Текст книги "Ночь на площади искусств"

Автор книги: Виктор Шепило

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

Каприччиозо

Мэр теребил свой изуродованный галстук, то и дело нервически проверяя, на месте ли магистратская цепь с бляхой, и озирался в недоумении.

– Так было славно! Замечательный карнавал, концерт, ужин! А в итоге конфликт, смерть – и Мэр всему виной. Пастор, – обратился он к Клауберу, – вы бы хоть подошли, какое-то участие приняли…

Священник, не торопясь, приблизился, сложил руки, явно неохотно встал на одно колено, собираясь читать молитву, как, ко всеобщему изумлению и ужасу, покойник зашевелился.

– Зачем это? – поднимаясь, возмутился Режиссер, – Уведите это!

Пастора Клаубера немедленно отодвинули вглубь зала. Публика от изумления и страха перешла к восторженным аплодисментам. Режиссер невозмутимо раскланивался.

– А куда девался мой противник?

– Очевидно, отправился вас хоронить, – услужливо и иронично ответил Келлер, – Вместе с господином священником.

– Это их профессиональный долг, – снисходительно улыбнулся Режиссер, – Их дело – хоронить, а наше – продолжать праздник!

– Продолжать! Продолжать! – раздались в публике возгласы облегчения и восторга. Посыпались новые тосты за здоровье господина Режиссера, за поразительный талант господина Режиссера, за долгую дружбу господина Режиссера с городом и горожанами:

– Кудесник! Вы очаровали весь город!

– Мы избираем вас Королем карнавала!

– Побудьте с нами! Не покидайте! Вы перенесли нас в другой мир!

– Просим Короля удивить нас и развлечь!

– У меня, собственно, были другие планы… – Режиссер кланялся уже непрерывно, его осыпали лепестками роз и лилий, выхваченными в приступе энтузиазма из букетов, украшавших зал и столы.

В суматохе к Мэру подобрался врач-натуропат:

– Я практикую сорок лет. На моих глазах умерли сотни пациентов. Режиссер – фигура невероятная. Я не верю себе. Клянусь, он был холоден как лед. Ни пульса, ни малейшего признака жизни. Глаза отражали лишь потолок.

– Доктор, не морочьте мне голову. Она и так трещит.

– Да, но я теперь могу потерять практику.

– Вы ее уже потеряли.

Зал не прекращал скандировать:

– Просим! Просим! Удивить и развлечь!

– Хорошо, уговорили! – Режиссер поднял руки жестом, достойным коронованной особы, – Оркестр! Мое любимое каприччиозо! Я покажу вам мою новую работу – она навеяна мотивами вашего города. Участвуют все присутствующие. Городская мистерия! Музыка! Свет!

Музыка была приятной, даже разнеживающей. Лакеи в ливреях внесли черные длинные свечи. Высокие канделябры образовали большой круг. Пламя горело с треском, в зале стало жарко, просто угарно. Пахло чем-то сладковато-горьким, будто одновременно тлели сушеная дыня и кубинская сигара. Музыка же была все так же светла – и контраст между ней и жаром свечей создавал странное ощущение.

– Вы все здесь – мои ассистенты! – объявил Режиссер, – Я рад, что не ошибся в вас! Пройдемте же в зал! На сцену, дамы и господа!

Музыка оживилась, стала более нервной – зал заполняли знакомые фигуры. Все существовало в хаосе, появляясь и исчезая вполне неожиданно, но в этом хаосе чувствовались жесткая направляющая мысль, холодная логика Режиссера.

Все, кто так или иначе сделал карнавал карнавалом, был здесь и играл свою роль:

Ганс-трубочист пытался по своей лесенке добраться до черта.

Кураноскэ сидел верхом на компьютере, как конная статуя.

Карлик летал в петле высоко.

Мария металась с размытым портретом Анатоля, гремел гром – и она грозила небу кулаком.

Майор Ризенкампф запутался в рыболовных сетях, перекусывая их, словно резинки женских трусиков.

Матвей Кувайцев в национальном костюме отступал и открещивался от наступающей на него картины Репина «Крестный ход в Тульской губернии». Вместо церковных хоругвей над ходом маячили два переплета – черный и красный.

