Текст книги "Ночь на площади искусств"

Автор книги: Виктор Шепило

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Кто есть кто

Когда Ткаллер и Матвей Кувайцев вернулись из переплетной в директорский кабинет, их ожидали непонятные перемены. Клара стояла в странном античном одеянии у окна, у стены располагались двое господ во фраках, посреди кабинета стоял майор Ризенкампф с пистолетом в руке. И взгляд майора, и ствол пистолета мгновенно довели до сведения, что все происходящее – не шутка и разумнее всего вошедшим остановиться в дверях. Что они и сделали. Стоять под пистолетом было, мягко говоря, неуютно. Ткаллер понимал, что в такую тревожную ночь пистолет майора непременно должен быть заряжен, но чем больше он смотрел в зияющую дыру, тем бесспорнее ему казалось, что оружие кто-то разрядил. Более того, Ткаллер чувствовал, что майор об этом даже не догадывается. Может быть, такие мысли посетили Ткаллера потому, что сам он впервые в жизни стоял под пистолетным прицелом. На его глазах никогда никого не убивали, да и вообще не стреляли и даже не угрожали, а к перестрелкам в кино он так привык, что не воспринимал их всерьез.

Кувайцев же с тревогой подумал: «Ну вот и настоящая полиция пожаловала. Прощай, Россия! Понеслась косая в баню. Неужели тюрьма на чужбине? Сырая камера с гороховой баландой, звери-клопы и полное душевное одиночество. И утешительной рюмочки никто не поднесет. Кошмар! Скорей бы уж кончилась эта ночь, а утром, может быть, удастся чудом вырваться и сбежать».

 
Домой, домой – в мою Россию,
Где воздух свеж и снег пушист!
 

Впервые в жизни в его голове вдруг стали складываться стихи. «Как Лермонтов! – подумалось Матвею, – Под пистолетом, на Кавказе… Елы-палы, откуда талант?.. Только почему снег? Вроде и осень еще не начиналась… Да и воздух московский не так уж свеж, и снег истоптанный не пушист». И все-таки вспоминалась сейчас Матвею зимняя Москва. Очереди возле винного магазина. Отстоишь, бывало, на двадцатиградусном морозе пару часов, замерзнешь как собака, зуб на зуб не попадает, прибежишь в родной особнячок-коммуналку: один стакашек перцовки, другой – кр-расота! Затем (для усадочки) сладенького розового портвейна – и пошел гулять сугрев по всему телу. Эх, ядрена муха – хороша была жизнь! Домой, домой, к друзьям, в Россию… А с костюмом в театре он выкрутится, в крайнем случае, закажет за свои деньги, эскизы-то наверняка остались… Главное, из этих клещей вырваться. Сдаваться нельзя. Вот им, хрен от локтя! Будут Сретенку помнить!

Покуда Матвей в мыслях давал бой всей городской полиции, майора интересовали лишь два таинственных незнакомца. Бесцеремонно разглядывая их, он гадал: кто же это такие? Тайная государственная служба, работающая под простаков, как они это умеют? Два детектива-любителя, что решили узнать раньше других результаты конкурса, сообщить журналистам и этим снискать славу и деньги? А может, просто бродячие шальные комики, из тех, что понаехали без числа, без счета?

Клара, поправляя на себе портьеру, думала, что эти двое, скорее всего, люди майора – ведь они вместе появились в кабинете. Майор разыгрывает свой убогий сценарий. Зачем? Чтобы скомпрометировать ее и Александра. Удобный случай отомстить: создать шум вокруг срыва фестивального конкурса и тем самым укрепить позиции – свои и полицейской службы.

Ткаллер же сообразил, что эти двое у стены – те самые, о которых говорил Матвей. И по описанию похожи. Когда Матвей рассказывал прерывающимся шепотом о Маршах, у Ткаллера возникли сомнения, не спятил ли в творческом уединении заезжий умелец? Может, галлюцинации? Теперь же, убедившись в реальности видений, Ткаллер подумал, что рассудок Матвея вовсе не поврежден, а эти двое подосланы Союзом с тем, чтобы любой ценой протолкнуть в победители русское – а еще лучше советское! – произведение. Советы всегда отчаянно переживают, если у них перехвачено лидерство: будь оно в космосе, шахматной игре, хоккее или фортепианном конкурсе.

