Текст книги "Тщеславие"

Автор книги: Виктор Лысенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Но чуть ли не следом за рассказом Вадима его ждало еще одно открытие. На одной из вечеринок в этом же доме, через подъезд, его начала кадрить одна из режиссерж телевидения. Когда в большой квартире они остались одни в большой комнате, Жанна делала недвусмысленные ходы и предложения. Он коротко бросил ей: "Извини, Жанка, но я – занят". Та засмеялась и сказала: Дурочок! Ты думаешь – твоя Люба – святая? Да она очень скоро начнет навешивать тебе рожки, если уже не навешивает! Ее Артемий метался еще и потому, что не раз ловил ее. Даже вот в этой квартире. Все ведь целый день на работе и Ида всегда давала ей ключ, особенно если муж в командировке. Как-то соседи позвонили в аппаратную Артемию. Он застукал их. Так ейный хахель со второго этажа прыгнул – ногу сломал. Повезло – рядом мужик стоял с "жигулями" – увез его. А то если бы Артемий успел оббежать дом – он бы ему еще и руки обломал – он мужик – о-го-го!". – "Наверное, страшный, как атомная война, раз она от него гуляла?". – "Ну да! Полукровка – наполовину поляк, наполовину швед. Парень – что надо! Все у него в порядке. Наши деки, пока его не приручила Люба, те, кто побывал с ним – в полном восторге. Так что дело в другом...". Жанка не стесняясь, рассказала, что Любу возили и в высокие кабинеты и на загородные дачи в спецмашинах, а в Крым она ездила отдыхать вроде одна, но и она, Жанка (через Иду) знала, что Люба поехал туда с замминистра торговли и рассказывал потом о немыслимых ночах и немыслимом обслуживании: у замминистра был дом в Крыму с обслугой, шофером и машиной. Но самое поразительное: Люба слетала на пять дней вместе со своим восточным эмиром к тогда еще живой тете в Питер, тетя приняла их весьма радушно – возможно, из-за кучи дорогих подарков, возможно – из-за понимания того, какой выгодный и страстный роман у любимой племянницы". Люба поехала к тетке не просто так; – продолжала Жанка. – Надо было где-то припрятать подарки от ее ишака. Видел шубу на ней? – она привезла ее из Питера после смерти тети – вроде наследство от тети. И серьги – с бриллиантами. И кольца. И несколько платьев. И даже – японскую посуду. Вот, мой милый наивный человек! Артемий долго мучился. Один раз даже врезал Любе по физиономии – неделю та не выходила из дому – позвонила, сказала, что страшная мигрень и мол, лечат ее. Не помогло. Бил свою медичку и ее муж. Одна модельерша – свободная птица. Бросила мужа еще лет пять назад, а сына забросила родителям в тот же Питер. Так что видишь – у них там с Любкой еще и совместная родня...". Сергей все равно не пошел на контакт с Жанкой, но стал реалистичней смотреть и на Любу, и на ее подруг. Все чаще стал позволять себе и грубые жесты, и колкости. Он думал о том, что мужчина, если влюблен в женщину, обязательно немножечко идиотеет. Впадает в слепоту романтизма. "Может, все дело в желании обычного секса, так сказать, числом поболе и качеством повыше? – размышлял он. Тогда все отношения между мужчиной и женщиной – миф? И почему они с Робертом так неиствовали в святом городе – Ходженте? Было же – и не раз! – когда он занимался любовью с какой-нибудь юной ковровщицей, ткачихой или студенткой ну почти механически. А девчонки иногда просто плакали от счастья близости. Что это? – веление природы? И девочки, "нарвавшись на них с Робертом (не Ваньки же из деревни, тем более – не чабаны с гор) были рады интиму? И понимали – этих в мужья не заарканешь? А Земма?". Как только всплывало ее имя, он сразу понимал, что ни одной женщины никогда и ни при каких условиях не удалось бы ахмурить его. Он чувствовал, что даже при воспоминании о ней большая и теплая волна охватывала его, было больно – сладко, возвышенно и божественно. "Неужели есть эта штука – настоящая любовь и ему посчастливилось встретить ее, только вот она не откликнулась на его чувство. Что-то было в нем не так? Наверное. Хотя он и не проявлял при ней никаких таких качеств, что могло бы развести их. Это не с Любой. Он ловил себя на том, что его раздражает в Любе и ее гостьях то, что неудобно ему. "Ага, говорил он сам себе, когда анализировал ситуацию. – Моя светлость не хочет