Текст книги "Тщеславие"

Автор книги: Виктор Лысенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Почему он не поехал к матери от тети? – Это же совсем недалеко – на поезде – сутки. Да потому! – Теперь он не скрывал от себя ничего и давал выход любым, самым смелым мыслям, о чем раньше запрещал себе думать, и если подобная мысль появлялась, то он не давал ей оформиться, принять четкие и беспощадные формы. "Я не люблю свою мать!" – вспыхнуло ярко и резко. Не люблю! Может, я к ней испытываю жалость? – Да нет – скорее, раздраженность. Дажене жалость, а именно раздраженность. И, кажется мать чувствовала это, когда он изредка приезжал к ней в гости. Как-то сестра сказала ему, что мать убеждена, что у Сергея нет семьи потому, что он никого, кроме самого себя не любит. Ну и прекрасно! Не надо было рожать его таким красивым и здоровым!". Он подумал так и тут же возразил сам себе: но я же встречал красивых людей, кто любил своих близких! Та же Земма любила свою мать – осетинку (фу ты черт! – еще вот я и националистом оказался, вроде осетины – чем-то хуже меня). Он понимал, что у тети гостить долго нельзя – не объяснишь же всю драму с последней женитьбой! Но как ехать в город? Уже все наверняка знали, что она дала ему отворот поворот, что вернулась к старому мужу, а у него, Сергея, наверняка нахоидил кучу недостатков – как реальных, так и вымышленных. Или раздували незначительные до вселенских масштабов. Вот они, люди! Ему совсем не хотелось слышать оборывки фраз в свой адрес на улице или в транспорте, но в городе он оставаться не мог. Решил отправить письмо на работу, что уходит – решил вернуться к журналистке, на новом месте его ждут и он просит не затягивать с подписанием заявления (А то ведь еще заставят отрабатывать месяц – до того времени, как найдут замену. А так – время идет). Он пробыл у тети еще две недели и вылетел в почти родной город. Да, на работе отнеслись с пониманием. За день он оформил все, что нужно, оплатил все коммунальные услуги за квартиру и на год вперед за охранную сигнализацию. Он уже знал, куда поедет. Перед ним была карта Средней Азии. Вот он и пошедет в Ферганскую долину, поработает там во всех областных газетах и соберет за это время материал для книги – об истории долины, о шелковом пути, о том, как русские офицеры изучали этот край, издавали в Ташкенте результаты своих исследований. Но если все это собрать! Нет, это не пустое, это очень важно! А потом можно будет написать о Гиссарской долине. Это интересно для людей. И – не пустая трата времени. Он как-то отвлечется, вечера займут библиотеки или записки дома. И начнет он не с самого верховья и вниз, до Гулистана, а с Ходжента – там редактором работал хорошо знавший его по работе в "Молодежке редактор, в то время – зав.пром. отделом партийной газеты. У них были хорошие личные отношения, и Георгий) у него, конечно, было отчество – Павлович) предлагал ему даже место в своем отделе после той самой статьи Сергея "Дом шофера – каюина". Он полетел в Ходжент, и пока "ИЛ-18" пересекает горные хребы, нам хватит времени на совсем коротенькое замечание: если бы путешествия всем излечивали душевные раны, то в мире не было бы несчастных людей вообще. Путешествующих в двадцатом столетии увеличилось многократно по сравнению с предыдущим веком, но вряд ли настолько же увеличилось и число счастливчиков. И более того: совсемнемного описаний среди сотен и сотен, чтобы заинтересовали нас. До сих пор бытует заблуждение, что Марко Поло один совершил путешествие. Ничего подобного! Он был чуть ли не мальчишкой в составе какравана, который возглавляли два брата, один из которых приходился Марко Поло отцом. Имена руководителей этого удивительного путешествия мы не помним, а помним Марко Поло: – самый младший член экспедиции оказался не только самым любознательным, но и самым талантливым. И неизвестно, найдет ли Сергей что-то такое, что привлечет внимание читателей: до революции русские офицеры издавали сборники и журналы о Средней Азии (Туркестанском крае), а после революции описано все и не раз – все великие стройки, все передовики и особенно – передовички, если они были из местных народов. Но дело, конечно, не в этих двух обстоятельствах. Как много из нас, воодушевленные каким-то событием (путешествием, книгой о великой строке, портретом знатной таджички (узбечки, туркменки, киргизки и т.