Текст книги "Ночь на площади искусств"

Автор книги: Виктор Шепило

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Впереди интересные события

Майор Ризенкампф уже долгое время блуждал по подвальным катакомбам концертного зала. Опустившись в колодец, он пошел по единственному коридору, но вскоре тоннель раздвоился. Чутье повело Ризенкампфа влево, но немного погодя раздвоился и этот ход. Майор вновь выбрал левый рукав – и следовал по нему довольно долго, пока не остановился у следующей развилки. Теперь чутье подсказывало майору, что он забрел явно не туда.

Средневековые катакомбы были вырыты хитрыми монахами на случай неприятельского нашествия и для своих потайных дел. Теперь же эти путаные ходы использовались коммунальными службами города. Вдоль стен тянулись трубы и изредка горели тусклые лампочки электрического света, по-видимому, для ремонтников.

Майор потоптался на месте, вернулся к первой развилке и пошел уже по правому рукаву. Ход привел его к небольшому подземному озеру. Подвернувшимся под руку отрезком трубы Ризенкампф зачем-то замерил уровень воды и отправился на поиски еще одного хода. Кружный путь снова вывел его к тому же водоему.

Странное дело – если в первый раз воды в озере было приблизительно по колено, то теперь ее набралось почти по пояс. И еще прибывало. Очевидно, воду открыли недавно. Майор соображал, как ему переправиться через озеро, и вдруг услышал приближающиеся голоса. Он спрятался за каменную глыбу. На том краю к воде подошли две фигуры.

– Опять к этой трубе пришли, – сказал низкий голос.

– Да. Похоже, не выбраться нам, – ответил ему высокий.

– И неизвестно, есть ли дальше выход, – снова прозвучал низкий, – Может, его вообще тут нет.

– Вот именно, – соглашался высокий, – Да и устали мы – сил нет. Отдохнем? Вот здесь. И тепло, и сухо.

– Тепло – это прекрасно. А сухо – как раз тот плюс, который не перекрыть никакими минусами.

Майор осторожно выглянул из-за своего укрытия и к своему удивлению увидел в этом сыром смрадном убежище двух вполне респектабельных господ. Один был в черном фраке, другой – во фраке цвета бордо. Майор тут же принялся гадать, кто бы это мог быть. Артисты? Праздные гуляки с карнавала? Что им здесь делать? И разговор – странный разговор, черт знает о чем. И чем дальше, тем непонятней.

– Через эту лужицу еще можно перебраться, но с такими деньгами далеко не уедешь. Арестуют, чего доброго. Вот будет сенсация! – рассуждал Черный фрак, – Моим ремеслом как-то не принято зарабатывать большие средства. Так сказать, наживаться на чужом горе я не научился. Но вы-то, уважаемый До мажор? Нет более прибыльного занятия, чем играть на свадьбах.

– Честно говоря, я был богат, – вздохнул фрак Бордо, – Но все это в прошлом. После смерти моего творца я инкогнито пытался помогать его вдове и родственникам – представьте, они искренне оплакивали своего кумира. Посылал я денежки якобы от меценатов или же из дальних стран и континентов за исполнение и издание произведений. Я помогал всем, кто заявлял о своем родстве. К моему удивлению, нуждающихся Мендельсонов становилось все больше. Я разрывался на части, трубил с утра до вечера. Вскоре к Мендельсонам добавились Фогельсоны, Давидсоны, Кацманы и даже один родственник по фамилии Акиндеев. Тут уж ни терпения моего не хватило, ни сил. Вдобавок я неожиданно увлекся Крейцеровой сонатой. Банкеты пошли, полилось шампанское рекой, бессонные ночи, подарки… Любил гулять широко – с шиком и блеском. Словом, разорился совершенно и надолго потерял интерес к деньгам и музыкальным красавицам.

