Текст книги "Тщеславие"

Автор книги: Виктор Лысенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Отец все не появлялся и Сергею никак не удавалось выдать ему то, что он хотел: ведь он теперь был мудрее, чем даже библейские мудрецы или греческие философы, и есть вещи глубже, чем формула: "Все – суета сует и всяческая суета". От этой – можно было пастись, скажем, ничегонеделанием, как тот же Обломов. Ну стать ночным сторожем в магазине. Или грузчиком. И – никаких тебе тщеславных амбиций – не надо писать картин или книг, новых симфоний или изобретать квадратное колесо. Отец единожды (они тогда были такими дерзкими с однокурсниками – стирали в порошок местных русских поэтов и прозаиков, допущенных по квоте к приличному пирогу, и после критики стихов одной из поэтесс отец рассердился: "Да она же профессионал! Вы ещ1 многого не понимаете!". Сергей не видел, что он должен понимать в рифмованной тарабарщине, в стихах о Ленине, партии, Первомае и прочей глупости, но отец настаивал, говорил жестко: "У вас нет опыта. Когда-нибудь вы и стихи о Ленине будете воспринимать по-другому. И о Первомае. Помни мои слова! У нас – опыт, которого у вас нет!". Теперь бы он сказал отцу. Что у его поколения есть опыт не только его, отца, но и свой. И лозунгами их теперь не поймешь, когда мир скрывает тайны типа "Котлована". А, может, есть еще книги, которые открывают еще большую жуть? Или мудрость? Может, есть книга, которая может излечить от его любви (ну покажись, покажись хоть на миг! – умолял он Земму), или дать для организации жизни неэгоистические начала? Да ну там! Кто это остановит этот бесконечный бег вперед? И каждый на своей дистанции, которую выдало ему провидение, будет стремиться улучшить свой результат. По-своему. Сергей уже лет двадцать точно объяснял себе некоторую агрессивность матери, зачастую – безапелляционность. Даже теперь, когда ей за семьдесят, она не смирилась, не сжалась до мира пенсионерки. Она, чуть скосив глаза, всегда ловила его слова об отце, об их отношениях. Но никогда и ни слова не спрашивала об Элле Петровне. И нередко, когда ей казалось, что отец что-то недомыслил, сделал не так, вставляла свои ремарки. Так, когда он рассказал ей об исключении отца из партии за выступление против НРВ, она заметила: "Ничему его жизнь не научила. Он что, забыл, что было до войны? И когда это власть потерпит, чтобы против нее перли? НРВ так НРВ. Сиди и жди. Сами упрутся лбом в тупик и все отменят. Я сколько лет проработала сестрой-хозяйкой в больнице – мало ли что было за тридцать пять лет! Могла бы тоже выступить. А ведь были времена, когда мне только намекнули, что можно под утилизацию пустить домашние простыни, а новые отдать зав.отделением. Гавврачу. Я себе ничего не брала – вдруг проверка сразу и сядешь. А к ним – не пойдут. Я им и комплекты наволочек делала, и пододеяльников. Пока всего этго в магазинах не было. А проявила бы свою принципиальность – нашли бы как убрать. А Люсю учить надо было. Да и самой как-то надо жить... Куда пойдешь с семью классами... И отец – опять нарвался". Сергей отчетливо видел, как отец идет в непоянтную атаку перед ним – что-то темное, сильное, плотное и он с размаху напарывается, словно на проволоку бруно, но не кричит, и не отходит назад – бьется в тенетах непонятной преграды, и почему-то никого не зовет на помощь. Против этой силы – бесполезно? Никто не откликнется и отец знает это? Вот он, Сергей, может, и помог бы. Но чувствует – эта атака – из далекого прошлого, потому что отец вот только что пролетал среди звезд, а это – совсем другое существование. И хотя он хотел ему выдать насчет опыта, мол, мы и вашим овладели и сами до много додумались, но даже это хорошо, что отец не появился, иначе бы спросил, увидав его: "вот это ты называешь тем, до чего вы додумались? У нас в армии один дурак, перед тем, как пустить себе пулю в лоб, написал записку: я знаю, что жизнь – это широкая и мощная река, в которой трудно плыть даже по течению. А у меня нет на это сил". Так что видишь – это все было. Банально, но то, что ничто не ново под луной – не устарело. А Люся хотела стать врачом. Но как? Работа, дети, муж. И – зачем? Подняться выше? – Точно! Наполучать сначала категории – вторую, певую, высшую. Стать зав.