Текст книги "Биография отца Бешеного"

Автор книги: Виктор Доценко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Что же касается моей матери, предпоследней дочери деда Антона, то выше я уже написал то, что мне стало известно с ее слов. Хотя и эту информацию мне приходилось буквально вытягивать из нее клещами. Надо заметить, что интерес к происхождению проявился у меня несколько поздно, о чем я искренне жалею. Когда я получал свой первый паспорт, то обнаружил, что родился на станции Остаповка в Чернигов-ской области. Мамины сбивчивые и не очень охотно данные пояснения и легли в основу первоначальной версии о моем отце и моем рождении.

Почему первоначальной? Правду я узнал гораздо позже, когда я учился в МВТУ имени Баумана. Но…

Не будем забегать вперед, дабы не запутаться в изложении. Вернемся к моему деду.

В доме деда Антона царил настоящий патриархат, и мнение главы дома было непререкаемым при любых обстоятельствах. Когда все усаживались за огромный стол, именно глава семьи, то есть сам дед Антон, собственноручно раскладывал по тарелкам пищу, начиная со старших и заканчивая самыми маленькими. Не дай Бог кому-то прикоснуться к еде до того, как это сделает сам хозяин стола: виновный тут же получал по лбу деревянной ложкой с длинной ручкой. Пробормотав слова молитвы, дед Антон внимательно осматривал сидящих за столом, потом медленно подносил ложку ко рту, тщательно, со всей основательностью прожевывал содержимое, проглатывал и только потом, не глядя ни на кого, с важностью кивал головой. Это и было для всех знаком приступать к еде.

Свою бабушку, как вы знаете, я не застал, но, по словам мамы, это было нежное, доброе, совершенно тихое и беззащитное создание, беззаветно любящее своих детей. При муже она никогда не смела и глаз-то поднять, не то чтобы, не дай Бог, возразить ему в чем-то.

Безропотно выполняя всю работу по дому, она всякий раз вздрагивала, услышав повышенный тон деда Антона, хотя тот ни разу в жизни не позволил себе поднять на нее руку. Он очень любил ее, но единственной нежностью, которую он себе позволял при других, это прикоснуться к ее плечу, руке и редко к ее волосам, но делалось это им как бы случайно, без явной на то причины, но реакция бабушки была такой радостно-смущенной, что не оставалось сомнений в их желании обладать друг другом постоянно. Результатом чего и стали двенадцать зачатых жизней.

Многие ли семьи, даже на Востоке, могут похвастаться такой плодовитостью?

Итак, мама отправилась на родину, пытаясь по дороге решить, к кому ехать: к деду Антону или к одной из сестер, каждая из которых звала к себе. После долгих размышлений она приняла приглашение самой младшей – Любы, которую не видела с тех пор, как та уехала в Южно-Сахалинск за романтикой. Однако перед этим она решила навестить деда Антона и своих старших сестер…

Только что закончилась эта страшная, изнурительная для народа война. Многие города были разрушены полностью, железная дорога работала плохо, поезда ходили очень медленно и нерегулярно. Те расстояния, которые люди сегодня преодолевают за пару-тройку дней, в то время отнимали по нескольку недель, и ко всему прочему приходилось пересаживаться с одного поезда на другой.

Можно только догадываться, каково было моей матери, которая носила меня под сердцем уже более восьми месяцев. Восемь банок тушенки, три буханки белого хлеба, полкило-грамма сахара и десять луковиц, – вот и все, что солдатам и офицерам, служившим под началом ее бывшего мужа, удалось выделить ей из своего рациона и, как она ни старалась экономить, все это довольно быстро закончилось. Оставалось еще немного сахара, который она удачно, маленькими порциями, обменивала на хлеб, которым и питалась, запивая его кипятком.

Хуже всего было с гигиеной: в поездах и теперь можно лишь умыться. Хорошо еще, что проводница Тамара попалась сердобольная и всякий раз помогала чем могла: кипятила воду и выделяла ей свой личный тазик.