– Да, – вздохнул Черный фрак, – У меня тоже были чувства к Прощальной симфонии Йозефа Гайдна. У нее тогда тяжелый период был, чуть не угасла. Представьте, начали ее исполнять при электрических свечах, так как стеариновые сильно вздорожали. А тут еще и пожарные… Она же привыкла к живому огню – вот и стала чахнуть, звучала тускло. Я покупал ей свечи, отдавал свои – церковные, стращал при случае пожарных, утешал ее, как мог, – и она начала приходить в себя, печаль ее рассеялась. Тогда вдруг начала стесняться меня, отказываться от моих подношений, дескать, прощание – это еще не траур и мои похоронные свечи неуместны. Постепенно снова вошла во вкус жизни, и запросы появились, подобающие уже не Прощальной, а, скорее, Богатырской симфонии Бородина.

– Дамский пол! – усмехнулся фрак Бордо, – Сколько благородных творений приняли мучения из-за своих страстей. Кстати, о Богатырской симфонии. Вы помните, как в нее катастрофически влюбился Персидский марш Штрауса? Нет? О, это история, я вам доложу!

– Интересно, интересно…

Черный стащил свою музейно-ортопедическую обувь и вытянул натруженные ноги.

– Так вот, Персидский – хоть популярный, а все-таки всего лишь марш, – с увлечением продолжил высокий голос, – А она четырехчастная симфония. Мощь! Оркестровка богатейшая! Познакомились они на благотворительном концерте. В перерыве. Ее исполняли в первом отделении. Персидский был потрясен и очарован. Он выступал во втором отделении перед самым концом и без особого блеска. То есть на нее он впечатления не произвел. Тем не менее гордый перс направился на следующий день к ней с визитом. Дескать, совершенно ночь не спал и решил засвидетельствовать свое почтение и восхищение. Она сдержанно улыбнулась, кивнула и дальше уже и не помнила, что он и говорил, зевала, безразлично глядела в окно. На следующий день Персидский снова у нее, и не с пустыми руками – с большущей коробкой, а там: рахат-лукум, халва-пахлава, кишмиш, курага, финики и в придачу шитая жемчугом тюбетейка и персидский ковер ручной работы. Она же смотрит на него в упор: не часто ли встречаться стали? Подношения приняла, скорее, чтоб кавалера не обидеть, и уехала. Разъезжает по всему миру, неприступная, самолюбивая.

Высокий голос помолчал, видимо, вспоминая.

– Гордая славянка! Этакая раскрасавица! Российская бабища! Куда там сладкоголосому персу. Худенький, ножки с кривизной, жиденькие усики уголком и выпученные глаза с выражением грубой страсти – смех да и только! Да над ним в нашем музыкальном мире уже и смеются. Однако гонор азиатский велик – успеха никакого, а избранницу свою преследует настойчиво, усики подбривает и подкручивает да благовонной водицей обливается. Мало того, начал изучать русскую культуру: живопись, архитектуру, литературу в особенности. Мол, что за народ такой. По прочтении Достоевского решился на отчаянный шаг: занял у равелевского «Болеро» десять тысяч, купил в английском ювелирном магазине пару подвесок с бриллиантами и явился, словно очумевший Парфен Рогожин к Настасье Филипповне. Мол, соблаговолите принять, красота несравненная и душа души моей! Взамен многого не прошу, позвольте лишь у ваших ног остаться. Темперамент – восточный, необузданный, дикий темперамент. Тогда и подумалось Симфонии, что такой и зарезать может. Но она, Бессмертная, лишь улыбается, вежливо отвечает:

– Ваше внимание, Абдулла Саидович, мне приятно, но мы настолько разные… И вера у нас разная, и жанры…

А он отчаянно заламывает руки: влюблен, сударыня! И вероисповедание здесь ни при чем.

– Настойчивость ваша похвальна, – отвечает Богатырская симфония, – Но мне все-таки кажется, что вам разумнее найти спутницу, стоящую ближе по интересам и жанру. Почему бы вам не обратить внимание на поэму «Шахерезада» или ныне вдовствующую «Юмореску» Дворжака? Есть ведь какие-то общепринятые правила, так сказать, устои…

Марш ей снова о любви, которой не прикажешь, а она знай твердит о своем. Вскипела тут в нем восточная кровь, завращал глазами-маслинами, заскрипел зубами сахарными: «Да меня после концерта столько гурий поджидает! Круглый год благовония и живые цветы. Все блага и удовольствия восточноевропейской и даже мировой знаменитости! А ты – уже ТЫ, заметьте! – ты, шякалка, – с презрением к моему чувству? Назло тебе заведу гарем и займусь развратом!»

