Текст книги "Ночь на площади искусств"
Автор книги: Виктор Шепило
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
Время смеяться
Часы на городской ратуше тоже показывали без четверти четыре. Площадь недоумевала, площадь смеялась, площадь тревожилась. Испуганного хранителя городских часов привели едва ли не за шиворот к угрюмому полковнику. Хранитель ответил, что за тридцать лет его службы ничего подобного не случалось. Накануне он осматривал часы: почистил и смазал механизм. Все было в порядке. Старый часовщик готов был поклясться на чем угодно. Но знал он твердо, что плохи дела в городе, если время смеется над всеми.
– Ерунда, – отвечал полковник, – Время всегда смеялось над людьми и вообще над всей земной жизнью. Самый большой насмешник – время. Время всегда обманывает, даже если городские часы показывают верно! Однако поговорим по существу: что было после того, как вы закончили осмотр и подготовку часов?
– Я закрыл башню на ключ и опечатал, как обычно. Часы шли нормально до тех пор, пока на площади не появился петух Мануэль. Часы тут же сбавили ход, а вскоре и вовсе остановились. Я поднялся по лестнице – замок цел и пломбы не нарушены. Однако дверь заперта изнутри.
– Срочно поднимитесь на башню и займитесь часами!
– Боюсь. Тридцать лет не боялся, а теперь боюсь.
– Дадим в помощь трех полицейских.
– Вы забыли, что закон нашего города запрещает полицейским подниматься на башню, – поморщился часовщик. И напомнил историю вековой давности.
Полицейский, охранявший часы в ночное время, занимался там блудом. Одна из его любовниц – совсем юная – оказалась в тягости и боялась появиться с животом дома. Полицейский прятал ее в башне, носил еду и прочее. Часы громко били прямо над головой бедняжки, и она преждевременно скинула крошечного уродца, которого замуровала в стене. Вскоре об этом узнал весь город, и муниципалитет издал указ, запрещающий отныне полицейским подниматься на башню.
Теперь уже полковник поморщился: закон дурацкий – но ведь никто его не отменял? Свои услуги предложил любознательный Келлер, попросив позволения сопровождать часовщика. Выбора не было. Приняв для смелости по стопочке, часовщик и Келлер стали подниматься по лестнице. Полковник и несколько полицейских ожидали во дворе ратуши. Многотысячная толпа следила за часами с площади.
Прошла минута, другая – и вдруг с башни раздался раздирающий душу крик. Наверху что-то загрохотало, и вся металлическая лестница заходила ходуном. По ней катился любознательный гость в обнимку с часовщиком. Оказавшись на земле, они некоторое время не могли оторваться друг от друга. Оба «разведчика» дрожали.
– Никогда не страдал галлюцинациями, – заикаясь, объяснял часовщик, – Но я видел в часах гаденыша. Он кувыркался в механизме.
– Какого гаденыша? Фамилия? – спросил полковник.
– Не знаю… Чертенок какой-то… Вроде Йошки нашего…
– И я видел мелькнувшую тень и слышал хохоток, как вчера на воздушном шаре, – подтвердил Келлер.
Часовщик бросил ключи под ноги полковнику и пошел прочь.
– Вы с ума сошли, – грозно сказал полковник, – Последнего черта трубочист Ганс видел более двухсот лет назад, когда в городе казнили невинных булочников.
– Значит, опять появились, – издалека отвечал осторожный часовщик.
– Господин полковник! Позвольте проявить отвагу! – отошел от своего конвоира Карлик.
– Ты уже отважничал, за что и арестован.
– Господин полковник, вы не пожалеете. Я ведь ничего не боюсь: ни темноты, ни высоты, ни боли. И нечистую силу гонял не раз так, что ей не до хихиканья было. И главное, жизнь моя убогая никому не дорога. И если я пропаду, вам за это ничего не будет. Нет у меня ни страховки, как у петуха Мануэля, ни родственников. Где закопают – там и хорошо.