отделением. Потом – главврачом. Потом – министром (сразу, сразу – министром – незачем и минуты быть замом!), потом – министром союза, потом – Генеральным секретарем ООН (Люся вряд ли мечтала стать Маяковским. Женина – Маяковский – ха-ха-ха! – кто бы за нее стихи читал громовым голосом? Нет уж – пусть лучше генсеком ОНН!). Он видел здание на Ист-ривер, флаги, флаги и машина – длинная как вагон, и в нее садится сестра. Люся – генсек ОНН! Интересно, не лопнет ли она от радости? Выше ведь должности нет! Разве что господа-бога... Но на эту должность не пробьешься. Она каким-то странным образом оказалась вне тщеславных мечтаний. Даже там, в Тавильдаре, он видел и Гагарина, и Эйнштейна и одного Жукова (Наполеоны уже вышли из моды даже у психов), но ни одного – господа-бога. Пророками еще прикидываются. Но это – дурочку валяют. Простаков доить. Странно, но у негоне было желания стать редактором газеты. Он уже понимал, что это – совсем мелкая игра. Хотя если бы подсуетсться хорошо себя вест, жениться (сердце упао и заныло, он почувствовал – как на глаза набежала слеза – с кем бы он мог жить, если нет ее!! И зачем себя мучить этим предположением! Лучше перескочить – разу к ЦКШ, потом – в ЦК комсомола. Везде рыть землю носом, быть активным, поддерживать все начинания партии первым (и НРВ), писать умные. Вроде задушевные доклады для секретарей ЦК, даже в сорокаградусную жару и дней десять – в сорока с хвостиками в два-три градуса, галстук, и все будет тип-топ! Только не перестараться – а то заткнут в ЦК ВЛКСМ кем-нибудь – до "Комсомолки" там далеко, а все остальное... Тот же винтик на более высоком этаже. Одна отрада – команировки в Азию. Тут тебе будет все – и машина, и сопровождающие, и шашлыки, и дыни из укромного уголка поля – без удобрений и лишней воды – не то, что на базаре, в которых – воды – чуть ли не половина – научились азиаты перед базаром заливать бахчи водой и тоннами продавать арычную воду наивным горожанам. Нелька, правда, была довольна, что попала в ЦК – через пять лет перевели в международный отдел (он быстро пролетел над шпилями Праги, куполами Будапешта, собором Александра Невского в Софии и даже помахал Алеше рукой – ничего, старик! Ты же – каменный!), а под сорок пять – в ЦК КПСС. Дачи, курорты, авоськи... Она смеялась: "Знаешь, Сергей, я даже не представляла, что можно вот так жить. Нет, это не газета с ее потогонкой". Но Сергей не хотел авосек и ЦК КПСС. Не хотел быть редактором. Он хотел быть властителем дум.Это потом он уже наткнулся на фазу классика, что, мол, самое главное стремление человека и его значимость – это какое место он занимает в умах свои современников. Будь он нелален – этотдевятнадцатый: век наставил ложных ориентиров и ты между ними – словно волк среди красных флажкв. Наверное, естьтолько одна правда – любовь. И можно не догадаться, что она есть. Сколько разных девушек было у них с Робертом. Были и нежные, и умные, и тактичные. Но везде он чувствовал, что любую из них нетрудно отодвинуть, заменить другой. И с женами он расставался со страданиями на уровне потери кошелька или нечаянно выроненного из рук арбуза – как обидно видеть, что он был малинового цвета, тонкокорый и свежий. Эх! Эх! – и все. Только расставание с Надей было тяжелее. Ну два арбуза. В крайнем случае – три. А вот эту потерю... Хотя она и не была первой, романтической любовью, которую, как пишут все пишущие, никогда не забывают. Это было то, что может разрушить государства, родить великое открытие или написать гениальную книгу. Ну как Петрарка. Ли Катулл. Может быть. Если бы в нем не было чего-то пустого (он теперь точно знал – чего) была бы природная целостность (вот так следовать разным шаблонам, стереотипам, не уметь вовремя увдеть мир таким, каким он есть) а каким он есть? – сразу мелькнуло в уме. Вся цивилизация только и занимается тем, что дуриттаких простачков, как он, пока от сильного удара реальность не зазвенить в голове и когда прояснится – с ужасом увидишь, что мир – совсем не то, что ты