д.) пытались найти ниечто похожее и блеснуть уже на том, что когда-то блеснуло. И не только в журналистики или наивном краеведении (тут доходило вообще до чудачеств – некоторые ударялись в топонимику и по невежеству часто представляют читателю свои домысли о названии какого-либо места или города, не имеющие к реальности никакого отношения. Ну только один случай. Есть в Таджикистане город Регар, которому сколько лет, не знают даже археологи, эти барсуки истории. Так вот. Объявился в Таджикистане как-то человек, немного кумекавший по-французски. Он тут же дал объяснение происхождению названия города: мол, тут стоял гарнизон царской армии (хотя самый близкий был в Душанбе – за полусотню верст), и русские офицеры выезжая на разведку, в ответ на вопросы местных жителей отвечали, что поехали они, мол, на регаре мол, на разведку. Чушь, конечно, но некоторым наивным людям такое объяснение нравилось. Не знаю, по этому ли поводу или по-другому, но мудрые таджики взяли да и переименовали регаре в города Турсундзаде. По-русски звучит, конечно, не ахти, но что назван он по имени одного из классиков советской литературы – автор может поклясться на любой святой книге, поскольку лично несколько десятков лет был знаком с Мирзо Турсун – заде, у которого, помимо политических поэм есть вполне приличные лирические стихи.

Мой образованный читатель похвалит, меня, конечно, за то, что несколько вялым и традиционным стилем я написал вышеозначенные страницы – берегу вас, чтобы не превращались в вестника победы над полчищам персов и не упали замертво в Афинах с криком на устах под водительством Дптиса и Артаферна: "ПОБЕДА", то бишь дочитав до конца книгу.

Ну вот – о путешествиях по небу, земле, морям и даже истории мы закончили и перейдем сразу к делу. Георгий Павлович определил Сергея в отдел информации: тут можно было работать и без партийного билета в кармане, как, например, в отделе партийной жизни или пропаганды. Сергей и сам не догадывался, как прошлый опыт может помочь в новой старой работе. На первой же планерке редактор сообщил об успешной операции милиции по задержанию хитрйо идерзкой банды грабителей. И тут же сказал: "Ну, мы поручим написать об этом Сергею Егоровичу". – Давая понять, что надо сходу зарекомендовать себя в новом коллективе. Сергей познакомился с делом, узнал, где и что шайка сперла, как на них трудно было выйти, как за ним гнались и настигли возле воровского центра – в Денау. Вот тут-то, при чтении последних страниц, он и начал непроизвольно напевать песенку из "Неуловимых мстителей": "Погоня, погоня, погоня, погоня в горячей крови...". Он остановился: а что если материал построить по киношному принципу – динамично, с параллельным монтажом, с крупными планами ментов и бандитов? Да, это идея! Он написал материал за вечер, отпечатал его и сначала отдал один экземпляр редактору, а второй повез на визирование начальнику облмилиции. На следующий день редактор вызвал Сергея и улыбнулся: "Материал – просто отличный. Все – свежо и читабельно... Только вот пришлось мне шефа милиции с полчаса уламывать: тот доказывал, что больше, мол, все похоже на американские боевики". Усмехнулся и добавил: "Пока учился в Москве в академии, узнал, что такое американские боевики. А то ведь кроме родного Куляба ничего и не видел до этого".