Все выжидали, украдкой поглядывая друг на друга. Матвей покосился на Марши. Похоже, кроме него, никто не знал, кто эти создания. Странно, теперь, в человеческой компании, он их совсем не боялся. Теперь даже если сам черт явится или ангел небесный заговорит блаженным голосом, можно будет пережить это без особых сердечных замираний. К тому же вполне возможно, что это просто авантюристы, бравшие его на пушку. Как говаривала сретенская шпана, ловили дядю на фу-фу.

– Прошу всех оставаться на своих местах, – поиграл пистолетом майор Ризенкампф.

– Господин майор, к чему этот угрожающий тон? – сказал Ткаллер, – Никто никуда не убегает. Клара, что у тебя за наряд? Майор, это вы ее раздели?

– Всю жизнь мечтал! Мы еще будем выяснять, кто кого раздел. А теперь, господин директор, нужно выяснить другое.

Ткаллер подошел к майору и указательным пальцем направил дуло пистолета в потолок.

– Так мы ничего не выясним. Мы люди сугубо мирные. Уберите свой пугач.

Майор раздумывал.

– Уверяю вас, – добавил Ткаллер настойчивее, – Никто никуда не убежит.

– Хочется верить, – ответил майор и медленно спрятал пистолет в кобуру, – Итак, господин директор, вас и вашу супругу я имел честь знать ранее. Прошу стать вас к этой стене. А господ, – майор указал на Марши и на Матвея, – попрошу предъявить документы.

– Вот, – Матвей достал из своих действительно широких штанин недавно переплетенный заграничный паспорт, – Печати. Таможня. Справки о прививках.

– А! – изобразил удивление майор, – Господин русский! Советский переплетчик! Который должен сейчас работать в абсолютной изоляции! И в такой сомнительной компании?

Майор, конечно, раньше видел Матвея и знал его в лицо. Сейчас полицейский просто развивал действие своего спектакля – его интересовали лишь двое неизвестных. Майор чувствовал, что раскрывает колоссальный заговор, заранее обдуманный и тщательно подготовленный, в котором замешаны и директор Ткаллер, и его не в меру шустрая супруга, и русский переплетчик, и эти двое неизвестных, и наверняка еще большая группа, стоящая за ними. Вот это улов! Майор посмотрел на Клару даже с благодарностью: если бы она его не раздела, то вряд ли бы он оказался в этих стенах и вышел на след.

Ризенкампф уже видел себя в окружении репортеров. Он докладывает министру закона и порядка о разоблачении заговора. Министр внимательно слушает, одобрительно кивает, затем по-отечески хлопает его по плечу, слегка даже обнимает, под общие аплодисменты жмет руку и награждает серебряным орденом Святого Марка с крестом и мечами. Затем министр читает указ о назначении майора шефом городской полиции. Тут же стоит хамелеон-полковник с растянутой, как колбасная кишка, улыбкой. Он первым поздравляет Ризенкампфа, говорит, что теперь совершенно спокоен за городскую службу и наконец-то может уйти на покой.

Погасив разыгравшееся воображение, Ризенкампф еще раз перелистал паспорт Кувайцева и велел ему стать рядом с четой Ткаллеров.

– Так кто же вы такие, почтеннейшие? – обратился он к двум незнакомцам.

– Ваш будущий клиент, – кивнул в сторону майора Свадебный марш Траурному, – В прошлом, естественно, мой.

– В каком смысле? – не понял майор.

– Ну как же, у нас уже был разговор: бракосочетались шесть лет назад, двадцать седьмого июля, с девицей Евой Медисон. Не так ли, майор? В то время у вас, правда, было другое звание…

Ризенкампф был удивлен и не скрыл своего удивления.

Мало того, удивления не скрыл даже Траурный марш:

– Вы в самом деле всех клиентов помните с такой точностью?

Свадебный кивнул.

– Колоссально! – удивился еще раз Траурный, – Моя память в молодости тоже была хороша. Но теперь… – Он вздохнул и развел руками.

