Текст книги "Ночь на площади искусств"

Автор книги: Виктор Шепило

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

«Будешь, мальчик, победителем!»

Александр Ткаллер лежал в своем кабинете на диване, обвязав голову смоченным в холодной воде полотенцем. Безучастным взглядом он смотрел на сделавший свое дело и самоотключившийся компьютер «Кондзё». Теперь уже ничего не исправить. Ничего и ничем. Директор курил, изредка отпивая из стакана арманьяк. Насколько он все-таки безоглядно беспечен… Не побоялся искушать судьбу. Только компьютер! Техническая приманка сработала безотказно: в город явилось в три-четыре раза больше народа, чем ожидалось. Как-то в компании журналистов Ткаллер не без иронии высказался: мол, никак не полагал, что люди так доверчивы – полагаются на азиатский компьютер больше, чем на собственный вкус. После этих слов Кураноскэ незаметно отвел его в сторону:

– Господин Ткаллер, я бы на вашем месте высказывался осторожнее.

– А что? Вполне безобидный юмор. Люди не обидятся.

– Компьютер может этого не простить.

– Я вижу, дорогой Кураноскэ, вы сами его побаиваетесь. Вот уж верно, что Восток никогда не знал свободы личности. Рок – вот что тяготеет над Востоком.

Ткаллер никак не мог представить себе, как роковое решение будет воспринято там, за тяжелыми шторами. Ему и не хотелось об этом думать. Хорошо бы уснуть, но вряд ли это получится. Надо чем-то занять себя. Ткаллер подошел к книжному шкафу, снял с полки «Скорбные элегии» Овидия и принялся их декламировать в подлиннике и переводе. Когда чтение достигло особого подъема и страсти, Ткаллеру показалось, что в его дверь кто-то постучал. Но Ткаллер продолжал распевать «вершину золотой латыни». Через некоторое время снова постучали.

– Что за черт? – встрепенулся Ткаллер.

– Александр…

– Клара, ты? – Удивленный супруг застыл с книгой в руке, увидев жену в полицейской форме. Клару тоже поразили чалма из полотенца и беспорядочно расставленные по комнате бутылки – одна даже стояла на компьютере.

– Александр! Ты никогда столько не пил!

– А ты никогда не служила в полиции… Зачем ты пришла?

– Я? Решила тебя проведать.

– Проведывают больных, а я вроде бы…

Клара подошла к мужу поближе, затем окинула взглядом кабинет:

– Я пришла к тебе на помощь. Я знаю, что-то случилось…

– Ничего. Я отдыхаю. С душой, по-русски.

Клара повернулась в сторону компьютера. Ткаллер взял со стола газету, накрыл дисплей.

– Значит, случилось, – твердо сказал Клара, – Что там?

– Не знаю… Не знаю, – снял с головы полотенце Ткаллер. – Пока ничего не знаю. Уходи.

– А я знаю. Поэтому я здесь.

– Коли знаешь, о чем же говорить?

Клара поняла, что так перебрасываться словами можно долго. Она решила подобраться к мужу с другой стороны. Она налила себе вина, отпила немного, прошлась по кабинету, как бы что-то отыскивая.

– Я проголодалась.

– Утром позавтракаешь, Клара, нет времени.

– Есть еще как минимум полчаса. Дай мне яблоко.

– Что?! – вздрогнул Ткаллер, – Яблоко? Почему именно яблоко?

– Не знаю. Захотелось. Ну дай грушу.

Ткаллер закружил по кабинету. Останавливался, как бы что-то вспоминая. Затем снова нервно бегал.

– Груш почему-то нет… – рассуждал сам с собой Ткаллер. – Виноград кончился. А вот яблоки… Яблоки…

– Александр! Это невыносимо, – сказала Клара, – Зачем ты мучаешь меня?

– Нет-нет, – извинительно ответил Ткаллер, – Я – нет. Ты просто не понимаешь, как ты угодила в цель. Как угодила…

Руки его дрожали. Крупный пот выступил на лице.

– Вот уже несколько дней ко мне стала являться старуха с яблоками.

– Какая?

– Та самая.

– Не помню.

– А перед этим возникло предчувствие. Ведь у тебя тоже бывают… Вот и сегодня. Почему ты пришла? Было предчувствие?