Как бы то ни было, вполне возможно, Татьяна и добралась бы до своей сестренки, но вмешался тот, кого она носила под сердцем. Я настолько спешил появиться на свет, что схватки начались раньше, чем ожидалось. В это время поезд, на котором ехала мама, шел по территории Украины. Пожилая проводница имела собственный опыт трех родов. Она была уверена в том, что вот-вот отойдут воды, а потому попросила свою напарницу пройтись по составу и попытаться найти доктора, а сама принялась греть воду и разрывать простыни на салфетки и пеленки.

Понимая, что вагон не совсем то место, где гарантированы благополучные роды, мама изо всех сил пыталась задержать мое рождение, тем более напарница Тамары принесла неутешительную весть: к сожалению, доктора в поезде не оказалось. Оставалось лишь уповать на Господа Бога.

– Что ж делать-то? – со страхом воскликнула напарница, – Может, тебе, Тамара, самой взяться за это дело? – неожиданно предложила она.

– Взяться, конечно, можно, – не очень уверенно проговорила Тамара и задумалась. – Сколько мы стоим в Остаповке? – неожиданно спросила она.

– Там вообще нет остановки, – растерянно ответила девушка.

– Нет, так будет! – решительно бросила Тамара и повернулась к маме: – Сорок пять минут потерпишь?

– Не знаю, – выдохнула мама и тут же закричала от боли.

– Ты что, хочешь сделать экстренное торможение? – Глаза напарницы расширились от удивления.

– А ты что, хочешь взять грех на душу и подвергнуть опасности две жизни? – спокойно ответила Тамара. – Иди в наше купе и на куске белой материи намалюй яркий красный крест…

– Чем я его намалюю-то?

– Чем-чем… Помадой своей, – отрезала Тамара. – Или жалко?

– Да… нет, – вздохнула девушка и вышла, а Тамара принялась деловито собирать нехитрые пожитки мамы.

К счастью, все прошло как нельзя лучше. На всякий случай был предупрежден бригадир поезда, которому, впрочем, было абсолютно все равно: третий день он не просыхал от радости: получил телеграмму о том, что его сын, которого считали пропавшим без вести, вернулся живым и здоровым. Оказывается, он был тяжело ранен буквально в последние дни войны и провел несколько месяцев между жизнью и смертью.

Открыв дверь вагона, Тамара поставила свою напарницу на подножке, чтобы та махала полотенцем с красным крестом, а сама дернула ручку экстренного торможения. К счастью, их вагон остановился прямо перед входом в небольшое вокзальное строение, и к ним уже бежал дежурный по станции со своим помощником.

– Врача! Врача! – несколько раз выкрикнула Тамара, помогая моей маме спускаться по ступенькам вагона.

– Что с ней? – машинально спросил дежурный.

– Ослеп, что ли? – взорвалась Тамара. – Не видишь, рожает девка?

– Миша, носилки, быстро! – Дежурный по станции сразу стал деловитым и спокойным. – По пути крикни Зинаиде: пусть Петровича вызовет и воду греет… Петрович, это доктор наш, – пояснил он проводницам, а потом шепотом добавил:

– До больницы, думаю, не успеем…

Дежурный оказался прав: мама принялась рожать прямо на станции, и ближе к ночи мой крик вспугнул с крыши вокзала дремлющих ворон.

Так на свет появился я.

Мама рассказывала, что когда доктор взвесил меня на безмене, то с восторгом воскликнул:

– Сколько лет принимаю новорожденных, но никогда не видел таких богатырей: пять восемьсот! Настоящий богатырь! Да-а-а, – он почесал в затылке, – пришлось же тебе потрудиться, девонька…

Несколько дней пришлось ожидать следующего поезда, и сельский староста выдал первый в моей жизни документ: свидетельство о рождении, которое возвещало всех о том, что двенадцатого апреля тысяча девятьсот сорок шестого года на станции Остаповка Варвинского района Черниговской области родился Виктор Николаевич Доценко.

