Текст книги "Биография отца Бешеного"

Автор книги: Виктор Доценко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Не знаю, сколько времени Невидимка носила меня по полям и лугам, но, когда она остановилась у своей кормушки в конюшне, уже достаточно стемнело. По всей вероятности, животное проголодалось, оно знало, что голод не тетка, а со мной еще будет шанс расправиться.

За этот день мне, естественно, не было начислено ни одной нормы, а ребята, услышав мой рассказ, веселились до самой ночи. Несколько дней подряд я ходил, широко расставляя ноги, и, наверное, со стороны действительно напоминал кавалериста, как меня еще долго обзывали в группе…

Через несколько дней пришла телеграмма, срочно вызывавшая меня в деканат: мой слезный звонок тренеру дошел до его сердца, и он доказал руководству, что Доценко полезнее тренироваться, чем «крутить хвосты кобылам»…

Так позорно я сбежал с моей первой и последней уборочной: с той поры я всеми правдами и неправдами избегал этих принудительных сельскохозяйственных работ…

Учеба на первом курсе давалась мне относительно легко: особенно после того, как меня перевели в главное общежитие МВТУ. К первой сессии я пришел без единого хвоста. Да и экзамены я сдал без единой тройки, если не считать дифференцированного зачета по английскому, где мне выставили «хлипкую троечку». Вот что значит пропускать занятия.

Дело в том, что наша группа, как я уже говорил, была «рабочей» и ее формировали, невзирая на то, какой язык каждый учил в школе: немецкий, французский… И занятия у нас начались с изучения алфавита. Задав мне пару вопросов, преподавательница английского выставила мне досрочный зачет и освободила от занятий до экзаменационной сессии. Тогда я очень гордился собой, а когда пришло время сдавать сессию, я, не имея практики, с большим трудом сдал, едва не завалив, английский…

Из всех педагогов первого курса мне особенно запомнились несколько.

Наибольшее впечатление произвел профессор Фролов, читавший курс химии. В день сдачи экзамена он вошел в аудиторию, где находился весь поток первокурсников в ожидании экзамена. Профессор внимательно оглядел заполненные ряды, сверкая толстенными линзами очков, потом громко спросил:

– Если есть студенты, не получившие зачета по практическим занятиям, прошу покинуть аудиторию и сначала получить зачет, а потом прийти ко мне на экзамен. – Он сделал паузу, но никто не поднялся. – Превосходно! – Профессор довольно потер свои ладошки. – А теперь прошу подойти ко мне тех студентов, кто хочет получить «удовлетворительно»… Смелее, смелее, – подбодрил он.

Человек десять поднялись и не очень уверенно приблизились к его столу.

– Давайте ваши зачетки! – Он быстро поставил им троечки, пожелал всего доброго, потом снова обратился к аудитории: – Теперь прошу подойти ко мне тех студентов, кто знает мой предмет на «хорошо»…

* * * Я уже говорил, что химия была одним из моих любимых предметов, и потому я не волновался и наблюдал за остальными. Кстати, на вступительных экзаменах мне попался такой вопрос: «Напишите формулы органических соединений, которые вам известны».

Я первым вызвался отвечать и начал писать на доске формулы, какие помнил. Где-то на сороковой формуле меня остановил старший преподаватель.

– Хватит, хватит, молодой человек! – замахал он руками, – Впервые вижу столько формул по органике, написанных абитуриентом, причем без единой ошибки! Не буду слушать остальные вопросы вашего билета! Давайте экзаменационный лист! – Он поставил «отлично» и расписался. – Может быть, еще кто хочет повторить сей «подвиг»? Сразу поставлю «отлично»! – предложил он тем, кто готовился отвечать, но никто не рискнул…

Когда профессор позвал тех, кто знает на «четверку», многие к нему потянулись уже более смело, и он всем поставил отметку без единого вопроса. После того как они вышли, он сказал, обращаясь к оставшимся, которых было человек пятнадцать:

– А с вами мы побеседуем…

Рассматривая оставшихся первокурсников, я с огромным удивлением заметил Валерия, который в химии разбирался как свинья в апельсинах. Подумав, что, может быть, смогу ему чем-нибудь помочь, я дожидался, когда он пойдет отвечать. На этот раз профессор вызывал сам. Наконец дошла очередь и до Валеры. Задав ему пару вопросов и мгновенно разобравшись, что тот в химии ни бельмеса, профессор спросил:

– Молодой человек, почему вы не подошли, когда я вызывал на «тройку»? Допустим, вы не хотели «тройку», тогда почему не подошли на «четверку»?