Тут уж и Симфония не сдержалась. Встала во весь свой исполинский рост, богатырские плечи развернула, швырнула беку подвески и ушла. Он догоняет: «Стой! Забери подарку!»

– Ни за что!

– Последний раз прошу!

– Прочь с дороги!

Схватил гордый обиженный перс свое подношение, открыл окно и швырнул что было силы… До сих пор выплачивает долг равелевскому «Болеро». Говорят, выплатил уже больше половины. А тогда полтора года нигде не показывался, отказывался от фестивалей. Но в разврат не ушел. Лежал на тахте, глядел в потолок и курил анашу, а по ночам плакал. Вот это любовь!

Черный согласился, что дамские чары коварны и непредсказуемы.

– Мало того, – добавил он, – Бывает и наоборот. Слышали, как «Революционный этюд» совершенно развратил доверчивую «Варшавянку»? Ну, об этом как-нибудь при случае поговорим. А теперь-то как? Вдруг нам не повезет?

– Нам и не может повезти, – ответил Бордо, – Мы совершенно забыли одно условие компьютера «Кондзё»: нам обязательно необходимо прозвучать в зале. Иначе возврата не будет.

– Ах, досада! – скривился Черный, – Проклятая машина! Все предусмотрела! Так что же, поворачивать назад?

– Придется.

Путешественники подхватили вещи, повернулись и только сделали несколько шагов, как услышали за спиной:

– Стоять! Иначе стреляю!

– Стоим! Стрелять не надо!

Марши застыли на месте. Выступившая из темноты фигура представилась:

– Майор полиции Ризенкампф! Доложите, кто такие и что делаете в охраняемой зоне?!

Марши представились музыкантами, прибывшими с особой миссией, и выразили свое недоумение: что за охраняемая зона? Почему нельзя?

– Не кажется ли вам, что мы даже знакомы? – стал искать подхода фрак Бордо, – Шесть лет назад, а именно двадцать седьмого июля, я играл у вас на свадебном торжестве.

Майор решил поближе разглядеть загадочных музыкантов, ступил в воду, желая перейти озеро. Но с каждым шагом оно становилось все глубже, и предусмотрительный майор отступил, приказав загадочным музыкантам самим перейти вброд озеро. Музыканты повиновались и ступили в воду, погружаясь с каждым шагом. На середине было чуть выше пояса, однако вышли они из воды совершенно сухими. С майора же стекала вода, брюки вымокли по колено – вокруг полицейского служаки образовалось даже свое маленькое озерцо. Но майору было не до брюк. Он пытался осмыслить все увиденное и услышанное. Не иначе тут подготовлена какая-то авантюра, скорее всего, международная. Нет сомнений. Да и шифровка незатейливая. Персидский марш – это Иран, Богатырская симфония – Россия, Крейцерова соната – немцы, Болеро – французы, Варшавянка – революционные поляки. А во главе, конечно, русские… Там был какой-то Парфен Рогожин. Да, закручено ловко! По всему, надо бы отвести их в отделение и устроить хороший допрос. Но Ризенкампф боялся упустить цепочку. Наверняка связной у них была Клара Ткаллер. Взять бы эту курочку с поличным!

Под пистолетом майор повел диверсантов в зал. Он не замечал, насколько смешон его вид – брюки облепили петушиные ноги, с обшлагов стекала вода. Давно ждал Ризенкампф громкого события, где он мог бы проявить себя бесстрашным опытным сыщиком и утереть нос этому старому рохле полковнику.

Когда Марши вошли в кабинет Ткаллера, там находилась одна Клара. Она отдыхала в кресле, прикрыв глаза рукой с длинными нежными пальчиками и розовыми блестящими ногтями. На спинке стула висел форменный китель майора.

– Ага! Вот мы и снова вместе, шалунья! – вскричал Ризенкампф, совершенно не скрывая своей хищной радости.

Клара отвела протянутую к ней руку и привстала, желая надеть мундир, но майор навел пистолет.