знаешь: по книгам, картинам, фильмам, разговорам. И надо быть либо Кофуцием, либо Буддой, либо Христом, Карлом Марксом, наконец, чтобы СВОИМИ глазами увидеть мир. Но – проехали. Что-то и тебя вылепили. И это выщавить из себятруднее, чем раба по капле). Мелькнул живой Антон Павлович, которого он считал родным человеком не по причине того, что писал хорошие рассказы – пьесы были куда лучше, потому что в них впервые так осознанно зазвучала тема отчаяния человека перед этим миром. Ну что там эти возгласы: "В Москву! В Москву!". Можно подумать, что Москва даст цельность сестрам. Нет, виновта не провинция, не уходящий полк, не Вершини. Вина нелепость бытия. Кажется, Антон Павлович не до конца все это просек. Или не хотел проговариваться прямым текстом? Зато жил, словно понимал нелепость мира и принимал его правила. Наверное, поэтому перелюбил весь свой МХАТ. Это потому, что жена не была великой любовью. А была ли до нее – это тайна. Он ведь тоже о своей никому ни слова. Тайна она и есть. И связей с женщинами может быть сколько угодно – по симпатии, по необходимости, по случаю и так далее. Они оправданы и даже необходимы. А вот если есть та самая. Великая никто не загонит в пастель даже к самой первйой красавице – будь она Мэрилен Монро или Брижит Бардо. Понимал бы он тогда, что мир – нелеп. И нельзя принимать всерьез никакие игры, затеваемые в нем. Все – одурачивание, все капкан, все делает из тебя часть управляемого стада. Надо бы сохранить природную чельность. Но – как? Это ведь надо иметь каких учителей! Вот если бы лет в пять попасть в сокровищницу мыслей куда-нибудь в Тбет. Или в Александрийскую библиотеку. Там, наверняка, было меньше идеологии, ошибок и у тех же тюрок, сжегших библиотеку в Бухаре. Теперь они гордятся этим городом, когда выжгли, может быть, очень важные познания о человеке и мире. Впрочем, они теперь – великая нация. Как и многие другие, вырезавшие целые народы и захватившие их земли, города и куда на руины прежних владельцев возят туристов и зарабатывают еще при этом для себя на этом денежки. Все ложь и тупик. А где Антон Павлович? Эх, посидеть с ним рядом (интересно, любит ли он сухое вино? Или только крепленые, массандровские?). Сергей подумал, что зря вспоминал о винах – в пору работы в минздраве он побывал там и попробовал много вин. Вкусные, конечно. Но лучше – сухач. А еси уж врезать – то водку. Но – в меру. Чтобы – не замерзнуть, например. Он спросил тетю: почему она не вяжет носки? Тетя ответила: "А теперь нету козьей шерсти". – "А куда же она делась?". – "Куда – куда. Раньше был луг – на нем местные пасли коз. Траву косили. Потом власти решили построить там стадион". – "Построили?". – "Построили", – вздохнула тетя. "Ну теперь там олимпийские чемпионы готовятся", – улыбнулся он тете (что же жалеть – век шествует путем своим железным). Но тетя опят вздохнула: "На стадионе – никого нет. Пустует. Ни спортсменов, ни козьего пуха. Вот теперь никто и не вяжет ни носки, ни шали, ни варежки с перчатками". – "А где же берете?". – Да приспособились покупать у цыган – они возят из Оренбурга. Там еще что-то осталось". Сергей шел по стадиону и удивился: зачем отгрохали такой? И главное – загубили луг. Он помнил его хорошо. Неужели думали, что построят стадион и он впитает красоту мертвого луга? Ну и юмористы! Он зашел к запреду райсовета, ведавшего всей социалкой, показал журналистское удостоверение (хорошо, что в свое время я вступил в Союз журналистов!). Зампред был открытым и неглупым мужиком (это по шаблону – все бюрократы – придурки или около того). Сергей откровенно рассказал, что приехал к тете в гости, что хотел вот на стадионе по старой привычке потренироваться на волейбольной площадке (теперь он уже знал, что хвастаться, что он – мастер спорта, несколько лет играл за сборную республики и даже полсезона был ее капитаном – дешевка). Но что-то никого не увидел на тренировке. Зампред вместо ответа набрал номер телефона, потом, извинившись, полез в стол. (Сергей слышал, как он попросил к себе Андрющенко – ясно – шефа по спорту. Зам. достал бумаги, начал рассказывать о планах спортивных мероприятий, о