное, кожа мамонтов лишена потовых и сальных желез, в ней нет мышц, поднимающих волосы дыбом. В воде или под дождем волосатый слон промокает сразу насквозь. И отряхнуться, как собака, он не может.

Вдоль короткого пересохшего притока Рыжий поднялся на водораздел. Здесь дул холодный ветер, а травы было совсем мало, но ему нужна была не она. Он смотрел, принюхивался и прислушивался, пытаясь сопоставить эту местность с образами, хранящимися в памяти. Он, конечно, когда-то бывал здесь, но тогда было лето или весна, так что теперь все не совпадало, и нужно было разведывать заново. Потом он почуял странное сочетание запахов – двуногих падальщиков и живого здорового мамонта, точнее, «незрелой» мамонтихи. Такое сочетание было для него новым – Рыжий имел дело со стаями двуногих и знал, что они появляются там, куда приходит смерть. Они умеют убивать и добивают тех, кто стар, болен или ранен. «Свои» не могут помочь таким, избавить их от предсмертных мучений. Это делают двуногие или саблезубы. «Свои» знают: раз поблизости появилась стая двуногих, значит, у кого-то из них дело дрянь.

Так было до катастрофы, до того, как мир начал меняться. Потом Рыжий много раз встречал мамонтов, которые раньше жили не здесь. Конечно, они делились полученным опытом и получали тот, которого у них не было, – это было все, что мог дать им вожак местного стада. Кроме прочего, чужаки принесли страх перед двуногими, ненависть к ним. Это было ново, это было странно, и Рыжий запомнил на всякий случай. Может быть, теперь как раз тот случай?

Рыжий пошел навстречу запаху и вскоре почувствовал еще один – волчий. При этом он был похож и на запах собак двуногих. Те и другие не представляли собой ни опасности, ни пользы – мамонты не замечают этих животных, не интересуются ими. Но так было раньше, а теперь…

Они двигались вверх по долине: молодая мамон-тиха, несколько волков, привязанных к какому-то предмету, и двуногие. Они не могли учуять Рыжего, ведь ветер дул ему навстречу, но, наверное, его силуэт хорошо выделялся на фоне неба. Он смотрел, нюхал воздух и слушал, пытаясь понять это странное сочетание животных, находящихся рядом: «Они преследуют ее? Но она сильна и здорова. Почему не нападает, не убегает, не зовет на помощь? Что делают там волки?»

Так или иначе, но эта степь принадлежала ему – Рыжему. Точно так же, как он принадлежал ей. Никого из живущих здесь он не боялся – не мог и не хотел бояться. Кто-то пытается нанести ущерб здоровому мамонту?!

Он поднял хобот и негромко вопросительно протрубил. Его услышали и увидели. Процессия внизу остановилась. Волки улеглись на землю, двуногие стали копошиться возле длинного предмета, который они тащили. Мамонтиха, качая хоботом, сделала несколько кругов возле них, а потом двинулась в сторону Рыжего. Никто не препятствовал ей. Вожак стоял и ждал.

Она приближалась, но вместе с запахом мамонта усиливался и едкий запах двуногих. Рыжий не понимал этого: «Они что, крадутся за ней? Но их нет рядом. Тогда почему?» Она была совсем уже близко, когда вожак рассмотрел источник запаха – двуногий сидел у незнакомки на спине! Точнее, на шее между затылком и горбом холки! Это настолько не совпадало со всем его опытом, что Рыжий не смог даже удивиться по-настоящему – просто стоял и смотрел.

Ей было, наверное, лет 8-10, она боялась, стеснялась, чувствовала себя неловко. Не доходя метров сто, она согнула передние ноги и встала на колени. Двуногий сбросил на землю палку, а потом слез и сам, придерживаясь за длинную шерсть. Освободившись от груза, мамонтиха поднялась и засеменила к Рыжему, почтительно и робко протягивая хобот.

