Текст книги "Тщеславие"

Автор книги: Виктор Лысенков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

А поэт иногда терял короткие фразы и слова типа: "Ну, здесь совсем ничего. Но надо поработать. Или: "Вот удачная строка. Подумай, как подтянуть остальное". И между прочим "бросал" главные мысли: "Все несколько камерно. Вам бы съездить куда-нибудь в Сибирь, на комсомольские стройки. Поднабраться впечатлений. В стихах должна появиться другая инстанция. Другой горизонт открыться. Поэзии нужно широкое дыхание".

Учитель хренов. Из поездок в Таджикистан что-то не вынес "широкого" дыхания. Через заставленный коньяком дастархан не увидишь, что Таджикистан это Африка наоборот, как горько шутили они. Все – для местных. И московские издательства, и книги, и поездки за рубеж, и должности. Белые рабы. Да будь Роберт местным, за первую же книжку приняли бы в Союз. А так... И отговорки какие! Главный консультант по литературе, Семен маркович Левитов (да конечно, Левит! – допрет Сергей лет через пятнадцать), говорит Роберту: "Ну, членство в Союзе от тебя никуда не убежит. Тебе надо создать нечто значительное. Мы же с тобой не можем допустить снижения уровня русской поэзии! За нами – такие имена!". Неужели правду говорил этот строгальщик детективов? Сам что-то на библию не равнялся – за русскую поэзию все переживал. Вплоть до тех пор, пока не укатил в Израиль в девяностом постарев, исписавшись, но выправив себе документы участника войны, не упомянув, что был в заградотряде комиссаром и приказывал стрелять не в немцев. В Израиле – какая разница! Пенсия участникам войны – больше, чем давал ли его республиканские детективы. Это ведь не СССР со ста двадцатью рублями – фронтовик ты или нет.

А чем этот Левит отличается от породистого русского стихотворца? Только размером куска. Все – ложь. Не терпит суеты служенье муз. Может, и не терпела тогда. Теперь терпит. Да что это за слабина? Не терпит? – Не В-О-ЗМОЖ-НА! Он давн6о раскусил их всех, пока не долго и бездонно вдумывался в слова Липкина. Тот, конечно, хорош гусь. Пытались ему доказать, что по-русски так не пишут: "На самой крыше мира таджик всегда живет". Привык, что в переводах – все хорошо. Да ладно, что с него спрашивать – язык ведь для него не родной.

Пауза повисла, растаяла легким туманом, пока мысль опять не вернулась к плавбазе, к холодильнику со странным именем "Юрюзань". Хотя, наверное, что-то тюрское. Есть же речка – Бирюса. Течет себе, поет на голоса. Бируса-Юрюзань. Прилиная рифма. ...А-а. – Вот почему! Они пришли к Игорю вместе с поэтом из Ташкента, которого по дружбе пригласил написать тексты песен к очередному шедевру "Шашлыкфильма". Пока пили (теперь времена только сухого вина кончились, его пили словно в элитное время, скажем, за партией в шахматы или в узком кругу – ну человек пять, считая жен. О своих Сергей не хотел вспоминать – женился и женился), злости в Сергее почти не было, хотя он видел, как приехавший ПОЭТ из Ташкента пытался чуточку вылезти из себя, стать больше, занять главное место. Сергей ждал, когда тот раскроется совсем и тогда вмазать ему. Сергея раздражала и его фамилия, и его имя. Он все никак не мог дождаться когда ташкентская знаменитость раскроется и раньше времени на нем удар, но ошибся: "Что это за псевдоним – Горячий?" – он уставился на МЭЛСА зло и беспощадно. Но Мэлс (какое имя для комсомольского поэта!) не заметил этого бесстрашия, вернее, ему не надо было его замечать, так как бесстрашие атаковало его ПСЕВДОНИМ, а у него это – фамилия и он ответил Сергею: "Почему – псевдоним? У нас в деревне полдеревни – Горячие, а полдеревни – Холодные. Дед рассказывал, что так поделил по фамилиям