Майор начал сомневаться, что перед ним любители-детективы. Скорее всего, это все же люди из тайной полиции. Связываться с ними считалось делом нежелательным и просто неприятным. Картина, где министр награждает его орденом Святого Марка с крестом и мечами, несколько потускнела в воображении майора, но окончательно не пропала. Он даже пожалел, что взял поначалу резкий тон, даже заставил поднять руки. В шахматах активное начало – роковая ошибка! Ну ничего, если они в самом деле профессионалы, службу знают – поймут. Значит, допрос следует продолжать в любом случае.

– Итак, – с прежней решительностью потребовал майор, – попрошу ваши документы.

Марши молча переглянулись. Именно так в затруднительной ситуации они научились понимать друг друга. Свадебный пошарил под столом, чем-то щелкнул, достал партитуру в знакомом Матвею переплете и подал Ризенкампфу. Майор пролистал ее дважды, как бы пытаясь в большой книге отыскать маленькое удостоверение.

– Но это всего лишь ноты, – недоуменно констатировал майор.

– Да. Ноты. Других документов нет. И никогда не было.

Майор посмотрел на загадочного и, похоже, многолетнего, вруна, как бы изучая причины, заставляющие его лгать. Ничего не прояснив, прочитал вслух титульный лист:

– Феликс Мендельсон-Бартольди. Свадебный марш До мажор из сюиты к комедии Вильяма Шекспира «Сон в летнюю ночь». Гм… – задумался Ризенкампф, – Не собираетесь ли вы утверждать, что являетесь Феликсом Мендельсоном-Бартольди?

– Ни в коем случае.

– И на этом спасибо. Но кто же вы?

– Там написано.

Майор еще раз прочитал, но уже про себя.

– Неужели передо мной крупнейший знаток человеческой души Вильям Шекспир?

– Ну зачем вы так?

– Так кто же вы, любезнейший?

– Вы просили документы. Там написано черным по белому.

– Четырнадцать лет служу в полиции, но впервые мне вместо паспорта или водительского удостоверения предлагают ноты. А чего только не предлагали! – Майор обширным жестом нарисовал в воздухе необозримую картину, – Справку о беременности, свидетельство о браке покойных родителей, сборник сельскохозяйственных статей, фотографию годовалых близнецов, мятую газетную вырезку с чужим портретом, тыкву с собственного огорода. От вас, кажется, свет исходит? Голубоватый? Может, вы канонизированные святые? Были у меня и такие. Святой Лука. Любопытнейший старичок: десять крупных ограблений, по числу заповедей. Через него вышел на других божьих людей – апостола Павла, великомученицу Магдалину.

Майор говорил обо всем легко, как бы шутя. И взгляд его был добр, мягок, с лукавым прищуром. И вдруг плавное течение речи плотиной перегородила пауза. Взгляд сделался более внимательным, даже цепким. Вскоре глаза вовсе остекленели. Мол, что это вы мне голову морочите. Ведь я все о вас знаю до мельчайшей подробности. И вы сейчас сами признаетесь. Прием был отработан давно. И Ризенкампф знал, что мало кто может его выдержать. Но тут он неожиданно увидел полное спокойствие на лицах собеседников. Ни тени испуга. И это спокойствие посылало майору такую мощную ответную волну, что ему стало не по себе. Будто мощь, заложенная им в свой собственный взгляд, утроилась и возвратилась к нему бумерангом, грозя выбить челюсть или переломать ребра. Но майор все-таки выдержал ответную атаку и на ногах устоял, и постарался сделать незаметным свое поражение. Чуть отдышавшись, Ризенкампф продолжил разговор.

– Так кто же вы такой? – не оставлял он своих попыток добиться вразумительного ответа.

– Там написано, – издевательски, с улыбкой, повторил нарядный блондин.

– Гм… Вы не Феликс Мендельсон, не Вильям Шекспир… Других фамилий в нотах нет.

– Может, мне удастся прояснить картину? – вмешался Ткаллер.

– Не стоит, – остановил его майор, – Мы как-нибудь сами. Время терпит.

– Мы его теряем. Очень жаль.

– Не стоит, господин Ткаллер, – снова повторил майор, – Дойдет черед и до вас.

Кувайцев с любопытством вслушивался в диалог гостей, что так таинственно возникли из партитур и еще более таинственно исчезли вместе с ними. Однако вмешиваться в разговор переплетчику не хотелось. Авось разберутся и без него.

