Текст книги "Биография отца Бешеного"

Автор книги: Виктор Доценко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Ясно, что после этого случая стало не до игр, и все разошлись по домам, опечаленные столь трагической развязкой нашего поединка. Вернулся с работы отец, а мама задерживалась, как и наш «квартирант Эдик». Отец отправился в ванную умыться после работы, а я засел за уроки. Тут в дверь кто-то позвонил. Не задумываясь о том, кто бы это мог быть, я открыл дверь и увидел на пороге отца Костика. Я узнал его, поскольку он однажды, недовольный опозданием своего сына к ужину, пришел за ним и грозным голосом позвал домой.

Это был довольно внушительных габаритов мужчина с объемным животом, но на этот раз он выглядел еще и страшным. В руке он держал окровавленное полотенце, а его глаза сверкали от гнева. Ни слова не говоря, он принялся хлестать меня по лицу этим полотенцем. Чувствуя себя виноватым в том, что приключилось с Костиком, я терпеливо и молча сносил удары, но только до того, пока очередной удар не причинил действительно острую боль, едва не выбив глаз: я громко завопил. Из ванной на мой крик выскочил отец, моментально оценил ситуацию, перехватил руку моего истязателя и так засандалил ему кулаком в лицо, что тот кулем соскользнул на пол.

– Ты чего бьешь моего сына? – зло спросил отец, наклонившись над ним и ухватив его за грудки.

– Он сломал ногу моему сыну! – выплевывая на пол выбитый зуб, ответил тот.

– Сломал? А ты пришел ему ноги ломать? Ну подрались пацаны, с кем не бывает? Ты, что ли, не дрался? Или ты только мальцов бьешь? Если виноват – скажи мне, я сам его накажу, понял? А если еще хоть раз сына моего ударишь, руки тебе оторву!

– Да, но он… – попытался возразить тот, но отец резко поднял его с пола и поставил на ноги.

– Ничего ты не понял! – брезгливо усмехнулся он, открывая дверь. – Пошел отсюда, гнида! – пинком вытолкнул отца Костика за порог, швырнул ему вслед окровавленное полотенце, ругнулся вдогонку и, захлопнув за ним дверь, повернулся ко мне. – Ну, рассказывай, как было на самом деле?

Внимательно выслушав мой рассказ и не прервав ни разу, он вздохнул и покачал головой:

– Я так и думал, что ты ненарочно, – прошептал он, после чего пошел на кухню, но остановился на полпути и сказал: – Хотя и нет твоей вины в случившемся, но тебе все равно бы досталось от меня, если бы его отец не поднял на тебя руку! – откровенно признался он.

– Но почему, папа, если я был совсем не виноват? – чуть подумав, спросил я.

Никак не мог взять в толк, в чем моя вина, но, наверное, мне не хватало жизненного опыта.

– Почему? А представь: каково было бы матери и мне, если бы не он, а ты в такой ситуации сломал себе ногу? Должен же кто-то понести наказание? Не наказывать же того, кто и так пострадал?

Отец придерживался простой народной мудрости, таящей глубокое философско-правовое суждение: «Нельзя наказывать того, кто уже наказан…»

Мне кажется, что и второй, почти трагический, случай, произошедший со мной в то время, подтверждает правоту подобного подхода…

Стояла мягкая снежная зима. Думаю, я учился в тот год в четвертом классе. Был у меня приятель Володя Акимов, с которым мы крепко подружились со второго класса и, представьте, продолжаем дружить по сей день, хотя нас и разделяет огромное пространство – он живет в Омске, а я в Москве. Так вот, тогда на нас произвел глубокое впечатление исторический фильм «Подгалье в огне», и мы решили всерьез освоить метание копья. Но постольку настоящего копья у нас, естественно, не было, мы взяли лыжные бамбуковые палки, предварительно сняв с них кольца.