– Я боялся… – сквозь надутые губы процедил Валера.

– Ладно, сегодня вам ставить ничего не буду, завтра принимаю второй поток, приходите и уж там-то не оплошайте! – едва ли не впрямую намекнул профессор. – Договорились?..

– Спасибо вам, профессор, – сказал Валера и почему-то начал наклоняться к нему.

Фролов, вероятно, подумал, что Валера хочет чмокнуть его в руку: он нервно отдернул ее и сконфуженно промолвил:

– Идите! Идите! – потом повернулся к нам и сообщил: – В июне сорок первого я поставил двойку и началась война: с тех пор двоек не ставлю… Вы готовы отвечать? – спросил он следующего…

Этот профессор запомнился мне на всю жизнь, и память о нем очень теплая и нежная…

Неординарностью ситуации запомнилась мне преподавательница черчения и начертательной геометрии.

Как-то мы сдавали этот сложный предмет. Мне досталось непростое задание: начертить сечение одной замысловатой детали. Едва взглянув на рисунок, я понял, что даже если я и справлюсь с этим заданием, на него уйдет столько времени, что я опоздаю на тренировку.

Кроме профессора Арустамова, по учебнику которого мы учились, в аудитории были еще две преподавательницы. Среди студентов ходила байка, что сдать профессору Арустамову на «отлично» можно только мечтать во сне, получить «четверку» – словно выиграть в лотерею, а на «тройку» никто не обижался. Так что мне идти к нему совсем не хотелось. Следовало оценить двух других преподавательниц.

Одна из них была лет тридцати, с очень привлекательным лицом и красивыми длинными каштановыми волосами, ниспадающими едва ли не до самого пояса. Вторая была блондинкой и лет на двадцать старше первой. Красавицей ее назвать было вряд ли возможно, но что-то в ее лице говорило о мягкости и доброте характера. Ища решение и делая наброски чертежа, я раздумывал, к кому лучше идти отвечать: к той, что постарше, или к той, что помоложе?

Поглядывая то на одну, то на другую, я заметил, что та, что помоложе, уставилась на меня. Наши взгляды пересеклись, и я почему-то не отвел глаза в сторону, а нахально вперился на нее. Не знаю уж, что прочитала в моих глазах эта дама, но взгляд ее неожиданно стал откровенно томным и загадочным. Она встала и пошла по проходу в мою сторону, останавливаясь то у одного студента, то у другого.

Когда она подошла к моему столу и склонилась ко мне, ее волосы, соскользнув с плеч, упали на мою руку. От них шел такой удивительный аромат, что у меня несколько закружилась голова, а сердце заколотилось, как у бегущего стремглав зайца.

– Молодец, очень хорошо! – одобрительно проговорила она, как бы нечаянно накрыв ладонью мою руку, а второй неожиданно быстро прошлась карандашом по моему наброску, в буквальном смысле подсказав мне ответ на задачу. – Думаю, вы уже готовы отвечать, – тихо добавила она.

У меня кровь прилила к голове, и в висках застучали сотни молоточков.

– Можно к вам? – шепотом спросил я.

– Конечно, – улыбнулась она, чуть сжала мою руку и пошла к своему столу.

Как только она села, я поднял руку. Не успела моя спасительница и рта раскрыть, как вмешался профессор Арустамов:

– Готовы? Идите сюда!

На какие-то доли секунды я растерялся, не зная, что делать, но перехватил чуть заметное движение головы той, что протянула мне руку помощи. «Не ходи!» – прочитал я в ее глазах.