– Чем же тебя вооружить?
– Пистолет вы мне все равно не дадите. Да я и стрелять не умею. Насыпьте мне какой-нибудь крупы в карман – рису, пшена, а лучше всего гороху. И пожалуйте вашу фуражку, господин полковник. Всякая нечисть боится полиции.
За крупой послали полицейского в ближайшую харчевню, а фуражку полковник свою не отдал – приказал сделать это сержанту Вилли.
– Господин полковник, – сказал Карлик, насыпая в карманы горох, – у меня условие: если я запущу часы, вы освобождаете из-под стражи моего друга Пауля Генделя Второго с пеликаном.
Полковник согласно кивнул. Карлик заторопился по лестнице, неожиданно остановился, подмигнул и крикнул сержанту:
– Вилли! Помни про мороженое, которое ты задолжал!
Чердаки, башни, мансарды Карлик знал хорошо и даже особенно любил. С детских лет у него не было постоянного жилья, он и выбирал себе какое-нибудь заброшенное убежище – и непременно приподнятое над землей как можно выше. Карлик перебирался из города в город, и карманы его отвисали от связок ключей и хитрых отмычек – так что без ночлега он не оставался. Но ему нужны были именно башня или чердак. И обязательно с окном, чтобы можно было видеть маленьких суетящихся людишек, похожих сверху на разноцветных жучков. На верхотуре он не только мог чувствовать себя равным всем – он был над всеми. Сверху он мог смеяться даже над судьбой и природой, сотворившей его смешным и убогим.
Теперь же без всякого страха, напевая куплеты Тореадора, поднимался Карлик по крутой лестнице. На площадке он осмотрелся: дверь в башню была приоткрыта, внутри тускло горела одинокая лампочка, освещая механизм часов – огромные шестерни, колеса, цепи. Какие-то тени блуждали по стенам башни. Карлик показал им в вытянутой руке фуражку:
– Эй, кто тут? Ты, куманек? Помнишь, как ты у меня все зубочистки погрыз?
Послышалось хихиканье.
– Ах так? – ударил в ладоши Карлик и, запустив фуражку вниз по лестнице, скинул с себя ветхую засаленную рубашку. Поджег ее и, выждав время, затоптал. Тысячу раз пропотевшая рубаха дала невыносимо едкий и смрадный дым. Карлик с дымящей тряпкой забегал по кругу, окуривая все потайные уголки, одновременно швыряя в них пригоршни гороха и обильно плюясь. Хихиканье стихло.
– Ну что, куманек? Ты еще здесь?
Никто не отзывался. Карлик занялся часами. Потянул одну шестерню, другую – они не сдвинулись, будто затянутые гайками. Посередине массивным одиноким ключом висел маятник. Карлик налег на него своим массивным плечом – тот чуть пошатнулся. Но для того чтобы налечь со всей силы, малышу недоставало роста – маятник висел слишком высоко.
– Ну, ты меня еще плохо знаешь, – погрозил Карлик маятнику кулаком. Он подпрыгнул, ухватился руками за стержень, а ногой оттолкнулся от стены. Маятник пришел в движение, медленно и со скрипом заворочались шестерни. Но вскоре пришлось спрыгнуть – одеревенели руки. Карлик обежал чердак в поисках веревки и вдруг, подпрыгнув от радости, дико завизжал: он вспомнил, что штаны его держатся на тонком, но крепком кожаном ремне. Соорудив из ремня петлю, Карлик в несколько прыжков затянул ремень на маятнике. Карлик рукояткой подвинул часовую стрелку к отметке без четырех четыре. Внизу раздались радостные крики, аплодисменты – это придало сил. Продев руку в петлю ремня, Карлик начал ногами отталкиваться от стенки – он болтался вместе с маятником. Часы пошли. Нужно было продержаться четыре минуты.