Такова была версия моей мамы…

На самом деле оказалось, что в моем первом документе была написана совершенно другая фамилия и даже другое имя, но об этом в свое время…

Пускаться с новорожденным в столь далекий путь мама не рискнула: нашлись добрые люди – тот самый дежурный по вокзалу, который пристроил нас в небольшую каморку, предназначенную для хранения орудий труда вокзального уборщика, верно, решив, что метла и швабры могут спокойно храниться в каком-нибудь углу.

Найдя нам место для проживания, он сумел уговорить начальство взять маму на работу в привокзальный буфет, с условием, что на ней будет и мытье полов вокзала. До сих пор я пребываю в изумлении: как ей удавалось работать в буфете, ежедневно мыть полы дважды в день, да еще и ухаживать за грудным младенцем? Просто уму непостижимо!

Воистину, нет таких испытаний, что сломили бы русскую женщину.

Да, маме пришлось многое пережить, чтобы не потерять меня. Она рассказывала, как часто ей приходилось голодать, как у нее пропало в конце концов молоко и она вскармливала меня обыкновенным черным хлебом, который пережевывала, заворачивала в марлю и давала мне сосать эту «соску».

Прошло более трех лет, прежде чем мы с мамой добрались до столицы острова Сахалина города Южно-Сахалинска.

Но приехали мы туда из Омска, где сначала жили в доме деда Антона. И в Омске же через несколько месяцев мама познакомилась со статным черноволосым красавцем, и нам с ней пришлось отвыкать от привычной жизни в большой и шумной семье.

Иван Чернышев прошел всю войну танкистом-водителем и, судя по нескольким боевым наградам, воевал более чем успешно.

Кстати сказать, получилось так, что более чем через четыре десятка лет после окончания войны, ну просто день в день, Ивана с мамой разыскали боевые ордена – Великой Отечественной войны, которыми их наградили еще во время войны за особые заслуги.

Чистое совпадение? Мистика? Вполне возможно и то и другое. Они с мамой даже родились в одном году, в одном месяце, и числа их появления на свет в календаре рядом. Во всяком случае, свои дни рождения они отмечают одновременно.

Иван был дважды ранен и дважды возвращался в родную часть. Как и следовало ожидать от бывшего танкиста-водителя, на гражданке он стал работать шофером, нашел такую работу и в Южно-Сахалинске.

Кстати, он имел одну феноменальную особенность: у него было такое сильное сопротивление кожи, что он мог спокойно браться голыми руками за провода под напряжением двести двадцать вольт и чувствовать лишь легкое пощипывание. Не знаю, правда или нет, но он говорил, что мог браться и за провода под напряжением в триста восемьдесят вольт…

Сдерживать его настырный любовный натиск маме удавалось не многим более месяца. Последним и главным аргументом в пользу Ивана было то, что я сразу потянулся к нему и он отлично ладил со мной.

Вскоре они поженились, и я без колебаний стал звать его папой. И чтобы не путаться, я буду так его звать и в этой книге… Однако продолжим…

Что я могу сказать о городе Южно-Сахалинске в то время? Естественно, не очень многое, так как черпаю сведения и впечатления лишь из своих детских воспоминаний. Через пару лет мы Южно-Сахалинск покинули, и, увы, более мне никогда не пришлось бывать в этом городе.

Мне помнится, он был тогда совсем небольшим. Наш дом стоял почти на самом берегу Охотского моря. «Наш дом» – конечно же, весьма сильное преувеличение: это был обыкновенный длиннющий барак, где проживало огромное количество народу. Каждая семья занимала одну комнату. И, как говорится, скучать не приходилось.

Неожиданно мозг вырвал из самых дальних уголков памяти характерную для Южно-Сахалинска примету того времени. В городе было очень много японцев – кто-то после плена, кто-то бежал с родины в поисках лучшей доли, – но на нормальную, прилично оплачиваемую должность их, естественно, не брали, и они в основном занимались самыми непрестижными работами: чистили уборные, рыли траншеи и котлованы.

Мне больше всего запомнились те японцы, которые ходили по баракам и одинаковыми извиняющими голосами задавали один и тот же вопрос:

– Бутилка есть?