– Извините, профессор, я еще не готов, но хотел бы задать вам вопрос! – пытаясь потянуть время, я искал, что бы такое спросить у него и нашел. – Можно?

– Вам что-то непонятно в билете?

– Нет-нет, речь о вас…

– Вот как? – усмехнулся он, – И что же?

– Это правда, что по вашему учебнику «Черчение и начертательная геометрия» учатся и в других странах? – Я спросил наобум, но заметил, что все находящиеся в аудитории – не только студенты, но преподавательницы – с интересом прислушались.

– Да, он переведен в пяти странах, но об этом, если вам интересно, поговорим на занятиях, а здесь не мешайте другим студентам готовиться к экзамену, – не очень любезно заметил Арустамов.

Несмотря на напускную строгость профессора, мне показалось, что Арустамову польстил мой вопрос. Так или иначе, он оставил меня в покое, а я получил новую задачу: как избежать попадания за его стол?

Помог господин Случай, с которым я на «ты»: заглянула секретарша декана и передала просьбу шефа срочно зайти в деканат.

Не успела за профессором закрыться дверь, как я, перехватив чуть заметный кивок «моей» преподавательницы, спешно устремился за ее стол.

– Вы очень к месту вспомнили о книге профессора, – делая вид, что разглядывает мое решение, тихо проговорила она и как бы невзначай снова положила свою руку на мою.

Мое тело одеревенело, а лицо покрылось краской. Казалось, все в аудитории все видят. Хорошо еще, что я сидел к ребятам спиной. Я бросил быстрый взгляд на вторую преподавательницу, но та, к моему счастью, читала «Огонек».

– Как вас зовут? – пересохшими губами прошептал я, чтобы не выглядеть полным идиотом: женщина откровенно меня клеит, а я будто не соображаю, что происходит.

– Марина… – ответила она и, взглянув на свою коллегу, убрала руку и громче добавила: – Николаевна…

Она говорила со мной в двух тональностях: одни фразы едва ли не шепотом для меня, другие – нормальным голосом для посторонних ушей.

– Ну, что ж, ваши ответы весьма оригинальны… – нормальным голосом, а более тихим: – Забегайте как-нибудь на кафедру… – и вновь громче: – Хотя и не бесспорны… «Четверка» вас устроит?

– Более чем! – подхватил я.

– Хорошо. – Она взяла зачетку и как будто писала несколько дольше обычного.

– Спасибо, – поблагодарил я и, принимая у нее зачетку, чуть прикоснулся к ее мягкой руке.

Когда в коридоре я раскрыл зачетку, то с удивлением увидел оценку «отлично» и клочок бумажки с номером телефона.

Вас не удивит, что я стеснялся звонить Марине Николаевне – просто не хватало духу. Месяца через полтора мы случайно встретились в метро. Она шла под руку с каким-то мужчиной, но сразу меня узнала, сердечно поздоровалась, и они пошли дальше, а за спиной она показала мне кулак, а потом сделала указательным пальцем движение, каким набирается диск телефона.

Я все-таки позвонил ей, но это случилось спустя год, когда я уже учился в другом вузе. Звонку она обрадовалась, признавшись, что была уверена, что я никогда не позвоню. Она пригласила меня к себе в гости, и мы провели несколько бурных ночей, пока не вернулся ее жених, ездивший в Чехословакию на какой-то научный симпозиум. Вскоре Марина вышла замуж, и мы потерялись в этом мире без всяких обид…

На весенней сессии судьба вновь свела меня с профессором Арустамовым, но на этот раз я был во всеоружии и четко ответил на все вопросы билета. Ответил и на дополнительные вопросы, профессор взял зачетку в руки.

– «Четверку» хотите поставить? – Я чуть заметно скривил губы.

– А вы заслужили «отлично»? – чуть язвительно спросил он.

– Кто откажется получить «отлично» у профессора Арустамова? – с вызовом ответил я.