– Че-ты-ре ми-ну-ты! Че-ты-ре! – в такт маятнику рычал Карлик. – Я говорил, что поупрямее тебя буду!
Карлик понимал, что как только минутная стрелка доползет к вершине циферблата, пробьют часы, начнется карнавал, и тогда уже никому не будет дела, идут дальше часы или нет. Карлик считал секунды, задыхаясь и сбиваясь. Он раскачивался, как матрос на канате в бурю. В плече появилась резкая боль, которая пронзила все тело. Казалось, что это небольшое тельце перепиливают пополам, что руку вырывают, как дерево из земли – с корнем. Теряя сознание, Карлик раскрыл перекошенный рот, чтобы в диком вопле проклясть маятник, свою затею и весь белый свет – но тут над головой его поплыл величественный, мощный, густой часовой бой. Тут же на площади троекратно прокричал петух Мануэль, площадь наполнилась возгласами, визгом и трубными звуками, взвились ввысь разноцветные ракеты. Карлик ничего этого не видел и не слышал. Собрав последние силы, он вырвал руку из петли и рухнул на дубовый пол.
Над его головой мерно раскачивался чугунный маятник. Туда-сюда, туда-сюда – вот уже третье столетие.
– Карнавал начался, – заметил Ткаллер, глядя на свои вновь ожившие часы.
– Мне не оправдаться, – Ризенкампф нервно расхаживал по кабинету, – Остановка часов! Безвестное отсутствие! Карьера рухнула.
– Нашли, майор, о чем жалеть, – усмехнулся захмелевший Матвей, – Подадите в отставку и заживете вольной птицей.
– Птица тоже не вольна.
– А вот объясните, майор, из каких побуждений люди вообще идут в полицию? – подключился Ткаллер.
– А вы распустите полицию – и весь мир наш погрузится во тьму! Вы первый будете ратовать за возрождение нашей службы…
– Даже свадьбы частенько заканчиваются вызовом полиции, – заметил Свадебный.
– Особенно в России… – добавил Матвей и при этом вздохнул.
– А не кажется ли вам, что полиция сродни музыке? – вдруг спросил майор.
Ткаллер поднял брови.
– Да-да, не удивляйтесь, – продолжал майор, – В музыке ритм и гармония приводят все в определенный порядок – вот так и полиция. Дирижер в оркестре знает, что если хоть один инструмент собьется с такта, он собьет другой, третий, и вскоре все развалится из-за полнейшего хаоса. Полиция – тот же дирижер, дирижер порядка и даже более – дирижер жизни человеческой.
– Господа, оставьте ваши нелепые споры, – вмешалась Клара, – Пора поговорить о главном. Через два часа нужно будет огласить результат.
И она объяснила Маршам, в каком затруднительном положении оказался теперь Ткаллер, а утром окажутся и все устроители фестиваля, как только объявят о победе Траурного марша. Ведь психология человека такова, что он боится не только смерти, но и любого напоминания о ней.
Траурный воспротивился: в конце концов, марши были вычислены компьютером. Все честно, все справедливо. И никто, в конце концов, не напрашивался… Свадебный протестовал еще более решительно:
– Если снимаете моего напарника, то снимайте и меня!
Траурный с чувством пожал ему руку: «Благодарю. Не ожидал…»
– Господи! – не выдержал Ткаллер и закрыл лицо руками, – До чего стыдно! До чего неловко и гадко! Зачем ложь? Зачем притворство? Пусть будет все по совести…
– Тебя воспитали женщины, и потому ты рассуждаешь, как российский интеллигент, который из-за своих бестолковых рассуждений был смят их бессмысленной и беспощадной революцией.
– Чего ты от меня хочешь? – разводил руками Ткаллер. – Да, я потомок русских.
– Я знаю, чего хочу, – твердо заявила Клара, – Я спасаю тебя, Алекс, и наше дело. Иначе будущее зала – крах!