– Да. И карты показали…

– Вот-вот, – как бы даже обрадовался Ткаллер, – А уж если является старуха, то ничего хорошего не жди. Проверено.

– Да кто она?

– Слушай же. Случилось это давно. Лет пять мне было. Жили мы тогда в пригороде, бедно жили, едва сводили концы с концами. Стояло ясное апрельское утро. Мать на застекленной веранде поджаривала ячменные зерна, чтобы хоть кофейным суррогатом напоить семью. Я вышел за ворота. У нас как выйдешь из дома, сразу начинались холмы. Бывало, идешь с одного холма на другой и вдруг ощущаешь такую значительность – и свою, и этих холмов, и природы вокруг. А иногда наоборот: чувствуешь себя маленьким и бессильным – так бы забился в какую-нибудь ямку и сидел до захода солнца. Но в это утро настроение у меня было отличное! Я уже отошел от дома довольно далеко, как вижу – навстречу мне карета, запряженная четверкой гнедых лошадей. Подъезжает. Вблизи карета оказалась довольно поизношенной и облезлой. В ней – старуха, разодетая в какие-то кружева, рюшечки, в стеклярусной шляпке. Манит эта старушенция меня к себе сухой морщинистой лапкой. Спрашивает, как проехать к монастырю. Я ей браво все доложил. Старуха меня к себе подманила: «Как зовут?»

– Александром.

– Кем хочешь быть?

– Генералом! – сказал почему-то.

Старуха вздохнула, погладила меня по голове, посмотрела в небо, потом мне в глаза. «Хорошо, – говорит, – будешь, мальчик, защитником и победителем. И уйдешь из жизни с восторгом! А это мало кому удается…» Протянула мне золотистое яблоко: «Возьми, только никому не показывай!», дверь захлопнулась, и карета двинулась в путь. Долго я стоял, глядя, как удаляется карета, а потом стал яблоко разглядывать, как оно блестит на солнце. Вдруг вижу: из этого яблока, будто из зеркала, я сам на себя гляжу. Никогда раньше такого не было. Спрятал яблоко в карман, держу там в ладони, а ладонь так и горит. Снова достал яблоко, глянул – а на меня уже не мальчик, а симпатичный юноша смотрит, то есть тоже я, но как бы спустя несколько лет. Обомлел я тут окончательно, хотел выбросить яблоко, но где там – рука не поднимается. Спустился к ручью, помыл его, хотел съесть – но опять любопытство победило. Глянул, а на меня уже молодой красивый мужчина смотрит.

Отроду такой любопытной игрушки у меня не было. Несколько раз смотрелся я в это яблоко, и каждый раз оно прибавляло лет по пять-семь. Последний раз я увидел импозантного чиновника – таков я, собственно, и сейчас: прилично одет, в смокинге, белоснежной сорочке, с шелковым галстуком. Тут уж радости моей не было конца – неужели буду сытым и богатым? В трудные времена всегда кажется, что бедность, голод и холод – это навсегда. Ай да чудо-яблоко!

Бегу домой, спрятав его в карман. Никому из сверстников не показываю: вдруг отберут. Прибежал, показываю матушке, тетушке, брату: «Богатым буду, знатным, поглядите!» Рассказываю им все, как было. Смеются, не верят. Тогда я достаю из кармана яблоко… и вижу, что у меня в ладони… обыкновенная средних размеров луковица… И никаких зеркальных отражений! Осатанело начинаю счищать шелуху, словно пытаясь извлечь из-под нее яблоко, но луковица шелушится без конца, где-то полведра шелухи потом вынесли… Наконец оголил белую сердцевину. Надкусил – горькая, злющая. Язык огнем полыхает, слезы ручьем. Реву и, очевидно, от злости кусаю эту луковицу. Домашние смеются, брат даже подзатыльник отвесил – за вранье. А я реву и ем – без хлеба и соли, даже не запиваю. Съел всю луковицу и вздохнуть не могу – горит внутри. Дали наконец воды, и вода эту огненную горечь не заливает.

