Текст книги "Ночь на площади искусств"

Автор книги: Виктор Шепило

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Бывшие соотчизники

«…Если в губернии два чиновника сойдутся, там третьей является закуска» – это изумительное наблюдение Гоголь почему-то исключил из IX главы поэмы «Мертвые души». А жаль!

Итак, в это время закусывали не только в кабинете Александра Ткаллера. Еще одна неожиданная и любопытная встреча произошла в переулке неподалеку от шумной площади Искусств. На фестиваль прибыл оркестр эмигрантов из Советской Украины под руководством в прошлом заслуженного артиста У ССР Лазаря Циперовича. Оркестранты были сплошь одесского происхождения за исключением двоих – кларнетиста Витаустаса Капанявичюса и контрабасиста Грицька Бугая «з Полтавы». Правда, был еще один музыкант невыясненной национальности: даже в его прежнем, отечественном, паспорте было записано – Кирилл Кузьмич Попоф. Откуда «ф»? Уму непостижимо!

Эмигранты старались не унывать на чужбине и, получив «абсолютную свободу», тем не менее скучали по казенным порядкам родины. Поэтому они тут развлекались на все лады, даже заполняя карточки в гостиницах. Тот же Кирилл Попоф против своей фамилии неизменно приписывал нечто вроде «по отцовской линии потомок Саввы Морозова, по материнской – князя Эстергази». Или: «Пидельман Родион Борисович – несостоявшийся лауреат Сталинской премии первой и второй степеней сразу», «виолончелист Зеленский – первый и последний исполнитель „Танца с граблями“ А. Хачатуряна», «Бугай Грицько – бывший хранитель ключей Киево-Печерской лавры. Католик от рождения».

Вот такие озорники были в этом эмигрантском камерном оркестре. На фестиваль они явились с программой старинной русской музыки. Хандошкин, Дубянский, Кавос, Березовский – в программе они значились как запрещенные в СССР композиторы.

Приблизительно с такой же программой приехал камерный оркестр из СССР, только композиторы Хандошкин и прочие объявлялись не как запрещенные, а как редко исполняемые авторы.

Оба оркестра дали совместный концерт на боковой площадке. До начала большого карнавального шествия оставалось еще время, и был объявлен большой перерыв, чтобы участники и зрители отдохнули, закусили, набрались сил. Коллеги из камерных оркестров отошли в сторону, разговорились – сперва о музыке, а затем и о жизни. Вспомнились общие знакомые в Союзе: по учебе, по совместной работе, по гастролям. Эмигрант Зеленский узнал, что его бывшая жена, арфистка Соня Зеленская, стала женой флейтиста Михалева, приехавшего с советским камерным оркестром. Мало того, Михалев с ней счастлив и воспитывает мальчика. Это известие придало беседе оживление, и поначалу возникшие грани были сглажены. Флейтист Михалев отозвал Зеленского в сторону и по-приятельски сообщил, что, дескать, из Союза прихвачены четыре бутылки сорокоградусного «Зверобоя» и две банки икры, но советские музыканты в затруднении, какие тут порядки по части распития, на что Зеленский усмехнулся и, подмигнув ехидно, ответил:

– Хоть посреди улицы. Здесь Родос – здесь и распиваем!

Все-таки зашли во двор, чтобы не на глазах. Решили пить, как бывало дома – из единого граненого стакана, конечно же, не идеальной чистоты. Беседа пошла еще оживленнее. Вспомнились тут же студенческие годы, бесчисленные филармонические вечера, программы концертов, любимые дирижеры. Иных уж нет, а те далече… Затем с каким-то особым ироничным удовольствием вспомнили «общественную» жизнь советского музыканта – колдоговоры, профсоюзные собрания, болезненную процедуру принятия музыкантов в партию большевиков, рекомендации на получение санаторных путевок, талоны на колбасу, сахар и яблочное повидло, двадцатилетние очереди на получение жилья. То есть все вспомнили, как бывало.

