Текст книги "Ночь на площади искусств"

Автор книги: Виктор Шепило

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Она вновь, уже в который раз, подошла к прессу, как бы пытаясь угадать, что же там, под таинственными обложками.

– Не вижу золотого тиснения.

– Названия нет, – ответил Матвей, – А в нотных крючках я не разбираюсь.

– АТ каллер?

– Он мне названия не расшифровал.

– И вам не сказал? – поразилась Клара, – Отчего же?

– Не захотел, – как мог просто и правдиво ответил Матвей.

– Давайте посмотрим. Я разбираюсь в нотах.

– Э-эх, – подбежал к прессу Матвей, – Не просохло еще. Да и не положено. Вы же, так сказать, здесь поставлены для охраны.

Клара принялась объяснять, что ее гложет чисто женское любопытство – так заманчиво узнать то, чего не знает пока никто, но десятки тысяч ждут с нетерпением.

– Дама вы, конечно, чрезвычайной приятности, – мягко и даже как-то вкрадчиво отвечал Матвей, – Я вам хотел бы сделать подарок в честь памятной ночи. Вот натуральный столичный бархат остался. На костюмчик вам не хватит, а на жакетик дамский вполне.

Матвей накинул ей на плечи бархатный лоскут. Любуясь, добавил:

– Совершеннейшая прелесть. К жакетику бы еще опоясочку из посеребренной тесьмы, как в «Интимной жизни монархов».

Клара повернулась к зеркалу:

– Добрый вы человек. И в гости пригласили, и подарок сделали… Позвольте отблагодарить вас.

Клара подошла близко к Матвею, посмотрела неожиданно томно и продолжительно, обняла и стала нежной ладонью ерошить ему волосы. Лицо ее приблизилось и расплылось в глазах переплетчика – как на экране неисправного телевизора. Матвей вновь уловил запах спиртного и с неудовольствием подумал, что, как на грех, поужинал сегодня с чесночным соусом и наверняка Кларе теперь неприятно. А острые коготки соблазнительницы уже проникли под рубашку и нежно царапали его могучую спину.

– Э-э, милочка. Товарищ майор, – вырвалось у Матвея, – Позвольте обратиться и сразу доложить, что мы здесь не одни.

– Одни, Матвей. Одни, – призывно прошептала Клара.

– Не одни, – твердо повторил Матвей.

Коготки Клары несколько ослабли, но оставались на прежних наступательных позициях.

– Ткаллер закрыт в своем кабинете. Ключи все у меня. И больше здесь некому быть.

– Не говорите, чего не знаете, – все-таки высвободился из страстных объятий Матвей.

– Тайная полиция все знает.

– Это ей так кажется… Тайной полиции, – даже покривился Матвей, – И вообще я очень сомневаюсь, что вы из тайной. Хватательные наклонности другие.

«Да-а, таблетки были бы вернее», – пронеслось в голове у Клары. Она отошла, поправила прическу, как-то вся мигом подтянулась, взгляд ее стал суров:

– Как представитель тайной полиции я требую открыть тайну партитур. Я должна сегодня, сейчас знать музыку, которую будут играть завтра. Точнее, это нужно не мне, а моему руководству.

Клара особенно подчеркнула последнее слово, зная, что русские относятся к любого рода руководителям прямо-таки с трепетом. Вот и сейчас ей показалось, что Матвей слегка вздрогнул. Он действительно закряхтел, как-то весь скукожился, глаза его бегали от Клары к прессу, к кнопке сигнализации, к двери. Многого, однако, Зубов не мог предвидеть. Связаться бы как-нибудь с посольством или хотя бы с представительством. Тюрьма здесь, а не концертный зал.

– Давайте все-таки посеребренную опоясочку сделаем к жакетику. Славно будет, – неожиданно даже для себя сказал Матвей.

Своим молчанием Клара показала, что ждет серьезного ответа.

Матвей переминался с ноги на ногу, покашливал.

– Государственные интересы любой страны я уважаю. И в этом случае готов уступить. Но для этого нужно, чтобы господин директор Ткаллер распорядился.

– Ткаллер не в состоянии сейчас принимать решения.

– Он мертв? – вскрикнул Матвей.