Пауль Гендель в паре с пеликаном исполняли новую песню «Я хочу тебя сейчас», а непорочные девицы из Капеллы снимали с себя бордово-черное белье и терлись животами друг о друга.

Дирижер с лицом мудреца и младенца пытался управлять полетом портретов. Да! Портреты композиторов с живыми напряженными лицами плавали в воздухе, стараясь уклониться от встречи с Бахом, который по-командорски настаивал на рукопожатии.

В этом карнавальном калейдоскопе ходил Александр Ткаллер с супругой, которая повторяла ему с интонацией сивиллы: «Александр! Бойся исполнения своих желаний!»

Каждого, кто был в зале, заносило в вихрь неистового каприччио. И этот каждый, переживая все происходящее, непостижимым образом мог видеть себя со стороны.

– Браво! Браво! – визжали в зале, – Непостижимо! Как вам это удается? Мир не знал такого праздника!

– Истинный режиссер – всегда гипнотизер, – изумлялся Мэр, разводя трясущимися руками.

И снова всех увлекало вихрем. В воздухе носились бокалы и бутылки, свадебные букеты и похоронные венки, огромные скрипки и разноцветный бархат. И крики, возгласы, стоны: «Вот она – радость! Вот она – „Ода к Радости“!»

Ткаллер потихоньку выбрался из толпы, охваченной безумным духом нечеловеческого веселья. Клара тотчас же последовала за ним. Доведенный почти до сомнамбулического состояния скотским весельем тех, о чьей нежной уязвимой психике он заботился так, что даже унизился до лжи, Александр все свое отчаяние обрушил на Клару:

– Не контролируй меня! Ты… Ты просто меня преследуешь! Твоя любовь – как… как сержант Вилли с его наручниками!

– Это не контроль, это участие… И сейчас оно тебе абсолютно необходимо, – Клара пропустила «сержанта» мимо ушей. Ей было важно уберечь мужа от чего-то неотвратимострашного.

– Вот как раз сейчас оно мне аб-со-лют-но не нужно! – ответил Ткаллер, – Перестань меня преследовать! Дай мне побыть одному хоть несколько часов!

Их разговор прервала староста Капеллы непорочных девиц: она никак не могла забыть обворожительного душку-танцора, который предложил ей тур вальса! Такой воспитанный! Такой галантный! Капелла должна непременно встретиться с ним! Это может стать поворотным моментом во всем их дальнейшем творчестве!

Ткаллер пообещал настойчивой девственнице непременно отыскать «душку-танцора» и, едва вырвавшись из ее цепких пальцев, столкнулся с Кураноскэ.

– Как вы себя чувствуете? – На непроницаемом лице японца прорезалось нечто, напоминающее сочувствие.

– Оставим это. Я хотел бы поблагодарить вас за участие и, конечно же, за ваш компьютер…

– Он размонтирован.

– Напрасно.

– Вы не знаете всего, – На лице Кураноскэ появилась диковатая гримаса, – Я его уничтожу. Там… Был один секрет, о нем, кроме меня, никто не знал. Один из блоков сохранил всю информацию. Я не удержался, открыл его. И что бы вы думали? В обозримом будущем самыми популярными и часто исполняемыми произведениями классического репертуара будут… Да-да, те самые хорошо вам знакомые марши.

– Что ж, это лишний раз доказывает, что усилия наши были напрасны. Глупо все было. Прощайте.

Ткаллер зашагал дальше. Уже у самого выхода его вновь настигла Клара:

– Александр, я с тобой.

– Мне кажется, мы договорились.

– Я очень беспокоюсь…

– Не стоит. Как мы имели возможность убедиться, – губы Ткаллера болезненно искривились, – человеческая психика вовсе не так уязвима, как некоторые думают.

– Куда ты?

– Я принял решение.

– Какое решение? Что за вздор?

– Клара, мы проиграли. И теперь мне хочется побыть одному.

– Тебе нельзя сейчас оставаться одному. Я вижу.

Ткаллер попытался пройти молча, но жена заслонила ему дорогу:

– Не знаю, что ты решил, но чувствую, что решение твое неверное. Ты ведь человек несамостоятельный, без стержня. Вспомни, мы читали, что в русской армии существовала награда – «За стойкость при поражении». Всю свою жизнь ты готовился к этой награде. С победой ты, неврастеник, просто бы не знал, что делать. «Победителей не судят» – а ты погружен в вечный самосуд. Опомнись! Прими же в конце концов с достоинством свой крест – свою награду!