А теперь как? Ускорение. Время гудит: «БАМ-М!» Полетели по тайге поезда. Полетели – да не долетели, обломались… А в Европу окно так и не прорубили? Что перестройка? В каких-то суждениях коллеги разошлись, в каких-то имели единое мнение. Бесспорно было, что международные отношения улучшились. Если так пойдут дела, то скоро из Марселя в Одессу можно будет приехать так же запросто, как из Штутгарта в Лион. А приехать хочется, говорили эмигранты. Походить по родным местам, где прошли детство, молодость, поесть бородинского с тмином, пельменей, бычков в томате. Вот, пожалуй, и все. Флейтист Михалев рассказывал эмигранту Зеленскому:

– Она очень хорошая – Сонечка. Готовит изумительно солянку, мать заботливая.

– А стихи по-прежнему декламирует?

– Бывает. Под настроение. Эх, Семен Витальевич, не нашел ты просто к ней подхода. Много ли нашим женщинам нужно?

– С Соней еще ладить можно было. Но матушка ее…

– Эмма Львовна?! Изумительная дама! Вот уж подарок судьбы и неба! – восхищался Михалев, – Всегда придет на помощь. И рублем, и советом.

– Ну, это если ей выгодно…

– Ну, не скажите. А до чего чувствительная. Едва слезы сдерживает, когда я на флейте играю «Мелодию» Глюка.

В общем, все так разговорились и расчувствовались, что решили еще добавить. Эмигранты скинулись по три доллара, а советские обошлись опусканием глаз. Уговорили новоиспеченных друзей Михалева и Зеленского сбегать в ближайший бар, дескать, заодно они в дороге и договорят о своих бывших и настоящих родственниках…

Прошло десять минут, двадцать – ни выпивки, ни друзей. Прошло более получаса. Все заволновались. Советские музыканты предложили сложиться еще раз, но эмигранты отказались – во-первых, нет гарантии, что новые гонцы возвратятся, а во-вторых, скоро начало карнавала и им по контракту нужно быть в указанном месте за полчаса. На прощание обменялись сувенирами: советские подарили брелоки с изображением храма Василия Блаженного, эмигранты – карманное издание «Архипелага ГУЛАГ». Советский оркестр всем составом отправился на поиски флейтиста Михалева. Вскоре он был найден в компании ансамбля флейтистов острова Фуэртевентура. Михалев прогуливал с новыми чернокожими друзьями общественные эмигрантские деньги, изо всех сил доказывая, что во всем цивилизованном мире флейту держат слева направо, а не наоборот. Соотечественники спросили у Михалева, куда они с Зеленским пропали?

– Знать этого свинтуса не желаю. А пить с ним тем более, – отвечал Михалев, – Мало того, что я мучаюсь с его бывшей Сонечкой и воспитываю сорванца Мотю. Мало?!

– Да что случилось?

– Не ваше дело! А деньги я оркестру верну. Дома. В отечественной валюте по международному курсу. Жду в гости.

Позже стали известны подробности. По дороге в кафе захмелевший Михалев то и дело называл Зеленского родственником, молочным братом, крепко жал ему руку и нежно обнимал. Купив восемь бутылок вина, Михалев предложил на обратном пути одну распить. Ходокам положено. Зеленский его не поддержал: мол, неловко перед остальными. Не по-товарищески.

– Ай, по-товарищески – не по-товарищески! – отмахнулся Михалев и, прильнув к горлышку, не отрываясь, отпил строго полбутылки. – Пей! – снова предложил Михалев.

– Совесть не позволяет.

– Не позволяет?

Михалев отпил еще несколько глотков и перестал себя контролировать.

– Что ж, – выговаривал он Зеленскому, – оставить родину, Софку с пацаном совесть позволила. А тут чистеньким хочешь выглядеть. В жабо белоснежном ходить? Я тебя, гниду, сразу раскусил!