Он не взял ее хобот в рот, что означало бы признание «своей», принятие под защиту. Наоборот, Рыжий чуть отступил назад и принялся ее обнюхивать. Двуногого больше не было рядом, но вся шерсть незнакомки так пропиталась дымом, что запах мамонта почти не чувствовался. И самое странное: от нее не пахло другими «своими», словно она выросла одна. Это тоже было ненормально, это удивляло – молодые мамонты не выживают в одиночку. Кроме того, эти ее манеры… Хобот… «Она еще не самка для спаривания, но уже не детеныш. Ведет же себя так, словно перед ней мать-мамонтиха, ведущая ее группу, а не я – матерый самец. По-хорошему, ее нужно прогнать, или повернуться и уйти самому». Только Рыжий был не вполне «нормальным» мамонтом: ради благополучия «своих» он уже не раз нарушал правила жизни и знал, что будет нарушать их и впредь. Он заговорил с ней. Этот диалог на язык людей перевести было почти невозможно:

– Чего ты хочешь? Зачем так поступаешь?

– Хочу быть со «своими». Очень рада и боюсь.

– Почему ты находишься рядом с двуногими? Какое они имеют к тебе отношение?

– Они тоже «свои»… Не знаю… Живу рядом с ними…

– Зачем?

– Не знаю… Без них одиноко и страшно…

– «Наших» еще много в этом мире.

– Совсем моих (семейной группы) больше нет. Другие «свои» не принимают меня. Наверное, я не такая. Плохая… Я звала… Просила… Плакала… Осталась с двуногими… Давно…

– Конечно, не примут, – фыркнул Рыжий, – ты вся пропахла дымом, словно двуногий падалыцик!

– Что же мне делать?! Вот такая вот я…

– Куда и зачем ты идешь с ними?

– Не знаю… Я всегда иду, куда ОН хочет (обоня-тельно-зрительный образ конкретного человека). Сейчас он сказал, что вам плохо. Поэтому мы идем.

Собственно говоря, запах человека, сидевшего на шее мамонтихи, с самого начала что-то напомнил Рыжему: «Они, конечно, все одинаковы (их различия незначительны), но этот какой-то странный. Его – этого двуногого – знает степь. И я. Почему-то. Наверное, потому, что мы уже встречались. Один на один. Именно с ним. Мы даже говорили. Это, наверное, тот самый человечек, который добил старого вожака, а потом встал на нашем пути через покрытую настом степь. И опять он здесь – девочка принесла его на себе. Этот двуногий – знак беды? Или спасения? Но юная ма-монтиха, кажется, не нуждается в моей защите и помощи. Просто возле нее нет ей подобных, и от этого она грустит. А в остальном она благополучна».

Вожак почувствовал сильное облегчение, ведь он мало что мог предложить молодой самке. Он переключил внимание на двуногого, который осмелел и подошел совсем близко. Кажется, он даже обратился к нему! Значит, это действительно тот самый…

Глаза в глаза – человек и мамонт. Между ними огромные бивни, загнутые вверх и внутрь. У человечка в руках маленькая палочка, на конце которой что-то тускло блестит.

– «Сейчас ты один, Рыжий?»

– «Нет. Нас много – там».

– «Они – твои? Ты отвечаешь за них?»

– «Да».

– «Раз твоих собралось много, значит, опять беда».

– «Беда, – согласился мамонт. Он не считал человечка ни врагом, ни даже оппонентом в споре. – Но зачем ты здесь? Мои еще не собираются умирать!»

– «Чтобы помочь. Чтобы не дать им умереть».

– «Ты?! – Рыжий принял и понял последнюю мысль двуногого, но она мало что значила для него. Она не соответствовала его инстинктивной программе и «матрице» памяти, противоречила им. Он, наверное, даже рассмеялся бы, если б умел это делать, если б обладал фантазией и чувством юмора. Но он был всего лишь животным – пускай очень умным. Поэтому вожак спросил лишь о том, что для него и для «своих» имело значение: – Почему эта самка одна – и жива?»