И щелчок! Щелчок из-под стола! Матвей отличил бы его от всех других подобных звуков – так открывался замок его родного саквояжа. Нашлись партитуры, может, найдутся инструменты и другие вещи? «Нет, все-таки хорошо, что полиция прибыла, – думал Матвей, – но пока меня не спрашивают, вряд ли стоит вступать в объяснения».

– Итак, ноты, – Майор провел рукой по бархатному переплету, – Если вы не Мендельсон и не Шекспир, то, стало быть… вы… Стало быть…

– Совершенно верно, – подхватил и согласился уставший гость, – Я – Свадебный марш. Как вы догадливы!

Майор вскинул голову, высоко подняв подбородок, и замер в тревожной стойке, будто ирландский сеттер на охоте. Наконец он вышел из оцепенения:

– Значит, вы утверждаете…

– И не только утверждаю, – перебил Свадебный марш, – а на своем утверждении настаиваю.

Майор смотрел то на обложку партитуры, то на щеголеватого блондина во фраке винного цвета и кипенно-белом жабо. Бальные туфли на высоких каблуках… И этот цветок в лацкане…

– А что? Действительно, похож. Очень похож. Неужели это правда?

– Это больше чем правда, господин майор, – высказался сосед Свадебного, – Это подлинная действительность.

Майор перевел взгляд на этого второго: брюнет в черном глухом одеянии.

– А вы тоже марш? Только, наверное, марш расторжения браков?

– В какой-то мере, – с достоинством ответил брюнет и, щелкнув под столом замком, извлек свою партитуру. В черном бархате.

Майор принял партитуру, но не спешил ее открывать. Взгляд Ризенкампфа столкнулся с глазами мрачного брюнета – они были не выпуклыми и не впалыми, но глядели как бы из глубин черепа, из каких-то Марракотовых бездн. Майор усилием воли отвел глаза и наконец открыл партитуру.

– Что такое? Траурный марш Фридерика Шопена?

Клара подошла к майору, бесцеремонно взяла ноты, перелистала.

– Алекс, теперь я поняла.

Ризенкампф отобрал у Клары партитуру.

– Прошу супругов занять указанное место! – почти закричал он. И крик этот был таким неуместным, таким натужным, что, очевидно, майор сам почувствовал это и уже спокойнее добавил: – И впредь прошу не забываться.

Майор уселся в кресло и начал рассуждать вслух:

– Я, конечно, удивлен и весьма польщен вниманием таких необычных гостей. Разумеется, мы и раньше слышали, что все существующее в этом подлунном мире живет своей загадочной для человека жизнью. Деревья, камни, травы, автомобили, шкафы… Правда, считалось это догадками гималайских гуру или фантазиями ненормальных. Они утверждали, что мы, так называемые нормальные люди, не способны понять и почувствовать многого, ибо ограничены только одним измерением. Теперь же, если верить глазам и ушам, мы получили такую возможность. Сказочники нас подготовили, и некто всемогущий решил, что мы уже созрели для новых отношений. Что ж, век живи и век удивляйся. Я лично на полицейской службе удивляюсь каждый день.

– Вы, майор, счастливый человек, – заметил Траурный марш, – И власть, и тайные знания в ваших руках.

– Да, – согласился майор, – Власти у меня даже больше, чем думается окружающим. Особенно сегодня. А вот со знаниями сложнее. Случалось ошибаться.

– Каждый человек в жизни, говорят, проходит одну дорогу, – вставил Свадебный марш, – У полицейских их, наверное, больше?

– Дорог хватает. Но сколько бы дорог ни было, а жизнь – свечка. Обязательно сгорит. Бывает, с обоих концов. Не так ли? – обратился майор к Траурному маршу.

– Не жизнь сгорает, отмирает плоть, – значительно произнес Траурный.

– И только?

– И только.

Что-то мешало майору подсмеиваться над этими занятными чудаками. Помимо воли он ощущал их воздействие на себе, но объяснить его причины не мог.

– Ладно, – отрубил Ризенкампф решительно, – С собой я еще кое-как разберусь. Но меня интересует и по долгу службы, и так, для общего развития, есть ли в вашем партитурно-музыкальном мире вещи? То есть движимое и недвижимое имущество?