подготовке к участию в областной спартакиаде и так далее. За это время пришел Андрющенко, сел, оценил Сергея. Шеф сказал ему вот, мол, журналист интересуется стадионом. Сергей второй раз услышал о планах. Недооценили они его! Сергей спросил, а где сейчас готовятся будущие победители областной и позже – союзной спартакиад. Знали эти начальники или нет, но Сергей, по работе читая кучу газет, знал, что даже в каком-то крохотном Чалтыре в Ростовской области подготовлено немало мастеров спорта по борьбе, что они становились чемпионами области и призерами России, выступали на Спартакиадах и чемпионатах СССР, выезжали за рубеж. Нет, здесь таких нет. Но планы, планы! Сергей не злился. Он спокойно слушал про планы (знали бы они, какие планы и где он видел и успел посмотреть, как они нередко в реальной жизни дохнут, не дав плодов. Те же бригады хлопкоробов механизаторов из местных девушек. Да что там механизаторов! – В республике не смогли организовать даже ОДНУ бригаду отделочниц из местных девушек. Он спокойно выслушал все, что ему рассказывали, толково убедительно, и спросил: "А как же козы?". – "Какие козы?" – удивился зам по социалке. Сергей объяснил, какие. "Ну что вы, Сергей Егорович! Зря вы думате, что мы упустили из виду этот вопрос! Зачем корпеть над носками по вечерам. Сейчас синтетика не уступит натуральной шерсти. Вот возьмите Японию. Там, кажется, вообще нет ни одной козы. А их синтетику нельзя отличить от натуральной шерсти. А посмотрите, какой искусственный каракуль делают французы!". – Тут он прервался и обратился к Андрющенко: "Помните, какой ажиотаж у нас был, когда мы по линии потребсоюза получили несколько французских шуб? Что тут делалось!". Сергей легко представил, что тут делалось – шубы получили жены или дочери самых больших чиновников. А шеф решил закруглить разговор: "Наша задача – дать людям максимальную возмоность для удовлетворения духовных потребностей. Коза – это вчерашний день. Да и очень вредное животное. Вы же знаете пословицу – козы съели Грецию". Зам улыбнулс: какие, мол, здесь вопросы? "Да, – вздохнул Сергей, – только вот бабушки оказались без привычного и полезного занятия...". – "Да пусть теперь на старости лет не глаза портят над вязанием, а посмотрят телевизор, сходят в кино, в клуб...". Сергей уже давно и хорошо отличал заботу о людях от схоластических партийных построений. Врезать заму ему не представляло труда: достаточно было бы оставить в этом кабинете надолго вроде бы простую фразу: а бараны (простите, овцы то есть), съели Англию. Но что это даст? Чиновник сообразит, конечно, о баранах, и наверняка позлится за то, куда его засунули так, между делом. Это был бы открытый вызов и если бы Сергей вздумал писать о загубленном луге, об исчезнувших козах, то дал бы пртивной стороне пиать о загубленном луге, об исчезнувших козах, то дал бы противной стороне сильные козыри для обороны: мол, журналист был необъективен с самого начала, был настроен враждебно, о чем свидетельствует даже... Ну и так далее. Но писать он никуда не собираля: с газетами давно было завязано, черкнуть, что ли в "Известия", но там спустят его заметку до собкорра по области, а он может, тоже сторонник передовой японской технологии по выпуску искусственной шерсти и кожи. А потому Сергей сказал неожиданно: "Я думал, что у вас тут работают разные секции, волейбольная, например. Думал – тряхну стариной". "А в чем дело? У нас завтра на стадионе будут тренироваться две наших лучших команды железнодорожников и летчиков. Так что приходите". Сергей не верил: "Неужели сумеют организовать до завтра?". Сумели, чего там! Сергей сам знал – целые смотры проводили из несуществующих бригад. Система в смысле поставить всех на уши – неукротима. Сергей встретил знакомых возле волейбольной площадки. Летчики согласились, чтобы он поиграл за них. Потому удивлялись и его подачам, и приемам, и блоку. А он, кажется был самым старшим на площадке. И привычно после тренировки крутились возле молодых ребят девушки. Его девушки здесь не было – новичок. Может, какая-нибудь подруга и захватила бы лишний экземпляр лично для него, но кто же знал...