Тут уж Клара вздрогнула. Щеки ее покрылись красными пятнами. Однако она быстро взяла себя в руки.

– Мертв? Почему же? Но так… расстроен… удручен. Матвей, скажите, почему Ткаллер так удручен?

– Я и сам удручен.

Клара была в отчаянии от «уступчивости речи русской». Она надела китель, да и внутренне застегнулась на все пуговицы.

– Если завтра после исполнения произведений случится скандал, то вас, лично вас, господин Матвей, ожидают большие неприятности.

– Так предъявите мне хотя бы какой-нибудь документик. Хоть фальшивый. Чтоб я на основании его… Откуда же мне знать, кто вы и зачем? А вдруг вы действительно из тайной полиции – но другой страны?

– Бросьте дурака валять!

– Без документа не пущу!

Матвей подошел к кнопке сигнализации, снял защитное стекло, поставил на кнопку перемазанный клеем палец.

– Можете в меня стрелять. Только спасибо скажу!

Клара застыла на месте, словно монумент. Отчаяние кричало в ней, ни одним знаком не проявляясь внешне. Хороша она в эту минуту была необыкновенно. Но Матвей этого не замечал. Теперь он, как никогда, был тверд и решителен. Он не потерпит ни насмешек, ни угроз. Он или погибнет, или… в общем, там видно будет.

– Хорошо. Я все скажу, – резко и быстро проговорила Клара, – Только отойдите от сигнализации.

– Ни на шаг.

И Клара пошла ва-банк. Она сбивчиво начала рассказывать, что на самом деле она жена Александра Ткаллера. Почувствовала, что с мужем беда, пробралась в здание через канализационный тоннель. И вот – воспользовалась формой полицейского майора…

– Цель вашего прихода ко мне? – спросил Матвей тоном советника юстиции. Он все еще стоял возле кнопки.

– Я уже виделась с мужем. Он в панике. Конкретно ничего не говорит, кроме того, что одно произведение загубит, по его мнению, не только весь праздник, но и дальнейшую жизнь этого зала. Значит, выход один: его необходимо заменить.

– Тише-тише, – погрозил пальцем Матвей.

– Кого мы здесь постоянно боимся?

Матвей лишь зыркнул на пресс, но продолжал хранить молчание. Клара, конечно, ничего не поняла.

– Вы ведь с Александром всегда были в добрых отношениях – он так тепло рассказывал мне о вас. Он нуждается в поддержке сейчас, как никогда. Пойдемте к нему.

Матвей все еще стоял у кнопки.

– Хотите, я стану на колени? – Клара неуловимым движением всего тела продемонстрировала готовность и в самом деле опуститься на колени. В глазах ее блестели слезы. Теперь перед Матвеем была просто уставшая женщина. Отважная Клара Ткаллер. Переплетчик наконец отошел от кнопки и подхватил ее под локти.

– Идемте скорее к нему, – торопила женщина, – Возьмите партитуры.

– Нет, – отрезал Кувайцев, – Партитуры останутся здесь. Это мое условие.

Переплетчик разжал пресс, посмотрел, хорошо ли просохли партитуры, затем осторожно положил их на стол, прикрыв газетой «Известия».

– Скорее, скорее, – торопила Клара.

– Черт меня толкнул ехать на ваш фестиваль! – стукнул сразу двумя кулаками по столу Матвей.

– Ха-ха-ха! – разнеслось по комнате, – Ха-ха-ха!

Матвей угодил по мешку-хохотуну. В тот же миг они с Кларой выскочили в коридор. Какое-то время вслед им несся неистовый надсадный хохот. Матвей даже хотел вернуться, отключить смех, но Клара не пустила его: дескать, возвращаться – дурная примета.

– А вы верите в приметы? – спросил Матвей в полутьме.

– И даже очень.

– Я тоже… Начал.