Полигоном для метания была избрана пешеходная дорожка перед нашим домом. Вначале получалось не очень: палка-копье либо взмывала вверх и камнем падала вниз, либо просто тыкалась в снег в паре метров от метателя. Но с каждым броском палка-копье летела все более и более плавно. Мне нравилось наблюдать за полетом лыжной палки: в тот момент для меня она была действительно самым настоящим копьем.

Вероятно, возникшее тогда ощущение собственной силы и полета послужило одним из реальных толчков, которые подвигли меня впоследствии всерьез заняться легкой атлетикой.

Мы метали свои копья час чинно и благородно, без каких-либо эксцессов, но как раз когда мой бросок получился наиболее удачным и дальним, из-за угла прямо навстречу копью неожиданно вышел мужчина лет сорока. Мы оба, одновременно ощутив надвигающуюся беду, застыли словно парализованные, не имея сил не только криком предупредить прохожего об опасности, но даже что-либо прошептать…

Произошло самое страшное: металлический наконечник лыжной палки ударил мужчину прямо в глаз. Тот громко вскрикнул, зажал глаз рукой, а его лицо мгновенно залилось кровью. Он подскочил ко мне, словно боясь, что я убегу, схватил свободной рукой за плечо, и я подумал, что мне сейчас достанется по полной программе. От охватившего меня страха я нелепо захлопал глазами, а по моему телу пробежала нервная дрожь.

По-видимому, раненый мужчина заметил ужас в моих глазах и понял, что я уже наказан своим страхом и вряд ли любое физическое воздействие станет для меня большим наказанием, чем то, что я уже пережил. А может, это был просто добрый и религиозный человек. Тихо, словно боясь испугать меня еще больше, он наклонился и сказал:

– Не бойся, мальчик, отведи-ка ты меня к врачу…

Я не помню, как отвел его в больницу, не помню, как вернулся домой: видно, на нервной почве у меня началась настоящая горячка, и я пролежал несколько дней с высокой температурой. Но улучшение никак не наступало: жар все не спадал, и врачи в растерянности разводили руками. Тогда на помощь пришел мой друг: ему удалось тайком добраться до моей кровати и сообщить по секрету, что тому мужчине врачи спасли глаз. На следующий день я пошел на поправку…

Представьте себе, до сих пор не знаю, правду ли сказал мне Вованчик, но тогда мне его слова очень помогли, и я благодарен своему другу…

Район, в котором мы получили две комнаты, именовался Советским, но все его называли городком нефтяников. Позднее это название и вообще стало официальным. В то время городок только что образовался вокруг одного из самых больших в стране заводов по переработке нефти – ОНПЗ – Омского нефтеперерабатывающего завода.

Завод начали строить сразу после войны. На строительстве было много военнопленных и заключенных. А огромнейший его макет был создан немецкими проектировщиками.

Не могу удержаться, чтобы не заметить, как удивительны и непредсказуемы жизненные пути! Поистине «пути Господни неисповедимы»!

Именно этот макет нефтезавода, занимавший площадь больше ста квадратных метров, через четверть века, при моем самом деятельном участии, был уничтожен во время съемок самого нашумевшего первого советского фильма-катастрофы – «Экипаж». Об этом расскажу подробнее, когда буду описывать те годы…

Первой школой, построенной в Советском районе, была городская школа номер восемьдесят. Ее построили в пятьдесят втором году, а в пятьдесят третьем я пошел в первый класс этой новой школы.

Я помню большие светлые классы, огромные коридоры, которые пахли свежей краской. Помню, как я сильно волновался, гордо держа в одной руке букет полевых цветов, которые специально насобирала мне мама, в другой – мой первый портфель-ранец. Более всего я гордился своей новенькой школьной формой.

В ней я больше напоминал маленького военного, нежели школьника: гимнастерка была подпоясана широким ремнем из кожзаменителя с самой настоящей пряжкой, на голове красовалась военного образца фуражка с настоящей кокардой, на которой с трудом можно было различить букву «Ш», которая была и на пряжке.

Школьная форма была достаточно дорогим удовольствием, но как же без нее? Несколько месяцев я приставал к отцу и маме, что какой же я, мол, школьник без формы? Все это время изо всех сил старался быть прилежным и послушным. Моя настойчивость в конце концов была вознаграждена: первым сдался отец.