Тетю он утешил: "Все, больше мне твоих носок не носить. Но зато ты сможешь ходить в кино вечерами, в клуб. Смотреть телевизор. "Тетя поняла его открытую подначку и не только в свой адрес, а в их обоих, поскольку с носом чиновники оставили их обоих, и вздохнула: "Да, вот уйду на пенсию насмотрюсь телевизора. До отвала...".

Сергей часто вспоминал приволжского начальника по соцкультбыту: интересно, сопьется ли он? (А, собственно, почему он вспоминал этого? Наверное, потому, что азиатские редко пили как русские – только по поводу какого-нибудь праздника и почт всегда в меру. Русский – лучший материал для анализа). Нет, партайгеносе спивались меньше. И – не вещались. Не травились. Не стрелялись. Ну, если это – не конфликт на таком уровне, когда от пули никуда. Как у Кулакова или Цвигуна. А вот идеологическая поросль... Почему среди журналистской братии, третьестепенных актеров, часто покупаемых и перекупаемых на актерском рынке в Москве, художников, творящих бессмертные шедевры в виде очередного набора членов политбюро после очередного пленума, разных героев труда, сцен из партийной и комсомольской жизни (съезды, встречи больших начальников с разными покорителями) ну так далее? Почему среди них так много пьющих и до такой степени? Один придурок даже для закуски отрубил собственный палец. Другой, получив аванс на повторение скульптуры Вучетича "Перекуем мечи на орла" пил месяц беспробудно, а когда очнулся от запоя – праздник весны и труда, мира и дружбы был на носу – не успеть сработать из папье-машье копию. Попросил помощников нам зюкать его бронзовой краской. Мечь успел изготовить. Молоток взял свой, тоже выкрасив в бронзу. С трибун заметил, что кузнец – хилее вучетивского, да и колышется (все же был еще живым после месяца запоя), но одни оценили – как новаторство, другие предпочли ничего не замечать, чтобы не разразился сканадл, итогом которого будет непременная тень на знаменитые символы. Сергей в их завихрениях и пьянках угадывал смятение собственной души: уперлись в тупик? Никто не станет Микеланджело и не напишет на ленте своей "Пьетты": сработано мастером Микеланджело Буонарроти. И ощущение тупика рвало душу? Почему? Неужели это стремление стать над всеми – главное для человека? Или только для тех, кто позвал возможность возвыситься над другими при помощи резца, кисти или пера? Если бы вознеслись в поднебесье, наверное, не пили бы так. И – не вешались. Не стрелялись. (Фадеев – не в счет. Там все другое). А вот эти. Тьмы и тьмы. Скольких он уже знал, погибнувшх от пьянки – от актеров-забулдыг, до журанилистов. Не случайно они как-то находили друг-друга (хотя многие из такой журналистской братии а спектаклях жизни не бывали, хотя в театр знали вход – служебный и пили иногда там в гримерных псле репетиций, а ктеры – вечером в редакции, особенно молоденой газеты, так как газета выходила не каждй день и послп шести кабинеты были свободны – не питьже актерам и журналистам как рядовым алкашам прямо возле магазина или в сквере, через который идут и зрители этих самых атеров, и знакомые журналистов. Правда, вешались и травились не все. Но так и не бывает. Ведь и с крючка срывается не вся поймання рыба. Здесь – ловля наоборот – кто просто весит, а кто срывается с крючка в небытие. Иногда говорят: мол, жена изменила. Так повесился актер Филимонов. Но у Жастова вообще не было жены – тоже избрал тот же путь. А Пудина в том же театре слишком сильно кто-то шваркнул шваброй по башке – виновногоне нашли – все были пьяны и где и с кем Пудин сражался на швабрах – никто вспомнить не мог. Сергей никогда не пил с ними – ни в редакции, ни в театре: он не хотел, чтобыпри нем вдруг зашел разговор о женщинах – в любом виде – непотребном (ну, кого мы сегодня будем трахать?) или в потребном – рассказе о строгой жене – что, мол, врежет сегодня за разнул) когда-то для проформы отказывались от давноосверхпланового стакана – Сергей берет то святое) он не постеснялся бы признаться об этом по всемирноу телевидению, есили бы от этого их отношения с Земмой каким-то чудесным образом изменились бы – что он любит ее. Он понимал того чудака, которй в запрещенном режиме по рации из океана простучал своей возлюбленной, что любит ее. Океан качал очень странно – казалось, что поднимется и опускается только голова – ноги – на месте. Что за странная качка? Сергей не любил моря и когда его уговорили прокатиться на черном море на круизном корабле: (всего один день!) он измучился, сидел в холле и играл в шахматы, хотя корабль, "Михаил