– В общем-то, есть, – ответил Свадебный марш, – Но мы вполне можем без него обходиться.

– Да, – согласился со Свадебным Траурный.

– Прекрасно, – сжал губы майор, – Тогда объясните мне великодушно, если вы действительно музыкальные явления, зачем у вас этот музейного образца саквояж с инструментами для взлома?

Майор вытащил из-под стола саквояж и начал доставать из него переплетные инструменты. Матвей, долгое время стоявший в стороне в напряженном ожидании, вдруг побледнел, подпрыгнул, будто его больно ущипнули, и в два прыжка оказался у стола. Вся комната заплясала перед его глазами.

– Боже мой! Вот же они, мои вещи! Нашлись, господин Ткаллер! И ножницы, и тесьма, и рельефный валик для позолоты. И летник! Вот радость, вот сюрприз! – суетливо надевал на себя Матвей вновь обретенное театральное сокровище. Переплетные приспособления он пытался рассовать по карманам.

– Момент, момент! – остановил Матвея майор, снимая с него летник, – Я еще не знаю, чей это чемодан, чьи вещи!

– Все привозное! Все мое! – не давал себя раздевать Кувайцев.

– Это нужно доказать.

– Как же! Через три границы провез и теперь доказывать? Вот эмблемы московские на саквояже: собор Василия Блаженного, «Рабочий и колхозница», Останкинская телебашня. Изготовлены в кооперативном ателье. Там и приклепали. Что еще нужно? Господин Ткаллер может подтвердить.

Ткаллер охотно подтвердил, что саквояж и вещи являются собственностью русского переплетчика.

– А каким же образом все оказалось у этих нотных знаков? – указал на Марши майор.

– Дак… это…

– Вы были знакомы?

– То есть сегодня ночью познакомились.

– А вы, господин Ткаллер?

– Впервые вижу. Но кое-что слышал от господина Кувайцева из России.

– Ага. Так они все же из России, – расцвел улыбкой Ризенкампф, – Вы вместе приехали?

Матвей и Марши переглянулись.

– Сюда смотреть! – рявкнул Ризенкампф, – Сюда! На пальчик!

Он раскачивал полицейским пальцем перед глазами допрашиваемых, словно припадочный психиатр перед тихим безумцем.

– Да что вы, – отмахивался Матвей, – Они появились здесь. Из партитур. Когда я перепутал обложки.

– А из только что осушенного стакана они не могли появиться? – язвительно ухмыльнулся майор.

– Вы забываетесь, майор! – пригрозил пальцем Свадебный марш, но Траурный нежно взял его за руку, слегка пожал ее – мол, зачем нервничать. Посмотрим, как пойдет дело, понаблюдаем за детьми, иначе зачем было являться.

– Что-то я как на иголках, – не мог успокоиться Свадебный.

Жабо его съехало в сторону. Глаза светились, даже горели, отливая невероятным голубым сиянием. Остроносые туфли выбивали дробь.

Обет вечной любви

Пока майор Ризенкампф выяснял в здании кто есть кто, на площади Искусств объявили перерыв в концерте. Внятно заявили о себе тележки с сосисками, горячим кофе и холодным пивом. Кого не устраивали мобильные закуски, расходились по кафе и ресторанам. Собрались в своем кафе и журналисты. Конечно же, возник спор. Скептически настроенные утверждали, что, несмотря на разнообразие программы, фестиваль не только не выявил звезд, но даже не нашел такого исполнителя или группы, которые могли бы хоть чем-то поразить слушателей.

– А капелла непорочных девиц? А Пауль Гендель Второй с пеликаньим криком? – протестовали другие.

– Старо! Изыски и выверты, – морщились скептики, – С давних времен люди получают эмоциональный заряд у природы, подражая шуму дождя, крику птицы, свисту ветра.

– Да, но здесь человек-артист слился с природой, а не подражает ей.

– Дрессировка и более ничего. Искусная – ничего не скажешь! Вне общества сородичей пеликан обычно молчалив – разве что щелкает клювом. Только среди себе подобных издает глухой рев – его же подвигли к вокализу в человеческой стае. И все же нынешнее динамичное время требует от нас совершенно нового поворота в искусстве. Старыми средствами это время не отразишь! И этот поворот скоро наступит. Вот-вот – и наступит!