Отлично зная, что к нему нужно подкатываться с просьбами тогда, когда он чуть-чуть «под мухой», я улучил такой момент и, «надув губы», в очередной раз завел свою «шарманку»:

– Пап, а пап, а Вовка сказал, что без формы меня в школу не примут… – с горечью прошептал я, и мне стало так себя жалко, что казалось, вот-вот слезы брызнут из глаз.

– Мать! – грозным голосом позвал отец, и как только она вошла в комнату, недовольно спросил: – Слушай, Тань, наш сын что, хуже других, что ли?

– О чем ты, Вань? – не поняла мама, подозрительно взглянув на меня.

– Купи ему школьную форму! – твердо проговорил отец.

– Купи? – с ужасом воскликнула мама. – А на что? На какие шиши?

– Возьми из тех, что мы копим на проигрыватель!

– Господи! – всплеснула руками мама. – Тебя не поймешь: то тебе проигрыватель нужен, то форму сыну покупай: обойдется и без нее…

Я сразу понял, что на этот раз мама на моей стороне: стоило ей начать возражать отцу, как тот делал наоборот.

– Ты что, не поняла меня? – недовольно нахмурился он. – Я сказал: форму Вите купи, значит, купи! А еще и новые ботинки! – расщедрился отец. – И не спорь со мной! – Он вдруг пьяно стукнул кулаком по столу.

Чисто интуитивно, понимая, что сейчас может разгореться настоящий скандал, я стремительно бросился отцу на шею и чмокнул его в щеку:

– Спасибо, папа! Ты такой хороший! Такой добрый! – Не знаю, насколько я был искренен в такие моменты, но это всегда безотказно действовало: он мгновенно смягчался и забывал о своем взрыве.

– Ладно, иди играй, сынок… – тихо говорил он, гладил меня по голове, и его глаза, мне казалось, чуть влажнели…

Свою первую учительницу, я уверен, буду помнить, как и многие из вас, всегда. Галина Ивановна Таше была симпатичная, очень интеллигентная женщина с бархатистым голосом и умными, добрыми, но усталыми глазами, уже тогда в ее волосах были седые пряди.

Поговаривали, что Галина Ивановна происходила из семьи ссыльных дворян, что подтвердилось, когда я уже учился в Москве. В ней воплотились лучшие черты русского дворянства – благородство, достоинство, интеллигентность и доброта, но тогда нам этого не было дано понять в силу нашего возраста.

Мне кажется, все в классе влюбились в нее с первого взгляда. Во всяком случае, в моей памяти Галина Ивановна сохранилась как человек, на которого невозможно было обидеться, даже если она тебя и наказывала. Потому что наказывала-то она только за дело и, поверьте, всегда справедливо. Если мы и не говорили в открытую, что она нам как вторая мать, то в глубине души, уверен, мы ощущали это в полной мере.

Галина Ивановна никогда не повышала голос: самым суровым наказанием для провинившегося был особый, полный печали взгляд ее умных, больших глаз. Провинившемуся хотелось буквально провалиться сквозь землю, и мольба о прощении сама собой вырывалась из уст:

– Я больше не буду, Галина Ивановна…

Как бы мне хотелось еще хотя бы один раз проговорить эти слова, глядя в ее лучистые глаза… Незадолго до издания этой книги я узнал, что она жива. Кинулся в Омск… Собрал, кого смог, своих одноклассников. Приходим. Те же лучистые глаза, добрая улыбка. Она долго смотрела на меня и вдруг: «Витюша… Доценко…» Мы не виделись 42(!!!) года. Ей сейчас – 84. Мы обнялись и так нас сняли… А на следующий день меня пригласили в мою бывшую школу. Встреча с учениками и учителями была очень теплой и интересной и была показана на Омском ТВ…

Мы были в четвертом классе, когда Галина Ивановна тяжело заболела: ей пришлось оставить работу и уйти на пенсию по выслуге лет. На смену ей пришла неказистая на вид, беспомощная практикантка Омского пединститута…