Лермонтов" – практически не качался, но Сергей не любил этой огромной массы воды – казалось,что все это в один момоент моет поглоить и его, и корабль, и всех. Кто на нем. И хотя Сергей прекрасно плавал – в ОФП плавание входило обязательной частью, особенно для сборников – он з нал, что продержится в теплой морской воде несколько часов без всяких шлюпок и спасательных жилетов или там кругов море вызывало в нем непонятные тревожные чувства. Он все задавал себе вопрос: может, это гены хранят память о великом потопе? Ведь те, кто был с Ноем – не утонули. А кто утонул – какая память? Или и с ковчегом – все бред. А память хранить те времена, когда человек без конца борол с водой – в реке или озере, море или океане. Только эти моря-океаны потом примут для человека другие формы и будет он барахтаться в них, воюя за свое место под солнцем с ближними и дальними соперниками, с близкими друзьями и родными, и даже с теми, кого н икогда не знал и не видел. Ну а если даже и знал? Что это меняет? Вот он мог бы рогами упираься до упора, чтобы научиться строгать стихи как Липкинд сотоварищи, но не стал делать этого: и такой уровень его не устраивал, хотя писать эти ребята научились ловко. Ну и что? Годам к сорока он бы навострился, заимел бы знакомых в разных литредакциях и литотделам газет. Писал бы к праздникам про Ленина и Первомай (пусть попробуют не поставить!), но что с этого толку – если это – не уровень Маяковского (ну, это он потом поймет, что в раздувании этого поэта многое от политики, прочтет и тех, кто никогда не занимался никакой политикой, а строки их – бессмертны. Вот додумался этот же Катулл: "И ненавижу любя". А этот, восточный, которого то в Европе вряд ли и филологи знают, вдруг обронил: "Тебя увозит вдаль восходов и закатов бредущий караван". Это – о любимой. О незаметном и беспощадным поездателем красоты любимой, не отпускающий свою жертву, пока она не уйдет в ту самую даль о которой столетия спустя напишут проще, жесче и – не так поэтично. Вот каков! – О смерти, неизбежной, о горести (постоянной) утраты дней с любимой написать так...Может, если бы ему х ватло таланта (ха-ха-ха – таланта – игра в рифмы (еще не талант!), но все же – если бы он написал так Земме, может, она не ушла бы от него? Наверно, тот средневековыый чудак любил свою Гульнору или Зебуниссо так же, как он – Земму? Видимо, есть потолок и у любви, выше которного – только горный свет в своей божественной прозрачности и непонятности.

Хотя... Разве дело в том, написал ли бы он такие стихи или нет... Мотив! Мотив! Будь он проклят!Если бы он не был всегда шире самого себя тем более – выше. Если бы тщеславие не затавляло браться за перо, писать стихи для газет (и ведь пеатали, – вот диоты!). Может, именно это чувствовала в нем Земма, а не страдательную мечту упорным трудом что-то создать в искусстве? Да хрен с ним, с искусством! – В журналистике повоевал бы. Пусть все бюрократы и партократы всегда видели в нем человека, готового без колебаний броситься с обвязанными вокруг пояса гранатами под танк. Может, тогда от него шло другое излучение и Земма поняла бы это? Нет, до конца этого не понять: какие стихи написал Пушкин этой Керн. А она отдалаь не ему, а его другу. Вот тебе и гениальая лирика! И та же Лесбия разбили сердце Катулла, гуляя с другими напрапалую... Нет, это сравнине не точно: Земма никогда не позволит себе быть потаскушкой. А Керн, наверное, знала цену пушкинских всхипов о любви – не одиндесяток он поимел до Анны Петровны. А будь у него возможности, как у них с Робертом в Ходженте – два коминат почти из одних девчонок, швейная фабрика, пединститут ну и так далее. Конечно, и квартира у него была бы, и не двухкомнатная, как у него, собкорра газеты, а уж компнат пяь – не меньше. Было бы где разгуляться... Хотя потом он ее убедил. Потому что был – гением? А Земма чувствовала, что он – нет? Он потом, в долгие часы размышлений, в тупиковой горечи п утрате навек (навек!). Анализировал себя так, как никто и никогда не разбирал его по косточкам (да и много ли другие знают о тебе – так, внешние контуры как у горы) нет, нет – я не гора, не вершина – это я для сравнения – до конца пытался уйти он от "монолита", ("утеса" и прочих громад). Внутри – что там?