того-то и того-то. А чего она хочет? Чтобы все было – по ее желанию? Чтобы все, так сказать, автоматом подстраивались под него? Не удалось стать самым наикрупнейшим поэтом и заставить мир, замерев от восторга, любоваться им и исполнять все его, самые немыслимые желания, так будем уедать других по мелочам? Так сказать, тщеславие, разменянное на самые мелкие монеты?". Он начинал злиться сам на себя, чувствовать тупиковость ситуации – и не находил из нее выхода. "Что делать? Уговорить Любу зарегистрировать брак и тихонько вот так жить, старея? А Жанка? Если Люба через год или раньше начнет навешивать ему рожки (разве это возраст для такой красавицы – тридцать три, что он будет делать? Ну, побьет ее, как Артемий? А дальше? Развод? А дальше? При всех недостатках Любы (а кто знает – может, в желании погулять проявляется ее высшая женская суть?) – она – женщина высшего класса во всем: от умения любить, до штопки перчатки. Вот только книг читать она не хочет, тем более – ходить на концерты". "Все это есть у меня дома". И ей трудно возразить. Она ведь живет в мире звуков, спектаклей, новостей и так далее. Хотя он точно знал, что она ни в жизни не назовет столицы Перу или тем более – Зибабаве, хотя чуть ли не ежедневно читает новости и все это повторяется там с определенной периодичностью. Когда она со смехом призналась, что не знает, какой город – столицы Люксембурга и он попенял ей – что это элементарно, она вроде даже со смущением засмеялась: "Ну какая мне разница какой город столица в Люксембурге – Париж или Женева". Он шутя спросил ее а столицами каких государств...". Она почти обиделась: "Ты меня совсем за дуру принимаешь. Париж – это столица Франции, а Женева – Швейцарии". Он бы мог поступить по иному, а не так, как поступил: мог бы обнять ее, ласково поцеловать и шепнуть на ушко, что со Швейцарией она – ошибается. Но то злобное, что иногда прорывалось, чтобы показать другим их место, толкнуло его на злую фразу: "Жаль, что ты не держишь дома справочников. А то могла бы расширить свои познания по Швейцарии". Она искренне удивилась, поскольку была абсолютно уверена, что именно Женева столица Швейцарии. Чаще всего же называют ее. И там – разные международные организации. Она помнит – читала в "Новостях", на что он почти зло ей заметил: "Из бразильских городов чаще всего называют Рио-де-Жанейро, но это не значит, что этот город – столица Бразилии. Она, по простоте душевной, почти спонтанно спросила: "А какой?". И он опять, не унимая беса внутри, ответил: "Как и в Люксембурге", чем совсем запутал ее, так как она явно не могла сообразить, какое отношение государство Люксембург имеет к столице Бразилии.

Уже через полгода после их совместного житья он словно освободился от волшебства первых совместных дней и даже недель, теперь его все больше раздражали стрижки и закулисные интрижки, о которых тихонько переговаривались и посмеивались подружки Любы, он давно был с ними бесцеремонен. Он уже не так восхищался и кулинарным мастерством Любы. Как-то раз, в воскресенье, он уехал посмотреть свой дом, а она, прийдя после дневного тракта, не успела приготовить обед. Он застал ее, когда в кастрюле что-то кипело, швырчало в сковородке, а Люба торопливо, не как всегда, изящно резала салат с луком из поздних, до нового года сохранявшихся помидор на этом южном юге. Он, голодный, схватил с легкой зеленью помидор – тот был горьковат без масла, Люба по бытовому попросила: "Да подожди пять минут! Не умрешь!". Он, недовольный вкусом помидора или чем еще, сказал: "Да что ты с ними возишься!". Разрежь на четыре дольки – и все". – "Это ты сам себе будешь так делать. Понял!".

В голосе любы не было особого раздражения, но в нем послышался отзвук на те его резкости, которые она так долго терпела, терпела, видимо, потому, что ценила его как мужчину. А, возможно, и как человека? Наверное, он не очень проигрывал в уме и образовании ее маргиналу, а если бы и проигрывал, то совсем немного. Иначе подержала бы на роди любовника. Хотя... может, единственное, что ее устраивает – интим? И, насытившись им, она разорвет их отношения? По крайней мере сегодня она этой репликой – когда будешь для себя делать сам – сумела показать и кто в доме хозяин.