Почему некоторые события выглядят в ярком, почти белом цвете? На той планерке, редактор, чтобы осечь возможные наскоки на необычный для провинции материал, упредил всех: шурша номером газеты, он сказал: "Хочу заметить. Материал Сергея Егоровича "Погоня, погоня в горячей степи" необычен для нас. Но, думаю, мы все должны извлечь из него урок как по поиску новых (может, не настолько броских форм), и, что особенно важно – материал как бы включен в нашу культурную традицию, удачно перекликается с любимым в народе фильмом, причем, не в лоб, но и там и здесь – борьба с врагами советской власти, с теми, кто не хочет принимать наш образ жизни, а заголовок как бы протягивает нить традиции от тех, героических времен к нашему времени". Сергею виделось сейчас, что вся комната залита ярким белым цветом (это несли на несколько минут кварцевую лампу, чтобы убить всех микробов. Но он не знал этого, как не знал и того, что все яркие эпиоды виделись как раз в такие моменты, хотя главными в своей жизни он бы не назвал, как и этот – с милицейской погоней. Пошутил – и только). Но опять же – он не знал, как дорого ему будет стоить эта шутка: шеф выписал премию – аж тридцать рублей и по всем правилам газетно-провинциального этикета ее полагалось немедленно пропить. Сергей сразу стал популярным человеком среди этих разночинцев, как он назвал редакционный коллектив. Семь бутылок водки на дюжину человек оказалось в самой норме, той самой, после которой из карманов выгребают последние рубли, чтобы "добавить". В шуме и гаме большой секретарской комнаты к нему всегда подходил кто-нибудь из сотрудников, чтобы спьяну поведать самое сокровенное. Один так прямо и сказал ему: "Слушай, я рад, что ты появился здесь. А то я совсем один среди этого быдла. Я же пишу стихи, а они – не понимают. Даже шеф печатает только к какому-нибудь празднику – ну там к Первому мая или к седьмому ноября. Иногда – к Новому году. А ведь вроде грамотный – даже ВПШ окончил...". Но больше всего его поразил один человек в шляпе. Он был единственный, кто не снимал ею практически никогда – разве что напланерках у редактора да на партсобраниях. Он зашептал Сергею на ухо, тычясь в него пьяным носом: "Ты, наверное, думаешь, что поймал бога за бороду? Что написал эту свою погоню – и все? Да хоть сто погонь напишу – это смысла жизни не прибавит". Сергей спросил его: "А в чем смысл жизни?". Пьяный зло посмотрел на него и выдал: "А то ты сам не знаешь? Не знаешь? – он схватил Сергея за отворот костюма. Сергей легко избавился от "мертвой хватки". "Ну ладно – я вижу, ты – сильный? Ни хуя подобного! Ты такой же слабак, как и я. Ты ведь из столицы уехал не книгу писать. Верно? И оттуда можно было ездить в командировки. Или взять творческий отпуск. Здесь ведь замешан женский вопрос. Верно?? Сергей подумал, что какая-то сорока уже донесла о его отношениях с Верой. Но – вряд ли: они своих отношений не офишировали и даже там об этом знали одна-две Вериных подруги. Не больше. И потому он смело спросил шляпу: "А почему ты решил, что тут замешан "женский вопрос?". Тут вовремя подпорхнула киска из отдела культуры и спросила: "Ой, тут о женском вопросе? Не про меня ли?" – и – засмеялась. "Знаете что – пойдемте ко мне в общежитие, мальчики. Все все равно не пойдут, а вы с Мишей (а у шляпы есть, оказывается, имя!) не откажетесь ведь?". Он понял, что его кадряд в наглую и согласился. Дома у Марины было чистенько, как в светелке царевны. На кухне она успела сообщить Сергею, пока шляпа ждала закусок и выпивки (по пути они купили еще бутылку водки и три "сухача": "Ты не обращай на него внимания. Он сегодня не в настроении – значит, жена в очередной раз ушла к маме. Как они живут – сам черт не поймет. Только мне кажется, что он – любит ее, а она его – не очень. Даже совсем не любит. Мы за пять лет так привыкли к этим концертам". В этом двойном воспоминании тренькнуло болью родное имя (ну появилась бы сейчас на секундочку?). Потом Марина добавила: "Он сейчас выпьет свои сто пятьдесят и пойдет домой – он никогда не останется ночевать, чтобы его Джультетта не выкинула его вообще". Сергей удивился, как можно отправлять домой в таком состоянии человека на другой конец города – все равно у Марины две комнаты. "Да ты не переживай! Он на "автомате дойдет до остановки – тут тридцать метров, а конечная автобуса – прямо у подъезда его дома. Если свалится – соседи занесут". Марина хорошо знала повадки шляпы: и что он один не зайдет ни к какой женщине и своей ненаглядной, когда она вернется, соскучившись по мужскому телу (это будет самая радостная ночь в жизни шляпы, хотя чуть ли не сразу за этим пойдут ссоры, упреки и какой он осел, что пошел работать в газету – вон Иркин печет глазированные пряники так у него дом и в доме все – в коврах. И на курорт Иркин ездит каждый год) почему не берет жену – да детей много, ответила Марина, хотя Сергей знал истинную причину – на море только покажи червонец из кармана и уже будешь лежать в чьей-нибудь постели). И действительно, выпив стакан водки, Мишаня (так обращалась к нему Марина) засобирался домой: "Ну, мне пора. Не, не – не уговаривайте! У вас есть еще сухое вино – мне его мешать нельзя – утром голова будет болеть (даже под шляпой? – съерничало в голове у Сергея). А Марина, чтобы показать всю свою правоту по знанию Мишаниной жизни, сказала, хитро улыбаясь Сергею: "Ну чего тебе спешить? Жена, наверное, в командировке, раз ты так поздно задержался. Оставайся здесь (и сама, мол, останусь в невинных – вдвоем – спите, пожалуйста, а то ведь и Сергея одного налажу. Хотя все знали, что это – не так). Но Мишаня ответил: "Дома – не дома – квартиру бросать нельзя. Вдруг там затопит кто. Или еще что... нет, я поехал". Его не стали провожать – выглядело бы глупо, и через минуту неровный Мишанин шаг стих на лестнице. Сергей не верил, что Мишаня дойдет даже до автобуса. Марина заметила его тревогу: Да ты не переживай! Я ему через сорок минут позвоню – я знаю, он ждет звонка от жены, так что не будет спать часов додвух". Час – небольшое время, тем более, что у них было много сухого вина, Марина жарила на кухне рыбу – накануне она ездила на искусственное море и притащила всего себе минимум на месяц. На халяву, конечно. Он успел оценить ее – да, действительно киска, как он сразу определил ее для себя – небольшая, подвижная, с мягкими движениями и мягким вкрадчим взглядом. Через час она позвонила "шляпе": Да, это я, Марина. Как ты? Нормально добрался? Ну я рада – не буду волноваться. До утра, мой дорогой. Целую". Это была формальность – "целую": но она наверняка больно ранила Мишаню, поскольку он хотел бы услышать от другой.

Ночь с Мариной не была ни плохой, ни хорошей. Даже больше хорошей. Сергей уже начал приходить к выводу, что женщины бывают двух категорий: либо хорошие, либо очень хорошие. Но утром он ей сказал: "Это – мой последний визит. Я не хочу, чтобы мой вопрос решал обком. Тут через неделю все и все будут знать – поверь – я тут отработал три года в "молодежке" собкорром. Приходилось снимать девочек только с комбинатов – без связей, почти без знакомств... Ладненько?". Марина ничего не ответила, из чего он сделал совершенно верный вывод, но помочь ей ничем не мог: здесь ему надо было поработать еще несколько месяцев и уйти "без хвоста".