– «Потому что она со мной, – пожал плечами двуногий. – Поэтому ей хорошо».

– «Не понимаю. О вас сообщают (передают информацию) плохое».

– «Это правда, – признал человечек. – Мы – плохие. Но не все. Мы – разные».

– «Нет (не принимаю к обсуждению)», – отреагировал мамонт.

«Ну, разумеется, – вздохнул Семен, – различия между людьми их не волнуют. Все, что не еда, не самка и не опасность, настоящего интереса для мамонта не представляет. Попробовать пробиться?»

– «Ты – вожак, – сказал двуногий. – Я тоже. "Свои" должны жить. Для этого нам обоим нужно уметь узнавать врагов. Нужно уметь отличать их от друзей. Ты должен научиться различать нас. Люди – разные».

Ответ мамонта можно было понять примерно так: «Вы слишком ничтожны, чтобы представлять для нас интерес. Глупости все это». Что возразить, Семен не знал. Он совсем не был уверен, что перед ним тот самый вожак, которого он прошлой зимой уговорил свернуть с гибельного пути. Но даже если это тот самый мамонт, вряд ли он понимает происшедшее тогда. Может быть, все получилось случайно, и, кроме того, как теперь доказать, что животным действительно грозила гибель?

Семен посмотрел вниз – на реку. Его спутники копошились на льду возле самого берега. Судя по всему, они уже просверлили дырку и теперь расширяли ее ударами топоров и пешни.

– «Ладно, – махнул рукой Семен, – не веришь – не надо. Там уже есть вода – надо напоить мамонтиху. Ты и "твои" тоже могут пить там».

Человек повернулся и направился вниз по склону. Рыжий почувствовал, что мамонтиха сначала растерялась, но потом, наверное, привычка взяла верх, ведь странный двуногий звал ее за собой, а он, мамонт-самец, не предложил ей остаться. Она догнала человека, а потом обогнала, перегородив дорогу, и склонила голову. Человек пристроил за спиной свою палку, ухватился рукой за волосы челки и встал ногой на бивень. Мамонтиха подняла голову, и человек аккуратно перелез ей на шею. Они двинулись к берегу, а Рыжий стоял и смотрел им вслед.

На таком расстоянии Рыжий плохо различал детали, но ему показалось, что мамонтиха собирается идти через речку на ту сторону. Двуногие, конечно, не остановят ее, и она, наверное, погибнет. Вожак не знал, что делать в такой ситуации – он же не принял ее в свое стадо. Тем не менее он решил подать голос – предупредить, остановить. Этого не потребовалось: мамонтиха остановилась – у самой кромки. Потом двуногие и животные, похожие на волков, ушли вверх по долине. Мамонтиха осталась одна. Она позвала его – не попросила о помощи, а просто позвала – и Рыжий пошел к берегу.

Лед возле берега был пробит. Чтобы дотянуться до воды, перемешанной с ледяной крошкой, нужно было встать на колени и наклонить голову. Он так и сделал. И пил вволю. Потом мамонтиха пошла вслед за людьми – туда, где паслось стадо. И вожак пошел за ней.

Двуногие снова пробили лед возле берега – теперь уже на виду у пасущихся мамонтов. И ушли. Рыжий еще раз попил, а потом затрубил, созывая «своих»: «Тут есть вода, и нет опасности!»

Люди двигались вместе со стадом мамонтов несколько дней. Там, где были надежные подходы к воде, они пробивали лед и отходили в сторону. Мамонты пили, но полыньи за ночь успевали замерзнуть – приходилось вскрывать их или пробивать новые. Стадо почти смирилось с присутствием двуногих и больше не образовывало вокруг них широкое пустое пространство, даже когда они разводили огонь.