Признаюсь, в те годы они все мне казались на одно лицо.

Насобирав некоторое количество посуды, они сдавали ее и ровно половину денег честно возвращали тем, от кого получали бутылки. Иногда и мы, ребятня, пользовались их услугами, так как у детей посуду не принимали.

В этой связи вспомнился трагикомический случай, происшедший со мной в результате первой и последней попытки сотрудничать с японцами в бутылочном бизнесе.

Однажды прямо под окном нашей комнаты я увидел соседского мальчишку, которого, мягко говоря, не слишком жаловали пацаны нашего барака. Он самодовольно облизывал колесико мороженого.

Читатели старшего поколения наверняка помнят эти «колесики». Продавец мороженого бросал в специальный стаканчик с ручкой вафельный кружочек, потом доставал ложкой из алюминиевой капсулы мороженое, накладывал в этот стаканчик, сверху прикрывал вторым кружочком вафли, выталкивал стержнем ручки эту стограммовую порцию и вручал покупателю.

Глядя на Смардина – его имя не помню, помню, что пацаны прозвали его Смарда, – я, завистливо облизываясь, спросил:

– Как заработал-то, Смарда?

Спросил потому, что никто из обитателей барака не позволил бы себе такого расточительства – купить своему ребенку мороженое. «Баловство все это, да и только» – таково было единодушное мнение соседей по данному поводу. Зная это, я и предположил, что купить мороженое он мог только в одном случае: если выполнил какую-то работу, за которую ему заплатили.

– Не-е, – гордо протянул тот. – Две бутылки япошкам отдал, а они принесли деньги, ну я и купил…

Не дослушав до конца, я бросился к своему лучшему другу Сереге.

– Сереж, а Сереж, – прокричал я с порога их комнаты. – У вас пустые бутылки есть?

– Какие бутылки? – не понял он, занятый раскрашиванием картинок.

– Ну как ты не понимаешь? – взмолился я, жестикулируя. – Бутылки…

– Счас посмотрю… – Он бросился к кухонному столу, но остановился и как-то странно взглянул на меня. – А чего это ты такой?

– Какой?

– Не знаю…

Тут-то я ему и вывалил то, что узнал от Смардина. Мой рассказ его настолько воодушевил, что Сережа перерыл буквально каждый сантиметр их небольшого жилища, но так-таки отыскал, но лишь одну посудину.

– Идем к нам, – решительно взмахнул я рукой.

– А у вас есть? – спросил приятель.

– Есть, только из нее вылить нужно…

– Что вылить-то?

– Не знаю, – беспечно пожал я плечами и уверенно добавил. – Но пахнет противно.

– Раз противно, тогда ладно, – согласился Серега, и мы бросились в нашу комнату.

Я вытащил из тумбочки бутылку, половину емкости которой занимала какая-то светлая жидкость, откупорил пробку и сунул Сергею под нос:

– Понюхай!

– Так это же водка: я раз нюхал в отцовском стакане… действительно противно пахнет, – поморщился Серега, но неуверенно спросил. – А вдруг дяде Ване она нужна?

– Зачем? Наверное, она уже прокисла, раз так воняет, пошли к япошкам…

Через полчаса мы с удовольствием наворачивали такое вкусное мороженое, не особо огорчаясь, что оно было одно на двоих. Вечером меня, конечно, ждала расплата. Можете себе представить гнев моих родителей, когда они обнаружили пропажу столь драгоценного продукта.

Мы уселись ужинать, и отец сказал:

– Неси-ка, мать, по маленькой: есть что отпраздновать – или забыла?

– Шутишь, что ли, Ванечка? Как я могла забыть годовщину нашей свадьбы? Но разве ты не допил бутылку, что стояла в тумбочке?

– Нет, – наморщил лоб Иван.

– Ничего не понимаю, – задумчиво проговорила мама и взглянула на меня.

– Сынок, ты не трогал бутылку в тумбочке?

– С водкой, что ли? – беспечно спросил я.