Далее Михалев нес все, что попадало на его хмельной язык. Сыпал упреками, рыдал, даже рванул на себе концертную рубаху. Зеленскому все это надоело. Он откупорил другую бутылку и сказал, что из-за таких соотечественников он и уехал за границу. Он звал и жену, и сына. Ему их искренне жаль. Лучше он тут будет жить почти впроголодь, лучше от скоротечной чахотки околеет, чем постоянно терпеть унижения от хамов-соседей, хамов-коллег и даже хамов-дирижеров.

– Так ты никогда не вернешься на родину? – неподдельно удивился Михалев.

– Только в качестве туриста! – Зеленский зашагал прочь.

– Гад! – крикнул ему вдогонку Михалев, – Катись на все четыре, отщепенец! И пить я с тобой не буду. Лучше с неграми выпью! Они свою Африку не бросают!

Вот что узнали коллеги-музыканты. Но рассуждать уже было некогда – с минуты на минуту на площадь должны были ввезти увенчанного славой петуха Мануэля, и сводный оркестр готовился встречать знаменитость.

Въезд петуха Мануэля

Петуху Мануэлю не зря были уготованы почести: этот испанский петух и в самом деле стал исторической фигурой. Легенд вокруг него ходило множество, и слава Мануэля была поистине легендарной. Газеты писали, что это единственный в мире петух, получивший высшее консерваторское образование по вокалу. Ходили слухи, что Мануэль застрахован на двести тысяч, что он имеет специальный межконтинентальный паспорт – с фотографией, описанием примет и указанием петушиной группы крови, медицинскую карту с прививками и знатную родословную. Он прекрасный певец и должен завтра выступить с небольшим сольным концертом. Мало того, уникальный Мануэль обладал даром предвидения и характером своего пения зачастую очень точно предсказывал события. Переводил предсказания телохранитель, или, как он сам себя называл, духовный наставник Франсиско – чудовищный толстяк с двумя трясущимися подбородками и заплывшей жиром шеей. Еще два года назад Франсиско не был таким. Но заметив у Мануэля склонность к обжорству, нарочно отрастил огромное брюхо. Петуха же держал на диете, говоря ему в назидание: «Вот, будешь жрать – станешь таким же отвратительным, как и я. И ни одной курочке не будешь нужен». Казалось, высокообразованный Мануэль это понимал.

Много, очень много легенд и сплетен ходило вокруг Мануэля и толстяка Франсиско. Вот и теперь в ожидании их приезда в толпе переговаривались: не подменили ли плуты испанцы, не прислали ль в насмешку над их маленьким городом другого, так сказать, подставного, петушка.

И вот грянул оркестр и на площади появилась раскрашенная тележка, запряженная парой белых лошадок. Раздались бурные рукоплескания, выкрики, приветствия. Да, это, несомненно, был он – знаменитый Мануэль! Любимец публики! Баловень судьбы!

В клетке из тонких хромированных прутьев, на расписной деревянной перекладине гордо поднимал великолепную голову огромный петух. Осанка у него была как у гвардейца. Клюв – по-орлиному загнут. Замечательный у Мануэля был гребень: огненно-красный, тугой, с резко обозначенными зубцами – словно огненная пила. Так же восхищали мощные мохнатые лапы с роскошными шпорами. Петух перебирал ими, выражая беспокойство и неудовлетворение ослепляющими прожекторами. Публика обступила тележку, мешая ее продвижению, отчего петух еще более нервничал – бил лапой по перекладине, задирал клюв и метал вокруг грозные взгляды.

Рядом с клеткой стоял в расшитом национальном костюме толстяк Франсиско. Голову с роскошной курчавой шевелюрой телохранитель держал по-петушиному гордо. На ногах его блестели лаковые сапоги – тоже со шпорами. А на инкрустированном поясе угрожающе болтался ковбойский револьвер с внушительной резной рукояткой. В толпе кричали, требовали петушиного пения. Франсиско соглашался кивками, но команд никаких не давал.

Зачем же доставили Мануэля на площадь Искусств и парадов? Устроителям фестиваля хотелось, чтобы все в городе было необычно. На рассвете, ровно в четыре часа, должен начаться апофеоз гуляния – большой праздничный карнавал. Начало карнавала должны были, пробив четыре часа, объявить главные часы на ратуше. Но это было бы слишком обычно. Вот и решили, что вместе с часами должен прокричать всемирно известный петух Мануэль.