– Сколько уже этих поворотов было! И все эти жалкие потуги воспринимались как чрезвычайные открытия и последние откровения. Но проходило время – и банальность любых новаторств становилась очевидной.

– То была подготовка, попытка если не открыть дверь, то хотя бы приблизиться к ней. Но явится истинный новатор, и все ваше традиционное искусство полетит в помойку! Астрологи утверждают, что в начале третьего тысячелетия гармония сфер станет доступна человеческому слуху. Люди начнут объясняться на языке музыки – он у нас в подсознании, этот язык. И тогда каждый сможет понять каждого – исчерпывающе, до конца.

– Не пугайте. Давайте подождем еще пару столетий. А пока: серые начинают – и серые проигрывают!

Тут заметили тихо сидевшего в углу Кураноскэ. Японец, как всегда, был в стороне. Он сидел за столом, пил из маленькой фарфоровой рюмочки свою теплую рисовую водку, макая кусочки тунца в желтый мутный соус с квашеным мхом.

– Господин Кураноскэ, – обратились к нему, – Как по-вашему, есть ли достойные открытия на празднике?

Японец отпил еще глоток и внимательно посмотрел в зал.

– Может быть.

– Вы имеете в виду результат компьютера или фестиваль в целом?

– Подождем, – Кураноскэ твердо поставил чашку.

В кафе было душно и накурено. Официант прошел вдоль стен и распахнул несколько окон.

За окнами была ночь. Зеленоватый лунный свет проникал всюду. Он разбивал свои плоские зеркальца и на крутых крышах, и на брусчатке площади, и на окнах безмолвного «Элизиума». Было тихо. Казалось, во всем наступил антракт.

У кассы концертного зала тем временем собралась очередь. Еще с вечера распространились слухи, что будет продано дополнительно сто билетов. Желающих, конечно, нашлось гораздо больше. Очередь опоясала почти все здание. Кто стоял опершись о стену, кто сидел на корточках, кто – на раскладных стульях и коробках. Были и такие, кто дожидался открытия касс, посапывая в спальных мешках.

Вдруг послышался осипший женский голос:

– Анатоль!.. Анатоль!..

Мария шла, приглядываясь, вдоль очереди. Шла не быстро, шаркающей походкой.

– Не скули. Нет тут твоего Анатоля, – безразлично ответили ей.

– Кому я мешаю?

– Поворачивай, тебе говорят.

Но Мария не повернула. Она подошла к кассам. У освещенной витрины стоял художник с большим планшетом в руках. Как все художники, он был одинок и лицом печален. Мария долго вглядывалась в лицо художника, затем подошла сзади и взглянула на рисунок.

– Очередь рисуешь? – удивилась она, – Лучше бы ты им билеты нарисовал.

Художник обернулся:

– Фальшивками не занимаюсь.

– Они бы обрадовались и отблагодарили тебя.

Мария посмотрела на очередь и как бы свысока, негромко, почти шепотом, обратилась к художнику:

– Вот скажи, зачем этим людям билет? Чего они ждут? Могут ли Григ или Глюк высветлить их души? Или два великих произведения в корне изменят их жизнь? Что скажешь?

– Не смешно шутишь. Я думаю, им обещано счастье, – усмехнулся художник.

– Слушай, да ты, должно быть, даровитый малый. У тебя улыбка хорошая. Ты можешь мне помочь.

– Нарисовать билет?

– Нет. Портрет одного человека.

– Надоели портреты, – отмахнулся художник.

– Пожалуйста. А я тебе десять франков на пиво нарисую.

– Нет. Устал, – Художник захлопнул свой планшет.

Мария взяла его за руку.

– Ты рисуешь сонную очередь, неизвестных людей, которые и спасибо тебе не скажут. А я предлагаю нарисовать красивого человека. Гордого. Необыкновенного. Неужели он не заслужил?

– Таких нет.

– Один есть.

– Ерунда, – И художник повернулся, чтобы уйти.