Но недовольство Любы его раздражительностью никак не отразились на их отношениях: Сергей потом будет пытаться докопаться, по своей профессиональной привычке и благодаря урокам жизни до основы: у Любы, несмотря на то, что она не могла ни в жизнь отличить Кито от Киото, было свое ощущение окружающего мира, она прекрасно чувствовала, где может быть опасность конфликта, ссоры, ненужной напряженности. Она и на работе искренне озаряла всех своей красотой и улыбкой и работала без каких-либо конфликтов. Работа для нее была нечто вроде удовольствия, где ей не надо (и не хотелось) докапываться до разных глубин. Она так и сказала ему как-то: "Ну что ты пристал ко мне, кто такй Бен Белла. Видела я его в гробу в белых тапочках. У меня хватает других забот". И тут же, улыбнувшись, приласкала его, сказав: "Это же куда важнее, чем знать какого-то Бен Беллу".

Конечно, ему было лестно, что самая популярная женщина в республике его (он опять споткнулся: жена?), но и Любе льстило, что и ее подруги, и менее знакомые молодые женщины строили глазки ее Сергею. Нередко – сами приглашали танцевать и с некоторыми – кому было еще до тридцати – он показывал класс не только вошедшем в моду твисте, но и в чуть устаревшем рок-н-роле.

Наверное, поэтому Жанка, встретив его в троллейбусе, сказала: "Мне надо с тобой поговорить". И по недолгой дороге открыла ему, что муж Любы, Вадим, передал для Любы с нарочным письмо – откуда все и стало известно. Он не стал посылать его на домашний адрес, понимая, что почту может брать и Сергей. "Наверное, он собирается вернуться к Любе", – заключила Жанка свой рассказ. Сергей тут же вспомнил, как Люба с месяц назад была несколько расстроена и теперь он понял причину, хотя тогда все отнес просто к усталости, или обычному женскому недомоганию. Ну а если бы узнал о письме, тогда что? Вряд ли стоит беспокоиться: только двое знают, что связывает их и у него не было сомнений, что он – лучший и самый любимый мужчина в ее жизни. Но пришла весна – ровно год назад он познакомился с Любой, и вместе с нею грянул гром. Но не тот – гром здесь, на юге, начинали грохотать уже в середине марта: Люба пришла домой явно взвинченная и сказала: "Приехал мой муж". Вот так и сказала: "мой муж". Этими тремя словами, без всяких объяснений, ему было сказано, что первый в ее жизни – не он. Надо бы было сразу собрать свои личные вещи – они уместились бы в один чемодан – и уйти. Но ему не верилось, что он второй раз в жизни терпит сокрушительное поражение. Пусть Люба была не Земмой. Но что это была, как говорили между собой мужчины – высший класс, – соответствовало действительности. Он спросил ее: "Он придет сюда?". – "Ну что ты! Пока ты здесь – не придет точно. Да я его еще и не видела – он мне звонил в гримерную".