Вылетел я из дома и бегом к монастырю. Думаю, увижу старуху, спрошу, зачем обманула, что же это за яблоко такое. Прибежал, карета старухи стоит, кучер дремлет на сиденье, кони выпряжены, молодую весеннюю травку щиплют, а чуть в стороне, возле монастырской ограды, – народ. Перешептывается, склонив головы. Я туда. А там – старуха моя сидит, прислонившись к ограде, не шевелится. Меня даже сначала что-то подленькое кольнуло: «Ага! Не будешь врать! Не будешь луковицу вместо яблока подсовывать!» Но чуть позже остались только страх и недоумение: что же произошло? Что со всеми нами происходит, ради чего живем, куда уходим? Вот такие чувства посетили меня тогда – очевидно, впервые.

Не помню, как в тот вечер пришел домой, чем занимался. Завалился в боковой комнате, лежал в темноте и о чем-то думал. И еще: неделю во рту горечь стояла – мать боялась, не отравили ли меня? С тех пор к яблокам отношусь с опасением.

– Так что же это за старуха? – спросила Клара.

– Не знаю. Наемный кучер отбыл в тот же день. А старуху похоронили монашки – в молодости эта старуха-графиня вела светскую жизнь, а вот умереть решила на просторе… Ближе к Богу, что ли… Но я бы все это давно забыл: и старуху, и горькое яблоко, если бы время от времени эта старуха ко мне не являлась. Притом не во сне, не в бреду каком-то, а наяву. Сегодня сразу после дождя она была на площади. Две старушки-подружки – видела?

Клара кивнула.

– Значит, добра теперь не жди, – продолжал Ткаллер. – Так всегда было.

– Но ведь она сказала, будешь победителем. Значит, опасения напрасны.

– Клара, в этой жизни победителей нет. Все мы победимы. И «Кондзё» это великолепно продемонстрировал.

– Что же именно он выдал?

– Истину, – поразмыслив, ответил Ткаллер.

Клара с удивлением и в то же время как бы свысока посмотрела в сторону компьютера.

– Истину… Для праздника это плохо. Но если ее как-то по-особенному преподнести?

– Вряд ли это поможет.

– Все равно я должна знать. За тем и пришла.

– Нет. Я тебя знаю. Начнешь действовать, искать обходные пути, прокручивать варианты…

– А ты, как всегда, решил посмотреть на все философски. С высоты необъятной вечности? Александр, я тебя не узнаю… – Клара присела на подлокотник кресла, – Раньше ты посмеивался над моим суеверием, даже карты прятал, а теперь сам вспоминаешь какие-то мистические истории. Что ты несешь? Какая-то старуха… Яблоко… Луковица…

– Что же ты так разволновалась?

– Это мешает делу, – ответила Клара и повторила, только уже медленнее и тверже: – Это мешает делу.

Она наклонилась так близко, что Ткаллер чувствовал ее горячее дыхание, видел пугающий блеск ее карих глаз.

– Я понимаю, – продолжала Клара, – Машина преподнесла сюрприз. И ты растерялся. Тебе хочется сейчас оказаться подальше от оркестров, репортеров, мигающих огней, бесноватых туристов. Но это невозможно. Игра пущена. И теперь ее не остановить. Надо собраться с духом. Теперь нас двое. Компьютер один, а нас двое. Это кое-что меняет, а?

– Двое против одного – игра нечестная, – усмехнулся Ткаллер.

– А мы играть с ним не будем. Мы его вообще замечать не будем! – отмахнулась Клара, – Обними-ка меня.

Ткаллер нехотя обнял жену одной рукой, начал гладить, будто собачку, по голове. Клара в ответ ластилась к мужу.

– А знаешь, – сказала она, – давай-ка ляжем спать.

– Как? – не понял Ткаллер.

– Очень просто, – принялась раздеваться Клара, – Ляжем, обнимемся и забудем все на свете. Ну? – Клара расстегнула пуговку на рубахе мужа, – Вот так… Сейчас нам нужно расслабиться. Самое главное, чтобы нам вдвоем было хорошо. А остальное ерунда. Мы счастливее компьютера.

– Нет, эта ночь положительно сведет меня с ума. Теперь мне не хватает только этого, – Ткаллер неодобрительно покосился на оголенные плечи Клары, – Здесь! В концертном зале, в обители муз!

– А что? – обиделась Клара, – Ночь – она и есть ночь.

Ткаллер отвернулся от жены, как бы давая ей привести себя в порядок.

– Клара, ты же сама говорила – игра пущена. И нечего себя обманывать. Кстати, откуда у тебя мундир Ризенкампфа?