Помнишь, когда я выразила сомнение по поводу твоей новой работы, ты мне сказал: «Но ты же будешь рядом?» А теперь мы, как никогда, должны держаться рядом. Притом обнявшись держаться. А ты один принимаешь какое-то решение. Ну какое ты решение можешь принять без меня? Ты без меня пропадешь. Запомни!

– Послушай и ты меня, – отвечал Ткаллер, – Да, я без стержня, да, я неврастеник и славянский кисель! Пусть! Но я один, без твоей помощи, никогда бы не запутал дело так, как оно запуталось теперь. Вылилось в бесовщину! Мы погубили дело своим враньем и поисками хитрых ходов. Конечно, вся вина на мне. И прежде всего потому, что я слушал тебя, моя милая Клара! А слушать не надо было! Так что, будь добра, оставь меня в покое хотя бы на несколько часов. Все!

После этих слов Ткаллер почти выбежал на площадь. На волю, на воздух.

Клара стояла неподвижно, глядя в одну точку. Затем негромко сказала:

– Я знаю, ты этого не сделаешь…

Горячий танец

Ткаллер выбежал на площадь. Она продолжала жить своей особой жизнью – где-то еще танцевали, негромко спорили и даже пели. Однако веселье казалось Ткаллеру натужным, неестественным. Во всем чувствовалось неблагополучие. Ткаллер не мог понять, кто изменился – он или город. В лицах горожан директор пытался отыскать отзвуки недавно исполненных симфоний – и не находил. Взгляды были пустыми, равнодушными, затаившими страх. Да, страх! Как будто именно он теперь правил Городом вечного спокойствия. Ткаллер остановился возле зеркальной витрины, посмотрел внимательно – и его глаза были чужими. И в них на дне таился все тот же страх…

– Да нет, я, очевидно, болен, – Ткаллер продолжал бродить по площади. Никто его, казалось, не замечал и не останавливал.

Вдруг площадь мигом всколыхнулась, по ней пронеслась мощная волна человеческих голосов. Из главного входа «Элизиума» выбегали возбужденные люди с трубами, барабанами и трещотками, они образовывали круги – и Ткаллеру вдруг вспомнилось из детства: такие круги на грибных полянах называли «ведьмиными». Мэра заарканили и затащили в вихрь пляски. Он как мог вырывался, но не тут-то было.

– Что же это творится? Я боюсь! – визжал Мэр. Вскоре вся площадь прыгала, шумела, визжала. На Ткаллера накатило привычное чувство отвращения.

И тут прямо перед глазами вырос Режиссер.

– Господин директор! – радостно воскликнул он, – А я вас снова ищу. Зал веселится, а директор неожиданно исчез! Пришлось веселье перенести на площадь. Тут, знаете ли, размах побольше. А чего вы такой угрюмый? Надоели вам наши скачки? Прогуляемся, не упрямьтесь. Люблю наблюдать за людьми в минуты праздников.

Они шли рядом. Вокруг танцевали, кричали, свистели. Заметно было, что многие подбегали с желанием как-то польстить Режиссеру, сделать комплимент, оказать услугу – только бы заметил, похвалил, может быть, запомнил. Режиссер был доволен – едва ли не по-отечески кого-то трепал за ушко или гладил по голове. Ткаллер же абсолютно отчетливо чувствовал во всем этом фальшь и угрозу. Вроде бы внешне – карнавал, а по сути – заупокойная месса. Тут и там загорались зловещие костры. Рядом с ними вспыхивали споры, затевались шумные и отнюдь не шутливые перепалки.

Гендель Второй, пеликан и Карлик как обычно были окружены толпой. Гендель публично сжигал свое банджо, Карлик восторженно визжал при этом и прыгал во фраке вокруг огня.

– Все! Пора уматывать из этого городишка! – кричал публике Пауль Гендель, – Меня ждут великие дела!

– А где ты найдешь зал с пятью органами? – подначивал Карлик.