– Ну да, с водкой, – встревоженно кивнула она, опасаясь, что мой ответ ее вряд ли порадует.

– Она прокисла, и я ее вылил! – Я еще не чувствовал нависшей над собой грозы.

– Что?! – одновременно воскликнули они.

А когда они услышали от меня правду о том, что «водка прокисла: она так воняла, и я ее вылил, а бутылку сдал на мороженое», то мама с большим азартом принялась обрабатывать мою задницу ремнем, приговаривая, что водка прокиснуть не может, а я испортил им с отцом сегодняшний праздник, поскольку его нечем отметить.

Выждав некоторое время, словно предоставляя возможность матери отвести душу, а мне получше запомнить урок, отчим положил конец ее усердию.

– Хватит, мать! – остановил он ее. – Что сделано, то сделано. – Потом повернулся ко мне. – Мороженое-то хоть вкусное было? – с добродушной усмешкой спросил он.

– Вкус… вкус… вкусное, – ответил я, всхлипывая не столько от боли, сколько от обиды, что получил порку за какую-то «протухшую водку».

Впрочем, из этой истории я извлек много полезной информации, которая пригодилась мне впоследствии: водка плохо пахнет, но она необходима и полезна для празднования каких-либо важных событий. Закреплению полученной информации способствовала одна привычка отца, которая сохранялась у него всю его жизнь. Выпив стакан водки, он обязательно довольно крякал, затем говорил:

– Ух, хороша, стерва! Будут деньги, обязательно куплю!..

Не могу не вспомнить отца за рулем, причем он превосходно водил машины или трактора любых марок. Расскажу только один случай. В школу я еще не ходил, то есть мне было лет шесть с хвостиком.

Отец тогда работал на «МАЗе» и однажды поддался на мои уговоры взять меня с собой на работу. Как и отцу, мама завернула и мне мой собственный «тормозок». Так водители называли еду, которую брали с собой.

Кабина «МАЗа» была такой просторной, что я играл в ней в любые игры, что приходили мне в голову. Поездки были дальними, но мне никогда не было скучно. Последний груз мы отвозили километров за сто от нашего дома. Хозяева груза, ждавшие его как манну небесную, так обрадовались, что немедленно усадили нас за стол. Свои «тормозки» мы съели несколько часов назад и успели проголодаться. Я с удовольствием налег на курицу, а отца прежде всего угостили водочкой. Он выпил один стакан, потом другой, не забывая обильно закусывать. Я был спокоен до того, пока отец не потянулся к третьему стакану водки.

– Папа, нам же еще домой ехать… – заканючил я, дергая его за рукав.

– Все нормально, сынок! – заверил он. – Ты что, отца своего не знаешь? Доедем как по маслу…

Короче говоря, он так наклюкался, что с огромным трудом забрался в кабину, когда уже совсем стемнело. На этот раз мне было не до игр, и я со страхом поглядывал то на дорогу, то на отца, теребя его, когда мне казалось, что он спит за баранкой: отец бурчал в ответ что-то невнятное и продолжал вести машину.

И знаете, что я до сих пор помню с безмерным удивлением?

Я точно видел, что глаза его закрыты, но машина останавливалась на красный свет, уверенно объезжала любые препятствия, поворачивалась в нужном направлении. Было такое впечатление, словно машина едет сама. Сейчас бы сказал, что мы двигались на автопилоте.

Часа через два мы подъехали к нашему дому, отец заглушил двигатель и уткнулся лицом в баранку. Я выскочил из кабины, оббежал ее и открыл дверцу водителя: отец тут же вывалился и рухнул на землю…

То ли он чувствовал машину, как самого себя, то ли машина сливалась с ним в единое целое, но отец, проработав водителем более сорока лет, никогда не попадал в аварию. Один раз авария все-таки случилась, но не по его вине. Случилась она с первой и последней машиной в нашей семье. Как-то по дешевке отец приобрел «Москвич» самой первой модели. Он был в таком разбитом состоянии, что проще его было назвать грудой металлолома.