Клара застегнулась на все пуговицы, придирчиво оглядела себя в зеркале. На лице ее появилась неотступная решительность.

– Теперь буду спрашивать только я. Компьютер выдал две разные пьесы?

– Да.

– Они известны.

– Очень.

– И ты не хочешь мне их назвать?

– Не хочу.

– И не хочешь, чтобы они звучали в концерте?

– Нет.

– Но переплетчику ты их отнес?

Ткаллер кивнул.

– Дай мне ключи от переплетной.

– Смысл?

– Все можно исправить, – без тени сомнения сказала Клара, – И переплет, и компьютер, и даже тебя. Хотя ты неисправимый паникер.

– Это заблуждение. Все в жизни предопределено еще до нашего появления.

– Чарующая тайна жизни меня сейчас мало интересует. Сколько надежд мы возлагали на эту ночь! И чтобы все пошло прахом? Нет, я еще повоюю.

Клара взяла со стола ключи. Из бара достала какие-то бутылки, уложила все это в пакет и вышла, закрыв мужа на ключ в собственном кабинете.

«Кто вы и зачем?»

Освещая себе путь огоньком зажигалки, Клара тихо и благополучно пробралась по узкому темному коридору, поднялась по лестнице на третий этаж, отыскала комнату русского переплетчика и остановилась. В комнате было тихо, и даже сюда, в коридор, с площади доносились звуки музыки, выкрики, аплодисменты и свист. Клара достала из кармана связку ключей и тут же с раздражением вспомнила, что не спросила у мужа, какой именно ключ подходит к этой двери. Начала осторожно пробовать – один, другой, третий… Ни один не подходил. От волнения стали подрагивать пальцы.

– Господин Ткаллер, это вы? – раздалось из-за двери.

Клара не ответила, начала вновь примерять ключи. В комнате послышались шаги.

– Кто там крадется, как шелудивый кот? – громко спросили из-за двери.

– Зачем же шуметь? – как бы про себя сказала Клара, стараясь быть спокойной.

Наконец замок сработал, и она вошла в комнату. Окинув ее быстрым взглядом, представилась:

– Майор тайной полиции. Дежурная по внутреннему коридору.

Матвей хотел, очевидно, кивнуть, но лишь судорожно дернул головой. Он стоял в своей холщовой, промазанной клеем рубахе – худой, сгорбленный, не зная, куда девать одеревеневшие вдруг руки: то ли поднять вверх, то ли сразу протянуть для наручников. «Как бы он с перепугу не воспользовался кнопкой сигнализации!» – встревожилась Клара.

Так они стояли, стараясь скрыть друг от друга свой страх. Впрочем, Матвей был напуган, безусловно, больше.

Наконец Клара справилась с собой, начала осматривать комнату и как ни в чем не бывало спросила:

– Ну?.. Все у вас тут благополучно?.. Никто не беспокоил? Не мешал работать?

Тут уж перепуганные глаза и весь вид Матвея ее совершенно озадачили.

– Вас не предупредили, – поспешила она пояснить, – Кроме наружной охраны есть еще и внутренняя.

Матвей стоял как истукан и молчал, лишь изредка моргая.

– Я только что от господина Ткаллера, – уже менее официально и немного теплее продолжала Клара, выразительно покрутив в пальцах директорские ключи, – Он тоже озабочен… Он мне сказал все. Вы, я вижу, тоже… Озабочены…

– Кто вы и зачем?

Матвей был так встревожен, что перешел на высокий слог, который был ему, в общем, не свойственен. Клара повторила свою ложь еще более уверенным тоном: она майор, ответственна за внутреннюю охрану зала. Но выражение лица русского показывало, что он не верит ни одному ее слову. Он смотрел на Клару пристально и с ужасом, будто на лице у нее было два носа или три глаза. Клара вспомнила, как лестно об этом человеке отзывался ее муж. Как забавно о нем рассказывал, как настойчиво добивался, чтобы именно он приехал – и вот перед нею какой-то маньяк! Она стояла и не знала, о чем его спрашивать. Внезапно Матвей заговорил сам. Кивнув в сторону пресса, спросил:

– Вы тоже из этих будете? Из музыкантов?

– Я?.. Не совсем. Вообще-то, в свое время я училась музыке. Пела по нотам.

– Учились. Ну-ну, – понимающе и как бы с издевкой сказал Матвей, – Я так и знал. Как же без музыки?