– Белый свет – лучший концертный зал! А дыхание ветров – лучший орган. Хочу ночевать в чистом поле и давать концерты за бобовую похлебку!

– Пауль! – взмолился Карлик, – Мне осточертели бобовые и чечевичные похлебки! Ты безумец!

– Чтобы родить что-то новое в искусстве, нужно заглянуть в безумие! – Гендель нежно прижал к себе своего друга, – Карл, пеликан, за мной!

– Но мне нужно вернуть фрак в контору проката!

– За мной!

Мария прощалась с художником:

– Признайся, ты ведь встречал его, Анатоля? Ведь ты нарисовал его таким похожим…

– Все мы похожи… – согласился художник, – На эту тему расскажу тебе притчу: художнику заказали написать Христа для частной часовни. Долго он искал натурщика с выразительным лицом. Наконец нашел. Работа ладилась, только с каждым сеансом лицо натурщика казалось все более знакомым. «Ну где же я вас мог видеть?» – «Как? Неужели не помните? – усмехается тот, – Вы же четыре года назад писали с меня Иуду».

– Нет! – Мария закрыла лицо руками, – Неправда! Сам выдумал, злодей!

– Это хорошо, что не поверила… Хорошо…

Художник нахлобучил Марии на голову свою черную шляпу и растворился в толпе.

А к Режиссеру все подбегали какие-то вертлявые услужливые типы, выражая желание исполнить малейшее приказание. Один из таких вынырнул чуть ли не из-под земли:

– Не пора начинать Горячий танец?

– Нет. Я распоряжусь, – был ответ.

Ткаллер молчал, хмурился. Наконец Режиссер не выдержал:

– Господин директор! Отчего вы так сердиты? Или праздник вам не в радость?

– А почему вам непременно хочется, чтобы всем было весело?

– Как же. Я режиссер-профессионал. Пора о карьере подумать. Хотя раньше я специализировался на свадьбах и похоронах.

– А теперь решили поменять направление? И поквитаться с Траурным маршем?

– Пусть вас не тревожат эти старые счеты. Видите, я искренен с вами. Кстати, господин Ткаллер, вы заметили, что я отношусь к вам хорошо?

– Благодарю, – кивнул директор, – Но за дружбу нужно платить.

– Разве? А я вам дружбы и не предлагал. Скорее – сотрудничество. Я и не умею дружить. Режиссеры – плохие друзья. А что касается платы… Вы мне уже заплатили. Даже значительно больше, чем ожидалось. Так что я теперь обязан всячески вас обхаживать, лелеять. Ну-ну, не дуйтесь.

И, глянув из своих огромных впадин, Режиссер добавил:

– Мы хорошо поработали, господин директор. Я вами доволен.

У Ткаллера не было сил даже отстраниться. В голове загудело. Он остановился. Перед глазами замелькали прозрачные мушки, поплыли круги. Он прислонился к фонарному столбу.

– Что с вами? Нехорошо? – По знаку Режиссера один из юрких ассистентов подал Ткаллеру стакан, – Выпейте.

– Вы говорили, что искренни со мной, – Директор отстранил стакан, – Тогда позвольте всего один вопрос: кто вы? Только не говорите опять о массовых зрелищах, о режиссуре…. По сути – кто вы?

– Э-э-э… таких вопросов задавать бы не следовало. Я вам одно только скажу: советую со мной ладить.

Ткаллер не выдержал полного свинцовой иронии взгляда, отвернулся и пробормотал сквозь зубы:

– Я вам всего этого не прощу.

– Скажите уж прямо, голубчик, отомстить хотите! Сил не хватит! Заметьте, весь город уже со мной! Кстати, сам я никому не мщу. И даже не наказываю. Наказывает Другой. Я только надеюсь, что, может быть, мои ассистенты найдут себе другое поле деятельности и тогда я смогу уйти на покой. А пока, смею заверить, вы мне проиграете.

– Посмотрим.

Возле них снова оказался какой-то вертлявый приказчик:

– Не пора ли начинать Горячий танец?

На этот раз Режиссер кивнул. Тут же поднесли незажженный факел. Режиссер передал его Ткаллеру:

– Что ж, начнем.