До начала оставалось менее получаса. Вдруг толпа еще более оживилась: к клетке знаменитого Мануэля пробирался тоже знаменитый артист и бунтарь Пауль Гендель Второй с пеликаном. Пауля только что опять выпустили из полиции, выпустил сам полковник, так как концерты на помостах уже прошли и теперь нечего было опасаться скандальных срывов. У дверей полиции Генделя поджидал его страстный почитатель – Карлик. Гендель приподнял верного поклонника, обнял и спросил, не его ли встречать собралось столько народу на площади.

– Увы, мой друг, – сморщился Карлик. – Встречают петуха Мануэля.

– Кого, этого картавого? Он тоже претендует на роль глашатая эпохи? Что ж, посмотрим! Пеликан, вперед!

Карлик, не утруждая себя излишней вежливостью, расталкивал толпу:

– Пропустите знаменитых артистов! Дайте же дорогу, уроды!

Гендель шел степенно, так же степенно шел на позолоченной цепочке пеликан. Подойдя к клетке, Гендель молча рассматривал Мануэля взглядом опытного ярмарочного покупателя.

– Нет, ты только вглядись, мой друг! – апеллировал он к Карлику, дважды нарочито медленно обойдя вокруг клетки, – Взгляд тупой до одури, показушная амбиция и гонор! Единственное, что замечательно, – гребешок. Спору нет, хорош. А вот кукарекнет ли кстати? Эй, ты! – наступал Гендель на Франсиско, – Пусть твой кудкудашник подаст голос!

Франсиско даже не повернул головы в сторону Генделя Второго, он лишь показал нахалу сальный от жареной баранины шиш. В публике послышались смешки, но ни шиш, ни смешки Пауля не смутили. Он продолжал высмеивать знаменитость, сравнивая «бульонную петушатину» со своим изящным пеликаном.

– Не отвлекайте Мануэля! – протестовал Франсиско, – Иначе может случиться непоправимое!

– Какого Мануэля? – скорчил гримасу Гендель, – Разве можно сравнить настоящего Мануэля с этим гонористым выпорком? Мы ж с настоящим Мануэлем встречались год назад в Турине!

– Как? Разве это не настоящий?!

– В том-то и дело! Настоящий Мануэль уже стар, немощен и безголос. Пройдоха Франсиско возит подставную птичку, которая не только ни черта не предсказывает, но и поет-то кое-как! Такие пристраиваются по принципу: насест ищи повыше, а кукарекай потише!

– Я протестую! Мануэль никогда в жизни в Турине не бывал! – вмиг побагровел Франсиско, – Ты за эту клевету поплатишься, садист пеликаний! Всем известно, что при дрессировке ты истязаешь несчастную птицу до полусмерти и кормишь горячими гвоздями!

– Ложь! Как-кая ложь! – выскочил будто из-под земли Карлик. Он запрыгнул на повозку, чтобы его могли видеть и слышать, – Я свидетель чуткого, даже братского отношения Пауля к пеликану!

Франсиско пытался стащить Карлика с повозки, но тот крепко держался за прутья клетки, продолжая ораторствовать в защиту Генделя и пеликана. Наконец Франсиско удалось спихнуть «визгливого коротышку» обратно в толпу, но тот тут же кинулся на великана врукопашную. Франсиско отбрасывал его легко, будто мячик, Карлик же мячиком тут же подпрыгивал с земли и снова нападал на толстяка. Многих забавляла эта драчка и поражала абсолютная, как у бультерьера, нечувствительность Карлика к боли. Даже Пауль стоял удивленный, не соображая, что надо бы защитить маленького друга. Лишь пеликан, воспользовавшись моментом, подошел незаметно к клетке, просунул огромный клюв и попытался достать нахохлившегося петушка. Мануэль отскочил в сторону, закудахтал испуганно. Тут уж Франсиско стало не до забав. Он достал свой револьвер и, не медля ни секунды, пальнул вверх.