В это время площадь вновь взорвалась рукоплесканиями и возгласами. Клара попыталась открыть плотные портьеры, но это ей не удалась. Она подошла к другому окну, но и оно было зашторено намертво. Тогда Клара взяла со стола нож, резанула портьеру на полметра и раздвинула руками материю.
– Услышь эту веселящуюся толпу! Смотри, как им приятно обманываться! Они собрались на карнавал! Зачем им твоя правда?
– Что вы наделали! – Ризенкампф торопливо погасил свет, – Немедленно нужно заколоть прореху булавками, иначе через пять минут здесь будет полиция.
Майор подошел к портьере, глянул в окно и не смог оторваться. Клара оттеснила его и позвала Александра. Все, кто увидел площадь, были совершенно очарованы этим зрелищем.
Карнавал
Главная площадь, площадь Искусств, была забита людьми. Кафе, бары, рестораны на время закрылись – все высыпали на улицу. Карнавал!!! Все, будто завороженные, глядели на городские часы. Воцарилась удивительная для такого скопления народа тишина – слышно было даже, как ворковали под крышей ратуши сонные голуби. Молчали оркестры, молчал даже разговорчивый Мэр, глядя на свои часы и не подозревая о яростной схватке Карлика. Молчал петух Мануэль, глядя на звезду, видимую лишь ему.
И вот наконец, вытянув шею, закричал петух. Площадь прямо-таки вздыбилась от яростного крика, разноголосицы оркестров и шипения шутих. Началось факельное шествие. После факельщиков прошел духовой оркестр пожарных, затем двинулся карнавал животных – ярко расписанные обезьяньи, слоновьи, волчьи головы двинулись по площади. Был среди них и медведь на ходулях. И крокодил, у которого лились слезы в три ручья. Вокруг резвились клоуны и цирковые атлеты. Они крутили сальто и на ходу воздвигали пирамиды.
На все это со своего великолепного балкона взирал Мэр, в такт музыке раскланиваясь во все стороны, как балаганный Петрушка на ширмочке.
– Прекрасно! Великолепное зрелище! Апофеоз!
Он даже порывался спуститься, чтобы пройтись вместе с народом, но и Первый, и Второй, и Третий помощники ему настоятельно рассоветовали.
– Ну почему? Почему я не могу подурачиться? – протестовал Мэр, – Как ужасно быть зависимым от служебного положения…
Вдруг на лужайке появился большущий лопоухий осел. Он шел в сопровождении трех баранов, которые не давали ему не только разыграться вволю, но и поднять голову. Наконец симпатичному ослику удалось оттеснить баранов, и он принялся приветствовать всех своим замечательным копытом.
– Какая забавная милая лошадка, – умилялся Мэр, отвечая на приветствия, – Она нам кивает и даже улыбается.
– Господин Мэр, – цедил сквозь зубы Первый помощник, – советую не слишком любезно отвечать на приветствия.
– Отчего же? Она мне определенно нравится. Такая игривая, а глазки грустные и доверчивые.
Мэр снова помахал рукой.
– Знаю, вижу, что это осел. Ну и что? Разве это не смешно? Люди вообще забавны. Не то Альбер Камю, не то Бисмарк говорил: «В каждом человеке сидит комедиант…» Неважно кто, – важно, что это правда…
И дальше Мэр ораторствовал в том же направлении. Первый помощник что-то шепнул Второму, тот – Третьему. Третий удалился, и вскоре милого лопоухого ослика с кудрявыми барашками на карнавале не стало. Мэр заметил и спросил удивленно:
– Где же милая лошадка, которая нас приветствовала?
– Очевидно, пошла перекусить.
– Бедная, проголодалась, – грустно усмехнулся Мэр, – Надеюсь, ей дадут овса вволю?
– Вне всяких сомнений.
– Да-а-а, – протянул задумчиво Мэр, – Трудно быть милосердным в окружении таких расторопных волчат. Не дают быть демократом, не дают!