Зато Варя подходила к людям все реже. Мамонты к ней привыкли, что, наверное, означало принятие в стадо. Правда, стадо у мамонтов явление временное. Оно состоит из самостоятельных семейных групп, но ни одна из них больше не отворачивалась, не отвергала чужую. Кажется, Варя была почти счастлива. В отличие от Семена, который был уверен, что мамонтиху он потеряет. Он решил воспользоваться напоследок остатками своей власти и устроить «показательное выступление».

Полдня люди рубили ножами и пальмами ветки тальника и складывали их в большую груду. Потом Семен подвел к ней Варю и заставил есть. В данном случае нужды в этом никакой не было, но он хотел, чтобы другие увидели, что мамонтиха ест пищу, приготовленную ей людьми. Мамонты смотрели с интересом, но не понимали. Семен пошел к вожаку:

– «Мы дали ей еду».

– «Это бессмысленно».

– «Да – сейчас. Хочу, чтобы ты увидел и понял – так бывает».

– «Почему? Зачем?»

– «Впереди зима – холод и голод. Если детенышам станет совсем худо, приводи их туда, где живем мы. Убивать не будем. Дадим еду – хоть немного».

Мамонт не ответил ничего. Но и не возразил, не отказался. Возможно, впрочем, он просто не счел полученную информацию достойной внимания. Семен, однако, не сомневался, что в памяти вожака останется образ «своего», жующего ветки, нарубленные двуногими. Расчет был на то, что в случае длительной бескормицы вожак будет искать любой способ, чтоб облегчить положение «своих». Может быть, тогда он и воспользуется сделанным предложением.

«Насколько обещание выполнимо со стороны людей? – размышлял Семен. – На реке в районе поселка всевозможных зарослей хватает с избытком. Только мамонтам до них не добраться, разве что зимой, когда установится толстый и крепкий лед. Но кто будет его проверять? Значит, нужно рубить ветки и таскать их на берег. Впрочем, даже если все взрослые члены племени будут заниматься этим круглые сутки, вряд ли они смогут прокормить хотя бы одного взрослого мамонта. А вот молодняк… Если и не прокормить, то хотя бы поддержать кое-кого мы, наверное, сможем. Собственно говоря, это важно не столько для мамонтов, сколько для людей – как элемент служения священным животным. Затея с водой, к примеру, у руководства племени вызвала однозначное одобрение – в экспедиции вызвался участвовать сам Черный Бизон. Ее целесообразность даже не обсуждалась, поскольку идеологическая подоплека осталась прежней – не дать мамонтам покинуть Средний мир».

Снег пошел только через неделю. Выпало сразу сантиметров 10-15. Люди дождались конца снегопада и собрались уходить – их миссия была окончена. Им приходилось переезжать с места на место почти каждый день, так что сборы были совершенно обычными. Однако Варя что-то почувствовала – пришла и стала смотреть, как люди укладывают на нарту спальные мешки и палатку. Семен решил не устраивать сцены прощания. Он не хотел оказывать психологического давления на мамонтиху:

«Наверное, можно ей приказать, и она покорно пойдет вместе с нами. А потом начнет тосковать…»

Пятеро мужчин двинулись за нартой. Варя стояла и смотрела им вслед. Семен помахал ей ручкой. Значение этого жеста было ей неизвестно, и она осталась стоять на месте.

Часа через два-три она догнала их. Семен предвидел такое развитие событий и уговорил спутников не проявлять эмоций по этому поводу. Варя почти плакала, если мамонт может плакать. Семен чувствовал, что противоречивые желания просто разрывают ее на части, что она мучительно хочет, чтоб ей приказали, чего-то от нее потребовали – она с удовольствием подчинится, с радостью все выполнит, но… Но люди молчали, и Варя в конце концов остановилась. И стояла, пока маленький караван не скрылся из виду. Потом повернулась и пошла обратно к «своим». Семен вздохнул – облегченно и горестно.