Директор, не понимая, механически взял протянутый предмет. Вокруг него стояли люди – тоже с незажженными факелами в руках. Все в каком-то оцепенении смотрели на Ткаллера. Наконец Режиссер подал знак – и факел Ткаллера вспыхнул.

Тут же со всех сторон зазвучала музыка. К Ткаллеру один за другим подходили люди, поджигали свои факелы от его, горящего удивительно ровным огнем, передавали по цепочке дальше – и вскоре уже вся площадь была освещена факельным огнем. Били барабаны, гудели геликоны, повизгивали флейты.

Начался Горячий танец! В центре его был Огонь! Собственно, этот танец сам был – Огонь. Огонь, рассыпающийся на отдельные человеческие искры; Огонь, собирающийся в цепочки; Огонь, поющий и водящий хороводы. В один из таких хороводов попытались затащить и Ткаллера. Волей-неволей он двигался в обезумевшей цепочке, пока не вырвался из нее как раз возле памятника Гансу. Факельщики прыгали вокруг трубочиста с особым усердием, по бронзовому лицу его пробегали отблески огня.

– Забавный малый этот Ганс. – Режиссер вновь оказался тут как тут. – За что ему только памятник поставили? Пьянчужка, хвастун, вдобавок толстушек рыночных любил потискать. Черта он, видите ли, прогнал!.. Да он с ним сдружился. Не верите? – В глазах Режиссера заметалось пламя. – Эй, Ганс, Йошка, слезайте, кости разомните. Повеселитесь немного!

Позеленевший бронзовый истукан медленно и как бы нехотя слез с невысокого пьедестала и отставил в сторону лестницу, с которой тут же спрыгнул маленький чертенок Йошка. Трубочист потихоньку разминал свои бронзовые телеса. Йошка же скакал так, что бубенчик на его шее заливался прямо-таки истерическим хохотом.

– Ох, Йошка, – застонал Ганс, – Рука занемела тебя за хвост держать. Какое наказание!

– Гансик, думаешь, мне на лестнице болтаться сладко? И в жару, и в зной. Такая наша доля – забронзовевшая.

– Ладно, сбегай-ка за пивом.

Йошка мигом очутился у пивной палатки, выхватил из рук перепуганного бюргера кружку с пивом. Отпил на четверть, остальное принес Гансу.

– Лакай, Гансик. Видишь, какой я заботливый. Давай пощекочу!

– Надоел ты мне, и проделки твои лукавые надоели. Зачем я с тобой только связался!

– А слава какая, Гансик! Грандиозная! Она просто так не дается. А вот поймай за хвостик. Попробуй. Накось, выкуси-и…

«Нет, я окончательно свихнулся!» – подумал Ткаллер, наблюдая за всем этим.

– Что происходит, господин директор? – потянул его за рукав фармацевт Ван Донген, – Я был вынужден уехать на ежегодную аптечную ярмарку и неописуемо сожалел, что не смогу увидеть наш грандиозный фестиваль. Вот вернулся – и что же? Я не узнаю город! Карнавал карнавалом, но тут прямо бесы разыгрались!

Фармацевт отскочил в сторону от пляшущего чертенка. Разошедшаяся же толпа вообще не обращала на гарцующую бронзу никакого внимания.

– Давайте-ка большой круг вокруг зала! Огня! Побольше огня! – распорядился Режиссер, и его привычно послушались.

Лишь Мэр с обезумевшим взглядом и отрезанным галстуком метался между факельщиками и умолял:

– Господа, одумайтесь! Довольно! Карнавал закончен… Не надо огня!..

На него надели старинную пожарную каску с петушиным гребнем. Мэр не заметил этого. Не понимая, отчего над ним смеются, он отчаянно махнул рукой, доковылял до своей ратуши, сел на ступеньки и зарыдал… Зарыдал, как внезапно состарившийся ребенок, как король Лир – безутешно и горько.

Но этих рыданий никто не слышал и не замечал. Не было рядом ни помощников, ни детей, ни внуков.

«Обнимитесь, миллионы!»

Ткаллер шел по слабо освещенной улице в сторону своего дома, шел он быстро и по сторонам не смотрел. Пройдя полпути, услышал позади себя шаги. «Режиссер или Клара?» – подумал Ткаллер, но оборачиваться не стал. Прибавил шагу. Преследователь тоже. Ткаллер резко свернул за угол и затаился. Преследователь (им оказался высокий мужчина) остановился, оглядываясь.