Тут же на соседнем балконе в числе почетных гостей стоял неподвижно японец Кураноскэ, наблюдая за окном концертного зала.
А карнавал разворачивался… В одной из колонн шли флейтисты острова Фуэртевентура. Под барабанные ритмы они выводили столь призывно-чувственные мелодии, что из публичного дома высыпали почти нагие мулатки и негритянки, демонстрируя в возбужденном танце свои неувядаемые прелести.
На беду как раз за флейтистами следовала капелла непорочных девиц. Понятно, капелла была уже в который раз за сегодняшнюю ночь шокирована. Мулаткам было сделано замечание, которое их лишь развеселило и заставило с еще большим упоением предаваться эротическим танцам в разноцветных лучах. Непорочная капелла была вынуждена покинуть колонну. Девицы решили пропустить несколько групп и пристроиться к самой, на их взгляд, пристойной. Они долго стояли в стороне и наконец увидели небольшой, чисто играющий и весьма хорошей выправки оркестр. Музыканты были одеты в одинаковые, правда, не идеально сшитые, но опрятные костюмы. Шли они стройными рядами, чем разительно отличались от соседнего оркестра, который ерничал, кривлялся и даже позволял себе играть нарочито фальшиво.
Как они потом узнали, первый оркестр был оркестр советских музыкантов Андрея Бибикова, второй – советских эмигрантов под руководством Лазаря Циперовича. Распорядители поставили эти оркестры вместе, предполагая согласие и единство. Но неудачный междусобойчик напрочь разбил взаимопонимание и гармонию. Советские музыканты приняли решение играть лишь сугубо патриотические марши, которые звучат на парадах и демонстрациях в Союзе. Над Европой зазвенели: «Все выше и выше, и выше…», «Утро красит нежным светом…», «Будет людям счастье, счастье на века…». Эмигранты выдвигали свой «забугорный» вариант, притом с пением:
С добрым утром, тетя Хая, вам привет от Мордехая, он живет на Пятой авеню!
Боря Сичкин там с соседом угощал меня обедом, я ему в субботу позвоню!
Эмигранты своей балаганностью привлекали внимание большинства публики и вскоре совсем затерли своих праведных соотечественников. Разошедшиеся изменники Родины орали стихи:
Куда летишь ты, птица-тройка?
В Россию-матушку лечу.
Лети-лети к чертям собачьим,
а я покуда не хочу!
Тут уж патриотические чувства пробудили ярость в оркестрантах Бибикова, в прошлом кадрового военного дирижера, прошедшего неоднократный инструктаж похлеще зубовского.
– Братцы! – вскричал Андрей, сверкнув очами, словно Петр Великий перед решающим сражением, – Родные! Ну-ка, из Золотого фонда!
И тут среди визга, хохота и карнавальной чехарды грянул величественный «Варяг» с пением и свистом. Оркестр шел гордо, чеканя шаг. Вскоре «Тетя Хая» утонула в исторических строках:
Вспомним, братцы, россов славу И пойдем врагов разить!
Защитим свою державу – лучше смерть, чем в рабстве жить!
Знали наши праотцы, с помощью какого искусства одолевать врага. Знал это и капельмейстер Андрей Бибиков. Без пауз поочередно звучали марши лейб-гвардии Преображенского полка, затем Измайловского, Семеновского, «Тоска по Родине», а когда грянул «Прощание славянки», эмигранты не выдержали, свернули в переулок и там примкнули к другой колонне.
Приказ «Переиграть!» был выполнен. К дирижеру Бибикову тут же подошла староста капеллы непорочных девиц. Артистки принялись наперебой выражать свою симпатию к русским. Им как-то пришлось соседствовать в одной французской гостинице с советскими туристами – и те не позволили себе ни одного непристойного предложения, даже намека.