«Вы – искуситель, я – избавитель…»

В пустой комнате Матвея истерический хохот вскоре затих – мешочек успокоился и вновь притворился безучастным. Наступила полная тишина. Но она длилась всего несколько минут. Затем в комнате снова появились разноцветные радужные блики, которые становились все контрастнее, пока не разделились по углам, где и растаяли. В правом углу зародилась одна протяжная басовая нота – она постепенно набирала мощь, как бы разрастаясь. Внезапно газета, которой Матвей суеверно прикрыл ноты, слетела, словно подхваченная вихрем. Партитуры раскрылись – и в левом углу снова появился Свадебный марш во фраке цвета красного вина и нарядном жабо. Басовая же нота продолжала гудеть – по мощи она напоминала вопль гибнущего «Титаника». Свадебный марш закрыл ладонями уши и закричал в угол:

– Да замолчите вы! Я же оглохну!

Басовый гудок не сразу, но все-таки начал затихать. В правом углу кабинета наконец появился тот, кто называл себя Траурным маршем.

– Ну нельзя же так гудеть, – укоризненно скривился Свадебный марш. На желтом костяном лбу Траурного выступил пот. Марш вытирал его черным платком, но тот, шипя кипятком, продолжал стекать по лицу. От кипятка мокрый платок начал линять, пачкая Траурному маршу морщинистые руки.

– Да, сущий ад эти переплетные тиски, – вздохнул Свадебный, – Я тоже чуть не задохнулся.

– А! – отмахнулся платком Траурный, – Тиски ерунда, не в таких переплетах бывал. Это местные деятели хотят от меня избавиться, что-то замышляют. И за что? Сколько достойных людей я проводил в последний путь, плача и рыдая! В жару, в мороз, ветер и снег, в любую погоду! И вот теперь – такое пренебрежение! За что, за что?

Свадебный принялся успокаивать расстроенного напарника – все равно никакие тайные заговоры не помогут. Ноты отпечатаны. Партитуры в переплете. Дело сделано. Нечего понапрасну волноваться, тем более паниковать. Исаия, ликуй!

На Траурный этот марьяжный оптимизм не подействовал. Он ничего не ответил и, казалось, сделался еще мрачнее. После некоторого молчания не без раздражения спросил:

– Мы ранее не встречались?

– Не имел удовольствия, – с готовностью ответил Свадебный, – Хотя много о вас наслышан. Мы почти одногодки. Я восемьсот сорок третьего года сочинение.

– Я постарше. Восемьсот тридцать седьмого, – все еще вытирался платком Траурный, – Удивительное дело, по сто пятьдесят лет оттрубили и словом не перемолвились. Действовали, как теперь говорят, в разных сферах обслуживания.

– Не стану возражать, – кивнул Свадебный, – Я вообще с большей радостью соглашаюсь, нежели спорю. Волею судьбы я счастливый жених. А вы кто? Вечный покойник?

Свадебный марш подмигнул и даже слегка хихикнул. Траурный прошелся по комнате, сжимая кулаки. Теперь уже скрипели оба его ботинка.

– Вас что-то не устраивает? – поинтересовался Свадебный.

– Да. И весьма. Мне не понравилось ваше хихиканье и то, как вы произнесли «вечный покойник». Свысока, надменно, глядя со своего завидного жениховского трона. Говорят, наши великие создатели вложили в нас свои высокие чувства. Я и раньше сомневался, какие такие высокие чувства могут быть у женихов?.. Ну и у невест. Они не высокие, они попросту жениховские. Сиречь похотливые и фальшивые. В свадьбах вообще много позерства и притворства.

– Вы обозлены. Я не хотел вас ни оскорбить, ни обидеть.

– Я оскорблен не вами, а вековым неуважением к себе. Со дня моего появления на свет меня все боятся. Даже мой создатель относился ко мне с предубеждением – и без повода исполнял крайне неохотно. Играть меня вне траурных процессий считалось – да и теперь считается – дурным тоном. Мало того, я являюсь чуть ли не музыкальной эмблемой смерти. Ее позывным. Разве это возможно выносить столетиями?.. Проклятие, какая тут духота! Или в самом деле новый переплет жмет?

Свадебный марш улыбнулся и комически развел руками:

– А вы как хотели? Смерть и ваша милость в людском сознании слились воедино. И зачем им торопиться в мир иной, если и здесь хорошо?

– Вам более ста пятидесяти лет, а ума – как у двадцатипятилетнего, – не унимался Траурный марш, – Для вас возраст в четверть века оказался критическим. Вы мне напоминаете пустую, глупую полечку, которую выплясывают захмелевшие женихи, плешивые папаши невест и подгулявшие гости на сытый желудок. Даже стыдно слушать!