А Мишаня на работе больше ни разу не заговаривал с ним о "женском вопросе". Только вот Марина иногда покажет на Мишаню, какой он радостный и ему станет ясно, что сегодня он провел ночь с любимой женщиной в одной постели. ... Что было самым главным в работе этой, первой, редакции? Пожалуй то, что какой-то тип в шляпе легко разгадал причину появления его, Сергея, в провинциальной газете. Сергей понял, что если сам человек не упирался всеми ногами и рогами в какую-нибудь непростую задачу, то вряд ли он поймет других. Мишаню можно было презирать за любовь, к судя по всему, весьма недалекой женщине. А он – какой-никакой – журналист. Ну, если и не журналист, газетчик. Видит много людей, много чего слышит и знает. А за что, собственно, презирать Мишаню? Кто знает тайну, почему любима эта, а не та? Или тот, а не этот? Каких там загадок понаготовила мать-природа? Ведь он любит (и только ее и всегда!) одну Земму. Ну ладно – она умна. Проницательна. Благородна. Красива. Но что, ее внутренний мир очень уж и волновал его? Да ничего подобного! Он тогда очень хотел быть фигурой ну никак не меньше Маяковского, а может – и больше. Другая же эпоха, другой размах. Это он потом наткнется на непонятные вещи: тот же чудак Шекспир написал свои сонеты не в эпоху революционных потрясений, индустриализации или там коллективизации. Или развернутого строительства коммунизма. Но ладно, Шекспир – он вот, рядом. Всего четыре века. А как этот древний халдей за две с лишним тысячи лет до нашей умной эпохи, телевизоров и телефонов, аотмных бомб и лазерного оружия и еще черт знает чего додумался, нет, увидел чувственное в танцах женщин, как эти сами женщины понимали, что делали. Да...– "Приседая, низко задами тряся". Даже дубовый перевод впечатляет... Или этот спорный старец взял да и одной строчкой огрел: в воей "Илиаде": И юные девы желанные всем". Вот так: желанные всем. Это потом наш поэт скажет: "Любви все возрасты покорны. Так он учился в Лицее и греков читал в подлиннике, а не в переводе своего друга Гнедича.

Потом воспоминания стали не ярки, действительность словно поделилась на нечто похожее тумана, что окружает созвездие Ориона, и туман этот был не зловещим, манящим и недостижимым, холодным и красивым. Это словно ее образ вот растворился в космосе и сияет недостижимо, и он заплакал от своей безысходности, простив сразу и шляпу, и всех, как ему казалось, ничтожных и недалеких людей, не заслуживающих большой любви. Боже! Да человек просто больше и величественнее, сложнее и тоньше, чем он себе представлял! Мы его просто загнали в угол своей цивилизацией, определив в стойле место не только для еды, работы и сна, но и любви... Он чувствовал, что слезы не текут по лицу. Ну и хорошо. ... Ага, значит, сублимация. Не во всем не прав этот Фрейд. Как часто недостаток знаний мешает нам понять простые вещи! Чем старше становился Сергей, тем больше пораждался убожеству советского образования, особенно в провинциальных вузах. Время до полового дозревания так он определил для себя эти пять лет, что проводили семнадцатилетние в институтах и университетах. А сам он... Если бы не случайные встречи, не случайные книги – так и был бы провинциальным ослом с университетским значком на лацкане пиджака. Впрочем, он заметил, чем меньше знал человек (ну, заканчивал там какой-нибудь вечерний институт), тем с большей настойчивостью носил значок – в зависимости от обстоятельств, какой из них необходимо было одеть. Даже на затрепанном обиходном всегда у таких ничего незнаек красовался значок. Да, так вот – Фрейд. Ведь он случайно зашел к приятелю, у которого кто-то из родственников был начальником в публичке. И ему дали домой все книги Фрейда сразу! Переснять. За две бутылки водки в соседним НИИИ это и сделали приятелю, на ротапринте, поскольку эпоха ксероксов и прочей хитрой множительной техники не начиналась. Сергей все прочитал и все хотел понять кремлевских начальников, почему студентам вузов нельзя читать Фрейда. Заведомо уверены, что все станут фрейдистами? Но это же чушь! В другой эпохе, наполненной другими интересами и другими знаниями, такие случаи могут быть единичными. Как паталогия. И сколько книг скрывают? Совсем недавно он прочитал в "иностранке" "Шум и ярость" Фолкнера. Надо же думать! – всего десять лет назад никто Кашкин в предисловии к семи рассказам Фолкнера прямо и нагло уверял, что советские читатели не поймут этого романа. А Сергей посвятил ему две ночи, ворочаясь время от времени в постели от удивления и даже не закуривая. Это было еще лучше, чем изданные до этого без разрешения Кашкина трилогия "Город", "Особняк", "Деревушка".Да, наверное, и этот Кашкин-промокашкин сам был за издание – переводы же его... И хотя Сергей помнил его сверхцензурное указание о том, что советский читатель не поймет лучший роман Фолкнера, он не мог не согласиться, что переводы сделаны им – мастерски. Как и те семь первых рассказов. Вот они, наверное, там наверху и думают, что солому мы переварим, а сено – уже нельзя... Ему не хотелось становиться диссидентом, но в узком кругу никто из его друзей не верил уже ни одному из этих с портретов, не говоря уже о тех, кто долбил им одно и тоже с экрана ТВ по их наущению...