Годы надо копать и просеивать. Но себе он тогда говорил: "Ну чего ты решил, что умеешь писать стихи? Нет, не стихи писать, а создавать ПОЭЗИЮ? Потому что умеешь водить ручкой по бумаге? Поэтому, наверное, не взял в руки скрипку и не показал кузькину мать, как Паганини. А, не обучен музыкальной грамоте? Так вот его знакомый Слободяник тоже не ходил ни в какую школу. А играет – на аккордеоне и саксофоне, гитаре и трубе, рояле и даже на той же скрипке. По вечерам на танцплощадке подкалымливает к своей скромной зарплате. И – всегда при деле, потому что может заменить любого отсутствующего музыканта. Сергей один раз видел, как Слободяник играл даже на ударных в Железнодорожном парке. И как играл! Хотя ударник в их группе считался одним из лучших в городе. Так что нужен слух и талант. Будь у Слободяника родители пограмотнее (ненормальные какие-то евреи) поставили бы на музыкальные способности младшего. А то сделали стодвадцатирублевыми инженерами и старшего, и младшего. Как уж там Яша – Сергей сказать не мог, а вот Леша Слободяник привез бы не одну премию и не с одного конкурса. В общем, он отдавал себе отчет, что скрипку он не берет в руки не потому, что не учился в музыкальной школе, училище, тем более – в консерватории. Слободяник между прочим, на школьных вечерах и в кругу друзей научился играть чуть ли не на десяти инструментах. Классный слухач. Родители явно промахнулись. Потом Леша исправлял их ошибки: в тридцать два года поступил в музыкальное училище, а к сорока окончил консерваторию. По классу рояля. И там, в консерватории, его засекли: пригласили в какой-то оркестр в Москву. Жаль, что он смотался в Израиль.

Словно нексати снова вспомниалась Анна Петровна Керн и почему-то в параллели с матерью. Кто объяснит, почему у него никогда не было теплых отношений с матерью? Вот и отсюда, от Кинеля,до Оренбурга – рукой подать. Но и тетя и он знали, что Сергей не рвется к матери, хотя изредка, когда она переехала после развода с отцом на родину, он бывал у нее. Пусть найдется писатель, который опишет его отношения с материью! Нет, он не был безразличен к ней. Даже проявлял какую-то заботу. Но что плавало всегда между ними? Они никогда не говорили об этом. Но развод с отцом как-то разделял их и словно унижал мать. Она былане такой уж и глупой женщиной, чтобы не понимать, что отец предпочел более мную, более образованную, и, возможно, просто более желанную женщину? Сергей жалел за это мать, как бы раскрывая часть жалости к самму себе: ведь если разобраться по сути и отец его сделал выбор, как сделала Земма: выбрала лучшее. Или отказалась от худшего. Только Земма оказалась умнее его отца: не стала идти на сближение с Сергеем (и, естественно, выходить замуж – в то время и такие девчонки на обычные погулюшки не шли). И не стала рожать детей. (Правда, отец-то выступал в другом качестве, когда родились они с сестрой). Чтобы потом убедиться – это – не та любовь. Земма тоже родила двоих. Только – сыновей. Значит, сильно любит мужа. Роберт случайно столкнулся с ней в Москве на вокзале – она уезжала в свой подмосковный городок, где ее муж занимался конструированием приборов для военной авиации. Роберт рассказал когда прикатил на солнечный юг к старым подругам и друзьям, что муж у Земмы несмотря на свои тридцать два года – уже полковник. Начальник суперсекретного отдела. Что городок – режимный. Детям – семь и пять лет (вот летит время!). Сама Земма будет защищать докторскую года через три, а кандидатскую она защитила еще четыре года назад. Вот так... Муж к сорока станет генералом. Это – точно (Сергей сильно ошибся: уже в тридцать шесть муж Земмы стал генералом и руководителем одного из секретных отделов по созданию противоракет). Мать больше не выходила замуж. Любила отца? Или боязнь осечки? Илипросто возраст? Женщина ее возраста после войны одиноких было так много, что женщине никто бы и такого глупого вороса не задал: почему, мол, живешь без мужика? Все знали, куда подевалис мужики. У него самого на весь класс – на тридцать восемь человек – толко у семерых были отцы. Да и то у троих – отцы, наверное, и не были на фронте: у одного был начальником ГАИ города, у другого – большая шишка в совмине, у третьего служил в органах и имел чин полковника. Таких на фронт не посылали – у всех была бронь. У Юрки отец был целым и невредимым. Но пришел домой после войны ах через три года. Юрка говорил, что отец воевал у французов, но домой Юркин отец добрался очень долго. Это потом они узнают про лагеря. И окажется, что часть, в которой служил Юркин отец, целиком сдалась немцам. А героического побега из лагеря не было: их освободили французы и тогда отец вступил в ряды французского сопротивления. Хорошо еще, что всего три года просидел где-то. Видно, за ним большой вины не было – рядовой он и есть рядовой. Как приказал командир...