Что в тот день происходило в большой лохматой голове молодой мамонтихи, для всех осталось тайной. Когда люди остановились на ночлег, она вновь догнала их. И больше уже не уходила – ее выбор был сделан. Если и не навсегда, то надолго.

Глава 4
МЕСТЬ

Все новые и новые люди поднимались по скользким камням – одетые в шкуры мужчины и женщины. Они останавливались на вершине длинного пологого холма, прикрывающего поселок, и смотрели вдаль. Они смотрели, как по заснеженной степи, под хмурым зимним небом приближается собачья упряжка.

Нарту дозорный заметил давно – и подал сигнал. Это было непросто – в языке жестов, которым лоурины разговаривают на расстоянии, нет выражения: «К поселку движется упряжка: нарта, шесть животных, человека нет».

Мужчины – их было совсем немного – вышли с оружием, ведь все непонятное несет угрозу. Теперь они стояли и смотрели, как темное пятнышко вдали увеличивается, разделяется, превращается в бегущих животных и пустые сани. Упряжка возвращается по своему старому следу, но движется неровно. Животные то сбиваются с лыжни в сторону и почти останавливаются, то вновь выстраиваются попарно и делают рывок. Самые зоркие из встречающих вскоре различили, что один из зверей задней пары идет плохо. Он то рвется в сторону, то падает на снег, и тогда остальные его тащат, замедляя ход, или даже останавливаются и ждут, когда он встает.

«С этой упряжкой в степь ушли два охотника – где они? Животные сбежали от них вместе с нартой?! Такого не могло случиться, ведь эти звери не домашние собаки, а полукровки или настоящие волки. В упряжке они ходят добровольно, и бросить людей – членов своей стаи – они не могут. Если только мертвых.

Когда они уходили, животных было одна рука и еще три – всего четыре пары. Сейчас их шестеро – где еще двое? Вон тот – задний – что с ним? Это молодой полукровка – если он болен или ранен, то почему в упряжке? А если просто не хочет работать, то почему остальные терпят и не наказывают его?»

Звери остановились там, где обычно разгружаются нарты – на вытоптанной площадке, прикрытой от ветра невысоким снежным валом. Ни лая, ни визга: молча орудуя передними лапами, животные принялись освобождаться от упряжи. Она предельно проста – широкая ременная петля с одной связью через спину. «Надеть ее сами они не могут, а вот освобождаются без труда. Могли бы давно это сделать – там в степи. Но они упорно тащили свой груз – десятки, наверное, километров. Их лапы сбиты в кровь – сейчас "тяжелый" снег. Для езды по нему у людей был с собой комплект мешочков-сапожек из выделанной кожи, которые надеваются на лапы. Только обуть зверей, наверное, было некому…»

Буровато-серый с подпалинами пес-полукровка, шедший в последней паре, не попытался снять упряжь – упал на снег и, тихо скуля, пытался укусить собственный живот. Он извивался, переворачивался на спину, запутывая ремни и пачкая снег кровавой слюной. Огромный серебристо-серый, почти белый вожак стоял над ним и смотрел. Потом волк чуть согнул передние лапы, опустил голову, сомкнул челюсти на горле сородича и рванул.

Хрип, судороги, кровь из рваной раны…

И вновь тишина – зрители стояли молча. Вожак упряжки поднял голову и посмотрел на них. Люди поняли и расступились. Пошатываясь от усталости, волк двинулся обратно в степь. Его команда осталась на месте – звери знали, что сейчас им принесут мороженое мясо.

Нет, нарта не была пустой – так только казалось издалека. Восточный Ветер лежал на спине лицом вверх. Его открытые, навсегда застывшие глаза смотрели в пасмурное зимнее небо. Тело было привязано – кисти вытянутых вперед рук ременными петлями к передним копыльям, еще один ремень, которым обычно крепили груз, перекинут поперек нарты на уровне пояса.

Из правой части груди наискосок вверх торчало древко дротика.