их помещик еще во времена царя Гороха". "Да?" – спросил Сергей, не ожидавший такого ответа, и сам себе сказал: "Ну, ну!" – промах обозлил его еще больше, а злость, он замечал за собой это не раз, делала его реплики короче и точнее. Может, злость – это острая форма сознания? Почему эта "Юрюзань" вспыхивает и гаснет, а та – нет? Мэлс доставал листки с отпечатанными стихами и доставал ими девчонок, куривших и кошеваревших на кухне. "Ну вот, вот! Света – ты послушай! Это же лирика – выше Фета!". Света на пьяном глазу ласково отводила рукой стихи от себя: чуть позже, мол, когда заварю кофе. Мэлс тянулся к ней рукой, пытаясь показать на бессмертные строки в другой. Сергей решил спасти Свету – он всегда ценил в ней безошибочное чувство напряженности, она никогда не требовала откровений, как и ее муж, Игорь, но уловив в его интонации вдруг все более густые искры скепсиса, вдруг просто скажет: "Ладно об этом. Сереж! Давай выпьем за хороших людей!" – будто знала, что от "плохих" он искрится колючими искрами короткого замыкания, хотя "плохие" – может, лучшие? Завтавляют звереть и думать? А хорошие только расслабляться? – и потому сказал мессии из Ташкента: "Давай, я послушаю" – и взбурлил остатки сухого вина в стакане нервным тычком струю из еще только приголубленной бутылки. Мэлс начал читать почти сзади в ухо Сергею, так как Сергей сидел за ""рюзанью"" словно за столом, а поэту при чтении своего, сокровенного ну никак сидеть нельзя. "Ворох осенних листьев по пустынной аллее как стайка мышей холотистых мчится к неведомым норкам...". Сергей отрецензировал "Маркиш. "Осень". Правда, ворох – из другой его "Осени". Но я не виноват, что у него – две "Осени". Давай дальше". – "А-а! Вы, видимо, против лирики! Вот у меня стихи из "Целинного цикла": По целине идут отряды, за ними – труд и города. Раз партия сказала "надо", "есть" отвечаем мы всегда! "Мы пашем степь, дороги – торим, и скоро встанут здесь сады, мы – будещее строим, оценит Родина труда!". Сергей остановил его: "Да начинал бы сразу с города-сада. А сначала – надо полежать под телегой. Как это странно: отряды прут по степи, по бездорожью, а потом уже будут "торить" дороги? Нет, сначала лежа под телегою. Размышляют. А потом – город-сад". Мэлс почти кричал: "да идут по степи – это образ, образ. Метафора! Вы что, о метафоре здесь не слыхали?" Сергей так тихо покрутил головой, словно слабый ветерок нежно качнул туда-сюда флюгер: "Не-а. Никогда! – и, посмотрев вокруг, много ли милых дам вокруг – но была только Света и у дверей на балкон курили две подруги – Ира и Оля – вряд ли слышат их, добавил: "Блядь буду!". И для убедительности черканул рукой по горлу, как ножом. Ножом...

Мэлс не собирался сдаваться: "Да мои стихи – в лектории горкома партии слушают! – Он нагнулся и достал свернутую трубочкой афишу: Вот. ЦК комсомола помогло выпустить. Вот: МЭЛС ХОЛОДНЫЙ. Я на целину поеду со специальной программой!". Сергей спросил: "Прямо сейчас или чуть подождешь?". Мэлс прибавил децибелл: "Я – поэт, поэт! В Средней Азии больше никого нет, у кого был бы свой плакат! Вот, вот – я прочту вот эти!". Сергей намертво закрыл шлагбаум: "Извини, старик. К сухому вину твои стихи – как закуска не годятся. "И к Свете: "У тебя нету кусочка сыра?" – "Как же нет – вот, уже порезан!". Сергей взял тарелочку и дернул Мэлса: "Пошли за сыром. В комнату. Это, правда, не бутерброд с маслом, но все же. "И, наклонившись заговорщицки к Мэлсу, как великую тайну сообщил на ухо: "Вы, конечно, понимаете, что я не – в прямом смысле. Это, как бы Вам сказать, троп". И успокоил его: "Это я к тому, вдруг на ваш, узбекский, еще не перевели это понятие", – и ушел в комнату.