... С каких это пор он стал терять нить мысли? И что это за пятна? Ах, сублимация! Он уже с интересом смотрел на все эти провинциальные редакции, на типы и типажи, в которых, возможно, проявились бы Кулибины и Ломоносовы или просто блестящие фрезеровщики. Да хоть фермеры! Как великий Фолкнер. Как это там сказал на его похоронах Стейнбек?: "Если существуют другие цивилизации и им суждено будет познакомиться с нашей культурой, то, возможно, единственное, что их заинтересует из нее – это творчество Фолкнера". Сейнбек знал же и Льва Николаевича, и Шекспира, и Гомера и много чего еще. Но заинтересует только ФОЛКНЕР! Он понимал, что в надгробной речи всегда есть элемент возвышения и подхваливания покойного. Но сам факт такой фразы! На похоронах того же Хемингуэя никто ничего подобногоне сказал. Да, "Снега Килиманджаро"... А ведь в пятидесяти странах зачитывалась Хеменгуэем и казалось, что лучше его писателя вообще нет... Да, сублимация... Он стал присматриваться к провинциальным журналистам именно через эту точку зрения и открыл лично для себя много интересного. Здесь, в редакции ходженстской газеты ему жилось хорошо. Уже сам начальник милиции области просил прислать именно его, Сергея, на какое-нибудь совещание (правда, этот начальник никак не мог понять, почему с этого совещания газета не дала полосу, с его начальника, мудрой речью в центре полосы, а только информацию, но это уже была забота редактора объяснять, что к чему в газете). Но Сергей написал еще ряд интересных материалов. Получив доступ в зону, он беседовал с заключенными в читательной комнате один на один. И все они как один хотели использовать корреспондента в своих, корыстных целях: доказать, что, мол, не они во всем виноваты, что его – засудили, ну так далее. Иногда рассказы были настолько правдоподобны, что трудно было им не поверить. А после одного из таких излияний он даже решился на самостоятельную проверку. А после одного из таких излияний он даже решился на самостоятельную проверку. Пошел по следам преступления. В двадцать шестом квартале без труда разыскал одного из участников того дела. И тут же красивая история посыпалась, как перестоявший осенний куст под порывом ветра. "Виноватый" с точки зрения заключенного стал инвалидом. Будущий зэк гнался с вилкой за своей сожительницей. Сосед, вышедший с мусорным ведром, решил остановить его. И получил. Тот не только вогнал ему вилку в бок, но и провернул ее там несколько раз. Это уже потом Сергей узнает, что этот ангел мотает третий строк – и все грабежи, разбойные нападения. Сергей решил до конца разобраться с этим зэком, узнать самое начало его неприятностей, когда на целине ему, передовику и ударнику не давали ставитьрекорды, ломали комбайны и трактора, а в итоге он наехал на спящего в траве алкаша – своего злейшего врага и ему вломил первый срок. Редактор отпустил Сергея в командировку в далекий Кустанай, хотя сделать это было непросто: областная газета должна была крутиться в рамках своих административных границ. Сергей шагал по улицам города к гостинице и думал о том, что, наверное, лучше всего обратиться в милицию – где еще найдешь материалы пятнадцатилетней давности. Начальник областного управления, полковник, сказал ему: "Сергей Егорович! Я – четверть века занимаюсь с этой публикой. Поверьте – больших артистов и фантазеров в мире нет". Папка пятнадцатилетней давности рассказала обычную сухую правду о зэке: никогда никаким механизатором он не работал. В совхоз прислали несколько досрочно освобожденных. Работали они все на подсобных работах. Жили отдельно, целинники, народ не из разряда кисейных барышень, спокойно относился к тому, что в этой группе все курят анашу, а в период созревания мака отправили народного в Киргизию за опиумом. Это было уже слишком и возникла