Я всегда говорю, что есть опасные профессии, ошибки в которых исправить невозможно. Беспомощный и непрофессиональный учитель, заложивший шаткий фундамент знаний своим ученикам, испортит ребенку всю дальнейшую жизнь. Врач, неправильно поставивший диагноз, может сделать человека инвалидом. Именно поэтому люди, намеревающиеся получить эти профессии, по-моему, обязаны сдать не только положенные вступительные экзамены, но и пройти особый тест на профпригодность, чтобы тест призван обнаружить настоящее влечение человека к данной профессии, я бы даже сказал, глубокую любовь к ней. В педагогике и медицине не должно быть случайных людей…

Для тех, кто не знает, – краткое пояснение. Во времена моего детства с первого по четвертый класс включительно, в так называемых начальных классах, был всего один учитель, который преподавал все предметы. Откровенно говоря, и предметов-то было мало: русский язык, родная речь, чистописание, арифметика, пение, физкультура – немудрено справиться одному педагогу. Этот же учитель был и классным руководителем.

Почему же эта молоденькая практикантка, в странных металлических очках-велосипедах, после нашей любимой учительницы всеми в классе была встречена просто в штыки? Нет, она не была злой или безграмотной, просто она была другой: не нашей Галиной Ивановной. У нее не хватало не только опыта, но и простой увлеченности своей профессией.

Хотя объективности ради замечу, что наверняка любого учителя мы восприняли бы точно так же. Но если бы это оказался опытный и волевой человек, то последствия вряд ли были бы столь трагичными.

К сожалению, ее имя не осталось в моей памяти, а потому для удобства назовем нашу практикантку Валентиной Сидоровной.

Каких пакостей мы ей только не устраивали: и кнопки на стул пристраивали, и живую мышь в ящик ее стола закрывали, и тряпку у доски обмазывали столярным клеем. Бедняжку в буквальном смысле доводили до слез. Наш четвертый класс «А» скатился с первого места по успеваемости и поведению на самое последнее. В конце концов, когда до окончания учебного года оставалось чуть менее четверти, эта борьба закончилась поражением для всех ее участников: чаша терпения Валентины Сидоровны переполнилась – она горько разрыдалась, обозвала нас «нравственными уродами» и устремилась к директору школы. Несмотря на все уговоры, она написала заявление об уходе, бросив в сердцах, что с «этими бессердечными монстрами не справиться никому».

Оставлять без внимания столь вопиющий факт было невозможно: могло дойти до районного отдела народного образования (роно), а это грозило дисциплинарными последствиями для школы, а потому экстренно был собран педсовет, который и принял «мудрое» решение – перевести самых злостных «зачинщиков и хулиганов» в другой класс и снизить им оценку за поведение, а классным руководителем временно назначить завуча школы. Именно последнее решение и было настоящим бедствием: завуча боялись гораздо больше, чем директора школы…

Это школьное происшествие совпало с очень приятным для нашей семьи событием: мы наконец-то оказались в отдельной квартире. К тому времени отец устроился работать на нефтезавод и стал возить его директора Малунцева – весьма легендарную личность. Когда он умер, заводу было присвоено его имя, а одна из улиц городка нефтяников, называвшаяся улицей Нефтяников, была переименована в улицу Малунцева.

Именно на этой улице мы и получили просторную двухкомнатную квартиру на первом этаже. Именно в этой квартире до сих пор и проживает моя мама с отцом. Кстати, дом, в котором мы получили квартиру, находился напротив дома, в котором тогда жил мой друг – Володя Акимов, то есть мы стали еще чаще видеться с ним…

К счастью, точно выявить «зачинщиков и хулиганов» того инцидента не было возможности: к ним можно было отнести весь класс и даже Наташу Завальникову – дочку директрисы школы, в которую, кстати, я был влюблен едва ли не с первого класса.