– Попробуем! – задумчиво произнес профессор и быстро набросал контуры двух фигурок в двух проекциях. – За полчаса найдете решение, то есть нарисуете третью проекцию этих задачек, – получите свою «пятерку», а нет…

– Он развел руками, – останетесь при своих…

Одна фигурка представляла собой квадрат в квадрате при виде сверху и квадрат в квадрате при виде спереди – нужно было нарисовать третью проекцию, то есть вид сбоку, другая фигурка – четырехугольник в четырехугольнике при виде сверху и квадрат и вырезом сверху при виде спереди.

Вот эти рисунки, как я сегодня их помню:

На поиски решения у меня ушло меньше десяти минут. Причем к первой задаче я представил даже два ответа.

Я сознательно не привожу эти ответы, в надежде, что кому-то из уважаемых читателей захочется самому попытать счастье и решить задачки. Они начерчены в точном соответствии с правилами ГОСТа, и если бы были пунктирные линии, то они были бы обязательно указаны…

Когда я поднял руку, профессор Арустамов ехидно спросил:

– Что-то непонятно? Или вы согласились на «четверку»?

– Нет, товарищ профессор, я готов показать ответы.

– Вот как? – удивился Арустамов, тут же подошел ко мне, взглянул на мои третьи проекции и сказал: – У меня слов нет! Отлично! – Он поставил отметку в зачетку, расписался и признался: – Вы меня действительно удивили: эти две задачки я всегда подкидываю студентам для окончательной оценки знаний. Они – своего рода тест, который я даю и в компаниях своих друзей. С этими задачками мало кто справляется, даже инженеры! У вас, молодой человек, очень хорошо развито пространственное мышление. Вероятно, вы не только упорно стремитесь к намеченной цели, но и любите фантазировать, я прав?

– На все сто! – довольно улыбнулся я и почему-то рискнул подмигнуть…

Этот человек мне запомнился не тем, что полил на меня елей, похвалив и поставив отличную отметку, а тем, что в считанные минуты распознал глубинную сущность моего характера и моих пристрастий…

Иногда мне везло на людей, которые довольно быстро понимали суть моего характера. Я обязательно расскажу о них – постараюсь никого не забыть…

Но сейчас мне хочется рассказать о одном человеке, нарушая хронологию повествования. Встреча с ним была единственной, но запомнилась навсегда.

Я только что вступил в брак с Татьяной Шкловской, моей третьей женой (подробнее о ней и о наших взаимоотношениях я расскажу в свое время), и мы с ней отправились на медовый месяц в Пицунду, в Дом творчества Литфонда СССР. Там много было интересного, но сейчас речь пойдет только об одном человеке.

Это был очень импозантный мужчина средних лет. Мы познакомились с ним в бильярдной.

– Вадим, – представился он.

– Виталий, – ответил я…

Совсем забыл сказать, что несколько лет я при знакомстве представлялся как Виталий. Почему? Об этом вы узнаете сразу же после этого эпизода с Вадимом…

С Вадимом мы сразу понравились друг другу. Сыграли несколько партий в русский бильярд, потом в шахматы…

Я очень импульсивный игрок и ненавижу проигрывать. Но мой мозг как-то по-особому устроен: в любой игре я экспериментирую, выдумывая такие странные и необычные ходы, что однажды выиграл партию в шахматы даже у одного гроссмейстера, правда, только одну партию.

Потом он признался: мой первый ход его настолько огорошил, что ему подумалось, что я вообще не умею играть в шахматы, и он не отказался играть со мной исключительно из уважения, а когда увидел реальную угрозу своего поражения, было уже поздно.

Когда ко мне пришла некоторая известность, меня проверили на одной очень серьезной компьютерной программе и сделали интересное заключение: мой мозг устроен так, что первый мой ход в девяносто семи процентах оказывается правильным, если я делаю его спонтанно, без особых размышлений. Если же я начинаю просчитывать многочисленные комбинации, процент «лучшего хода» падает до пятидесяти двух.