– А это уже похоже на оскорбление, милейший, но угрюмый Си бемоль минор!

– Если бы вы, галантнейший и лучезарнейший До мажор, проникли в сущность бытия и хотя бы одним тактом, одним знаком альтерации, одной четвертной паузой задумались над противоречиями человеческой жизни, то поняли бы – как ни веселы наши свадьбы, а жизнь по своей сути всегда трагична, ибо не вечна! От молодости и радости неизбежен путь к болезням и дряхлению. Радость ушла… Какой смысл в продолжении существования? Словом, я честнее, чем вы! Вы – искуситель, а я – избавитель! Но я устал! Устал! О, если бы явился в мир некий сочинитель, способный создать плач скорби, способный заменить меня в траурных процессиях!

Свадебный марш тоже начал волноваться. Белоснежное жабо съехало набок. Монокль то и дело выпадал. Он спешно протирал его и вставлял в свой небесной голубизны правый глаз.

– Я не хочу на вас обижаться! Слышите! Мне это стоит большого труда, но я на вас не обижаюсь. Что хотите, говорите, а я не обижусь, и вот почему: все свои долгие годы я прожил, не зная горя, а вы – не зная радости. Вам доставалось как никому в нашем музыкальном мире, – Свадебный подошел к Траурному и вдруг крепко обнял его, – И будет доставаться. И все-таки: гавоты и галопы, краковяки и менуэты исчезли или остались в редком концертном исполнении, а вы изо дня в день исполняете свой долг – действительно при любой погоде. Вы вечны! Вы умрете только тогда, когда люди перестанут умирать, а этого не может быть никогда. Значит, вы только и бессмертны.

– А вы?

– Мир переменчив, – усмехнулся Свадебный, – Вполне возможно, что люди скоро перестанут торжественно отмечать свадьбы или вообще регистрировать браки. А еще через сто пятьдесят лет? А вот умирать, как ни ухищряйся, придется. Статистика подтвердит: сто процентов из ста.

Траурный согласно кивнул.

– Однако же, – продолжал Свадебный, – именно из-за этой безысходности в земной жизни необходимы всплески радости. Опять же, свадьба означает зарождение новой жизни. Я начну – вы подхватите. А значит, мы оба бессмертны и на сей день самые необходимые, с чем вас и поздравляю.

Свадебный протер свой монокль, немного помолчал, видимо, ожидая возражений, и наконец решился добавить:

– Честно говоря, я тоже устал.

– От чего же?

– От вечных празднеств, которые так же утомительны, как вечная скорбь. Я тоже жду, когда явится великий сочинитель и напишет великое произведение, которое сможет заменить меня. А я мечтаю о приличном вознаграждении и праве на отдых. Поселиться бы в уютном адриатическом городке: солнце полезно для моих костей. Тишина, умеренная влага, диета – и никаких вин, коктейлей, крепких коньяков и шампанского. Скорей бы… А вы все еще жаждете популярности, признания с аплодисментами и литаврами?

– Ничего я не жажду, – гордо ответил Траурный, – Хотя аплодисментами я действительно не избалован. Я вообще не знаю аплодисментов.

– Как же мне вам помочь? – с участием подхватил Свадебный, не замечая, как собеседник морщится при этих словах. Вообще вся натура Свадебного была открыта для приятельской беседы. Глаза необыкновенной голубизны сверкали радостью, взгляд был теплый, светлый, манеры деликатные. В каждом движении чувствовалось уважение к собеседнику. Вдруг он звонко рассмеялся, весело щелкнул в воздухе пальцами:

– А все-таки замечательно, что мы – усталые брюзгливые старикашки – выдержали такое грандиозное испытание! Стольких оставили позади! Знать, что ты необходим всему человечеству, – что может быть лучше?!

Свадебный вдруг закружил по просторной комнате, напевая вальсовый мотивчик, затем с виртуозной лихостью подхватил напарника – и они завальсировали вместе. Траурный неумело переставлял ноги, почти не сгибающиеся в коленях. Он в жизни не танцевал, только ходил размеренным шагом за привычно скорбными процессиями. И вдруг – искрометный молодой вальс!