Он помнит, как утром Люба ушла из дому – он понял – на встречу с мужем, потому что не прощалась с ним обычными ласковыми прикосноваениями и поцелуями, шутливыми: "Смотри, дождись меня! Не вздумай по девочкам бегать!". Вечером он видел ее в эфире (ни одна душа не могла бы сказать, что у Любы что-то происходит в доме. Но когда закончился эфир и Люба должна была прийти домой, по долгой паузе) до телестудии черепашьим шагом – пять минут ходьбы – он понял, что она встречалась со своим (бывшим?) мужем. Он думал она поговорит с ним и придет домой. Но через полчаса раздался звонок. Люба спросила: "Это – ты?" – явное свидетельство волнения, поскольку было нелепо задавать такой вопрос, звоня себе домой, где кроме Сергея в полночь просто не могло быть никого другого. Он ответил: "Ну конечно я – кто же еще". Люба сделала паузу и потом сказала: "Ты, наверное, понял, что я вернулась к мужу. Давай не будем ничего выяснять. Хорошо? Это ведь ничего не изменит". Он знал, что утром она придет домой и придет одна. Хотя это и была когда-то квартира Вадима (как нарочно Люба ровно неделю назад переоформила на себя ордер), тот вряд ли придет сюда, пока в его доме есть следы пребывания другого мужчины. Сергей собрал чемодан, не забыл взять даже зубную щетку и вызвал такси: в три ночи никто из соседей не видел его эвакуацию. Он отнес чемодан к себе и на этой вернулся назад. Поражение. Или нет? Может, Люба поддалась минутному чувству? В конце концов – что он ей сделал плохого? Как к мужчине у нее не было к нему никаких претензий и часто она ласково щебетала ему на ушко, как любит она вот таких здоровых и крепких, кто если уж прижмет – так прижмет. К тому же он был абсолютно чистоплотен – день начинал и заканчивал в душе, никогда не позволял себе – даже в выходной встать и не побриться. Не было ни разу, чтобы он более двух дней носил какую-нибудь рубашку, – азиатская пыль из-за одного воротничка заставляла его менять их каждый день. Один раз он для смеху персчитал рубашку. "Разве это много? – обращался он к Любе. – Только очко. До буры – далеко". Люба смеялась – она не знала, что такое очко. Вернее, знала про то очко, что бывает в туалете, а не в игре. Он объяснил ей, что очко – это двадцать один. А бура – друга игра – там выигрыш – тридцать три. Люба спрашивала: "Ты не из банды?". Он отвечал ей, что они, родившиеся за пять-шесть лет до войны – все из банды. Прошли и Рим, и Крым и колонии. А уж игра в карты – он пошутил: "Национальный вид спорта рабочих окраин". Он еще вспомнит, как научился преодолевать влияние среды, как занялся спортом, как стал читать книги. Но сейчас он не знал, где выход. Уйти просто так и все? Отступить, уступить такую женщину? Он не знал, что делать. Ходил по квартире и неожиданно в голову ему пришла мысль: она же утром придет домой. Он будет на работе. Вернее, уйдет совсем. И если он будет ей нужен – позвонит ему домой. Он взял большой лист бумаги из пачки – иногда он дома доводил до ума на машинке разные постановления и записки. И начал писать. Первую решил повесить прямо у вешалки – увидит сразу. Потом просчитал все места, куда она обязательно заглянет: в ванную и даже туалет, на кухню и в спальне, на кинескоп телевизора и в буфет, в ящики шифоньера (она же проверит, все ли он забрал). Он помнил, что в каждой из записок он обыгрывал ее имя. Первая была самой короткой: "Любимая Люба!". Потом шли вариации: "Любовь навеки – это ты". В буфете он приспособил листок, на котором было написано: "Любушка-голубушка". На кухонном столе – даже строчку из Щипачева приспособил: "Любовью дорожить умейте". А на экране телевизора красовалась такая: "Никого не хочу видеть здесь, кроме Любы") он хотел написать моей, но чувствовал, что это может и не так). В шифоньер положил совсем глупую: "Моя любовь – не струйка дыма" написал не случайно, – ему нравился этот романс в исполнении Сабадашева и у себя дома крутил ей эту пластинку (изредка он с Любой посещал и свой дом и даже она – опрятница и художник по натуре, восхитилась порядком и чистотой, его вкусом – столько у них общего! – и дурашливо кружил ее в танце и подпевал всего одним слогом: "Ля-ля! Ля-ля-ля!" – понимая, что песнь всерьез – будет даже очень глупо. Он рассовал и понаписал таких записок не менее двух десятков, но где-то контролировал себя: в слишком потаенные места прятать нельзя – со временем их может обнаружить Любин муж) оказывается, по большому счету он уже принимал свое поражение и тогда все эти записки носили унижающий для него характер, и если бы не связанные с их совместным житьем некоторые фразы, то вообще выглядели бы глупейшим фарсом. Хотя – не глупейший – разве лучше?