Директрису звали Мария Тимофеевна Бирюкова, но большинство учеников не задумывались, а может, просто не обращали внимания на то, что у нее с дочерью разные фамилии, хотя лично я догадывался: у меня самого была другая фамилия, нежели у остальных членов семьи: я – Доценко, а все они – Чернышевы…

В то время в связи с нехваткой жилья директор школы чаще всего получал квартиру непосредственно в здании самой школы, естественно, с отдельным входом. Потому двухкомнатная квартира Наташи и ее матери размещалась с правого торца школы, а окна выходили на главный вход в школьный двор…

Это позволяло Марии Тимофеевне наблюдать за нами из окна своей квартиры: и когда мы играли после занятий во дворе школы, и когда мы выстраивались на линейку в праздничные дни…

Наташа… Помните, как я восхвалял имя Сергей? Точно с таким благоговением отношусь я к этому женскому имени. Думаю, достаточно серьезную роль в моем последнем браке сыграло то, что мою жену зовут Наташа…

Наташа Завальникова… Это было милое, хрупкое и очень нежное существо с двумя косичками, а ее лобик и виски всегда украшали на редкость симпатичные завитушки. Я написал, что был влюблен «едва ли не с первого класса», а на самом деле я выделил ее из толпы всех остальных девчонок еще в детском саду, куда был определен мамой за полгода до поступления в первый класс.

Оказавшись с ней в одной группе детсада, я принялся со всей детской страстью и непосредственностью уделять ей внимание: то дерну за косичку, то ножку подставлю, но когда Наташи не было рядом, а кто-то пытался отозваться о ней недостаточно восторженно, то я, как настоящий рыцарь, мгновенно бросался на того с кулаками, защищая «честь своей любимой дамы».

Так продолжалось и в школе: судьба нас не забыла, и мы попали в первый «А» класс. Трудно сказать, сколь долго продолжалось бы «такое безконтактное внимание» с моей стороны, если бы однажды вечером, играя в «догонялки», кстати, на территории нашего бывшего детского садика, я настолько увлекся погоней, что буквально сбил ее с ног, и мы одновременно упали в снег.

Так вышло, что я оказался сверху лицом к лицу с Наташей. Веселый беззаботный смех стих у нас разом, словно кто-то приказал нам «замри». Мы уставились друг на друга, и мне показалось, что прошла целая вечность… Вдруг по моему телу пробежала какая-то странная, незнакомая мне волна, то ли простой нежности, то ли природного начала, но уверен, все произошло вовсе не осознанно, я неожиданно прикоснулся губами к ее щеке…

Наташа заметно вздрогнула, ее хрупкое тельце напряглось, однако она не отпрянула от меня, и в ее глазах не было ни отвращения, ни испуга, ни обиды,

– нет, ничего подобного не было, скорее было любопытство. Но это длилось лишь мгновение, потом она, воспользовавшись моей растерянностью, резко скинула меня с себя, быстро вскочила на ноги и громко рассмеялась. Я тоже вскочил на ноги и вновь попытался повалить ее на снег, но Наташа увернулась и тихо, чтобы услышал только я, прошептала нежно:

– Дурак же ты, Витюша!

Вы даже не можете себе представить, как же я был счастлив в ту минуту! Во мне все пело, трепетало, и мне хотелось совершить что-то героическое, нужное и полезное людям…

Интересно, помнит ли она тот мой первый робкий дет-ский поцелуй, ставший для меня событием? Скорее всего – нет!..

С этого памятного вечера между нами словно искра проскочила. Если и до того ни для кого не было тайной мое отношение к Наташе, а после я и вообще почти не отходил от нее, используя любой предлог, чтобы прикоснуться к ней: вероятно, мне хотелось вернуть то состояние, что я ощутил в момент того безобидного поцелуя…

До самого моего ухода в седьмом классе в вечернюю школу рабочей молодежи на всех классных фотографиях, начиная с первого класса, мы с Наташей были запечатлены рядом. Ясно, что она, мой друг Володя Акимов и я всегда вместе отмечали наши дни рождения. Кроме того, Наташа тоже занималась легкой атлетикой и отлично бегала на короткие и средние дистанции, хорошо прыгала в длину. И ездила с нашей командой почти на все соревнования.