Иными словами, я – спринтер и не люблю забегов на длинные дистанции. Будь то на гаревой дорожке, в игре в шахматы, карты, нарды, даже в самой жизни. Скорее всего поэтому я за три-четыре месяца пишу новый роман – меня несет волна фантазии…

А растянуть волну во времени, сами понимаете, невозможно…

С новым знакомым, оказавшимся поэтом, мы провели часа три-четыре. Потешившись различными играми, мы гуляли по берегу, по окрестностям и разговаривали, разговаривали, разговаривали…

С ним было интересно не только потому, что Вадим умел слушать, но и потому, что он высказывал очень точные и ненавязчивые жизненные наблюдения. Когда Вадим слушал, создавалось полное впечатление, словно он о чем-то усиленно думает. Он не игнорировал собеседника, напротив – всегда был очень внимателен и корректен, но он, как бы параллельно разговору, размышлял, как будто решая какую-то важную задачу.

Когда уже начало темнеть, Вадим сказал, что ему пора собираться: через пару часов он улетал в Москву. Я напросился проводить его до аэропорта и получил согласие.

В машине мы говорили мало и весьма односложно: нам было грустно. Я чувствовал, что ему тоже не очень хочется расставаться. Мы простились очень тепло, как старые друзья, и на прощанье Вадим вручил мне запечатанный конверт, попросив не открывать до возвращения в пансионат. Разве я мог утерпеть? Не проехав и километра, я нетерпеливо надорвал конверт и вынул сложенный вдвое лист бумаги. Это были стихи, посвященные мне.

Они оказались такими неожиданными, потому что я почувствовал себя, мягко говоря, обнаженным.

Пообщавшись со мною всего несколько часов, этот человек раскрыл мой характер так спокойно и умело, как вы открываете консервную банку.

Мне очень хочется, чтобы вы, уважаемый читатель, тоже познакомились с этими чудесными стихами: они помогут лучше узнать меня, мой характер, мою, если угодно, душу. Но вполне возможно, кому-то они напомнят о себе или о близком человеке.

Вот эти стихи:

ЛУПА Уколет лишь иголка, но меня, мне кажется, ударил нож разбойный!

И спичка вырастает в столб огня!

Мне от песчинки, как от пули, – больно!

Ты над чувствительностью не глумись моей:

не виноват!

Хоть выгляжу я глупо!

Быть может, пригодится для людей – моя душа как бы живая лупа!

При помощи ее ты улови – начальных слов немое становленье!

В письме случайном искорка любви – уже необычайное явление!

Не удивляйся, что я сед!

Что мимо всех пройдет – меня коснется!

Зато твой взгляд вполнеба – как рассвет!

А имя, по значенью, выше солнца!

Далее шла подпись: «Тебе, Виталий, на память! Вадим Сикорский…»

Не правда ли, чудесные стихи? И как точно подмечены черты моего характера. Я действительно очень романтичен и легкораним. У меня нет кожи, и я весь словно обнаженная рана: порой даже одно обидное слово, брошенное невзначай близким мне человеком, заставляет меня страдать. Правда, у меня мягкий характер: я не держу зла и быстро отхожу, но нанесенная рана заживает долго.

Собственно говоря, ранимость и маниакальная честность – главные свойства моего характера…

К моему стыду, до этой встречи мне не попадались стихи этого поэта, но его фамилия была известна: тогда он был популярен. Я приложил максимум усилий, чтобы разыскать сборник его стихов, прочитав которые я с удовольствием отметил, что его поэзия очень близка мне по духу, и я очень благодарен судьбе за то, что познакомился с ним и его стихами…

Но вернемся в веселые и голодные студенческие годы…

Примерно через месяц после отъезда Ларисы, когда я уже заканчивал первый курс: остался один экзамен, меня вызвал из комнаты дежурный вахтер общежития, сказав, что ко мне кто-то пришел.

Нередко случалось, что кто-нибудь из знакомых являлся в гости без предупреждения, тогда их не впускали в общежитие, поскольку пропуск заказывался заранее. Но на этот раз меня ждал совсем незнакомый мне мужчина лет пятидесяти. Причем ждал на улице, хотя, как сообщил дежурный, он предлагал подождать внутри.