Зачем он изводил бедного Мэлса? Бил самого себя до той памятной конференции в пятьдесят девятом? Хочет быть поэтом – пусть будет. И пусть выпустит даже не двадцать восемь книжек, как тот лауреат, а хоть и тридцать. А что? – конечно, тридцать! Еще укатается – отшлифуется. И сейчас многие его стихи – не хуже того мэтра. "Только, – с кажут ему, – это уже было". Ну и что переживать? – проза жизни – вот, она везде! Бери любой кусок, заформуй, зарифмуй. Хотя можно и безрифмы. Нет, с рифмой – словно конфета в обертке. Лучше идет. И – чуть пришпорь размером, интонацией. Проживет парень! Денег и славы! Слава, может, останется только на плакате. А денег... Тут только вертись! На одних переводах можно пару "Волг" заработать. Никаких липкиных не хватит, чтобы перевести всех среднеазиатских гениев. Но почему он сам не захотел ЭТОГО? Резко дернули из под него стул и он больно грохнулся о бетонный пол? Думал, что он – уже чуть ли не в эфире небесных ангелов? А если бы не тот случай? Читал бы как МЭЛС разную тарабарщину и ждал СЛАВЫ? Конечно, ее... Почему ЗДЕСЬ, а не в самбо, не в боксе? А-а! – Там слава, пока тына коне. А в поэзии – на века. Кто там, во времена Шекспира знатно лупил по мордам? Родина бокса помнит Шекспира. Нет, гордится Шекспиром. Помнят все.

... Как интересно – он не чувствовал иголку в руке, он почти сразу по небу в тонких облаках поплыли Ленины. О, сколько их! – Ленин читает газету, Ленин с рукой, выброшенной вперед: там, мол, коммунизм, Ленин в кресле, Ленин в фас и три четверти фаса, Ленин – с красным бантом впетилице (ага, это – развалюция, Ленин с толпой народа. И все эти Ленины плывут, плывут, как льдины на весенней реке) чуден Днепр при весеннем ледоходе – сам видел у Речицы), портреты налезают друг на друга, сталкиваются, но все – плывут вперед. Нет только скульптур. Ну да – как же скульптуры будут лететь по небу – это же не полотна, и все они – на пьедесталах. Нет, скульптурам летать неудобно. Крылья бы... Во! Ленин – с крыльями! Был богом – стал ангелом. Нет, нельзя понижать в должности. Подъемная сила? На что это деленное Н? Ага – перпендикулярная сила давит снизу и создает подъемную силу за счет разницы нижней и верхней плоскости крыла. Чем выше скорость – больше подъемная сила. До какой скорости можно разогнать Ленина с крыльями? Нет, все – таки Ленин учит мыслить. Как ни крути. В каждой конторе, во дворе каждой организации уж один пьедестал – да есть. А в этом странном городе на главной улице – только по главной улице – семь штук. Во ребята живут, кто рисует Ленина. И – лепит. В каждом колхозе – свой Ленин. В одном, он помнит, с каждой стороны правления стояло по Ленину. В фойе – еще один, из мрамора (колхоз-миллионер. И из золота мозги сделать), в актовом зале – еще один. В кабинете раиса бронзовый Ленин. У парторга в кабинете – тоже бронзовый, но поменьше. А раис хвалился, что как только он возглавил колхоз в двадцать пять лет, так пятьдесят лет и руководит им (из ума дед начал выживать, раз показал ему такое), то всегда покупал все комплекты членов политбюро. И никогда не выбрасывал! "Знаете, – говорил он Сергею, – еще кого-нибудь реабилитируют, ни у кого портретов нет, а у меня – есть!". Сергей не верил, что реабилитируют, скажем, Ежова. Ну а Вознесенского – запросто. И вдруг найдут у него умные мысли. Как у Чаянова. И начнут пропагандировать. И – портреты повесят. Фу ты – чушь какая! Разве очередной вождь и учитель допустит, что у кого-то мысли! Веселые художники, нет – веселые циники, когда был небольшой круг – так Сергей приходил к Арифу – познакомился с ним в компании, ждали нового пленума ЦК, но особенно – съезда. Кто-нибудь появится в политбюро новый – тогда пиши, машина! Человек