– Не сметь! Всем от повозки! На пять шагов! – вопил Франсиско, – Считаю до трех! Раз! Два!..

Толпа в страхе отпрянула. Многие спешно пробирались назад. Лишь Карлик присел, изогнулся, как кошка перед прыжком, выбирая удобный момент. Бесстрашием и отвагой горели его глаза.

– Не подходить! Стреляю без предупреждения! – крутил револьвером в воздухе Франсиско.

– Куда вы? – взывал к толпе Карлик, – Сейчас мы его завалим!

– Стоять! – снова предупреждал Франсиско.

На шум прибежал, запыхавшись, полковник со своей командой. Увидев Пауля с Карликом, полковник закипел:

– Опять вы, мерзавцы! Но уж теперь у меня… Кто стрелял?

– Этот! Этот! – указывали из толпы на Франсиско.

– Сюда, – властно протянул руку за револьвером полковник.

– У меня документ на право ношения.

– Разберемся, – сказал полковник, выкручивая оружие из пальцев, – Палить на центральной площади при тысячном скоплении народа? Да в своем ли ты петушином уме?

– У меня холостые патроны, – оправдывался Франсиско, – Это револьвер из театрального реквизита.

Но в толпе не желали слушать оправданий. Осмелев, принялись негодовать вовсю. Тут уж припомнили Франсиско и то, что сольный концерт Мануэля отменил, и что петух вообще сомнительный…

– Мало того, что это не Мануэль! – выкрикивал Пауль, – Так это еще и не Франсиско.

– Позвольте, я же смотрел все его документы, – выступил в защиту справедливости полковник, – Копия университетского диплома, заверенная двумя нотариусами, паспорт на петуха, на Франсиско.

– Петух поддельный. Копия диплома тем более. И хозяин не тот. Это его двоюродный брат Хуан. У них все братья Франсиски, а петухи Мануэли! Семья – петушиный клан. Разъехались по всему миру с десятком Мануэлей, которые ни черта не умеют. Надувательством занимаются! Лже-Франсиски!

– Я протестую! – выкрикнул Франсиско и по привычке потянулся к пустой уже кобуре, – Мануэлю с минуты на минуту возвещать, а вокруг такая нервная обстановка.

– А чего же он сольного концерта не дал, как было обещано? – выкрикнули из толпы.

– Мы всего два часа как прилетели из Южной Америки, и Мануэль не успел войти в новый часовой пояс.

– Вранье! Вместо сольного концерта устроил прилюдную расправу с недомерком!

– Да что же это! – вращал жаркими карими глазами Франсиско, – Бедный Мануэль! У него даже гребень упал! О! Примета – хуже нет!

Франсиско встал на колени и принялся молиться. Все смотрели на поблекшего Мануэля, который нахохлился в углу клетки, словно больной. Гребень его вяло упал набок. Неожиданно наступила тишина. Только стенания Франсиско слышались в центре площади.

Вдруг к полковнику спешно подошел запыхавшийся лейтенант и сказал дрожащим голосом:

– Господин полковник, часы на ратуше остановились!

– Кто организовал? Вы… Вы с ума сошли, лейтенант! – крикнул полковник, даже не взглянув на башню, показывая всем своим видом, что такое невозможно.

– Лучше бы сошел, – опустив глаза, ответил лейтенант, – Но свихнулись… часы. Уже пять минут показывают без четверти четыре.

– Боже, я же просил! – Франсиско вскочил на ноги и ударил кулаком по повозке. Ударил так сильно, что белые лошадки вздрогнули и чуть не понесли, – Мануэль поганое чует. Быть беде! Быть беде в этом городе!

Тысячи глаз уставились на стрелки часов. И вскоре убедились все – главные часы города стояли…

Время – понятие условное

Александр Ткаллер, глядя на оживленное застолье в кабинете, не мог сразу сообразить, уместно ли оно теперь и в таком составе, да и возможно ли вообще пировать с нежитью? Еще его смущал майор Ризенкампф, который все еще похрапывал на диване. Этот мирный звук успокаивал директора – по крайней мере, майор жив. Спать Ткаллеру совершенно не хотелось. Выпить же чего-нибудь крепкого он был не прочь. Но более всего он жаждал наступления утра – пусть все разрешится само собой.