– Я здесь, не беспокойтесь, – Неожиданно для себя Ткаллер вышел из своего укрытия.

– Я действительно встревожился. Думал, что потеряю вас.

Человека этого Ткаллер не знал, и лицо его ему не понравилось.

Взгляд его даже при слабом свете казался мутным и выражал великую скорбь. Взлохмаченная борода, какой-то знак на груди. Одежда была не по сезону теплой – не то накидка, не то плащ-пелерина с широченными рукавами. Ткаллер от этой встречи не мог ждать ничего хорошего, человек вел себя крайне неуверенно, смущенно, как бы чувствуя свою вину. Он постоянно теребил свою бороду.

– У меня к вам дело, – тихо проговорил он, – Я объясню, как только подойдем к вашему дому.

– Лучше сейчас.

– Нет-нет, – качал головой таинственный незнакомец, – Вы, главное, не беспокойтесь, я не причиню вам никаких неприятностей. Мне нужен сущий пустяк. Я не буду просить у вас ни денег, ни протекции. Для вас это не составит ни малейшего труда, но для меня это важно…

И незнакомец от нетерпения стал теснить Ткаллера вперед. Он не то мерз в своей тяжелой одежде, не то был в лихорадке. Пьян он явно не был, но в глазах блуждало что-то диковатое.

– Какой необычайный праздник получился, – заговорил спутник, – Дурачатся, танцуют… Факелов не хватило – стали рубахи с себя снимать, мочили в бензине – лишь бы горело. Странное дело, во время карнавала люди напрочь забывают о смерти. С кем ни заговоришь – посылают подальше. А куда уж дальше – я и так на кладбище живу.

– Вы что, из похоронной конторы?

– Нет, я сам по себе. С этими дельцами, наживающимися на чужом горе, ничего общего не имею.

– Так что вам от меня-то нужно?

– Скоро скажу. Подойдем к дому и скажу.

До дома оставалось уже недалеко. Пройдя квартал, остановились у подъезда. Человек осмотрелся, не подглядывает ли кто из темных окон, достал из своей широченной хламиды фестивальный буклет и ручку. Сказал – тихо и вкрадчиво:

– Хочу иметь ваш автограф.

– Автограф? – удивился Ткаллер. Он воспринял это как насмешку. Такой тайной окружить сущий пустяк!

– Именно. Больше ничего. Простите, я вас чем-то обидел?

– Вас Режиссер послал?

– Зачем? Я же говорил, что сам по себе.

– Я никому на фестивале автографа не давал… Назовите мне ваше имя? Кому автограф?

– Это необязательно, – уклончиво ответил человек в хламиде.

– Так вы не себе?

– Исключительно себе.

– Так почему вы не хотите назваться?

– Вам я не хочу лгать, – преданно глядя своими мутными глазами, отвечал преследователь, – Вы хорошо ко мне отнеслись. И ценность автографа значительно уменьшится с вымышленным именем. Кроме того, этот автограф будет просто бесценным – коли вы никому более не подписывали в эти дни буклетов! Я ведь хотел получить последний, потому и провожал вас до дома. А это будет еще и единственный! Колоссально!

– Тем более нужен адресат. Итак, ваше имя? – приготовился писать Ткаллер.

– Макс Киршфорн, – вкрадчиво, как бы боясь оскорбить, ответил собеседник.

– Отлично. Макс Киршфорн! – повторил Ткаллер, выбирая удобное место, чтобы размахнуться-расчеркнуться. Но вдруг рука его застыла, даже слегка занемела, – Позвольте… так вы известный собиратель некрологов?

– Именно.

– Так что – я еще жив или мне это кажется?

Макс в отчаянии даже топнул ногой:

– Я знал. Наверняка знал, что мое имя вас смутит. Зачем вы только меня спросили?!

Ткаллер сунул в широкий карман Макса неподписанный буклет и ручку и двинулся к дверям. Макс прыжком настиг его перед дверью, упал на колени и вскинул руки – словно вороньи крылья:

– Не губите! Это же уникальная возможность – получить автограф накануне!

– Накануне чего?