десять малевали новых членов политбюро, неутомимый директор худфонда сам развозил по колхозам комплекты и получал наличку – полторы тысячи комплект. Художнику доставалась треть, но колхозов – тьма! И совхозы брали, только те расплачивались через кассу и навар был намного меньше. Художники каждый раз по-новому писали партийных начальников, чтобы не было искушения купить только одного или двух новых членов политбюро. Но в колхозах с удовольствием покупали комплктом – все же СВЕЖИЕ эти старперы. Ариф, смеясь, спрашивал у Сергея: "Как ты думаешь, Ленину разрешили бы сказать что-нибудь новое, или заставили самого себя цитировать до двадцать второго года? Ну, если бы он остался жив? Или загнали бы в лагерь?" Ариф хитро прищурил свои тюркские глаза (он был татарином, но убедил местных, что отец у него – ленинабадский таджик, от того, мол, и тюрские глаза. Молодец. А то бы к корыту не подпустили). Сколько специалистов по Ленину! И стихи пишут, и оперы сочиняют, и кантаты со словами. Один композитор, учившийся в Москве и от того совсем смелый, говорил в узком кругу (кстати, их познакомил Ариф): "Нет, ты посмотри! (это – к Арифу, когда уже две бутылки водки были пусты) – Я про их сраного Ленина написал кантату, а они, сутки, не дают мне даже премии Ленинского комсомола республики! Не страны – республики! Это же всего пятьсот рублей! Всем уже надавали, а мне – нет. Хотя ни один из местных долбоебов стихи писать не может. А я стихи написал сам к кантате!". Сергей не поверил, что композитор (в местных кругах он слыл большим новатором), может написать стихи, и просто из спортивного интереса попросил показать их. Фируз принес стихи, дал Сергею. Он открыл страницы и увидел уитменовский стих – та же строка, тот же белый стих, та же упругость, и, что удивило Сергея – в мире банальных мыслей о Ленине у Фируза было скорее поэтическое отношение. Стихи были куда лучше, чем то, что он читал у автора двадцати восьми сборников и много других в разных журналах. Даже все ленинские стихи евтушенок-вознесенских у рождественских были сущим говном. Он спросил Фируза, почему тот не пишет стихов. "Да вы что, Сергей! Нового в таджикской поэзии я ничего сказать не смогу. Вернее, в персидской. А писать, как эти (Сергей понял, кто они, ЭТИ), – извини. Лучше буду писать музыку. "Сергей понимал, что сидящие в ЦК мало что смыслят в поэзии, тем более – в музыке, а потому Фируз – без премии. Спасибо Нуреку. Там, на одном из мачлисов по случаю пуска очередного агрегата гидростанции, после банкета были почти неформальные встречи, и он рискнул надоумить самого секретаря ЦК по идеологии присмотреться к некоторым молодым талантам, выделив Фируза, подчеркнув при этом, что тот пишет не только прекрасную новаторскую музыку, развивая, разумеется, народные традиции, но и прекрасные стихи. Передал свое восхищение ленинской кантатой. Было это весной (агрегат пуссали к юбилею Ильича и все словеса Сергея были ко времени), а осенью, к годовщине Октября Фируз получил свои пятьсот рублей и к ним – звание лауреата премии Ленинского комсомола республики (или наоборот? – какая разница!). Они сидели вчетвером в ресторане "Таджикистан" – Фируз со своей русской женой (может, ему поэтому долго не давали премию? к этому времени вся верхушка республики, начиная с первого секретаря и кончая академиками, развелись со своими русскими и еврейскими женами, на которых с радостью женились в тридцатые годы, потрясенные чистоплотностью и нарядами европеек, хотя среди них были и просто высланные проститутки), у Сергея тогда тоже была жена – вторая. Прошло целых семнадцать лет после Земмы, он женился один раз уже на последнем курсе университета на юной кокетке (Альмире было