– Конечно. Но почему вы на меня так смотрите? Боитесь меня? Или издеваетесь? Я не понимаю…

– Я тоже не понимаю, в чем я провинился перед полицейским маршем. Тоже неправильно переплел?

– О чем вы? – удивилась Клара, – Разве я строевым шагом к вам вошла? Никаких мне маршей не надо. Я хоть и майор полиции, но прежде всего женщина.

– Марш не может быть женщиной.

– Какой марш? Почему марш? Я всегда была женщиной.

Матвей с хитрецой покосился на Клару:

– Вы хотите сказать, что вы – не вы?

– Кто же я, по-вашему?

– Не знаю… Бравая мазурка?

Тут уж Клара вытаращилась на Матвея так, будто у того вдруг вырос пышный хвост.

– Не надо так смотреть, – погрозил пальцем Матвей, – Кто еще с вами?

Он открыл дверь и смело выглянул в коридор. Затем решительно подкрутил пресс, где были зажаты партитуры, взял переплетное шило и, очевидно, припомнив московский инструктаж, сказал:

– Документы.

Сказал так, как это сделал бы матерый советский орденоносец-пограничник, неподкупно стоящий на страже родных рубежей.

– Что-что? – переспросила Клара, – Вы этот свой красный террор бросьте. Вам недостаточно формы? Господин Ткаллер может подтвердить.

– Боюсь, что ваш Ткаллер тоже порядочный обманщик. Заманил меня в ловушку, а сам спрятался в кабинете. Почему я вам должен верить? Ясно, что вы не майор. И боюсь, что вы не женщина.

– Как! – вспыхнула гневом Клара. «Правильно европейские газеты пишут, что с русскими никогда не сговориться, – подумала она, – С китайцем и то было бы легче. Однако сдаваться нельзя».

Клара, как только она одна умела, очаровательно вскинула брови, сняла фуражку, распустила привычным эффектным движением волосы и с кошачьей грацией прошлась по кабинету. Клара вспомнила, как неотразимо она действовала совсем недавно на майора Ризенкампфа. Как жадно он смотрел на нее, с каким обожанием называл сосудом соблазнов! Этот русский Матвей тоже не сводил с нее глаз, но никакого обожания в этом испытывающем взоре не прочитывалось. Клара и не догадывалась, как важно было Матвею установить: человек ли перед ним, живая женщина или снова компьютерная заморочка? Правда, он чувствовал, что это существо резко отличается от предыдущих визитеров, но в ушах его, как живой, звучал голос старого закаленного инструктора по фамилии Зубов: «Я, товарищ Кувайцев, проинструктировал перед выездом за границу гораздо больше наших граждан, чем вы в своей жизни переплели книг. Постоянно будьте там начеку. Возможны инсинуации и провокации».

Тогда, выйдя на улицу, Матвей подумал: запугивает чинуша. Ладно. Его дело запугивать, мое кивать – решил тогда Кувайцев. Как недоставало ему теперь Зубова рядом – этого волевого партийца со стажем, напоминавшего одновременно французского актера Жана Габена и исконно русского гоголевского Собакевича. Но Зубова не было, была вот эта дама, скорее всего, диверсантка. Этого ему только не хватало после Траурного марша. А кто все-таки страшнее: потусторонние гости или разведка? Гости, пожалуй, – от них холодом веет, могилой. А эта все-таки обворожительная дамочка. Хитрющая, по всему видно. И, похоже, знает, что такое приласкать и порадовать. Ох, Зубов, Зубов, будь ты неладен! Неужели знал, на что посылаешь?

Между тем Клара сняла с себя китель, оставшись в рубашке, соблазнительно обрисовывающей грудь.

– Уверяю вас, я обычная, нормальная женщина. Я и курю, и выпить не прочь… Особенно в приятной компании, – Клара достала из красочного фестивального пакета сигареты и бутылку русской водки.

– Надо бы нам расслабиться, – сказала она и налила две рюмки.

– Я на работе, – отказался Матвей.

– А я где?

– Но я на загранработе, – приуныл Матвей.

– Ничего. У нас разрешается.