– Раз, два, три, ля-ля-ля! Раз, два, три, ля-ля-ля! – напевая, считал, закинув свою красивую кудрявую голову, Свадебный, ловко поддерживая и направляя своего неуклюжего партнера, – На бантик мне не наступите. Да что ж вы так скрипите своей ужасной ортопедией!

Наконец Траурный улучил момент и выскользнул из цепких объятий весельчака. Он повалился в кресло, обмахиваясь, как веером, своим же собственным черным переплетом.

– Какая жара! И какая непривычная компания! – тяжело дышал он, – Утомился.

– Ну почему? Почему вы радоваться не хотите? – вопрошал До мажор, – Почему вообще на этой земле мало кто умеет радоваться? Вот сейчас хоть раз в жизни вы можете себе позволить быть счастливым. Мы – детища двух гениев. Победители! Выше всей музыки на земле. Это ли не радость? Нас играют и будут играть все оркестры мира! Наконец-то и вы услышите аплодисменты!

– Меня предпочитают в основном дрянные оркестришки в семь-восемь человек. Им наплевать на качество исполнения. Да и я не забочусь о том, чтобы понравиться публике. На похоронах ни публики, ни ценителей, как таковых, нет, – монотонно гудел Траурный.

– Забудьте, – горячился Свадебный, – Гордитесь! Восчувствуйте! С одной стороны – свадьба, брачная ночь, освященное венчанием соитие. С другой – финал. Занавес. Переход в небытие. Вся долгая жизнь – в промежутке между нами.

Траурный задумался. Выражение его лица менялось, но в основном было скорбным и раздраженным. Свадебный же не трудился вглядываться в соседа. Его посещали какие-то свои мысли – далеко не скорбные. Наконец разговорчивый оптимист не выдержал:

– Испытать бы на себе всю эту долгую жизнь – жизнь людей! А хотелось бы попробовать. Мы ведь с вами – только символы! И можем только догадываться, чем заполнены дни человека между двумя нашими ритуалами.

Траурный признался, что и его посещали такие желания, но обида на людей сильнее. Уж слишком они непорядочно относятся к нему, спутнику скорби. Люди вообще любят утверждать, что истина им всего дороже, а как только она проявляется, то в девяти случаях из десяти от нее отворачиваются, забеливают, закрашивают, а то и забрасывают камнями.

– Люди одержимы мелкими эгоистическими страстями, – отозвался Свадебный, – Им необходимо снисхождение.

– Сейчас я на это не способен.

– Все еще сердитесь на устроителей фестиваля? Давайте им отомстим!

– Мстить может лишь низшее создание высшему. Я себя к низшим не отношу.

– Тогда давайте накажем.

– Каким образом?

– Элементарным! Сбежим. Спохватятся завтра, а нас нет. Ни партитур, ни переплетов.

– А куда? – задумался Траурный, – Где можно отдохнуть за полтора века один раз?

– Найдем какой-нибудь дикий остров, где нет ни свадебных торжеств, ни похоронных процессий.

– Послушайте, До мажор, а вы не так уж неразумны, как я думал и даже имел неосторожность заявить вам. Я беру свои оскорбительные слова назад и искренне сожалею, что сказал их…

– Будем считать, что я их не слышал. Вы ведь мне тоже поначалу не слишком понравились. Так что, бежим?

– Хоть на край света!

– А вы знаете, где он?

– Я единственный, – позволил себе намек на улыбку Траурный, – кто знает, где край света.

– Того или этого?

– Этого… этого… – успокоил Траурный, – На том краев нет.

– А деньги у нас есть?

Достали кошельки.

– У меня десять австралийских долларов и шестьдесят пять голландских гульденов, – подсчитал Траурный.

– У меня и того меньше. Семнадцать франков и двадцать венгерских форинтов, – Свадебный пошарил по карманам, – Вот еще какие-то деньги. Залежались в прорехе.

Траурный посмотрел, наморщил лоб, вернул:

– С конца прошлого века недействительны. Заменены были на кроны.

– «Юмореска» Дворжака, плутовка, долг старыми отдала, – возмутился Свадебный.