Несколько месяцев трудился над ним отец и наконец превратил эту груду в некое техническое чудо. Поездить на нем удалось всего один летний сезон, а я и вообще прокатился лишь единожды, когда отец с мамой отвозили меня на два месяца в пионерский лагерь.

В тот злополучный день родители везли Саньку, моего младшего братишку, к одной из маминых сестер. Как рассказывала мама, они остановились на светофоре и спокойно ждали зеленого света. Санька сидел, как и положено ребенку, сзади, мама впереди рядом с отцом. Они переговаривались между собой и не смотрели на встречную полосу. И не успели ничего сообразить, как на них налетел груженный песком «МАЗ». Передняя часть машины оказалась смята. Мама ударилась лицом о переднее стекло, Санька перелетел через спинку переднего сиденья и врезался головой в лобовое стекло. Меньше всего досталось отцу: спасла реакция. Он успел упереться руками в баранку руля и лишь разбил себе лоб. У мамы было сильное сотрясение мозга и все лицо превратилось в сплошную синюю маску.

Больше всех досталось братишке: был разбит лоб, повреждены губы. Года через два мы извлекли из его губы четырехмиллиметровый стеклянный кубик, который постепенно отторгался Санькиным организмом.

Однако вернемся в Южно-Сахалинск…

После случая с вылитой водкой прошло много месяцев, и он постепенно забылся…

Однажды мы с Серегой сидели, трепались, и вдруг он мне и говорит:

– Ты знаешь, Витек, а мы с тобой год назад познакомились!

– Ух ты, и точно! – воскликнул я и совсем по-взрослому добавил: – Надо бы отметить это дело…

– Как?

– Как, как! Не знаешь, что ли? Выпить нужно! – деловито пояснил я.

– Чего выпить? – не понял приятель.

– Чего, чего… Водки!

– Где ж ее возьмешь? – рассмеялся тот и добавил, хитро поглядывая на меня: – Ты ж тогда вылил ее на землю…

– Пошли к нам, – подмигнул я и потащил его за собой.

Дело было как раз под Майские праздники, и за шифоньером я давно заприметил две нераскупоренные бутылки «черноголовки». Хотите верьте, хотите нет, но два четырехлетних пацана уговорили почти полторы бутылки сорокоградусной. Я не знаю, как Серега добрался до своей комнаты, но сам, а также из рассказов отца и матери помню следующее…

Первым, слава Богу, пришел отец. Застав меня распластанным на кровати и что-то бессмысленно бормочущим, он сначала не на шутку встревожился и уже хотел бежать за доктором, как почувствовал исходящий от меня водочный дух. Немало удивившись, он подхватил меня на руки и стал расспрашивать, как я дошел до жизни такой. Его голос доносился из какого-то далека, а перед моими глазами болталась свисавшая с потолка электрическая лампочка, свет которой бил мне прямо в лицо, я ухватился за нее своей ручонкой и дернул на себя, вырывая с корнем скрученный провод с фарфоровых роликов.

Отец уложил меня на кровать, а сам устремился за шифоньер, где обнаружил, что выпито почти полторы бутылки водки, и расхохотался от этого зрелища:

– Это ж надо! Вот шпингалеты: засосали полторы бутылки водки! Сколько вас хоть было? Штук пять? Однако не все выпили: спасибо, хоть отцу оставили!

– уважительно добавил он и с удовольствием допил водку прямо из горлышка, закусил куском хлеба с луковицей и снова подошел ко мне: я беспокойно ворочался с боку на бок и никак не мог заснуть.

Думаю, что тот факт, что мы не все выпили, а оставили ему, и сыграл положительную роль: меня даже не наказали и за пьянку, и за то, что я на себе «спьяну» в клочья изорвал морскую тельняшку, сшитую мне мамой из чьей-то старой мужской.

Можете представить мое самочувствие на следующий день: я был буквально желто-зеленого цвета, дня три-четыре меня выворачивало наизнанку: типичное алкогольное отравление. То же самое творилось и с Серегой.