Незнакомец был очень импозантно одет: как-то неуловимо «не по-нашему», с очень уж очевидным вкусом, и от него приятно пахло чем-то заграничным.

– Вы Виктор Доценкофф? – спросил мужчина с легким акцентом.

– Нет, я просто Виктор Доценко, – пришлось поправить его.

– Возможно, так, – кивнул щеголь и протянул мне запечатанный конверт, явно не советского производства. – Это вам просили передать… – Он понизил голос и почему-то с опаской обернулся.

– Кто просил? – насторожился я.

– Стоит прочитать, чтобы все понять! – сказал он. – До свидания. – Мужчина повернулся и пошел прочь.

– Простите, но я хотел бы знать… – воскликнул я ему вдогонку, пытаясь задержать его, но тот даже не обернулся.

Удивленный и несколько взволнованный, я вернулся в комнату. К счастью, ребят не было. Я осмотрел конверт, он был девственно чист. Дрожащими руками осторожно вскрыл его: внутри оказались два машинописных листа, а между ними пять стодолларовых банкнот. У меня внутри все похолодело.

Во время «оттепели» – в конце 50-х – начале 60-х годов – появилось много фарцовщиков, так называли спекулянтов иностранными тряпками, жвачкой, валютой. Пресса уделяла им очень много внимания.

Увидев доллары, я тут же бросился к двери и закрыл ее на засов. Потом стал лихорадочно думать, куда бы спрятать этот опасный подарок, а параллельно в голову лезли разные мысли: «Что это? Провокация? Кто подстроил? Зачем? Кому я помешал? Чем? Господи, если это провокация, то нужно срочно избавиться от этих денег! Может сжечь? Да, но если это провокация милиции или органов, а я их сожгу? А потом они спросят: куда я дел доллары? И никто не поверит, что я их сжег! Боже, что же делать? Письмо! Может быть, оно прояснит ситуацию?» Я стукнул себя по лбу и развернул листы.

Письмо было написано по-русски, но с такими чудовищными ошибками, что сразу стало ясно: писал человек, не очень владеющий русским языком. Письмо было написано моим настоящим отцом.

Помните, я говорил ранее, что история моего рождения и фамилия родного отца является версией мамы?

Полковник Доценко на самом деле существовал, но он не был моим отцом: полковник просто усыновил меня.

А вот реальная история моего зачатия, изложенная моим настоящим отцом и постепенно восстановленная мною с помощью разных лиц, которые по крупицам выдавали информацию, – так отдельные кусочки мозаики в конце концов складываются в целую картину.

Более чем за год до моего рождения командование направило мою маму в Ригу. Цель задания мне установить не удалось, но это задание явно носило конспиративный характер. Для легализации своего пребывания в Риге мама устроилась горничной в богатый дом. Это и был тот дом пятьдесят четыре по улице Мейера, в котором я когда-то жил ребенком.

Сын хозяйки дома едва ли не с первой встречи влюбился в маму. Дальше все произошло стремительно. Мама ответила взаимностью, и они обвенчались, но вскоре советские войска вошли в Латвию, и Зигарду пришлось бежать из Риги, оставив беременную жену на попечение своей матери. Он планировал вызвать ее к себе, как устроится в какой-нибудь стране. Мама, если родится мальчик, пообещала выполнить его просьбу и дать сыну имя – Виталас.

Поскитавшись по Европе, он осел в Америке и сразу же позвал маму к себе. Но мама находилась на восьмом месяце, и лететь в ее положении было опасно: комфортабельных лайнеров тогда не было. Вскоре родился я, и с грудным младенцем о таком длительном путешествии нечего было и мечтать.

А в сорок восьмом году Сталин опустил «железный занавес» – вышел указ, запрещавший выезд за границу даже к близким родственникам…

Дальше вы уже знаете: мама знакомится с полковником Доценко, который настолько влюбляется в нее, что не только предлагает выйти за него замуж, но и готов усыновить меня. Выбирать не приходилось, и мама согласилась, но когда любовный угар прошел, и полковник, бравый вояка, стал ей изменять, к тому же и сифилисом заразился. Этого мама не могла простить, и они разошлись.