Клара налила обе рюмки и тотчас же осушила свою наполовину. Матвей скривился – как можно не допивать! Клара закурила сигарету и продолжала издеваться:

– Хорошая у вас водка, что и говорить. Даже этикетка любопытная – вся в каких-то наградах, медалях. Интересный вы народ – до чего любите награды! Ткаллер мне как-то рассказывал, что у вас награждают орденами даже газеты и заводы. Даже водку наградили четырьмя медалями. И еще я видела демонстрацию по телевизору. И там тоже все шли с медалями и орденами. А у вас сколько орденов?

– Ни одного.

– Странно. У такого мастера?

«К чему она клонит? – думал Матвей, – Неужели будет вербовать и сулить награды? Вот уж попал, так попал. А еще в школе знаменосцем был».

Клара тем временем еще налила.

– Ну что, за наши добрые отношения? – Она подняла вторую рюмку.

Матвей колебался. Клара осмелела, подошла вплотную к Матвею, нежно взяла за руку. Ладонь была теплой.

– Живая! – обрадовался Кувайцев. Он явственно ощутил женский земной аромат, к запаху косметики примешивался запах свежевыпитой водки. Этот последний компонент особенно разволновал несколько недель воздерживавшегося Матвея. А тут еще женщина шептала на ухо какой-то буржуазный вздор:

– Глупенький. Сидишь здесь один. Всего боишься. Никому не веришь. Нельзя же так…

Матвей судорожно вспоминал, что инструктаж не накладывал запрета на алкоголь. Напротив, Зубов говорил, что в Европе принято выпивать постоянно – по поводу и без повода, просто при разговоре. Не стоит советскому человеку чрезмерно увлекаться, но и шарахаться от спиртного не рекомендуется, ибо тем самым можно выказать недружелюбие или настороженность. «Значит, можно!» – сказал себе Матвей с облегчением. Он взял рюмку и опрокинул ее в пересохшее горло – так быстро, что даже не успел ничего почувствовать. Он тут же пожалел, что рюмка маленькая.

Теперь на лице Матвея появилось озабоченное выражение. Глаза нет-нет, да и стреляли в сторону початой бутылки. Клара, разумеется, это приметила и тут же предложила Матвею еще рюмашку. Матвей очень робко кивнул, но гораздо смелее взял бутылку и сам набулькал в свой походно-гастрольный стакашек граммов этак сто пятьдесят. Выпив и крякнув, он сказал: «Теперь баста!» И перевернул стакан вверх дном. По его решительному виду Клара поняла, что он пить больше не будет. А она как раз прикидывала: не опустить ли в стаканчик маленькую беленькую таблеточку? Такую, как Ризенкампфу. А самой быстренько взглянуть на партитуру – не зря же столько лет училась петь по нотам.

«Но может быть, ну ее – таблеточку? – размышляла Клара, – А вдруг этот несговорчивый русский будет еще союзником?»

И, продолжая разговор ни о чем, Клара задала самый обычный вопрос: понравился ли русскому господину их маленький город? Матвей с готовностью ответил, что более всего его поразили городские тротуары: как их драят специальными шампунями и швабрами – будто палубу матросы.

– А московские улицы разве не моют растворами? – спросила Клара.

Матвея этот вопрос, похоже, сильно озадачил. Он представил себе, как его родную Сретенку моют пахучей жидкостью тетки в оранжевых жилетах – они же этот шампунь и разворуют. Максимум на третий день. Если он раньше не осядет у жэковского начальства.

– Нет. Не моют, – честно признался Матвей, – Даже перед Дворцом съездов. Это точно.

– Что же так? Ведь в городе столько народа?

– Народу много, – согласился Матвей, – А мыть некому. Дай бог зимой сугробы разбросать.

Клара видела, что дикарь уже несколько иначе на нее смотрит. И все-таки его взгляд и манера держаться Кларе не совсем нравились. Переплетчик, конечно, слегка пьян, но контроля не теряет – скорее хитрит, чем откровенничает. А значит, переходить к настоящему разговору рано.

Матвей и сам чувствовал, что невольно разыгрывает из себя простака или, как говорят на Сретенке, «лепит горбатого». Однако выйти из роли уже не мог.

– Ну, и у вас мне тоже не все понравилось… мелочи, конечно…

– Так-так, – изобразила всплеск интереса Клара.

– Сплю я здесь из рук вон плохо, – пожаловался Матвей.

– Шумные соседи?