напряженка. Было собрание, на котором комсорг, отличный мезанизатор, врезал любителям анаши, соломки и опия что надо. Ночью кобайн комсорга был подожжен. Но чисто случайно одна молодая пара нашла себе уединение в высокой пшенице – почти по Некрасову. Героя Сергея задержали и, естественно, дали срок. Но когда до суда дело было еще далеко, один из его подельников решил покататься на машине, заправившись дозой опия. И так вел машину, что зацепил работающего у трактора слесаря. Насмерть. Никого в траве трактор не переезжал и никого за это не судили. Кроме подельника из досрочно освобожденных.

Сергей вернулся и написал материал "довитая пыль! Материал был в чем-то похож на статью "Хочется быть человеком". К кому не хочется? – Ведь ни один из преступников не осуждал свои поступки, всегда выгораживал себя, причем, знал как: все показывалось в лучшем свете, с самой человечной точки зрения.

Материал снова заметили в республике. В ЦК было даже совещание. На котором предложили в местах исправления заключеных использовать наблюдения журналиста, попытаться всерьез привить им те качества, которые они понимали, но следовали им только на словах. А через пару месяцев начальник областного управления по просьбе министра вручил Сергею именные часы. Кстати, они что остановились? И не звонит будильник. А так надежно шли все последние пять лет!

...Он быстро исчерпал интерес к Ходженту – нал здесь многое по предыдущей работе, хотя кое-что и записал. Так, он съездил в Зумрат-Шах и запсал там легенду о шахе, имевшем волшебную бороду. Когда враги нападали на город, шах запускал в свою бороду гребень, расчесывая ее. Страшные молнии вонзались прямо из бороды во врага и те гибли. Но нашелся один хитрый правитель: он подарил шаху по одному изумруду для каждого волоска волшебной бороды. Наивный шах украсил изумрудом бороду. Узнал об этом коварный шах и ринулся на штурм богатой крепости. Вынул обладатель волшебной бороды гребень, запустил его в бороду, а расчесать не может. Понял он, как его обманули, да было поздно: враеские солдаты уже преодолевали стены крепости. Перебили они защитников, отрубили и голову самому шаху и изумруд назад забрали. С тех пор остатки крепости так и называются: "Зумрат-Шах". Сергей смотрел на окрестные сады, на кусок крепостной стены и не верилось, что здесь была когда-то мощная крепость, скрывшая целый город. Впрочем, раскопки Трои тоже не столько впечатляющи, взять которую не могли долгие годы воины Эллады.

В подачи своего шефа он перебрался в соседнюю республику в областную газету – в Ферганской долине было чуть ли не десяток областей разных республик. Да, вот запах – очень знакомый. В этой редакции пили много спирта. Он вспомнил свою цасовскую любовь. Но в этой редакции сложились отличные отношения с местным спиртзаводом и многие имели доступ к дешевому спирту. Выпивали почти каждый день. Может, это там началось ? Незаметно. Или раньше, еще на том спирте? Или в "молодежке",, но он не придавал этому значения? Только служба в помощниках была почти сплошной зоной трезвости? Здесь он не нашел крупных проблем: спиртовая субстанция ровняла всех. А жены, у кого они были, давно привыкли, что уж пару раз в неделю ее благоверный напьется до чертиков. Да, все там было обычно. Если не считать Кедровского: тот пил куда больше остальных, но никто лучше Кедровского не писал передовиц. Часто они нужны были прямо в номер после очередного пленума, съезда или какого-нибудь другого курултая. И были случаи, когда пьяного Кедровского отыскивали где-нибудь в непотребном месте, приводили в редакцию, совали под нос еще на ленте очередные ЦУ, и бывало не раз, что Кедровский, поддерживаемый с двух сторон под руки, писал передовую, иногда заглядывая в текст важного сообщения. И – ни одного прокола. Мастер.