Мария рванулась было за ним, но вдруг ноги ее подкосились. Она медленно села на выступ тротуара, посмотрела по сторонам, будто ища поддержки, и, не найдя ее, тихо завыла. Выла и скулила, будто собачонка под дождем, глядя то в лунное небо, то себе под ноги на брусчатую мостовую. Сквозь вой и всхлипывания порой можно было разобрать слова. Мария жаловалась на людскую неотзывчивость. К кому бы она ни обратилась, в ответ или непонимание, или насмешка, или полнейшее равнодушие. Будто каменные. Как бы она сейчас хотела превратиться в камень. Вот на этой же площади. Он лежит себе на мостовой среди таких же абсолютно одинаковых холодных камней и не разглагольствует об искусстве, об очищающем влиянии музыки, о братстве и равенстве. Он и так равен среди равных. И пусть его топчут ногами. Ничего. Его назначение такое. Он привык к этому. Он знает, что его топтали и будут топтать. Никакого надувательства и самообмана. Но ведь люди не камни? Вот хотя бы этот художник. Почему бы не помочь страдающему человеку? Об этом и Спаситель говорил…

Художник в это время стоял в стороне, курил, присматриваясь к бродяжке. Что-то мешало ему уйти.

– Ладно. Приводи его завтра на это место! – издали крикнул он.

– Его нет в городе.

– Тогда фотографию принеси.

– И фотографии нет.

– Как же тогда?

– Я буду рассказывать, – подошла Мария, – а ты рисуй. Только сейчас. Я тебя очень прошу. Не надо откладывать.

Радость мелькнула в ее глазах, и лицо засветилось надеждой: «Ну, открывай свой чемоданчик».

Художника подкупила эта простота. Вот очередь – сонные, хмурые, недовольные люди, им кажется, что концерт сделает их счастливыми. А эта Мария – ведь она действительно счастлива! Хотя горюет и, может быть, счастливой себя не чувствует. Может быть, ей кажется, что несчастней ее нет никого. Но откуда-то у нее сила берется. Неужели эта сила – Анатоль? Наверняка он ее оставил, нашел другую, а о Марии тут же забыл и думать не думает. И она об этом знает. Но это не главное. Главное то, что она его ищет, постоянно думает о нем. Вот это состояние счастья-несчастья ему давно хотелось уловить и передать. На фоне недовольной очереди благополучных – страдалица, которую устраивают ее страдания. Вот какой фигуры не хватало на его картине! Художник открыл планшет и принялся делать наброски, поглядывая на Марию.

Несколькими штрихами он изобразил женщину на плотном листе и отложил его. Он знал, что теперь сможет передать это состояние. Коль его посетило прозрение, то никуда теперь оно не уйдет. Отложив набросок, художник укрепил чистый картон и приготовился к работе.

– Рассказывай.

– А ты какой цвет выбрал? – спросила Мария.

– Обычный. Черный.

– Что ты! Возьми другой. Зеленый есть?

Художник взял зеленую пастель.

– Хорошо. Вот теперь рисуй, – успокоилась Мария.

Она прикрыла глаза, как бы уходя в далекие и необыкновенно приятные воспоминания. Блаженное состояние ее затянулось. Она будто позабыла о художнике и о том, где она находится. Грезы унесли ее бог весть куда, едва ли не в иной мир. Художник терпеливо ждал, любуясь этой неопрятной дурнушкой. Он думал, что заурядные люди, особенно женщины, всегда пытаются смотреть на себя со стороны, как бы контролируя, как они выглядят: не смешно ли, достаточно ли благородно, сексапильно и так далее. Но если человек одержим какой-либо страстью, то контроля нет и в помине.

Неизвестно, сколько бы еще простояла так Мария, если бы ее не толкнул плечом подгулявший прохожий. Мария вышла из забытья, остановила свой взгляд на художнике, вспомнила, зачем он тут.

– Значит, начнем. Роста он высокого. В плечах широк и даже могуч. В шаге тверд. Постоянно, и зимой и летом, носит кованые испанские ботинки с острым носком. Сбоку на ботинках большая пряжка и серебряная цепочка.

– Ботинки, это, конечно, важно, – кивал художник, – но скажи что-нибудь о лице.

– Не торопи.

Мария подняла голову, будто пыталась разглядеть лицо любимого на луне.