– Нет, в гостинице ни уличного шума, ни соседей не слышно. Но вот подушки ваши – сущее наказание. У нас есть загадка – два брюшка и четыре ушка. Подушка. А у вас только уши и почти пустая наволочка. Как же спать?

– Не согласна с вами, – заявила Клара, – На плоской подушке кровообращение мозга улучшается, голова отдыхает лучше. Да и второго подбородка можно не опасаться.

– А-а! – отмахнулся Матвей, – Что за отдых на такой подушке! Я вот к своей прикипел. Уже пятнадцать лет на ней сплю. Голова привыкла. Мало того, даже запах у нее свой, родной. Я так люблю ее, что даже обнимаю во сне. И она благодарит за любовь: только лягу – моментально усну. Я, когда езжу в командировки по Союзу, постоянно ее вожу с собой. А сюда мне запретили… то есть рассоветовали. Говорят, смешить иностранцев будешь. Ну, это я пережил бы. А вот как бы таможенники не распотрошили. Уж, думаю, перемыкаюсь как-нибудь.

Клара смеялась, ахала. Разговор стал оживленнее. Матвей рассказал, что он коренной москвич, живет в районе старинной московской улицы Сретенки. Любой старожил укажет, где живет Матвей Кувайцев.

– Кувайцев, Кувайцев… – повторяла Клара, – Кажется, это знатный род?

– Это Казанцевых род, – уточнил Матвей, – А мой род всегда в мастеровых числился. Сретенских.

– Сретенка, Сретенка, – повторяла Клара, будто пробуя слово на язык. Потом взглянула на часы. – Я вас не отвлекаю от работы?

– Работа выполнена, теперь под прессом сохнет.

Матвей встал и с удовольствием подкрутил пресс. Ему уже нравилось разговаривать с дамой – все-таки не одному сидеть, выжидая новых явлений. Он будет говорить о чем угодно и с кем угодно, лишь бы быстрее летело время.

Клара же нет-нет, да и поглядывала на пресс с нескрываемым любопытством. Она предложила еще выпить (о, эта таблеточка, маленькая беленькая таблеточка!), но Матвей наотрез отказался: дескать, перевернутый стакан – это закон многих лет.

Тогда Клара встала, подошла почти на цыпочках к прессу, обошла его вокруг.

– До чего же любопытно узнать, кто у вас там в плену?

– Утром узнаете, – насторожился Матвей и тоже подошел к прессу.

– Меня сжигает любопытство.

– А у меня есть право нажать сигнальную кнопку.

– О-о, – Клара усмехнулась, – Никогда бы не подумала, что вы такой паникер.

– Служба, – тоже усмехнулся Матвей.

– Вы тоже полицейский?

Матвей ненадолго задумался.

– Я… не могу вам этого сказать.

Клара помолчала. Прошлась по кабинету.

– Нет. Этого не может быть, – сказала она, – Вы совершенно не похожи… А может, вы великий артист?.. Среди тайной полиции это не редкость.

Матвей уж и сам не рад был, что дал даме повод так думать. Это ведь может и к скандалу привести. Надо было выправлять положение. Матвей натужно усмехнулся и как можно дружелюбнее попытался переменить тему:

– Не надо вам строить догадки. Лучше поговорим о чем-нибудь приятном. Вот вы интересовались, что такое Сретенка… – И Матвей пустился в пространное описание своей «малой родины», начиная со Сретенского монастыря на Сухаревской площади: – Эх, да что толковать! По Сретенке надо гулять. Особенно я уважаю пивную в Печатниковом переулке. Кстати, я там рядом живу – по левую руку, дом номер шестнадцать. Да любой, – повторил Матвей, – покажет, где мой дом.

– Вы живете в особняке? – удивилась Клара.

– Да, – подтвердил Матвей, – А в этом особняке коммуналка, но всего на двоих.

– Это как?

– Двухкомнатная квартира. Одна комната моя, другая – соседа, Бориса Павловича Мырсикова. Замечательный человек, и руки золотые. Мастер на землеройных агрегатах. Всю Москву уже перекопал вдоль и поперек. Ветеран труда. Рыбак, опять же. Я ему спиннинг везу с электронной катушкой. Задаешь программу, направление – и блесна вылетает точно туда, куда надо.

Клара с некоторой опаской взяла спиннинг. Матвей показал, как просто корректируется полет блесны.

– Хороший подарок. Значит, вы с ним друзья? – спросила Клара.