– Согласитесь, даме неловко сидеть неодетой.

– Порядочной даме – да, – с издевкой согласился Ризенкампф, – Но воровке и низкой лгунье… Теперь ты мне ответишь за все!

И майор принялся хохотать, небезопасно жонглируя пистолетом.

– Господин Ризенкампф, – вмешался Свадебный марш, – нельзя ли поделикатнее?

– С ней нельзя! – парировал майор и тут же продолжил: – Что, попались? Надеюсь, не будете отрицать, что вы из одной компании?

– Будем, – с тенью превосходства отклонила обвинения Клара, закурив сигарету, – Я этих господ вижу в первый раз.

– Да-да, конечно, – ерничал Ризенкампф, – Вы не знакомы, никогда не встречались и даже не догадывались друг о друге. Ничего, мы теперь тоже кое-что знаем. И о Богатырской симфонии, и о Персидском марше. И даже… – майор заглянул в блокнот, – даже о Парфене Рогожине.

– Поражена вашими познаниями, – хмыкнула Клара.

– Представь себе, голубушка. Твои штучки не пройдут. Ты еще раскаешься. Это говорю я, майор Ризенкампф.

Клара затушила сигарету, прошлась по майору снизу вверх взглядом, улыбнулась.

– Пойдите умойтесь.

Тут только майор вспомнил, что весь промок в подвале, и увидел на идеальном паркете вокруг себя лужу. Глянул в зеркало – лицо его было перепачкано. А тут еще усмешка Клары, которая привела майора в бешенство.

– Так, – твердо сказал майор, – Быстро раздевайся.

– Здесь? Как это понимать?

– Именно, – постучал майор пистолетом по столу.

– Господин Ризенкампф, – снова не удержался Свадебный марш, – Мы не позволим унижать на наших глазах даму.

– Молчать!

Ризенкампф прошелся по кабинету, глядя то на Клару, то на странных музыкантов. Никто не внушал доверия. Еще и держатся с апломбом. Уродцы. Майор скорчил кислую мину:

– Зачем я вообще с вами церемонюсь? Вот же кнопка сигнализации. Сейчас прибудет полиция, и спокойно начнем разбираться в отделении.

В кабинете повисла тишина. Майор еще раз глянул на себя в зеркало, нахмурился и подошел к красной кнопке.

– Подождите, – Клара подошла к майору, – Я ведь еще не вернула вам форму. Вдобавок с нами нет Ткаллера и переплетчика.

– Где же они?

– С минуты на минуту будут.

– Поверим, – процедил сквозь зубы майор, – Хотя верить тут нельзя.

И он снова поднес руку к кнопке. Клара отвела его руку, потом вцепилась в мокрый рукав и принялась оттягивать Ризенкампфа от стены.

– А не кажется ли вам, что вы первый во всей этой истории будете выглядеть довольно глупо? Представьте: сирена на площади, к вам проявляют невероятный интерес. С полицией прорвутся и журналисты. Сразу станет известно – уж это я вам обещаю! – как я оказалась в вашей форме. Майор ночью закрылся в собственном кабинете с женой Ткаллера, был пьян до беспамятства и раздет едва ли не догола… Зачем вы привели и мучаете здесь этих странных незнакомцев? Уверяю вас, они к нашей проблеме отношения не имеют! Арестовали – так и вели бы их к себе в отделение…

Майор застыл, не отводя руку от кнопки.

– Пока вы раздумываете, я, пожалуй, переоденусь, – решила Клара и сняла с дивана голубое шелковое покрывало. Зашла за штору в оконную нишу и принялась переодеваться, стараясь потянуть время.

Майор убрал руку с кнопки и принялся расхаживать по кабинету, раздумывая, какую еще мышеловку готовит ему эта чертовка Клара. Вдруг раздвинулась штора, и мысли Ризенкампфа мигом изменили полицейское направление. Клара появилась задрапированной в голубой полупрозрачный шелк, словно в древнегреческую тогу. Грудь покачивалась под ласкающим шелком, как бы расшалившись на воле после унизительной тесноты мундира. Торчащие соски держали майора под прицелом – страшнее пистолета! Ризенкампф еле сдерживался, чтобы не застонать на весь пустынный этаж. Но это было еще не все.