всего 17), но это юное черноглазое существо была очень на своем азиатском уме. Богатая семья (папа; узбек, начальник ГАИ республики – вот несли и везли в дом! – он и не чувствовал, что учится и получает стипендию в сумме, которую они запросто просиживали в кафе за шашлыками и сухим вином за вечер – это не говоря о визитах в ресторан человек в шесть-восемь, когда оставили за вечер по сто рублей) – каждый вечер к дому подходила машина и неизвестный нафар выгружал разные ящики и сумки, казаны и арбузы с дынями. Альмира чуть ли не каждую неделю покупала себе то новые туфли, то новое платье, то сережки, то французские духи. В ящике стола всегда лежали деньги, и было их там не менее стапятидесяти рублей. Альмира говорила ему просто: ну что ты спрашиваешь? – нужны туфли – возьми деньги и купи. Но Сергей не тратил этих денег на свои одежки – покупал на то, что смог заработать вредамии или на стипендию. Да родители присылали иногда – то свитер подкинут, то новые брюки. И правильно делал – припомнили бы все при разводе (давала Альмире те возможности, о которых он узнает много позже: к семнадцати Альмира знала, что такое курорты на Черном море и даже в Болгарии, знала, как умеют развлекаться восточные богатые мужчины с русскими женщинами – с востреньким умом и востренькими глазками, она многое усекла, но вместе с тем Сергей был удивлен, что до замужества она оставалась девственницей) наверное, боялась, что отдадут за восточного феодала и громкого скандала, вероятней всего с разводом – не избежать. Но родив ребенка и отдав его бабушке (мне же надо учиться – сказала она всем), она через два года начала наставлять Сергею рожки. И с кем? – со спортсменами с "Динамо", где тренировался и Сергей. Однажды он на своей улице встретил Иркина – нагловатого по жизни, мощного и здорового, Иркин ему как-то необычно улыбнулся – Сергей и не дернулся, что это Иркин делает на его улице. И на Альмиру не обратил особого внимания, хотя она была еще вся в отголосках сексуальной бури. Это потом он застанет ее с Вовчиком (специально уйдет с работы раньше времени, когда ему через десятые руки передали всякие интересные новости о его Альмире), дверь изнутри была закрыта на ключ, но он сильно нажал на нее и она без шума и грома открылась. Альмира и Вовчик возлежали, как боги на широкой тахте, прикрыв кое-что простынью – лето же под одеяло не полезешь, Вовчик, увидев его, сказал: "Старик, ты что сегодня так рано?". Вот идиот! По законам жанра он должен был избить Вовика. Но ведь это его Альмира притащила его. Хорошо, хоть не в их постели трахались. Сергей вышел, уехал опять на работу, поиграл там в пинг-понг, потом посидел с ребятами в кафе, врезали вполне. Он приехал домой уже в полночь, но Альмиры не было. Не пришла она и на следующий день. А потом позвонила на работу и сказала: "Давай разведемся!" Он сразу ей ответил: "Давай". Потом Альмира, он знал, гуляла – будь здоров и больше замуж не выходила. Последний раз он встретил ее возле горисполкома – устроили туда, наверное, по блату, и, наверное, на хлебное место. Особенно, если это жилотдел. Но пока они сидели в ресторане со второй женой, которая не изменяла, но разойдутся они по другой причине – она слишком много знала о сексе и Сергея это бесило ясно же, что походила по руками, обрела опыт. Он ведь встречал разных. И когда они расходились, Инга все не могла понять, почему (Сергей решил ее бросить: "Ну что тебе еще надо? Разве я не устраиваю тебя как женщина? Я же тебе даю все, что могу!" Он отвечал ей, что не в этом дело, хотя как раз в этом дело и было. В этом он тоже чувствовал, как в трескучих стихах, кровную связь с другими. Если докапываются о сути, как раз и говорят "не в этом дело". Сергей