Примерно лет в тринадцать я посвятил Наташе свои первые стихи:

Для тебя я все готов отдать – без сожаленья:

От рубашки до штанов – обнажи колени!

Для тебя журчат ручьи – Распевают птицы трели…

Я и сам готов в ночи…

Все помять в постели…

Ну приди же, ну открой Сердце, маками зардевшее!

Будь, как я, как мальчишка твой:

Безрассудная, гордая и смелая…

Не слишком ли откровенно для подростка послевоенных лет? Хотя, по правде говоря, я так и не решился прочитать ей эти строки.

Лелею я тайную надежду, что по прошествии многих лет Наташа наконец прочтет их и так же, как и я, с ностальгической нежностью вспомнит те беспечные годы нашего детства.

Был еще один забавный момент, связанный с моей первой любовью. Во втором полугодии пятого класса к нам пришла новенькая девочка – Нина Никифорова…

Сейчас Нина, поменяв двух мужей и обзаведясь третьим, работает ведущим врачом в одной из омских больниц. У нее двое детей. Они уже взрослые и живут своими семьями…

Нина была очень красивой и напоминала куколку.

Как только она появилась, все мальчики нашего класса сразу же обратили на нее внимание. Я не был исключением и тоже был поражен «стрелой Амура». Сердце мое разрывалось между этими двумя самыми красивыми девочками не только нашего класса, но, может, и всей школы. Нина легко вошла в нашу компанию и принимала участие во всех наших общих праздниках…

Мое внимание к новенькой, конечно же, было моментально замечено, и мне было сказано не помню кем:

– Что же ты, Витек: Наташа, Наташа, а пришла Нина, и ты в нее втюрился, так, что ли?

– Ничего-то ты не понимаешь. – Я моментально, нисколько не смутившись, глубокомысленно и с полной серьезностью произнес сакраментальную фразу, которая стала известна всей школе: – Я Наташу люблю, а Нину уважаю!

Чувствуете, какой неожиданный поворот? Это ж надо было уметь так вывернуться!

Трудно предположить, чем бы закончилось мое первое увлечение, но то ли в пятом, то ли в шестом классе я совершил какой-то проступок, за что был немедленно отправлен к директрисе. Мария Тимофеевна была не в духе и сурово отчитала меня.

Видя в ней более матушку своего предмета обожания, нежели строгого директора школы, я был спокоен и даже чуть-чуть улыбался. Это-то окончательно и вывело Марию Тимофеевну из себя: она неожиданно громко хлопнула ладонью по столу и резко повысила голос:

– Вон из моего кабинета и домой к нам больше не приходи: ты недостоин моей Наташи!..

Мне показалось, что передо мной разверзлась земля, а меня стукнули дубинкой по голове. Я не понимал: что происходит? Неужели эти слова относятся ко мне? Я продолжал стоять как вкопанный и вдруг снова услышал:

– Вон!

На этот раз до меня дошло, что это приказание отдано именно мне и никому другому. Я злобно взглянул на директрису, борясь с желанием бросить нечто оскорбительное, а может быть, и непоправимое, но сдержался, резко повернулся, выбежал из кабинета и так шваркнул за собой дверью, что у секретарши буквально смело со стола все бумаги, а открытая форточка захлопнулась и в ней треснуло стекло…

Через много-много лет, уже став кинорежиссером, я навестил Марию Тимофеевну. К тому времени они жили в другой, трехкомнатной квартире, кстати, совсем рядом с домом моей мамы. У Наташи был уже ребенок, хотя и не было мужа.