Изящно прогнувшись, словно балерина, Клара подняла обнаженные руки, собрала волосы в пучок и заколола их в тугой античный узел. Обнажились высокая длинная шея и затылок в пушистых завитках. Майор еле сдерживал себя, чтобы не кинуться сейчас, сию же минуту, – терзать Клару, кусать эту бросающую вызов шею, грызть душистый затылок, рвать зубами и руками прелестный нежный шелк и добраться наконец до… До чего угодно! Городским красоткам было известно, что любимым занятием Ризенкампфа было перекусывание резинок соблазнительных дамских трусиков. И он бы кинулся – если бы не посторонние! Странно и неприятно действовало на него присутствие этих двух очень темных непромокаемых путешественников.

– Мда-а, – промычал майор, – первый раз в жизни я делаю не то, что хочу. Или не делаю того, что хочу?

– Мда-а, – повторила с нескрываемой издевкой Клара и подала майору его аккуратно сложенную форму. Тот принял ее неверной рукой и скрылся все за той же шторой.

Советский переплетчик вызывает Москву

Ткаллер и Матвей открыли двери переплетной и тихо, украдкой, будто неискушенные взломщики, вошли и остановились у порога. Ткаллер смотрел повсюду, особенно по углам, – и ничего необычного не обнаружил. Матвей стоял рядом, угрюмо уставившись в одну точку. Ткаллер чуть толкнул Матвея, не в силах более молчать.

– Там. На стуле. Под газетой.

Ткаллер подошел, снял осторожно газету, осмотрел ее с обеих сторон и даже аккуратно сложил:

– Ничего нет.

– Под газетой?

– Под газетой, – подтвердил Ткаллер.

– Как? – Матвей открыл рот.

Ткаллер поднял стул, подошел к Матвею и сунул стул ему в руки. Матвей держал стул перед собой, сперва бормотал что-то невнятное, затем появились и слова:

– Я помню… Здесь… Под газетой «Известия»…

Ткаллер исследовал стол, другие стулья и пространство под ними. Матвей, не выпуская злосчастный стул из рук, словно и он мог загадочно исчезнуть, тоже слонялся по комнате, заглядывая там и тут. Вдруг переплетчик побледнел, стул выпал из дрогнувших рук, и Кувайцев заметался по комнате.

– Господи, где же все мое? – спрашивал он не то у себя, не то у Ткаллера, не то у брошенного стула, – Где вещи? Инструменты переплетные? Тисочки, ролик тиснения, тесьма золотая, суспензия! А материал? – снова шарил взглядом Матвей, – Сафьян, пеньковый шнур, бархат?

Ткаллер почувствовал вздымающуюся волну гнева, которую он никак не мог усмирить. Рот его искривился, он подбежал к Матвею, тряхнул за плечи.

– Послушайте, любезнейший, – прошипел он, едва сдерживаясь, чтобы не закричать, – перестаньте мне морочить голову! Она и без того раскалывается. Покуда вы меня привидениями стращали, мистикой – это еще куда ни шло. Теперь же истерику закатываете, что у вас нет инструментов! Главное, партитур нет! Вы соображаете? Да вы… Немедленно отдайте партитуры!

– Пусто! – вывернул карманы Матвей, – Сами видите!

– Куда же они делись?

– Уперли, суки.

– Какие суки? Или вы подозреваете Клару?

– Нет. Мы ушли вместе.

– Но больше в зале нет никого.

– Тогда они ушли сами. И партитуры свои прихватили.

– Ушли сами? Кто?

– Марши. Я же вам разъяснял – Свадебный и Траурный.

Ткаллер кивнул, но промолчал.

– И откуда они взялись? – спустя время все-таки спросил Ткаллер.

– Хрен поймешь. Сперва голос: «Вы переплеты перепутали», затем натурально пожаловали – из углов и занавесок, – Кувайцев обшарил пытливым глазом комнату и вдруг перешел на шепот: – А теперь вот исчезли. И хорошо, что сами исчезли. Слава богу!

– Вы это серьезно?