Теперь же Ткаллер, слегка поколебавшись, придвинул стул, налил себе больше, чем обычно, и собрался выпить все залпом. Но Клара придержала его руку своей мягкой ладонью.

– Алекс, неужели ты ничего не хочешь сказать?

– Тебе? – с недоумением посмотрел Ткаллер на жену.

– Нам всем.

Ткаллер обвел всех взглядом, затем сжал губы и поднял подбородок – так он делал в минуты душевного волнения, мечтательности или когда слушал любимую музыку. Поднял бокал и посмотрел сквозь него – кабинет колебался вместе с вином в густом темно-красном свете.

– Еще час-полтора тому назад, – начал Ткаллер, – мы все пребывали в полном недоумении. Фантастическая, пугающая ситуация! Она и теперь остается невероятной… Но мы теперь сидим за столом в одной общей компании. Это уже шаг вперед. Я хочу выпить за радость общения! За взаимопонимание!

Матвей стал обходить всех и чокаться. Видно было, что тост ему понравился.

– Зачем нужно сдвигать бокалы? – поинтересовался Траурный марш, – У нас на поминках этого не делают.

– По русскому обычаю. В знак расположения друг к другу, – пояснил Матвей. По кабинету поплыл хрустальный звон. Клара принялась предлагать Маршам закуски.

– Вот, пожалуйста, шпик, кусочек копченого филе. Надеюсь, вы не вегетарианцы? А это мидии в собственном соку.

– Что-что? – переспросил Матвей.

– Мидии.

– Ах да, – кивнул Матвей, но есть не стал. Взял оливку, пожевал немного – опять не то.

– Что-то не взяло. Надо бы ответный тост гостей.

– Позвольте мне! – вызвался сын Мендельсона. Вставив монокль, стряхнув хлебные крошки с чуть примятого жабо, Свадебный энергически продолжил:

– Возлюбленные сограждане! Теперь мы с бесконечно мною любимым Си бемоль минорным маршем знаем, что звучим мы чаще других произведений. То есть в лености нас не упрекнуть. Человек нас создал, и человеку мы служим. Мы спутники земной жизни и гордимся этим.

– Изумительные ораторские способности, – с легкой иронией заметил Траурный, – Цицерон Бартольди! В подпитии.

– Благодарю, – ничуть не обиделся Свадебный, – Продолжим. Почему мы, простите, велики? Потому что в нас вдохнули великие чувства наши великие создатели! Они способны не только почувствовать, но и передать эти чувства так, что и обыкновенные, не отягощенные талантом люди воспримут музыку как свое, сокровенное. Так выпьем же в память о наших создателях: Фридрихе Франтишеке Шопене и Феликсе Мендельсоне – вот именно, Бартольди!

– За полтора столетия, – поднял бокал Траурный марш, – первый раз имею возможность выпить за своего создателя.

– А где ваши создатели теперь? – спросила Клара.

– Как где? – удивились Марши, – Здесь, с вами. В виде вот, например, нас.

– А там, – Клара указала вверх, – Вы там с ними не встречались?

Марши переглянулись, как бы не понимая вопроса. Затем Траурный ответил:

– Вы, очевидно, не знаете. Мы – существа в основном наземные. Туда, в бездонную высь, мы не допущены.

– Как же? Ведь браки совершаются на небесах? Что уж говорить о… м-м… вознесении душ?

– Мы всего лишь музыкальное сопровождение, фон того и другого.

Помолчали.

– А вот вы, Свадебный марш, – не унималась Клара, – вы играли своему создателю в день бракосочетания?

– Увы, – развел руками Свадебный, – Я лишен был этого счастья, так как появился шестью годами позже. Для торжественного бракосочетания Феликса Мендельсона с мадемуазель Сесиль его друг композитор Фердинанд Хиллер специально написал хорал. Он был исполнен, когда молодые впервые переступили порог их общего дома.