Он ушел утром, бросив ключ от ее квартиры в почтовый ящик, и, зная когда она появляется дома, позвонил, чтобы убедиться, что она пришла домой, достала его газеты (на второе полугодие их совместной жизни он все выписал сюда – не ездить же за почтой на другой конец города каждый день. Там примерно раз в неделю он вынимал письма, иногда даже – от некоторых иногородних подруг по случаю, скажем, дня армии. Да, Люба была дома. Сразу спросила: "Сережа, это ты?". Отмалчиваться было глупо. Он ответил. И услышал, то, что не ожидал: "Ты приезжай сегодня вечером. Нам надо поговорить". Он знал, что у нее вечером – дежурство, но, видимо, разговор слишком важен. Может, она решила остаться с ним? Тогда – почему уходила к мужу? Наверняка ночевали у ее сестры. Или что-то сразу не сложилось с прежним мужем? Или тот, после него, как мужчина оказался пресным? Он до конца дня ломал голову, надеялся на самое лучшее. По пути купил коробку конфет и цветы. И по тому, как Люба сказала: "Ну – это лишнее", – понял, что ошибся. Она усадила его, поставила чай. Разговаривала с ним добрым тоном, почти ласково. "Ты не обижайся, – подытожила она разговор, во время которого высказала ему массу мелких, но тонких замечаний: и о хлопаньи дверьми, и недовольный тон, и резкие реплики в адрес ее подруг, – но ты – нетерпим. Это же – мои подруги. И моя – жизнь. Я ведь имею право на какие-то отношения с другими людьми. Вадим никогда себе ничего подобного не позволял. И то, что было между нами (она стала подыскивать фразу) неприятное – мы оба перешагнули". Но он знал все то, что было между ними. И потому спросил: "Неужели я – хуже его?". Она ответила коротко: "Если бы Вадим полгода назад начал писать мне письма и приехал бы – я осталась бы с тобой. Но за полгода слишком много чего я открыла в тебе". Он спросил: чего? Ну вот та же твоя нетерпимость. А твоя раздраженность, что я не знала, какой город – столица Швейцарии? Уверяю тебя – тысячи пар живут счастливо, где не только она, но и муж ничего не знает ни о Швейцарии, ни о ее столице... Это все очень плохо, Сережа. Ты – нетерпим. Думаю, дальше все будет только хуже. Я вернулась к Вадиму. С тобой я решила поговорить, чтобы ты не думал, что я так легковесно все решила. Нет. Мне было трудно сделать этот шаг. У Вадика тоже есть свои недостатки. Может, с их, европейской точки зрения, это достоинства, н мы, русские, смотрим на все немножко по другому. Но он любое негативное чувство подавит в себе – вида не покажет. А – простит меня – хамски держаться с женщинами – для него это вообще дикость. Все мои подруги любили его. А тебя – никто... "Сделай вывод на будущее – если сможешь". Потом, когда прошло около года, он начал осознавать, что его эти записочки по столам, буфетам и шифоньерам с туалетами – все из той же серии – уязвленного самолюбия, не желания посмотреть правде в глаза (Липкинда под руками не оказалось), даже точнее – все то же проявление тщеславия быть лучшим и наипервейшим, но, оказывается, претендентов на первые места тоже хватает. Он бы вообще (хотя верилось мало) почти спокойно перенес потерю Любы, решив, что ты преувеличила его недостатки (мало ли что бывает в семьях – тысячу раз слышал он. Но у них – была семья? И, может, легче простят внеплановую обмывку чего-нибудь, чем вот то отношение, которое засекла Люба и не говорила ему до того момента, пока не появился муж?). Он не знал, случайно или нет с ним о его делах заговорила Жанка – наверное, не случайно: Люба видела, что из всех знакомых у Сергея с ней был самый лучший контакт. Жанка в тот день поехала даже к нему домой. Пили сухое вино. И Жанка сказала: "Сережа! Ты – не обижайся. Но ты – сам виноват. Если бы Вадим приехал полгода назад – Люба осталась бы с тобой. Просто за последние месяцы Люба поняла, что ты нетерпим". Он был поражен одинаковой формулировкой – и о нетерпимости и о роли этих последних полгода. Он даже остановил Жанку: "Подожди, подожди. Как ты сказала? Нетерпим? И что

полгода назад Люба осталась бы со мной?". Жанка подтвердила свои слова. Сергей даже покрутил головой: Жанка была из тех, кто был вхож в дом, и хотя она бывала не так часто у них, как медичка или модельерша – заходила разве что причесаться или вообще подправить стрижку, да иногда бывала в их компании по случаю какого-нибудь события. Но – усекла. Он слишком хорошо знал независимый характер Жанки и то, что ее выводы рождены из собственных наблюдений – факт. Любе незачем было информировать о своем выборе в таком сложном деле – Жанка была не самым близким ей человеком. И Сергей даже головой дернул: "Ты смотри!". Жанка удивилась и спросила: "Чего – смотри?". – Да удивительно, что ты почти слово в слово повторила слова Любы, почему она решила вернуться к мужу. Жанка ответила: "Но это все на поверхности же...". И добавила: "Ты не переживай особенно: "хуже тебя – сотни. Просто ты проиграл в ее глазах Вадиму. Вот и все. А завладеть тобой и с твоей, прямо скажем, нетерпимостью, многие бабы были бы рады... Смирились бы с этим недостатком. У других – их куда больше...".