– Аналогично, – кивнул Матвей, – И пусть катятся колбаской! Только зачем тырить чужое имущество? Инструменты, сувениры, спиннинг? Можете вы представить, чтобы Траурный марш тащил щуренка на блесну? Нет, вы можете?.. Пеньковый шнур – это другое. Можно ботинки зашнуровать – на похоронах ходить за оркестром. А летний кафтан, летник-то, зачем понадобился? Меня в театре убьют, если до премьеры «Золотого Петушка» костюм не верну. Он же на девятьсот долларов тянет! Нет уж, лучше меня здесь похороните.

– И похороню, и девятьсот долларов выдам. Верните партитуры!

– Я же говорю: Марши все сперли.

– Не морочьте мне голову.

Матвей выпучил глаза. Сел. Встал. Снова сел.

– А так приветливо встретили меня. Таким славным показался ваш город. Такая Европа! Эх, предупреждал меня товарищ Зубов. Предупреждал!

Ткаллер смотрел на мятущегося Кувайцева и не понимал, кто из них сходит с ума. Может, действительно переплетчик напуган: ночь, изоляция в огромном здании, чужая страна, впечатлительность славянской души, которая во всем видит трагедию. Вот тебе и галлюцинации. Но какие же суки тогда сперли партитуры?

Кувайцев тем временем продолжал поиски, не преминув заглянуть в туалетную комнату.

– Ну и порядочки тут у вас, – изумлялся он, – Вольно живете, слов нет. А хитрецы-ы… Такая церемония у зала, оцепление, караул, автоматчики… И тут же женку подослали: Кларнетик в жакетике, Клара у Карла украла… Тьфу! Тоже мне, тайная полиция с проверкой. А перед этим два чудовища появляются: Марши-победители. А на поверку ворюжки мелкие. Несуны. Все исчезает. Всякого навидался, но такого надувательства… Вот он, гребаный свободный Запад. И я же теперь всюду виноват! Обвели вокруг пальца, обокрали меня и державу, а на прощание поминальную свечку в задницу вставили! Вот падлы! Вот гады!

Ткаллер видел, что с Матвеем началась настоящая истерика. Он бил кулаком по столу, мотал головой и скрипел зубами. Ткаллер курил и молчал. Что ему оставалось делать? Вдруг некурящий Матвей подошел, трясущимися пальцами вынул изо рта Ткаллера сигарету и стал затягиваться, пока не докурил до фильтра. Круги поплыли у него перед глазами.

– Я должен связаться с нашим представительством, – твердо заявил он, – У меня свои инструкции, – Тут же он поднял телефонную трубку, принялся дуть в нее, прижимая то к одному уху, то к другому: – Москва! Але, Москва! Соедините меня с базой торпедных катеров. Москва! База?

– Какая база? Вы в своем уме? – крикнул Ткаллер, – Зачем база?

– Пусть расхуярят городишко ваш поганый!

– Хам! Прекратите ругаться!

Ткаллер вырвал трубку из рук Матвея, послушал. Он ведь знал, что связи нет, и тем не менее обеспокоился – так натурально переплетчик разыграл сцену с Москвой.

Переплетчик никак не мог успокоиться. Он плюхнулся в кресло, обхватив свою горемычную голову руками и уже без телефонной трубки продолжал вызывать Москву.

Ткаллер открыл бар, наполнил бокалы.

– Выпейте и успокойтесь.

– Что это?

– Крем-ликер «Элегия Массне».

Матвей отпил и изобразил вызывающий плевок на пол:

– Тьфу! Вазелин! Угостить бы вас всех коктейлем Молотова! По полной программе!

«Черт бы побрал этого паникера с его кафтаном, – злился и еле сдерживал себя Ткаллер, – Предлагали же мне в Москве взять другого, с заграничным опытом. А теперь изволь терпеть этого хама. Больной он или инопланетянин? То марши к нему явились с беседой, то вещи украли, то вода отравлена… А может, он сам с перепугу все упрятал и теперь в отместку издевается?»

– Москва! Москва! – завывал в кресле Кувайцев, – Вызываю квартиру Мырсикова. Боря, Боренька. Как же мне здесь пло-о-охо-хо…