Когда я пришел, Наташа была на работе: она преподавала в институте. Меня встретила Мария Тимофеевна. Теперь это была немощная старушка с седыми волосами, а от той директрисы сохранились только ее умные, проницательные глаза, глядя в которые никто из учеников не осмеливался соврать. Мы поговорили о том, чем я сейчас занимаюсь, какие у меня планы на будущее, а потом углубились в прошлое. Вспомнив о том о сем, Мария Тимофеевна неожиданно сказала:

– Витюша, мы не виделись с тобой с того дня, как ты перешел в вечернюю школу, но я не переставала интересоваться тобой, твоими успехами и всегда радовалась за тебя… – Она сделала небольшую паузу: возраст брал свое и ей было трудно много говорить. – Я очень рада, что ты наконец-то навестил меня, старую, и я теперь могу попросить у тебя прощения за ту безобразную сцену, когда я… – Она смущенно запнулась, а я рассмеялся и договорил за нее:

– …выгнали меня из кабинета!

– Нет, мой мальчик, за это ты вряд ли обиделся бы на меня! – с грустной улыбкой возразила старая женщина. – Прости меня за то, что унизила тебя, сказав, что ты недостоин Наташи… Ты не можешь себе представить, сколько лет я корила себя за эти слова… Как будто Бог наказывает за них до сих пор не только меня, но и Наташу. – Ее глаза увлажнились. – Прошу, прости меня, Витюша!

– Что вы, Мария Тимофеевна, мне не за что прощать вас, более того, я должен сказать вам спасибо за те слова, которые нечаянно вырвались тогда у вас!

– Не поняла! – Бывшая директриса наморщила и без того сморщенный лоб.

– Наверное, именно тогда я и поклялся себе сделать все, чтобы вы пожалели о тех словах! Они меня подстегивали всякий раз, когда мне было трудно и у меня опускались руки… – Я хотел успокоить ее, заверить, что все у меня хорошо, а Мария Тимофеевна вдруг прижала мою голову к своей старческой груди, всхлипнула и тихо проговорила:

– Бедный ты мой мальчик! Что я натворила! Разбила такую чистую и светлую любовь…

К сожалению, история не имеет сослагательного наклонения. Что бы было, если бы…

Вполне возможно, если бы не тот случай, мы бы окончили школу, соединили с Наташей Завальниковой наши судьбы, и тогда у меня не было бы моих сыновей, не было бы моей сегодняшней очаровательной жены Наташи, не появилось бы на свет прелестное существо по имени Юлия…

Случилось так, что моя единственная дочь, живущая со мной, родилась именно в те дни, когда я перечитывал эту главу, чтобы внести окончательную правку. Три килограмма шестьсот девяносто граммов и пятьдесят два сантиметра ростом!!! С такими данными она может приобрести в будущем формы настоящей фотомодели. Очень надеюсь, что она будет такой же красавицей, как ее мама, но не дай Бог ей унаследовать мой характер…

Счастливой тебе жизни, моя дорогая дочурка!..

Если бы я женился на своей первой любви, много чего бы не было. Кстати, не было бы и книг о Бешеном, а также и моих фильмов. Но не было бы тяжелых жизненных испытаний: российских тюрем, Афганистана, тяжелого ранения в живот…

Хотел бы я, чтобы всего этого не было? Всего, что перечислено после «но», возможно,.. но тогда не было бы ТАКИХ книг о Бешенном, ТАКИХ фильмов: возможно, они и были бы, но были бы совсем другими.

Хотел бы я этого? Нет, ни в коем случае!..

А это значит, что для моей биографии ХОРОШО, что история не имеет сослагательного наклонения…

В нашем классе было четверо пацанов, которые довольно сильно отличались не только от ребят нашего класса, но и от остальных мальчишек в школе. Никита Фридьев, Гена Царенко, Женя Ясько и ваш покорный слуга. Мы всегда выглядели намного старше своих лет: года на три, а то и больше.

Наша четверка была более развита физически, все отличались большим ростом и, конечно же, были хулиганистее остальных парней из нашей школы, а когда мы дошли до седьмого класса, нас побаивались даже десятиклассники.

Трудно сказать, что было причиной нашего столь быстрого физического взросления: то ли природные данные, то ли постоянное соперничество между нами, то ли фанатичная преданность спорту. Скорее всего и то, и другое, и третье.