Макс схватил руку Ткаллера, зачем-то начал тянуть ее к себе. Вдруг разрыдался:

– Господин Ткаллер! К чему притворяться! Дело сделано! Жизнь ваша закончена, и ничего не изменить. Уже никто не в силе. Понимаете, никто Найдите в себе мужество сказать последнее «прощай»! Дайте же автограф! В конце концов это ваш долг!

Ткаллер вырвал руку, оттолкнул Макса, захлопнул за собой дверь и закрыл замок на два оборота. Не включая свет, быстро поднялся по темной лестнице к себе. На ступенях его вновь обдало мощной жаркой волной, он еле удержался за поручни.

У себя Ткаллер выпил холодного лимонада, сел в кресло. Во всем теле была противная слабость. Ничего не хотелось – только сидеть в кресле, ощущая чуть взмокшей ладонью запотевшую поверхность стакана. Тем не менее Ткаллер поднялся, выглянул из-за шторы. Макс Киршфорн стоял внизу под фонарем. Где-то далеко, в стороне площади, пылало зарево факелов.

Странно, что этот Киршфорн встретился ему именно сейчас, в эту минуту, размышлял Ткаллер. О Максе ходило много слухов и легенд. Рассказывали, что долгие годы увлечения предсмертными автографами и некрологами изощрили его наблюдательность настолько, что он по малейшим признакам угадывал: жилец – не жилец. Он стремился к человеку, над которым уже была занесена длань провидения. Таких Киршфорн любил утешать: дескать, смерть – это избавление, уют, покой, бояться ее не надо. Собеседник недоумевал, к чему все эти бредни, а через час-другой вдруг умирал от кровоизлияния или инфаркта. Немудрено, что Макса сторонились. Он знал об этом и появлялся в людных местах только в случаях крайней необходимости.

Ткаллеру опять вспомнилось предсказание старухи: «Будешь мальчик победителем и умрешь от восторга».

– Далеко мне и до победителя, и до восторга… – утешал себя Ткаллер, снова подходя к окну. Макс, сгорбленный, долговязый, все еще покорно торчал под фонарем. «А ведь жизнь его счастлива, она наполнена особым смыслом, есть в ней свой интерес, страсть. Что нужно этому траурному чудаку? Проводить жертву в мир иной? Или через разгадку конца чужой жизни он пытается объяснить что-то в своей?»

И опять горячая волна окатила его тело, лоб покрылся испариной… Приступ окончился ломким ознобом. Отпустило. Ткаллер пытался успокоить себя:

– Кто же это сказал вчера, что никто не уходит из жизни удовлетворенным? Люди мечутся, толкаются. Негодуют – и до конца жизни им некогда задуматься о ее сути. Как же мне суждено умереть в восторге? От какой такой радости? Зачем я все это натворил? Зачем доверился компьютеру? Теперь крах. В этом зале музыка звучать не должна. Стены и дух его уже осквернены. Ноги моей там не будет. А теперь – раздеться и постараться уснуть… И пусть этот поминальный чудак подпирает фонарь до утра. Клара говорила, что я эгоист? Вот и будем оправдывать это определение.

Ткаллер принял легкое снотворное, но спасительная дремота не овладевала им. Вдруг с улицы послышались крики, шум и даже вой сирены. Ткаллер вышел на балкон – огромное зарево полыхало за домами на площади. Какие-то люди бегали, суетились. Что-то кричали друг другу. Только Макс Киршфорн безучастно стоял под фонарем.

– Что там случилось? – крикнул Ткаллер.

Бегущим было не до него – никто не ответил. Почувствовав, что произошло нечто ужасное, Ткаллер оделся и выбежал на улицу.

– Макс! Что случилось? Или вы тоже не знаете?

– Знаю, – Киршфорн был на диво безучастен, – Случилось то, что и должно было случиться.

– Так говорите же!

– Да что вы так беспокоитесь? – наконец ответил собиратель некрологов, – Ваш «Элизиум» горит! Концертный зал.

Ткаллер не поверил. Он пытался остановить бегущих со стороны площади. Наконец увидел хромого инвалида, схватил его за плечо:

– Что там загорелось?

– Да не загорелось, а уже пылает!

– Что? Что пылает?

– Народ разбегается.