Стали соображать, как быть, – с таким капиталом далеко не уедешь. Если заработать? Как? Играть на свадьбах и похоронах? Легко засветиться. Наверняка завтра их с утра будет разыскивать вся полиция. На погрузочно-разгрузочные работы они не годятся. Возраст не тот. А другой работы так просто не найдешь. Да и квалификации больше никакой нет. Марши огляделись и независимо друг от друга сообразили, что неплохо было бы продать кое-что из вещей, находящихся в комнате. Переплетные инструменты русского мастера, его же театральный летник с опушкой, сувениры. Пришлось ради вольной жизни вступить в сделку с собственной совестью. Воровства Марши в принципе не одобряли.

– Давайте спиннинг возьмем, – предложил Траурный, – На острове рыбалкой займемся. Все же развлечение.

Сложили все в мешок, взяли под мышку спиннинг, партитуры в бархатных переплетах и, погасив свет, вышли в темный коридор.

– И все-таки, куда мы? – спросил Траурный.

– Сперва в аэропорт. Посмотрим рейс в Новую Зеландию. В Окленд. А там морем – островов вокруг множество.

– А не будет рейса в Окленд, – рассуждал Свадебный, – полетим на Багамы слушать гавайскую гитару.

– Всю жизнь мечтал рыдать под эту пошлость…

«В Багдаде все спокойно…»

Часы городского муниципалитета пробили три. Полковник – начальник полицейского управления – сидел в своем кабинете, просматривал последние сводки, подчеркивал, что считал нужным, и даже делал выписки. Последнее время делать выписки и вырезки было его любимым занятием. Время от времени полковник звонил на посты и сам отвечал на звонки. Они поступали отовсюду, не было их лишь от майора Ризенкампфа. Полковник беспокоился: Ризенкампф был его любимцем. Своим быстрым продвижением он был обязан именно полковнику, но сам майор считал, что продвинулся лишь благодаря своим способностям и отваге. «Наивный парень, – думал с усмешкой и некоторой обидой полковник, – Вот и теперь, похоже, ввязался в ситуацию…»

Полковник в который раз позвонил в отделение, но дежурный снова ответил, что майор не появлялся. Тогда полковник позвонил майору домой, но жена с уверенностью ответила, что муж на службе. В довершение ко всему она подробнейшим образом рассказала, что майора облила поливальная машина, пришлось отправить ему парадную форму, а мокрую она хотела бы взять просушить, но сержант Вилли почему-то не принес ее. Так не мог бы господин полковник распорядиться и приказать сержанту, чтобы тот доставил мокрую форму ее мужа.

Полковник, зная, по слухам, об особенностях характера жены Ризенкампфа, ответил, что сержанту некогда, а о муже пусть не беспокоится. Он наверняка напал на след нарушителя и теперь сидит в засаде. Он ведь обожает засады, не так ли?

– О да! – ответила супруга с гордостью за своего благоверного, – Полжизни его прошло в засаде.

В это время и сержант Вилли ломал голову, где же его патрон.

Если бы майор не исчез, то историю с формой еще можно было бы скрыть. Но теперь? Где он может быть теперь? Если снова зафлиртовал, то для этих целей выбрана не самая удобная ночь. «Попал между двух огней, – метался сержант, – в лучшем случае уволят без пособия…» Но Вилли решил все-таки не рассказывать полковнику о случившемся в отделении. Если майора простят, то он обязательно защитит и своего верного сержанта, а если нет, то его никогда и никто не защитит. Назначат преемника – а вдруг он придумает какие-то новые ущемления? Ризенкампф все-таки изучен и привычен…

Поэтому, когда немного погодя в отделении появился полковник, сержант доложил, что ничего необычного не случилось, фестиваль продолжается, порядок на площади и в городе поддерживается, с постами постоянная связь. Майор Ризенкампф временно отсутствует. Вероятнее всего, находится в засаде.

– Что-о? – удивился полковник, – Это вам не жена ли его сообщила?

– Никак нет. Собственные предположения, – соврал сержант.

– Врешь, подлец! – крикнул полковник, – Прикрываешь своего красавчика! А где его форма?

– Не понял, – замигал честными глазами сержант.

– Не притворяйся!.. Зачем ты приходил за парадной формой домой? Зачем ему вторая форма? Или у майора раздвоение личности? Или у вас обоих раздвоение? Ну! Чего молчишь?!