Но Сергея эти слова Жанки не успокоили. Наоборот, он еще раз остро почувствовал, что Земма, не жившая с ним ни оного дня, чувствовала в нем и это качество, которое открыть Любе (и Жанке) потребовалось всего несколько месяцев. Он вначале хотел оправдательно пошутить сам собой, процитировав слова некогда своего кумира: "Лбовная лодка разбилась о быт".Да какой быт с этим как раз все было в порядке: жилье, телефон(ы), холодильник(и), телевизор(ы), стиральные машины, магнитофон(ы), радиоприемник(и) с радиолами – в его и Любином доме была полная экипировка и денег, если не думать о покупках островов, как Федор Иванович, вполне на все хватало. Причина была в нем. И если бы Люба была первой, с кем у него не сложились отношения по его же вине. Итак, он – разрушитель? Собственного счасть? Но что-то другое двигало им в переживаниях с Любой. Не хотелось терять такую женщину? Еще бы – ей молодые адмиралы пиали, предлагая руку и сердце и верность до гробовой доски. Ему очень скоро стало стыдно тех записок, что он рассовал по разным концам квартиры – игра же! Хоть и с переживаниями – но игра. Правда, серьезная. Но от этого она не перестает быть игрой. Актеры на сцене переживая иногда чужие страсти, заигрываются и отдают концы прямо на сцене. А он здесь проигрывал собственную судьбу. Но закончился спектакль, и ему стало стыдно за плохую мизансцену, за плохой текст, сыгранный им с таким вдохновением. Знал же – Люба не клюнет на это. Но вроде – и верил. Когда играл. Теперь этот эпиод стоял среди других постыдных, которые он иногда вспоминал по самым невероятным случаям. Тот же бокс с Робертом. Или как он ненужно улыбался секретарю ЦК комсомола – тогда уже чувствовал, что это холуйство, что оно каким-то образом связано с его притязаниями в творчестве. Может, он ждал таких же подобострастных улыбок, когда он станет знаменитым и снисходительно – добродушно будет взирать на членов всяких там литобъединений? Или, как его вдруг охватил стыд, когда в их поселке дома остались три сестры. Старшей было уже восемнадцать, она присматривала за младшими, пока мать надолго уложили в туберкулезный санаторий. А средняя, его ровесница Милка только поднялась и расцвела: ей еще не было пятнадцати, пацаны не давали ей прохода, а он твердо решил, что Милка будет его. Эротические сны и мечты извели его, он не мог спокойно вспоминать Милку, но не знал, как подступиться к ней – та ни с кем из ребят еще не встречалась, да и в том, далеком пятидесятом, встречи парня с девушкой совсем не подразумевали интимные отношения. Дай бог, если хватало смелости целоваться. А ему в это самое время в тайне от родителей дедушка с бабушкой дали денег на велик. На импортный. Две хрустящих сотенных бумажки. И он был уверен, что бедствовавшие сестры, вернее, одна из них, не откажет за такую бумажку. Велик он купит, но не "диамант", а наш, пензенский, а за другую... Он все выбирал время, как остаться наедине с Милкой и предложить деньги, как сказать, что он за них хочет. Сколько не думал – ничего путного в голову не приходило. Он вертел деньги и так и этак, Милка в нежном девичьем запахе крутилась перед его мысленным взором, но как ей предложить сто рублей и сказать: ты мне за них дай.. Так у него ничего и не получилось, к тому же приехал тогда совсем не старый дедушка и сказал, что рядом с ними в магазине есть "диамант", и что продавец, его знакомый, ждет их. Он поехал с дедом, купил блестящий икраской и никелем немецкий велосипед с тонкими желтооранжевыми и синими линиями на крыльях, с фарой и сеткой на заднем колесе, чтобы под спицы не попадали брюки. Сетку он, конечно, снял – не девчачий же велик, а штанину зажимал прищепкой или булавкой. Купля юного тела Милки не состоялось. Но и годы спустя, он вдруг вспоминал этот эпизод особенно по ночам, перед сном, то даже со вздохом поворачивался с боку на бок – так было стыдно за замышляемую подлость и что только его неопытность тогда помешали предложить Милке за ее милость