Животным принесли мясо, и они, подавшись в сторону, принялись молча набивать желудки. Люди подошли к нарте – вождь Черный Бизон, старейшины Медведь и Кижуч, воин Семхон Длинная Лапа.

Остальные столпились за их спинами. Ветер трепал мех их одежд, норовил проникнуть в каждую щель, но они не чувствовали холода – стояли и смотрели.

«…Один из старших воинов и самых удачливых охотников. Когда-то, после битвы с отрядом хьюг-гов, я лечил ему перелом ключицы. Тело не привязывали к нарте – умирая, Ветер смог сбросить груз и привязать себя сам. Перед этим, возможно, ему пришлось запрячь зверей, если, конечно, они были свободны. Он не пытался спасти себя или сохранить свое тело для правильного погребения – погибшие в бою воины в любом случае навечно уходят в Верхний мир. Он хотел передать весть сородичам, оставшимся в Среднем мире. Какую?»

Вождь прикрыл глаза в знак согласия, и Медведь, сняв рукавицу, вытянул из чехла на поясе длинный широкий нож.

Мерзлое мясо и кости поддавались плохо, но закаленные клинки из метеоритного железа режут почти все. Вождь сбросил рукавицы и подставил ладони. Старейшина положил на них древко с кремневым наконечником, заляпанным замерзшей кровью.

Все молчали: пояснений не требовалось.

«Только это еще не все, – думал Семен. – Почему ничего не "сказал" вожак упряжки? Почему волк ушел, отказавшись от пищи? Или… "сказал"?»

Семен снял рукавицы, подтянул повыше рукава парки и, достав нож, присел возле мертвой собаки. Теперь все смотрели на него.

Туша еще не успела замерзнуть, а клинок был острым – почти как бритва. Человек догадался, что нужно искать, и не ошибся: собачий желудок оказался полон крови. После надреза в нем что-то распрямилось, и кровь обрызгала лицо и одежду человека. Семен встал, держа в пальцах длинную гибкую ленту с зазубренным краем и острыми концами.

– Что это? – спросил вождь.

– Похоже на китовый ус, – вздохнул Семен. – Вам не известен этот способ охоты. Наверное, у чужаков есть доступ к морю или контакты с теми, кто возле него живет. Такая штука сворачивается, вмораживается в кусок льда и покрывается салом. Если медведь или волк проглотит, лед оттает в желудке и пружина развернется…

– Но волки не едят падаль.

– Он был собакой. И двое зверей, которые не вернулись, тоже были собаками. Они привыкли доверять людям.

Приближение беды все чувствовали давно и гадали: какой она будет? Как придет? И вот ожидание кончилось.

Средний мир меняется – и меняется быстро. Вместе с ним меняются и Законы жизни. Они должны меняться – это уже признали все. Но есть Законы – их совсем немного – которые ни меняться, ни уходить в прошлое не могут. Это те, которые дают людям право считать себя людьми. Те, которые превращают толпу в племя. Один из таких законов очень прост: кровь своих должна быть отмщена. Иначе теряет смысл все.

Закаменев на холодном ветру, стоял вождь с чужим оружием в руках: не нужно совещаться со старейшинами, нет нужды принимать решения. Для такой ситуации ритуал расписан многовековым обычаем – тут не о чем говорить, не о чем спорить. Черный Бизон просто поднял глаза на людей:

– Кто?

– Я!

Сказано было, пожалуй, слишком торопливо, но вождь почувствовал облегчение и кивнул: -Да.

Бескрайняя всхолмленная степь от горизонта до горизонта. Снег. Поземка. Сбившиеся в тесные кучки стада бизонов, лошадей, оленей, небольшие группы мамонтов. В непогоду животные стараются держаться ближе друг к другу. Их все еще много – степь жива, она борется с гибелью. Борется, давая корм животным. Без них она умрет и станет тундрой – арктической пустыней, в которой живут лишь лемминги да северные олени.

А люди?