Сержант Вилли стоял навытяжку, моргал и совершенно не знал, что отвечать. Неожиданно для себя он стал бормотать, что тайно влюблен в жену Ризенкампфа и старается ее увидеть под любым предлогом, чтобы полюбоваться этой очаровательной женщиной.

– Что-о? – побагровел полковник, – И ты у нее пользуешься взаимностью?

– Пока нет… – уже тверже сказал сержант, – Но, может быть, со временем…

– Довольно, – оборвал сержанта полковник, – Нашел время! А служба? Или ты все выдумал?

Сержант молчал. Полковник тоже молчал, обдумывая признание дурака сержанта. В кабинете наступила полная тишина. Вдруг в этой тишине за стенкой кто-то начал колотить кулаками и башмаками.

– Злодеи! Деспоты! – орали за стеной, – Если мне не даете воды, то напоите певчую птицу!

– Открыть, – приказал полковник.

Сержант открыл тяжелую дверь. На пороге появился возбужденный Пауль Гендель Второй с пеликаном. Они подошли к полковнику.

– Новый голос! Слышу новый голос! Возможно, вы человек более справедливый. Господин начальник, нельзя же мучить ни в чем не повинную птицу. Распорядитесь напоить.

Полковник посмотрел на сержанта. Вилли доложил, что задержанный – бродяга музыкант, обучивший «своего индюшонка порочным побуждениям», то есть исполнению непристойных песен, за что и посажен по распоряжению майора в холодную. Пока до утра.

– В чем вы видите непристойность моих песен? – задиристо спрашивал Гендель Второй, – Я призывал эротоманов к бунту, оскорблял городское руководство или намекал на плохую работу полиции?

– В самом деле, в чем? – обратился полковник к сержанту.

– Изоляция в профилактических мерах, – пояснил тот, – Публика на грани беспорядка. Когда издает утробные вопли этот индюшонок, у многих глаза на задницу лезут.

– Это свидетельство признания и успеха! – горячился Гендель, – Однако уверен, у господина полковника никуда глаза не полезут. Потому что у него взгляд думающего человека, грамотная речь и интеллектуальные манеры. Сразу видно, человек учился в полицейской академии и достоин в ней преподавать. Даже англосаксонское право!

Тут полковник глаза и выкатил.

– Вне всяких сомнений, – продолжал Пауль, – Только вы способны справедливо разобраться. Наш репертуар! Он воспитывает! Он предупреждает! Только ваш майор Розеншнобель не в состоянии этого понять. Мир все время лихорадит. Сегодня от охлаждения, завтра от потепления. Мы с пеликаном выступаем с хитами «Душа океана», «Ожоги на солнце» – в них звучит тема единения человека со стихией. «Выстрел в гробу» – это триллер.

– Кто же в гробу стреляет?

– Да мафиисты поганые! Кто же еще? Даже в гробу не могут угомониться!

– И что – полный успех?

– Теперь меньше – бандитизм приелся. Теперь эротику подавай. Хорошее питание, отсутствие проблем стимулируют повышенную половую возбудимость. Они уже хотят «Оргазм в гробу». Что ж, они его получат! Мы с пеликаном – в авангарде! Меня, как Эйнштейна, душат замыслы! Эх, господин полковник, если б вы только знали, какие идеи приходят в эту башку! Вокальный цикл «Стопроцентная откровенность!» – это гораздо острее, чем «Оргазм под куполом цирка»! Это шок!

– А вот тут мы вас, батенька, поправим! – с неожиданной картавинкой вырвалось у полковника, – Стопроцентной откровенности не бывает. Безумная идея! Мы вас привлечем за обман.

– Ага! – подпрыгнул Пауль Гендель, – Безумные идеи всегда пользовались безумным успехом. Вспомним цезарей, македонских, наполеонов, фюреров… Все обещали счастливую жизнь, а на деле оказались палачами. Однако этих палачей и по сей день истерически обожают. О них пишут книги, снимают фильмы, раскручивают телесериалы…

– А-а! – понимающе кивнул полковник, – Великие личности! Так вы о них хотите петь?

Пауль скорчил гримасу:

– С ними все ясно. Для меня они выродки-гиганты. Но я о тех, кто их создает! Кто их обожествляет! О толпе, о массе, понимаете?