Надо заметить, эта история принесла пользу: на спиртное я не смотрел лет до пятнадцати, а перебрав в пятнадцать, не пил лет до двадцати пяти. В рот не брал даже шампанского, но об этом расскажу позднее.

Не знаю, стоит ли уважаемым читателям воспользоваться моим опытом в отношении своих детей, но своих сыновей я провел через это, и пока, тьфу-тьфу, никто из них к рюмке не тянется и дай Бог не потянется.

Чтобы закончить мои детские воспоминания о бутылках и японцах, расскажу, что произошло, когда я уже учился в Москве и ко мне в гости приехали Василий с тетей Любой. Во время нашей прогулки по Москве нам повстречалась группа японских туристов.

– Кто такие? – удивленно спросил Василий.

– А, иностранцы! – отмахнулся я и добавил: – Японцы…

– Это надо же, – покачал головой главный механик Василий. – У нас в Южно-Сахалинске они ходят грязные, оборванные, бутылки по помойкам собирают, а приехали в Москву и… иностранцы!

Василий произнес это с такой непосредственностью, что было ясно – он вовсе не шутит и искренне поражен таким удивительным явлением.

Василий был очень компанейским, веселым и нежадным человеком. Например, заходим в Новодевичий монастырь, ходим, смотрим, а на выходе он достает крупную купюру и бросает на поднос служке. Люба начинает ему выговаривать, что можно было бы и мелочью отделаться, а он спокойно объясняет:

– Когда ты ходишь в театр, в музей, ты же платишь за то, что приобщаешься к прекрасному?

– Ну, – согласно кивает Люба. – Но то ж за прекрасное…

– А разве мы не видели прекрасные иконы, изумительные росписи на стенах, на потолке… – спокойно пояснил Василий, и тетя Люба замолчала, не найдя что возразить…

Но продолжим наше повествование…

Выйдя замуж за Ивана Чернышева, мать вскоре откликнулась на уговоры младшей сестры Любы и вместе с мужем уехала в Южно-Сахалинск. Я остался на попечение ее сестры Евдокии, ее мужа, начальника райотдела милиции дяди Данилы, которого я через пару месяцев стал называть папой Данилой, а также двух ее дочерей.

Более двух месяцев мама с отцом жили у тети Любы в небольшой комнатке в том деревянном бараке, о котором говорилось выше. Благодаря отличным характеристикам от вокзальных властей, маме довольно быстро удалось найти себе работу буфетчицы в одном строительном управлении Южно-Сахалинска. Отец же устроился шофером сразу после приезда: шоферы нужны везде. Потом, по ходатайству ее начальства и начальства отца, им была выделена отдельная комната в том же самом бараке.

Как говорится, их счастью не было конца. Только одно печалило маму: она очень тосковала по своему сыночку, то есть по мне. Не выдержав и года, она уговорила свою младшую сестру съездить за мной.

Люба была очень легка на подъем, тем более что она давно не виделась с дедом Антоном и остальными сестрами, а потому согласилась без особых раздумий.

Из того длительного и весьма утомительного путешествия мне запомнилось только одно происшествие, случившееся с нами, когда мы уже ехали в Хабаровск на поезде, чтобы там пересесть на паром, следовавший до Сахалина. В вагоне почти сплошь были моряки, возвращавшиеся из отпусков. Им пришлась по душе симпатичная и улыбчивая Любочка: такая молоденькая, но уже с таким «взрослым» сыночком, а она нарочно никого не разубеждала.

Все напропалую стали с ней заигрывать, угощать разными вкусностями, и, естественно, мне все перепадало в первую очередь, особенно коробки шоколадных конфет, которые, признаюсь, я видел тогда впервые. Все бы хорошо, но однажды Любочка обнаружила, что из нашего чемодана пропали ее белые фетровые сапожки, и слезы мгновенно обильными ручьями покатились по ее щекам.