– Нос его прям и тонок, как у благородного рыцаря или аббата Лепентера. Глаза большие и бесстрашные, как у ночной птицы или пожарного Мариуса. И тоже чуть зеленоватые. Брови густые, крутой дугой, как у кондитера Гюстава. Волосы темно-русые, длинные, как у Иисуса или у плотника Шарля, ты должен знать если не его, то сестру его Розиту.

Пробор… постой-постой, – Мария задумалась. Пальцы ее невольно стали перебирать оборку старой длинной кофты, – Художник, я забыла. Помоги. Нет, не надо. Ну-ка тихо, тихо! – притопнула она, хотя вокруг никто не шумел, – Тихо, вам сказано… Мы прощались. Он стоял вот так. Я – напротив. Он прижал меня крепко, я даже вскрикнула. Потом причесала гребнем свои и его растрепанные волосы. Вот… вот… так… – водила Мария по воздуху растопыренными пальцами, – Волосы вроде твоих. Без пробора. Точно как у тебя. Вы вообще с ним здорово похожи. Успеваешь за мной? – потянулась Мария к наброску.

– Нет-нет, еще рано, – остановил ее художник.

– Ну хорошо, слушай и рисуй дальше, – согласилась Мария, – Лицо чуть скуластое, словно у греческого ювелира Касикопулоса.

– Борода, усы есть?

– Усы! Есть усы, – обрадовалась подсказке Мария, – Не усы – обморок. Точь-в-точь как у продавца котят Зигмунда. Ты его должен знать, ты ведь тоже странник.

Художник кивал, подтверждая, что он и вправду всех знает – у Марии и сомнений не было, что люди, хоть чем-то схожие на Анатоля, в высшей степени достойные и известные.

Портрет близился к завершению. Мария ждала с нетерпением, то и дело добавляя:

– Но главное, конечно, душа. Душа редко у кого удается. Она щедрая. Отзывчивая. Честная. И главное, он ничего и никого не боится. Он готов заступиться за обиженного и поделиться всем, что у него есть. Видишь колечко, он купил его на последние пятьдесят франков… Ну, скоро?

– Пару штрихов осталось.

– Внизу пояснение сделай: «Анатоль из Марселя». Хотя его и так все знают.

Художник исполнил и это пожелание Марии. Она же ходила в стороне, что-то себе бормотала. Закончив, художник развернул портрет к заказчице, тоже отошел и закурил. Мария не торопилась принимать работу. Она подошла как можно ближе и сказала неожиданно злым шепотом:

– Ну, парень, если не похож… Ох, что я тебе наговорю, что сделаю с твоими смешными карандашиками…

– Вот как! – не испугался художник, – Я знал, добро всегда наказуемо.

– Нет! – сверкнула очами Мария. И, сощурившись, снова перешла на шепот: – Никогда никому этого не говори. Особенно детям.

Художник не выдержал взгляда, отступил на шаг.

– Ладно. Они сами разберутся, когда подрастут. Будешь смотреть?

Мария по-прежнему не торопилась, прошлась взглядом вдоль очереди, оглядела площадь. Не спеша подошла к рисунку.

Непонятно было, понравился ей портрет или нет. Она смотрела с таким напряжением, будто полководец, изучающий карту будущего сражения. Затем на ее лице медленно проявилась не то улыбка, не то гримаса страдания. Губы ее расползлись, растянулись и застыли. Затем застыли и расширились зрачки. Так бродяжка простояла долго. Казалось, портрет она изучает в малейших деталях. И вот она бережно коснулась картона, любовно принялась гладить, словно расправляя морщинки на нарисованном лице.

– Анатоль, – спросила она тихо, – Ты меня узнал?.. Узнал! Он узнал свою Марию! – повернулась она к художнику.

Тут уж ему стало совсем не по себе. Он быстренько собрал свой планшет, но Мария его остановила, схватила его правую руку, поднесла к губам и поцеловала.

– Ты не понимаешь, что ты сделал! Сандро Боттичелли! Ты создал самую удачную картину в своей жизни! Ты вернул мне его! Ты… ты…

Мария принялась выгребать из своих карманов старенькие мятые денежные бумажки и совать их в карман художнику. Он даже не сопротивлялся, потому что знал – бесполезно. Еще раз поцеловав ему руку, Мария схватила портрет, перебежала площадь и растворилась в толпе.