Вот это все и называется жизнью... Нас выбирают, мы выбираем. И надо быть лучше других, чтобы тебя выбрали и держалсь за тебя. Может, он и не виноват, что хотел стать знаменитым поэтом? Чего ему не хватало? Девок завались. А... – Денег и славы! Он словно предчувтсввал свое будущее величие и оно естественно, прорывалось его отношением к другим. К старшим – как к безнадежным мастодонтам (стихи ведь писать н емеют!), к ровесникам – с позиций понимания своей исключительности: его стихи вед печатали! Пусть у него пока не было литературных вечеров – все это придет. Вот-вот он напишет самое главное. Надо только побольше писать. Это было до того, пока не вылил на него ушат холодной воды этот Липкинд. А ведь местный Союза писателей рекомендовал его на републиканский семинар как самого способного. Думали книгу его точно рекомендуют к печати. Наверное, в Союзе писателей свято верили, чтоб барабанный бой и здравицы в честь перевыполнения плана на хлопку или пуска очередной турбны – это и есть главное. А его стихи были даже лучше азиатских авторов: не до такой наглости хвалебные) если не считать схихов к юбилеям Ленина, Первомаю и другим датам. Да и в тех стихах он выглядел не так слюняво, что ли – сказывалась европейская порода, а не азиатский характер с "хоп" на все, что скажет начальство. Потому все искренне верили, что сборнику Сергея точно будет открыт зеленый свет после республиканского семинара. Видимо, и за кулисами местные литературные начальники говорили о нем доброжелательно. Оттого руководитель республиканского семинара лично взялся оценить сборник Сергея. И,как понял по коротким репбикам Сергей, дал его прочесть и другим приехавшим поэтам Акиму и Ойслендеру. Они редкими репликами только убеждали всех, что Липкин прав. Сергей птом долго думал, почему Липкинд без всякой грубости, без идевок, но точно и спокойно, в очень немногих словах дал оценку его стихам. Беспощадную оценку. Сергей убедился: буд он каким-нибудь хлюпиком с большим кадыком, восторженным идиотом, невзрачным и даже больше – Липкин пощадил бы его. Но тут он то ли решил, что такой красавец и здоровяк может прожить и без халтурной поэзии (мотался бы так из редакции в редакцию со стихами, на радио, на телевидение. Старел бы. Лет в пятьдесят начал бы деградировать. И – спиваться). Может, Липкинд поступил мудро? Он ведь не мог знать, что кроме хука с левой на семинаре он получит еще прямой в челюсть на личном фронте. И какой удар! А может, Липкинд хотел показать ему, русскому краавцу, что вот он, неболльшой, с лысой головой толстоватенький еврей – умнее и образованное его, руского Ванька? Чтобы Сергей на всю жизнь запомнил, что самый умный на земле? Да вродене похоже. Хотя потом, он не раз слышал: а кто на заводе главный инженер? Или: а кто изобрел теорию относительности? Или: а кто лучший скрипач в мире? Ну и так далее. Нет, Липкинд, скорее всего, не хотел, чтобы Сергей потратил годы на создание пустозвонных стихов, чувства которым придает толко сам чтец – иначе они мертвы. Наверное, он видел, как вот совсем красивый и здоровый Сегей предлагает свои стихи в разных литературных редакциях, как потом – он же – чуть потолстевший и привыкший врезать чуть больше меры с нимбом непризнанного гения, потом – лет через тридцать сломавшийся и спившийся человек, либо явный переросток (с сединами!) все будет играть в бодрячскую комедию.