сто рублей. Интересно, чтоб бы она сказала? Да точно – короткое: дурак. Это он слышал от нее, когда на вечерних гулянках кто-нибудь из пацанов очень рьяно уж и недвусмысленно хотел как у них говорили, помацать ее буфера, она отталкивала вот с этим самым словом. Хотя все девчонки во время игр если вроде невзначай пацаны касались совсем недавно поднявшихся их упругих бугорков, даже делали вид, что ничего не произошло... Но он был хорош... Или, когда очень хочется, то и совершают полые поступки? И он – ничем не лучше других? Еще глупее поступил он в университете, на третьем курсе. Уже с армии он имел неплохой опыт обения с женским полом. А когда стал волейбольной знаменитостью... Сборы пора не только тренировок. И вот как-то к нему подошел молодой мужик, лет тридцати двух – не больше. Попросил посидеть с ним в кафе. Мужик, обычный инженер, рассказал, что у них с женой нет детей. Точно установлено, что виноват он. И вот он предлагает Сергею пожить с его женой месяц – сам инженер возьмет отпуск и уедет из города. Показал фотокарточку жены. Красавица. Двадцать шесть лет. Уже пять лет они женаты. Им очень хочется иметь ребенка. Но из доммалютки брать не хотят – мало ли какая наследственность... Сергей согласился – чего не пожить с красивой женщиной. Он переночевал у нее первую ночь и был всем доволен. Впервые он имел дело с хозяйкой, спокойной и заботливой, с уютом в доме, хорошими потелями и неторопливостью. К утру она сказала: дай бог, чтобы получилось с первого раза! Днем он рассказал Роберту, как провел ночь. Реакция Роберта была быстрой: "Ты что, дурак? Это же будет твой ребенок и будет жить у чужого дяди при родном отце. Нет, старик, если она не схватила – твое счастье. Ребенок – это серьезно. Неужели это тебе непонятно?". Он и сам понимал, что – серьезно. Он больше не поехал по указанному адресу, но позвонил и сказал, что он – передумал. Как выяснилось, на его счастье молодая женщина не забеременела. Но потом он не раз вспоминал этот свой идиотский поступок – и краснел. Да, были случаи, которые лучше не вспоминать. Вот и с этими письмами. Ну расскажи он о них кому-нибудь – засмеют. Подумают – рехнулся. Люба, он знал, из чувства такта никому о его записках, в которых в десятках вариантах обыгрывалось слово Люба и любовь, никому ничего не скажет. Но почему ему тогда было не только стыдно, но и больно? Неужели и полуигра может быть окрашена в естественые краски? Может быть, он не понимал в свое время, что ложное "люблю" – может волновать и самого говорящего, а надуманная ситуация – искренне переживать? Может, литература (да и та же поэзия) должны быть еще сложнее, чем этот "текст-подтекст". Он давно охладел к Хемингуэю и вязкое колдовство Фолкнеровской прозы, длинные периоды, ритмически выстроенные как заклинание шамана, нравились ему куда больше, иногда – просто заколдовывали. Вот так бы прожить жизнь – на ферме, спокойно, создавая роман за романом, повесть за повестью, пока не дадут Нобелевскую премию. Но в деревню поехать нужно. К тетке. Ненадолго. Иначе отберут квартиру. Да и бросать ее нельзя – нужно найти надежного постояльца.

С квартирой устроилось все лучшим образом. Он как чувствовал, что в редакции среди молодых сотрудников найдется кто-то без квариры, снимающий где-то комнату и неизвестно, у каких хозяев. Хотя к журналистам и самые превиредливые относились терпимо – люди около власти. Но все оказалось даже лучше: молодой выпускник из Свердовска ожидал приезда жены, которая в своем вузе аж на месяц позже заканчивала последний курс. Парень понравился Сергею. И за квартиру можно было быть спокойным: это не одним пацанам оставлять игрища и гульбища такие могут устроить, что соседи и милицию вызовут. Он дождался приезда Анюты – нежного голубоглазого существа, рассказал как его разыскать в экстренную квартиру я с вас брать не буду. Просьба одна: соблюдать на борту чистоту и порядок вовремя ликвидировать технические неполадки – и счастливого полета!".