– Да расскажи толком!

– Что рассказывать об этих придурках! – махнул рукой инвалид, – Устроили факельное шествие для пьяных и безумных. Затеяли свистопляску возле зала, прикатили откуда-то бочку с бензином, макали в нее факелы – вот и подожгли. Дай бог, чтобы вся площадь не сгорела! Теперь безумцы бросают факелы и разбегаются. Паника! От жара стрелки с часов отвалились – и часы бьют без стрелок, не переставая. Пожарные приехали, но зал уже не спасти… Да идите посмотрите сами, если вас туда пустят.

И инвалид заковылял своей дорогой.

Ткаллер некоторое время стоял в полном оцепенении. Потом поднял взор ввысь, увидел озаренную бездну – пугающую и манящую – и прошептал исступленно:

– Господи! Есть награда! Есть возмездие! Я отмщен и спасен! Благодарю тебя, Господи!

Ткаллер выхватил из рук Киршфорна буклет, ручку и широким росчерком написал: «Благовестному Максу Киршфорну в счастливейшую минуту моей жизни. Браво!» Сунул автограф оторопевшему Максу и стремительно скрылся в подъезде.

Дома Ткаллер не мог найти себе места. Он включил свет во всех комнатах, переходил из одной в другую, садился, вскакивал, разговаривал вслух, размахивая руками. В памяти возникали картины недавно минувшего: подготовка к концерту, заседание комиссии, Режиссер, опять Режиссер… Ночь с компьютером… Компьютер сгорел вместе с залом – это самое главное! И все сгорело… Все! Он чувствовал, что освободился от ужасной тяжести, которая душила его, не давала свободно дышать. Внутри у него все ликовало. Ткаллер отыскал бетховенскую пластинку и поставил финал Девятой симфонии. Вновь принялся расхаживать по комнате, подпевал, упоенно дирижировал. Он не мог найти себе места, не знал, что с собой делать.

 
Выше огненных созвездий,
Братья, есть блаженный мир!
Претерпи, кто слаб и сир —
Там награда и возмездье!
 

Ткаллер установил динамики на предельную громкость. В квартире все гудело, звенело, искрилось, да так, что Ткаллер не знал, куда деваться от нахлынувшего на него и заполнившего до краев радостного чувства. Он пришел в состояние непередаваемого восторга.

 
Вознесем свои хваленья
С хором ангелов и звезд.
Духу света этот тост,
Ввысь. В надзвездные селенья!
 

Ткаллер дирижировал все более бурно. Он уже не контролировал себя, рычал и плакал – и вдруг при очередном взмахе горячая волна ударила его в плечо и локоть левой руки. Он ощутил сильнейший жар – будто молния пронзила его тело. Ткаллер упал на пол. Перед его глазами начали появляться и исчезать кометы ослепительной яркости, разноцветные круги, которые возникали где-то далеко и разрастались до чудовищных размеров. Вдруг все исчезло и сделалось просто черно. Ткаллер, словно облачко от сгоревшего нотного листка, летел по длинному темному дымоходу, пока не оказался там, куда и стремился: в прекрасном, привычном и абсолютно безмятежном мире. Ни ветерка, ни холодка, ни звука. Бла-жен-ство…

В один миг он увидел всю свою земную жизнь: мальчик, размахивающий саблей, старуха с яблоком, игра на гобое – все-все, вплоть до открытия концертного зала. Картины промелькнули и рассеялись в дивном свете. Кто-то спросил из этого света:

– Ты доволен?

– Да.

– Хочешь вернуться?

– Нет… Все кончено… Я ушел… – ответил Ткаллер без раздумий.

Здесь ему было удивительно легко и приятно, и не хотелось вспоминать, что совсем недавно он был директором концертного зала. Не появилось даже желания оглянуться. Он не хотел видеть и не видел, как лежал в своей квартире на полу, как вбежала в комнату Клара, как она звала его, искала пульс, тормошила его остывающее тело. Затем, отчаявшись, громко зарыдала, но эти рыдания все равно перекрывал хор из мощных динамиков:

 
Обнимитесь, миллионы!
Слейтесь в радости одной!
Там с надзвездною страной
Бог, в любовь пресуществленный!
 

– торжествовали Бетховен и Шиллер.