– Вот как. А вы, простите, – повернулась Клара к Траурному маршу, – вы принимали участие в похоронах Шопена?

– Пришлось. Свадебный марш, не будучи женатым, написать еще возможно, а похоронный после смерти – согласитесь, нет. Шопен… Шопен питал по отношению ко мне совершенно особые чувства. Поначалу я был самостоятельной пьесой, и он не спешил меня публиковать – дорожил мной безмерно. Исполнял редко, по просьбе друзей, каждый раз сильно волновался и сразу немедленно уходил, уже не в силах в этот вечер ничего играть и даже вести беседы.

Траурный марш тоже разволновался. Он вновь нервно протер свой поразительный череп платком. Но Ткаллер продолжал расспросы:

– А как же… Вопрос вопросов… Мы, люди, теряемся в догадках…

– Понимаю. Вас тревожит, что же такое смерть?

– Молчи! Не надо! – крикнул вдруг Свадебный, – Вы же не задаете мне вопросов, есть ли счастье, радость в жизни?

– Извольте, счастливчик, не мешать разговору, – отстранила Свадебный Клара.

– Вас интересуют Небеса? – поднял голову Траурный, – Впервые я почувствовал, что такое смерть, в день, когда умер Шопен. Умирал создатель мой тяжело и долго. Безнадежная слабость, кислородное голодание, постоянные приступы удушья… Сердце. А тут еще посетители – художники в альбомах рисуют лицо умирающего гения, просят кровать к окну подвинуть – так лучше лицо освещено. Дамы чуть ли не долгом своим почитают упасть в обморок. Я тогда был юн – двенадцать лет! Чувствовал себя совершенно осиротевшим. Шопен лежал бледный и внешне спокойный, но мучился, иногда стонал. Про себя просил смерть прийти к нему и про себя мычал собственный Траурный марш. Кстати, у Шопена есть еще один Траурный марш – до минорный, который он написал в девятнадцать лет. Но вспоминал он в агонии меня, поэтому я витал над ним и по всем комнатам дома его смерти. Случилось все в ночь со вторника на среду. У постели больного были сестра, племянница и еще кто-то. Был уже второй час ночи. Тускло горели свечи. Вдруг по стенам и потолку пробежало какое-то рассветное голубоватое сияние, и в комнате появилась необыкновенной красоты дама в белом свободном одеянии. Ее появление сопровождал нежный музыкальный фон. Странно, кроме меня и Шопена, никто не заметил ни музыки, ни дамы, которая напоминала сошедшую с небес Музу. Она присела на край кровати, Шопен потянулся к ней худой бессильной рукой, прошептал: «Мать, моя бедная мать» – и вдруг как бы оттолкнул даму, закрыл глаза и слегка отвернулся. Дама встала, сложила на груди руки и принялась беззвучно плакать. Слезы ее сперва были прозрачны, но чем их было больше, тем они становились мутнее и мутнее. Когда она подняла глаза, я вздрогнул: глаза ее были сплошь белые от мути. Сама Смерть стояла перед нами. В ту же минуту Шопен умер.

Дальше вы, очевидно, знаете. Больное сердце его заспиртовали, чтобы потом отправить на родину, и двенадцать дней шли приготовления к похоронам. Все эти дни я провел в глубочайшей печали, ибо был юн и до крайности впечатлителен. Это уж с годами я ко многому привык.