Потом знакомство с Иваном Чернышевым и так далее, о чем я писал.

Когда рижская бабушка Лайма уговорила маму прислать меня к ней погостить, мама согласилась при одном условии: я не должен знать правду об отце. Для меня родной отец – Доценко.

Вероятно, мама боялась, что правда о моем рождении может причинить мне вред, и она оказалась права…

В письме ко мне Зигард писал, что впервые узнал о моем существовании от своей матери, – к сожалению, тогда я уже был довольно взрослым парнем, и он долгие годы пытался найти меня, но это было очень и очень непросто. И только сейчас, когда Хрущев чуть приоткрыл границы, он нашел меня с помощью знакомых.

В Америке у него свое дело – фирма по производству парфюмерии. Он безмерно рад, что наконец-то отыскал меня, и не теряет надежды, что мы когда-нибудь встретимся. В письме он посылает мне небольшую сумму только для проверки: дойдет ли она до меня? Зигард очень надеется, что я получу его послание, и с нетерпением будет ждать от меня ответа. Он называл меня странным именем Виталас, от которого пахнуло чем-то знакомым. Далее шел почтовый адрес в Лос-Анджелесе.

Можете представить мое состояние, когда я прочитал это письмо? У меня вновь возникли мысли о провокации, но я никак не мог понять, от кого она исходит. Откуда им известно о моих рижских знакомых? О Зигарде? Неожиданно я понял, почему мне показалось знакомым странное имя: именно так меня иногда называла рижская бабушка Лайма.

Из письма своего настоящего отца я узнал свое первоначальное имя – Виталас, серьезно полагая, что коль скоро Доценко меня усыновил, изменив фамилию и изменив имя Виталас на Виктор, то справедливо называться все-таки Виталием. Мне пришло в голову, что Виталас и Виталий – производные от одного корня: «вита» – «жизнь», а имя Виктор означает «победитель». К своему паспортному имени я вернулся после возвращения из Афганистана, впервые очнувшись на больничной кровати.

– Как вас зовут? – спросила миловидная медсестра.

– Виктор, – прошептал я пересохшими губами.

– После такого ранения выживают только победители! – с улыбкой заметила она и рассмеялась. – Но вы, вероятно, еще не оправились от ранения: по документам вы же Иван…

События прошлого так причудливо переплетаются, что опять занесли меня вперед, и позднее вам станет ясно, почему меня одно время звали Иваном. Но слова медсестры показались мне важным знаком свыше, и потому я вернулся к имени, которое вписано в паспорт…

Прочитав письмо еще раз, я почувствовал: что-то здесь не так! Кому мог понадобиться обыкновенный бедный студент? А вдруг это связано с МВТУ? А вдруг кто-то из «врагов» узнал о моем реферате в семинаре академика Кристи?

Дело в том, что на всех листках, где делались наброски рефератов, не говоря уже о расчетах, в нашем студенческом научном кружке стояли грифы: для «служебного пользования», либо «секретно», или «не подлежит огласке», и все записи сдавались в секретный отдел кафедры. Более того, для зачисления в научный кружок все кандидаты заполняли специальную форму подписки о «неразглашении».

Моим давним волнениям сегодня нечего удивляться: в то время вся страна жила в атмосфере шпиономании и каждый советский человек твердо знал – «враг не дремлет»…

Весь день я проходил в смятенных чувствах, решая самый «важный» вопрос моей жизни: должен ли я пойти в Органы и доложить о полученном письме?

Во мне боролись два чувства: душа протестовала против визита в столь страшное заведение, а вдолбленное воспитание «гомо советикус» убеждало в обратном. Долго мучиться мне не пришлось. Ранним утром следующего дня ко мне приехал мужчина в штатском. Вероятно, чтобы не дать мне заранее подготовиться к будущим вопросам, он представился работником спорткомитета и попросил поехать с ним, чтобы заполнить документы для моего допуска на всесоюзные соревнования.