До пятого класса у нас в школе физруком был Петр Петрович, фамилии которого я не помню, но которого ученики за глаза называли Петя-Петя. Не думаю, что Петр Петрович имел за спиной физкультурное образование или высокие спортивные показатели. Но я благодарен ему за то, что он научил меня управлять своим телом, выработал на всю жизнь прямую, стройную походку.

За два-три года, что он проработал в нашей школе, Петя-Петя на всех уроках заставлял нас делать разнообразные кувырки вперед, четко ходить строем и прыгать: вперед, назад, вбок. Все эти элементы выполнялись нашей четверкой на «отлично», и мы всегда открыто соперничали друг с другом.

Скорее всего наши спортивные успехи на этом бы и закончились, если бы к нам в школу, по счастью, не пришел работать Владимир Семенович Доброквашин.

Не знаю, как для остальных, но для меня Владимир Семенович стал вторым отцом. До сих пор не пойму, почему этот гигант двухметрового роста, чемпион Украины по плаванию, вдруг всерьез, до самозабвения увлекся легкой атлетикой, отдавая все свои силы и время этому спорту?

Вскоре после его прихода команда нашей школы по легкой атлетике победила на первенстве Советского района, потом на первенстве города, а потом к нам добавилось человек пять из других школ, и наша сборная поехала в Курган, на первенство зоны – Сибири, Урала и Дальнего Востока, где мы заняли первое место.

Кстати, именно там я и установил рекорд зоны по юношескому легкоатлетическому многоборью, который продержался больше двенадцати лет.

Владимир Семенович был не только отличным тренером, но и прекрасным организатором. Не забыв свое «водное» прошлое, он сумел выбить деньги в роно и построил в нашей школе единственный в городе крытый бассейн. Так наши ребята и девчонки научились плавать буквально с первого класса.

А годы спустя, когда я уже был студентом, Владимир Семенович возглавил строительство первого большого крытого плавательного комплекса на берегу Иртыша. Многие и сегодня именуют этот комплекс «Поплавок Доброквашина»…

Я настолько увлекся легкой атлетикой, что даже перейдя в школу рабочей молодежи: работая днем и учась по вечерам, – умудрялся находить время для тренировок и незадолго до получения аттестата зрелости поехал с командой в Москву на спартакиаду школьников, где стал призером по восьмиборью, метанию диска и в эстафете четыре по сто метров. На этой спартакиаде наша команда не вошла в число призеров, но заняла почетное четвертое место…

Время после окончания пятого класса было наполнено разными событиями, но я остановлюсь лишь на нескольких.

Как уже говорилось, я не был идеальным ребенком и лучшим учеником. Когда нас распустили на школьные каникулы после пятого класса, я не мог в отличие от своего друга Акимчика радовать хорошими отметками, а потому запрятал свой табель подальше, надеясь, что мать не вспомнит о нем, а потом… потом как-нибудь…

Как всегда, наше родное русское «авось»: авось пронесет…

Не пронесло! Как я ни изворачивался, сколько ни придумывал небылиц, все оказалось тщетным: мама потребовала показать ей мой табель. Увиденное так крепко ее расстроило, что мама от всей души прошлась по моей спине и ниже отцовским ремнем, что меня, впрочем, не особо-то и задело. Все бы, наверное, этим, как обычно, и закончилось: недол-гие слезы, обещания «больше не буду» и примирение, но на этот раз мама, возможно уже предчувствуя беду, которая ее ожидала на работе, сорвалась и в сердцах решила состричь на голове мой «кок». Это был особый начес спереди, модный в те годы, которым я весьма гордился: холил его и лелеял и даже подвивал мамиными щипцами. И очень часто слышал себе вослед обидное прозвище: «стиляга».

Схватив ножницы, мама стриганула мою гордость. Снести это было выше моих сил: я заорал истошным голосом и крикнул ей нечто обидное, типа – «ты мне больше не мать», за что получил по голове ножницами. Было не столько больно, сколько обидно, и я, крикнув, что ухожу из дома «навсегда» и она больше меня никогда не увидит, бросился вон из квартиры.