– Не совсем, – ответил полковник, глядя почему-то на стоящего в дверях пеликана, – А в чем связка?

– А в том, – перешел на шепот Пауль, зыркая глазами по сторонам, – что выродки и те, и другие… Только тс-с… Это бомба!

– Гений, – тоже перешел на шепот полковник.

– Знаю.

– Не знаешь. Какая глыба! Какой матерый человечище! Но… Неужели выродки абсолютно все?

– Вне всяких сомнений, – подтвердил Пауль Гендель Второй, – Не считая единиц. Моцарт, например. Шопен. Музыкантов я ставлю выше всех. Они вообще в другой сфере.

– А вот пернатый друг вам зачем?

– Великий мозгоправ и гипнотизер, – пояснил Пауль, – Люди толпы открыты гипнозу.

– Замечательно, – согласился полковник, – Я рад нашему знакомству, рад, что вы у нас в городе. Все, что вы рассказали, чрезвычайно увлекательно. Но позвольте старику дать вам совет. Ваши философские выводы, конечно, справедливы. Но не столь неожиданны, чтобы испугать толпу. Человечество еще молодо, оно находится в поисках идеалов, и вы ему должны помочь своим талантом. Дайте им светлые ориентиры, подлинные ценности. Не отнимайте надежду на совершенство. А, дружочек?.. Они не выдержат вашей стопроцентной откровенности. Мочевые пузыри порвутся – и вы их убьете. Поверьте мне – я много повидал на своем веку. Не подвергайте людей шоку.

– Как вас понимать? – оторопел Пауль, – Да в этом же моя задача! Ну, может, условия не совсем подходящие…

– Вот я и создам вам эти условия. У нас камеры с отличными акустическими достоинствами. Для вашего пеликана принесут рыбу и воду. Два ведра хватит? Репетируйте! И премьеру здесь сделаем… Договорились? А мы с сержантом пойдем поищем вашего обидчика майора Ризенкампфа. Договорились?

– Камеру? Вы предлагаете опять камеру? Но искусство не рождается в неволе!

– Только в неволе и рождается. А умирает на свободе. Впрочем, это всем известно. С вами здесь, наверное, обращались не самым лучшим образом? Кормили плоховато?

– Вообще не кормили. Даже воды не давали.

Полковник выкатил глаза на сержанта:

– Вилли, ты мне ответишь вместе со своим красавчиком! Пауль, я вам это обещал и подтверждаю!

Сержант мигом принес графин с водой. Пеликан при виде его подошел к хозяину, поднял свой огромный клюв, раскрыл, будто сачок, – и Пауль начал заливать туда воду, словно в радиатор грузовика. Глотательных движений не было – вода напрямую поступала в пеликанью утробу. Вылив графин в своего пернатого товарища, Гендель попросил воды и для себя. Сержант принес второй графин. Музыкант пил почти так же, как и пеликан, – лишь его большущий кадык ходил, как затвор у винтовки.

– Благодарю, господин полковник, от себя лично и от своего не слишком разговорчивого, но все понимающего коллеги. Мы сразу поняли по вашим манерам, что имеем дело с заступником обиженных, истинным аристократом и любителем всего живого.

– Весьма польщен. А теперь извините, много дел.

Полковник рассчитывал, что Пауль с пеликаном послушно удалятся в камеру, но музыкант чего-то выжидал, смотрел вопросительно. Словом, мялся.

– Много оскорблений нанес нам майор Розенблюм. Нам было бы желательно, чтобы он принес нам свои извинения. А то выступать невозможно после оскорблений. А публика нас полюбила и наверняка будет просить.

– К сожалению, майора Ризенкампфа сейчас нет. Он на задании.

– Мы можем подождать.

– Он долго будет на задании.

– Мы можем подождать несколько дней. Разумеется, если здесь создадут необходимые условия: кормить меня и птицу. Только прошу учесть: я убежденный вегетарианец. А для пеликана – корм специфический, желательно витаминизированный. Кроме того, нам необходимо репетиционное помещение не менее сорока квадратных метров. Мы бы могли порепетировать новый цикл. Если не ошибаюсь, премьера у вас?