Среди ее обожателей был мичман по имени Вася. Легко догадаться, что именно этот мичман и стал впоследствии мужем Любы. Увидев слезы девушки, он выяснил их причину, а потом погладил ее по волосам:

– Любочка, не плачьте, даю слово моряка: не позднее сегодняшнего вечера ваши сапожки будут на месте! – Он проговорил это с такой уверенностью в голосе, что девушка действительно успокоилась, а Василий вышел из купе.

Я рос очень любопытным мальчишкой, а потому немедленно последовал за ним. Мичман собрал в соседнем купе нескольких своих товарищей и рассказал им, что кто-то обокрал Любочку. Все единодушно возмутились и приняли решение найти вора. Короче говоря, решили, невзирая на лица, обыскать вещи каждого, кто находился в этом вагоне, поскольку никаких посторонних замечено не было.

Вор действительно отыскался быстро: сапожки были заботливо обмотаны какой-то шалью и уложены на самое дно рюкзака этого мелкого подонка…

Несмотря на его мольбы и причитания, моряки наказали его страшно: сначала каждый из них прошелся по его спине ремнем с пряжкой, а потом его просто выкинули на полном ходу из вагона.

Жестоко?!!

Наверняка так скажут многие читатели и скорее всего будут правы. Хотя, мне кажется, у моряков есть свои неписаные законы, как и на зоне, где зек, сидящий за воровство, – вполне уважаемый человек, но стоит ему украсть у кого-то в зоне, то он сразу же становится «крысой». А за «крысятничество» в зоне следует жестокое наказание. Если и не убьют, то уж «опустят» точно…

Отправив Любу за мной, мама все свои энергию и мысли направила на обустройство нового жилища. Она была доброжелательным и общительным человеком, и все соседи не только порадовались за них, но едва ли не всем миром собирали хотя бы какую-нибудь обстановку, помогая маме с мужем наладить быт. Кто отдал лишнюю кровать, кто табуретку, кто тумбочку…

Как тут не поверить в то, что мир не без добрых людей. Когда тетя Люба привезла меня, то к этому знаменательному моменту комната приняла вполне жилой вид. В ней даже был некий уют, но особенно ощущались любовь и материн-ское тепло.

Учитывая трудные бытовые условия – а жить втроем на четырнадцати метрах в бараке, где, как у Высоцкого, на двадцать две семьи была одна уборная и одна небольшая кухонька с русской печкой, – создать тепло и уют было очень не просто. По субботам и воскресеньям на этой печке вовсю грелась вода в ведрах, и если стояло лето, то на улице, зимой – на этой кухоньке, была коллективная мойка всего детского населения барака, а таковых набиралось около полутора десятков душ. И естественно, во время помывки не было никакого разделения по половому признаку, в отличие от взрослых, которые едва ли не строем ходили в те же дни в баню: в субботу – мужчины, в воскресенье – женщины.

В будние дни в бараке с утра до вечера хозяйничали самые маленькие: дети дошкольного возраста. Родители были на работе, взрослые дети – кто в школе, кто помогал на огородах, если таковые имелись. Редко кто из проживавших в бараке имел возможность отправить детей куда-нибудь отдыхать, хотя попадались счастливчики, имевшие родственников в средней полосе, к которым они и сбагривали детей на все лето, как говорится, до самых холодов.

Я к таким счастливчикам не принадлежал и целый день был предоставлен самому себе. Что мне запомнилось из времени проживания на Сахалине? Из всех соседей у меня остались в памяти две семьи. В одной из них жил мой первый друг Серега, во второй – ранее упомянутый Смардин, но о нем разговор будет отдельный.

Сергей! Вероятно, это имя навсегда останется для меня священным. Почему? Во всем «виновата» детская память, в которую всего отчетливее впечатываются самые яркие явления, наблюдения, чувства.

Как говорится, мы с Серегой были друзья, про которых говорят: «не разлей вода» или «два сапога – пара». Целыми днями мы носились словно угорелые по пустырям, копались на свалках, пытаясь отыскать «нужную вещь», чтобы пополнить коллекцию своих «сокровищ». К последним относилось все что угодно: от пуговицы до сломанных карманных часов и даже патронов, которые можно было накопать на пустырях.