Да, они есть. Их ничтожно мало на этом бескрайнем пространстве. Но много ли их нужно? Ветер перевевает мелкий сухой снег – заметает следы от полозьев нарт. А вот еще след и еще… Старые и свежие, они тянутся к пологому длинному холму, что близ устья крупного ручья, впадающего в реку. Из-за этого холма ветер несет запах дыма и звук – простой трехтоновой ритм на две четверти. Это говорят деревянные тамтамы лоуринов. А еще голос – ритмичный рев, мало похожий на человеческий.

Длинный холм или каменная грива слегка прикрывают поселок от зимнего степного ветра. Налетая на препятствие, он меняет направление, закручивается и рвет в разные стороны высокое дымное пламя костра Совета. Этот огонь сейчас никого не обогревает. Он горит сразу в трех мирах – Нижнем, Среднем и Верхнем, – соединяя ныне живущих с умершими и еще нерожденными.

Люди стоят плотной толпой, образуя широкий круг с костром в центре. Им холодно, они плотнее затягивают ремешки в рукавах и меховых капюшонах. Они переминаются с ноги на ногу и качают головами, вторя незатейливому ритму тамтамов. Замерзшие губы шевелятся, пытаясь повторять странные слова песни-заклинания.

Да, слова им незнакомы, но беды в этом нет – смысл понимают все. Понимают, что звучит песня войны:

…По выжженной равнине За метром метр Идут по Украине Солдаты группы «Центр»…

Впрочем, холод чувствуют не все. Между толпой и костром по кругу, пританцовывая, движется воин. На нем лишь налобная повязка лоурина, кое-как прижимающая густую растрепанную шевелюру, да лохматые торбаза из лошадиной шкуры до колен. Худое мускулистое тело, покрытое шрамами, разрисовано полосами красной и черной краски – знаками войны. В правой руке он держит некое подобие копья – широкой наконечник с односторонней заточкой насажен на массивное тяжелое древко. Он сам придумал и изготовил это оружие. Почти у всех, стоящих в первом ряду, в руках такое же.

Его танец прост и больше напоминает ходьбу строевым шагом. Воин не знает ритуальных движений, да и, вообще, танцевать не умеет. Впрочем, как оказалось, для вербовки добровольцев этого от него и не требуется. Получив разрешение вождя, начать танец имеет право каждый, но он вызвался первым. Это еще не война, в которой должны участвовать все, способные носить оружие. Предстоит боевая вылазка, рейд, экспедиция для совершения мести. Ее возглавит тот, кто начал танец. Желающие могут к нему присоединиться – прямо сейчас.

Да, бывший завлаб, кандидат наук Семен Николаевич Васильев в голом виде месил торбазами снег, размахивал самодельной пальмой и драл глотку, призывая желающих отправиться с ним в поход за скальпами:

…На первый-второй рассчитайсь! – Первый! Второй! Первый шаг вперед – и в рай! А каждый второй – тоже герой, И в рай попадет он вслед за тобой! Первый! Второй!..

Автора этой старой песни (и целой серии ей подобных) Семен не знал – то ли ранний Высоцкий, то ли продукт народного творчества. Просто в его анналах ничего более подходящего для данного случая не нашлось. И теперь он орал во всю свою луженую глотку, доводя до исступления и себя и слушателей, а старейшина Кижуч лупил и лупил деревянными колотушками по подвешенным бревнам – чувство ритма у него было прекрасное. У всех остальных, впрочем, не хуже…

И вот упала на снег стянутая через голову меховая рубаха – одна, вторая, третья…

Обнаженные торсы, растрепанные волосы, безумные глаза, орущие непонятное рты. Один за другим люди покидают толпу и начинают двигаться по кругу вслед за танцующим – три, пять, десять… Мужчины и женщины – полуголые на морозе, с традиционными палицами или новым оружием в руках. Тускло блестят стальные лезвия – не задели б друг друга!