– Не разлей вода, – подтвердил Матвей, – Вот только за ним один грешок водится. Борюсь и ничего не могу поделать. Придет Борис Павлович с работы и первым делом свои натруженные ноги мыть. Воду вскипятить в тазике лень. Так он в унитаз поставит ноженьку, за цепку дернул – помыто! Затем следующая. Обтер – и будь здоров. А мне все же это неприятно. Унитаз хоть и не новый, но должна же быть какая-то гигиена. Мырсиков же начинает мне доказывать, что унитаз – это универсальный таз и он пригоден для любых процедур. Слава богу, хоть голову он там не моет. Ведь у вас, как я заметил, унитаз – самое чистое место.

– Как вам сказать, – Клара почувствовала затруднение. Русские моют ноги в унитазе? Ткаллер ничего подобного ей не рассказывал. Она снова рассмеялась.

– Так, значит, вы один живете?

– Почему? С Серафимой Анатольевной.

– Супруга?

– Упаси господь. Это мою черепаху так зовут. Милое терпеливое создание.

– Чего же вы не женитесь?

– Я бы женился. Но ни одна женщина со мной не уживется, хотя зарабатываю я подходяще, да и характером мягок и покладист. Но вот работаю я в основном на дому. Клей же мой исключительно животного происхождения. Сушу рыбьи плавательные пузыри, кости осетровых рыб – мне шурин из ресторана «Лель» привозит – и получаю первостатейный клей путем вываривания. Клеешок – шик-блеск: схватывает мертво и, что важно, не промачивает материал. Но в нем вся моя житейская драма. Вонь от этого вываривания такая, что ее не вынесет ни женщина, ни кошка, ни собака, ни другая какая тварь, кроме черепахи. Вы не держали черепаху?

– Не приходилось.

– Настоятельно рекомендую. Шума никакого, живет двести лет и есть почти не просит. Самое любимое лакомство – моченый горох. Полблюдечка в день. А если у меня поездка, вообще ничего не оставляю. Она в спячку уходит. Может два месяца спать. Ну чем не прелесть? Разве с женой так можно?

– Как забавно вы рассказываете! – от восторга захлопала в ладоши Клара, – Вы, русские, совершенно особенные люди. Обязательно побываю на вашей Сретенке. У вас принято заходить в гости?

– О чем речь! Спросите Кувайцева – любой покажет, – снова повторил Матвей. И подумал в страхе: «Что я несу! Майора тайной полиции приглашать в гости! И адрес раньше назвал. Господи, вразуми!» Но тут же попробовал успокоить себя: что ж тут такого? Рассказ иностранцам о достопримечательностях столицы – с целью улучшения отношений и роста взаимопонимания. И так далее, и тому подобное… Матвей решил продолжить беседу в сложившемся направлении.

– Мне ведь случалось любопытные заказы исполнять, – вздохнул он и отчего-то покосился на пресс, под которым подсыхали марши-победители, – Многотомное издание «Живописная Россия». «История славян» под редакцией профессора Битнера. «Интимная жизнь монархов» – девятнадцать выпусков. Издание Каспари, девятьсот десятый год. Не приходилось читать?

– Нет.

– Эх, мамочка! Сколько страстей, фактов, мыслей! Да, многое проходило через эти руки! – Матвей посмотрел на свои руки, потер одна о другую, крепко и с удовольствием сжал.

– Ну а теперь? Интересная ведь работа попалась? – заиграла глазками Клара, выбрав наконец подходящий момент.

– Эта? – указал он на пресс. Матвей хотел было отшутиться, дескать, ничего особенного, публику ждет разочарование и дальше в таком же духе. Но вдруг почувствовал, что язык его окоченел и ничего подобного он выговорить не может. Зубы его выбивали мелкую дробь. Очевидно, Марши не позволяли над собой шутить. Клара смотрела на Матвея, ожидая ответа. Неожиданно он решил сказать правду.

– Работа опасная, если честно сказать. Опаснее, чем у электромонтера. Напутаешь в проводах, так трахнет – не очухаешься, – Матвей подошел к партитурам, – Сохнут теперь. Отдыхают, демоны. А страху нагнали прямо анафемского.

– Вы меня интригуете, – повела бровью Клара, – Такая сложная работа попалась? Или материала подходящего не нашлось?