И вот настало тридцатое октября 1849 года – день похорон. Первая моя церемония. Началась она с того, что я был исполнен в оркестровке Наполеона Анри Ребера. С трубами рыдал и я, а когда гроб внесли в храм Святой Магдалины, меня поддержал Реквием Моцарта. Привыкшему к великим утратам Реквиему тоже было невыносимо горько, поэтому его исполняли за черным занавесом с большими перерывами. В перерывах органист Луи Лефебр-Вели играл прелюдии Шопена и импровизировал на его темы. Но самое удивительное началось, как только траурная процессия двинулась на кладбище Пер-Лашез. Над процессией появились летающие ленты – широкие и прозрачные. Они плавали в осеннем воздухе, сплетаясь в венки и причудливые композиции. Это витали все мелодии, созданные Шопеном, – они явились проводить его в мир иной. Они звучали все разом – удивительным гармоническим гимном. Я своей черной лентой тоже влился в небесный венок. Как только тело Шопена предали земле, все мы, сделав прощальный круг, растворились в воздухе. Когда я стал принимать участие в других похоронах, я встретился с похожими явлениями: композиторов провожают их мелодии, художников – великие полотна, писателей – герои и образы. Разумеется, все это имеет специфические приемы и перевоплощения.

– Странно, – влез со своими соображениями Матвей, – А если умрет шофер такси – его тоже провожают все пассажиры, которых он возил, или только самые благодарные?

– Любого умершего сопровождают самые значительные деяния, которые он совершил здесь.

– А мерзкие?

– Если таковых было больше, то над его процессией черным-черно. Страшно! Тучи саранчи…

– Отсюда мораль: жить нужно достойно, – подвел итог Ткаллер. – Но… знаете… зачастую бывают подлые обстоятельства…

– Подлых обстоятельств не бывает, – категорично сказал Траурный и налил всем вина. С облегчением выпили. Долгое время никто ничего не мог сказать.

Вдруг послышалось кряхтение майора. Он начал ворочаться на диване, бубнить, что упрячет всех за решетку. Наконец приоткрыл один глаз и тут же закрыл его, но через некоторое время снова открыл – широко-широко, от удивления.

– В самом деле ужин, черт возьми! – сказал он, глядя мимо своих обидчиков на стол.

– Вы очень голодны? – спросила Клара.

Майор медленно поднялся, внимательно осмотрел комнату, а затем и самого себя.

– Второй раз за одну ночь усыпляют, – бурчал он. – Спасибо, что хоть на этот раз в форме проснулся.

– Не желаете ли с нами? – осторожно предложила Клара.

– Я знал, что вы все заодно, – усмехнулся кривой усмешкой Ризенкампф. – Полицию не проведешь.

– Так господин майор желает нас арестовать или все-таки отужинает? – не унималась Клара.

– Отужинать, говорите? – переспросил майор. – Нет, у вас в самом деле ужин?

– А почему это вас так удивляет?

– Какой мне сейчас странный поминальный ужин приснился. О-ей-ей! – Майор, не дожидаясь еще одного приглашения, подсел к столу. Ему налили вина, и он залпом выпил. – Будто меня похоронили и я же распоряжаюсь на собственном поминальном ужине. За гробом шла уйма уголовников, проституток, наркоманов и прочих подонков. Я пытаюсь убежать из гроба – костюм не пускает. Все хотят со мной проститься, исподтишка ущипнуть, уколоть булавкой, даже пырнуть ножом. Затем приперлись все на ужин. Каждый мне претензии предъявляет, ультиматумы, желает прежние счеты свести… Ужас. Нет, лучше быть с вами. В худшем случае – отравите, в лучшем – усыпите.

Вдруг майор вздрогнул:

– Какой сегодня день?

Ему сказали.

Он посмотрел на часы, опустил голову и тихо сказал:

– Ну вот. Теперь все.

Ризенкампф еще раз посмотрел на часы, наблюдая за движением секундной стрелки: стрелка вхолостую кружила по циферблату – время не менялось.

– Сколько на ваших? – спросил Ризенкампф у Ткаллера.

– Без четверти четыре.

– А на ваших? – обратился к Матвею.

– То же самое.

Клара бросила было взгляд на свои часики и вдруг негромко спросила:

– Вам не показалось, будто кто-то покинул кабинет?

– Как? Когда? – встрепенулись гости.

– Только что. Я слышала: встал, прошел и вышел через дверь.

– Может, это время покинуло нас?

Ни Клара, ни ее супруг – никто из присутствующих не знал, что городские часы на ратуше тоже остановились.