– Если не возражаете, после карнавального шествия мы переберемся в вашу гостиницу, – позволила себе предложить староста, – Нам с вами было бы очень спокойно. Нам еще во Франции объяснили, что русские очень верны своим женам и за границей русский никогда не позволит себе завести роман или даже флирт с иностранкой, если, разумеется, мечтает вернуться на родину.
– Это правда, – ответил Бибиков, – Это святая правда, мадам.
– А правда ли, что в ваших партийных билетах указано, что нельзя приставать к иностранкам?
– Кто это вам сказал?
– Один советский турист говорил портье: «Я бы не прочь поволочиться, да партийный билет не позволяет». Мы бы хотели изучить устав вашей партии и примкнуть к ее рядам.
– Как, зачем? – прямо-таки вспотел от волнения Бибиков, оглядываясь, не слышит ли кто.
– Мы стремимся к единогласию в капелле. А оно возможно лишь при полном и беспрекословном подчинении руководителю. Ваша партия – образцовый пример. Позвольте вручить вам заявления о приеме в партию большевиков от всей нашей капеллы. Вот, заверено нотариусом, – И староста вручила Бибикову аккуратную папочку.
Ошеломленный дирижер поднял жезл, и оркестр грянул карело-финскую польку.
В этой же колонне, шагов на сто позади, тащилась бродяжка Мария Керрюшо. Вернее, она прочесывала вдоль и поперек карнавальные ряды, заглядывая под шляпы и пытаясь сорвать подозрительные маски. Многие в городе уже знали Марию, считали ее сумасшедшей и не обращали на нее особого внимания. Лишь бессердечные мальчишки порой бегали за Марией и, показывая язык, выкрикивали: «Невеста Анатоля! Пропустите невесту Анатоля!» Мария воспринимала все всерьез и гордо держала голову.
Вдруг в самой гуще карнавала она заметила человека в смешной маске поросенка. Увидев Марию, он попятился, отвернулся, пытаясь незаметно проскочить мимо. Мария поспешила за маской. Та побежала зигзагами, как при обстреле, стараясь раствориться в толпе. Но не удалось – Мария срезала угол, и маска выскочила прямо на нее.
– Анатоль! – вскрикнула Мария, цепляясь мертвой хваткой за карнавальный балахон, да так, что тот затрещал по швам.
– Я не Анатоль, – изменив голос на визгливый дискант, пыталась вырваться маска, – Я розовый ушастый поросенок Билли.
– Не притворяйся, Анатоль… Зачем ты убегал от меня?
– Я от всех убегаю… Боюсь, что зарежут, – продолжал повизгивать Билли, – Отпусти!
Мария изловчилась, сделала обманное движение и сорвала розовую маску поросенка. Ей открылось перепуганное лицо художника, который рисовал портрет Анатоля.
– Так это ты-ы? – протянула она удивленно, – Ты! Ты! – Женщина колотила своим маленьким острым кулачком по спине художника, – Дразнишь меня?
– Это же карнавал, – печально ответил «поросенок Билли».
– Зачем ты второй раз меня обманываешь? – чуть не плакала Мария. Она рассказала о размытом поливальщиком портрете. Одна радость была, и ту забрала вода. Нельзя ли написать портрет такой краской, чтобы ее не брали ни вода, ни бензин, ни огонь…
– У меня нет такой краски…
– А у кого есть?
– У Бога. Но он далеко!
Мария словно одеревенела на месте.
– Плохи наши дела, художник, – сказала она вдруг чужим голосом, – Погибели вокруг уйма, а защиты нет. Господи, как мы несчастны. Надо искать краски. Не сдаваться.
– Послушай, я устал. Я запрятал краски. Пришел на карнавал и хочу дурачиться. Хочу быть глупым! Хочу визжать, как свинья! Я могу быть замечательной свиньей!
Художник не выдержал, побежал. Мария за ним.
На площади в это время устроили розовый фейерверк. В небе с поросячьим визгом торжествовала плоть.