И сразу за висящим над столом Кедровским он увидел самого себя – будто что-то прижимало его к земле, давило белым, не давая поднятья – как алкоголь Кедровскому. И как тот гордился, что кроме него ответственную передовую может написать только он да редактор, и то, если последний дней пять не будет перед этим пить. А он, Кедровский, на спор после целого литра водки напишет передовую для газеты? "И для "Правды", – спрашивали дивившиеся таким талантам Кедровского коллеги". "Нет, для "Правды" – не потяну. Там есть такие нюансы! Я, когда на трезвую голову читаю "Правду", – вижу там много такого". – "Уж прям на трезвую? Ты трезвым то бываешь когда-нибудь? – это редактор принес сам полосу в секретариат, чтобы не задерживать процесс". "Ну, Виталий Федорович! Ну почти трезвый. Когда не больше стакана...". Виталий Федорович знал, что в редакции, дружившей со спиртзаводом, практически все – алкоголики. А других взять негде – глубокая азиатская провинция.

Сергей думал о Кедровском – ведь гордится своим талантом писать такие передовицы. Ну словно шедевры создает! Хотя... Если бы в глубине самого себя не отдавал себе отчет, что это за шедевры, каждый день не пил бы. Не пил же каждый день Маяковский. И Блок. Да и многие другие. Значит, у него частичная сублимация в алкоголизм? Да и он, Сергей, не6 часто ли пьет? Не больше других, кончно, но все же... Может, потому, что ему нет равных в подаче информации, тем более –репортажа, где, как он понял, помимо динамики, надо еще найти соответствие между частями (чтобы материал не очень "бежал"), параллельные вставки – размышления или просто тип параллельного монтажа. Но случай с Кедровским натолкнул его на другую мысль: может, написать серию портретов провинциальных журналистов? Но написать о таких, как Кедровский – никто в жизни не напечатает. А печатать о провинциальных подвижных пера... Так что в них интересного? – Сообщения о том, кто сколько вспахал, убрал, построил, не достроил, портреты передовиков труда, уборка хлопка до последней коробочки... Интересно, где-нибудь в Голландии или Швеции борются во всех газетах за уборку урожая до последнего огурца или кочана капусты? А яркие типажи... Так времена дяди Гиляя давно канули в лету... Постепенно он терял интерес и к этнографии и биографии Ферганской долины. Во-первых, ни одна республика не возьмется печатать такую книгу (зачем им тратить деньги на другую республику?), а к тому же он обнаружил здесь такие узлы... Таджики и Киргизы находились чуть ли не в состоянии войн из-за нескольких сотен гектаров земли. Обнаружил он и другие "узлы напряженности". Между Киргизией и Узбекистаном, Узбекистаном и Казахстаном. Все тщательно скрывалось. Хотя в Душанбе он не раз слышал, что Самарканд и Бухара – таджикские города, что они построены, когда на свете еще никаких узбеков не было. А собственно, зачем нужна такая книга? Ведь это самообманка для него самого некое успокоение совести после последнего краха. Ну в ту заехал колею глубокую? Его внутренняя злобность, дискомфортность, которую уловила Вера, результат неверной сублимации? Может, ему надо было начать вышивать? И здесь он бы стал знаменит на весь мир и внутренне спокоен. Нет, с Маяковским он крупно прокололся. Он вспомнил почти своего двойника из Ташкента, которого так беспощадно гонял. Ну да, это же не ты сам...