Он позвонил тетке в Кинел и сообщил, что еде в гости. Та обрадовалась: до Кинеля Сергей никогда не доезжал, или переезжал, вернее, перелетал – по пути на Москву. Квартира тети была на четвертом этаже кирпичного дома, на самой окраине городка и в окно был виден военный аэродром, на котором время от времени то взлетали то садились истребители с треугольным крылом. Он уже десять лет не был связан с авиацией, но следил за тем, как растут крылья родины. Смотрел парады. Читал сообщения в прессе. И знал, что эти необычные самолеты – перехватчики "СУ". Иногда в ясном небе раздавались удары грома: Сергей знал, что перехватчики Сухого преодолевают звуковой барьер.

Он обошел за два часа небольшой городок, и кроме огромного сплетения железнодорожных веток на станции, ничего не обнаружил. Он потом еще раз убедится что ведение в настроении дает разный результат. И произошло это очень скоро. Тетя сидела вечером за сочинениями девятиклассников (уже взрослые – по шестнадцать лет, тем более – что на дворе – конец учебного года). Он смотрел телевизор – скоро должна была быть спортивная программа и там должен быть сюжет о бое Кассиуса Клея с претендентом на звание чемпиона мира в тяжелом весе. Тетя отвлекла его: "Смотри, Сережа! Может, я – отстала, но кое-что в современной молодежи меня настораживает. Вот мы писали сочинение на вольную тему: "Мое село". Я думала, что каждый напишет о работе своих родителей, о ферме, о рыбхозе, о комбайнерах. Но многих труд не интересует. Не всех, но многих. Вот на, почитай это сочинение". Сергей взял тетрадь и по почерку сразу понял, что сочинение принадлежит девушке: почерк был четким и красивым, что редко бывает у ребят, тем более – в эпоху шариковых ручек. И точно: на тетради он прочел: Зинаида Купарина. 9 "а". Сочинение не содержало никакого плана – в отличие от его времени (еще и двадцати лет не прошло, как он писал эти сочинения про разные образы, расписывая в пане чуть ли не детали костюмов героев). А тут: "Мое село". И все. Он с первой строки проникся уважением к неизвестной шестнадцатилетней Зине. Сочинение начиналось так: "Если говорить по правилам, то место, где я живу, называется не село, а учхоз. Не знаю, кто придумал такое название для большого села – это ведь скучное и канцелярское название: учхоз. Может быть, дяденьки и тетеньки, которые живут в Куйбышеве, когда планировали перенести сюда учебное хозяйство из города, не учли, что помимо студентов и преподавателей здесь живут еще и обычные люди. Жить в учхозе – это все равно, что жить в амбарной книге. Неужели нельзя было придумать селу красивое название и писать, скажем, так: село Ладное, а в нем – учхоз. Приехали хоть бы раз начальники из Куйбышева и поговорили с людьми. Посмотрели бы на наше село. Погуляли по окрестностям. Какие широкие и ровные улицы в нашем учхозе, аккуратные дома и дворы – ни одного покосившегося забора. Огороды, хоть и небольшие, тщательно ухоженные. В каждом дворе разные деревья, причем, в каждом дворе они расположены по-своему и выглядят так, будто пришли в гости и встали небольшими группками, ожидая, пока выйдет из дому хозяин и они попреветствуют его – скромно, вежливо, по-доброму. Но если признаться, мне больше всего нравятся ветлы, что растут за селом, почти по берегу нашей речки Кинель. Они, словно городские красавицы с разными пышными прическами, сделанными искусными мастерами. Ветлы по праву первыми встречают вас, когда вы идете в реке. А за ними – смешавшись друг с другом, зеленой ватагой бегут они на взгорок, за которым, в зеленом обрамлении течет наша уютная и теплая речка – Кинель. Это – настоящая сельская река. На ней нет пароходов и "ракет", но она довольно широкая, и переплыть ее не так просто. А на другой стороне, там, где кончается лес, видны ровные ряды яблоневого сада. Он краив по своему, в каждое время на свой лад: и весной, когда цветут сады, и летом, когда ветки яблонь увешаны плодами, и осенью, когда листва опала и если пригнуться, то далеко-далеко, над запахом яблоневой листвы, просматривается конец сада.