По природе я очень доверчивый человек и от этой доверчивости довольно часто страдаю: до сих пор жизнь ничему не научила. Несмотря на свой возраст и опыт, я продолжаю оставаться доверчивым, и этим нередко пользуются нечисто-плотные люди. Сколько раз люди, близкие мне, которых я считал даже друзьями, предавали и обманывали меня! А сколько моих должников, которые брали взаймы на день, на неделю, на месяц, и годами не возвращающих долги! Вернись ко мне эти деньги – жил бы гораздо лучше, чем в настоящее время…

Появление «представителя спорткомитета» меня не насторожило – с такого рода бесстыдной ложью я еще не сталкивался. Почему-то мне и в голову не пришло, отчего такая честь оказана именно мне? Ведь для заполнения документов меня можно было вызвать через тренера или деканат.

Все прояснилось, когда мы прибыли на Лубянку. По поводу второй части слова мужчина не обманул: это тоже был «комитет», только других видов спорта. У меня так колотилось сердце, что казалось, адреналин заменил всю кровь. Случилось то, чего я более всего боялся: это п р о в о к а ц и я! Прощай учеба, прощай Москва! Прощай спорт! А возможно, прощай и свобода!

Находясь в полном смятении и страхе, я не помню, на какой этаж меня провели, в какой кабинет, не очень помню и лицо хозяина кабинета: запечатлелось только звание – майор. Хотя он и был в гражданском, но человек, доставивший меня, назвал его майором, однако фамилия не отложилась в памяти: она была простая, незвучная, вполне возможно, вымышленная, да и важно ли это сейчас. Запомнились только глаза: маленькие, холодные и совершенно ничего не выражающие.

Для меня этот майор олицетворял собой вселенское зло, которое готовилось поглотить меня и выплюнуть где-нибудь на обочине жизни.

Однако мое первое знакомство с Органами закончилось с меньшими последствиями, чем я ожидал, по крайней мере, так казалось в то время. После обычных анкетных данных и пространных вопросов о моей жизни он неожиданно спросил о письме, которое я получил вчера.

Господи, откуда они знают про письмо, если оно пришло не по почте, а принес его совершенно посторонний человек, проще говоря, обыкновенный нарочный? Первым побуждением было все отрицать, но я вдруг подумал о том, что посыльный мог быть их сотрудником, а если нет, то меня могут обыскать и обнаружить злополучное письмо, которое было при мне: не зная, что с ним делать и куда спрятать, я таскал его с собой.

Тут меня осенило:

– Да, вчера какой-то незнакомый мужчина принес мне письмо, в котором я обнаружил и пятьсот долларов США! – спокойно ответил я и добавил: – Сегодня я намеревался показать его начальнику Первого отдела МВТУ, чтобы получить совет! К сожалению, не успел: к вам вызвали…

– Вы определенно не знаете того мужчину, что вручил вам письмо? – Он буквально сверлил меня взглядом.

– Впервые видел!

– Хорошо, давайте сюда письмо!

Я вытащил из заднего кармана брюк конверт и протянул хозяину кабинета. Тот долго и очень внимательно читал текст, потом несколько минут молча смотрел на меня своими поросячьими глазками, от чего я почувствовал себя, мягко говоря, не в своей тарелке.

– И что вы мне скажете на это?

– Даже и не знаю, что сказать! – честно признался я, а потом добавил: – Я впервые слышу о том, что мой родной отец не Доценко!

– Бывает, – продолжая сверлить меня взглядом, заметил майор. – И что ты хотел ему ответить? – Он перешел на «ты».

– А что я могу ответить? Участвовать в зачатии еще не значит быть отцом! Я и Доценко-то не помню и своим единственным отцом считаю Ивана Чернышева, который меня растил, кормил и поил! – В тот момент у меня почему-то возникла какая-то злость на моего настоящего отца, и я говорил, поддавшись лишь эмоциям.