давно привык не верить многим отмашкам, иногда в ответ на них только и говорил: "Да?", и, услышав ответ: "Да", – произносил: "Ну-ну". Иногда ведь хорошо знаешь цену своим словам. Как в ситуации с Ингой. Да, та между прочим, очень скоро после их развода вышла замуж за еще больше пьющего хмыря, иногда они случайно сталкивались в городе, и тогда Инга густо краснела – как будто, он, Сергей, при их встречах сразу начинал думать о том, что она там делает в постели с этим хмырем – что и с ним? и стесняется? Подумаешь, первая и последняя. Он и до нее все знал. Сергей убедился, что если ты выглядишь, как надо (а почти сто кг. Тренированного веса на рост под сто девяносто – это то, что надо, женщины влюбляются, не интересуясь, идейно – теоретическими концепциями мужика. Или тем, читал ли он Спинозу или Плутарха. И лучше было никогда о высоких материях с ними не говорить – так, тары-бары... Его не удивляло, что многие из девчонок влюблялись по те самые уши, отдавались сразу при его притязаниях, лопотали нежные слова, не знали, какую ласку подарить. Дуры! – Не знали, что для него все это – день, даже не вчерашний. Но самое смешное, что те (видимо, кто поумней, когда шли с ним на контакт без далеко идущих планов (ученые, наверное), и были довольны тем, что дарила сегодняшняя ночь (а нередко – и лень), тоже были нежны и страстны, и если бы не слова, шептали овечки, их отличить друг от друга было бы невозможно. Он удивлялся, что ни разу не подхватил никакой заразы, хотя никогда не предохранялся. Иногда, если его подружка на день, два, три, неделю или больше боялась схватить и намекала, что ему бы не лишне предохраняться, он говорил: "Ну, милая, это – не мои проблемы". Некоторые (очень редко) залетали, и иногда просили у него денег на аборт, их у него никогда не было, приходилось занимать, но в общем он никогда не отмахивался от таких просьб: раз просит, значит, своих денег нет и не подо что занять.

Была у него и такая, как эта, плавбаза. Интересно, почему она не уплывает? Он называл таких двуспальная кровать. После того, как они с Робертом побили весь летний ресторан, редактор отправил его в Ленинабадскую область. Вот это жизнь! Синяя после каракумского моря Сырдарья, дешевые рынки и рестораны, отдельная квартира – власти ценили журналистов и ему сразу в новом доме (говорили – чешская планировка) дали ну просто прекрасную квартиру на втором этаже. Изолированные комнаты и какие: 20 и 15 метров. И никакой мебели. Но он сообразил обратиться за помощью в обком комсомола и те договорились еще с кем-то и с баз привезли ему списанные два дивана, кровать, четыре кресла и несколько стульев. Хитрющий Садык смеялся: "Сергей Егорович! Как видите – мебель – старая. Пока будете жить – пусть здесь стоит. А потом отвезем назад. А если рублей пятьсот накопите – спишем ее и продадим". К списанной мебели еще никто не прикосался. Ему надо было только не сболтнуть, чтобы не прицепились. Хотя... Кто бы там прицепился – все свои. А безмозглого чужака быстро научат уважать свободу – не успеют и чернила на его доносе высохнуть, сам окажется под следствием и обвинят, что украл пару "боингов", например, или "шилку". Хотя ни о том, ни о другом искатель правды и понятия не имел. Вот такой странный у него был дом – новая мебель– тоже чешская, но почти не было посуды (правда, потом он купил несколлько стаканов, открывалку для бутылок и сковородку). И девки, оглядев роскошную мебель, всегда спрашивали: "А почему нет люстр?" Ну что объяснить этим дурам? Что люстры – стоят денег? Что квартиру дали под корпункт, хотя в обкоме ему намекнули, что ее можно обменять на столицу, а следующему корреспонденту дадут новую – строят в городе много! Вот у него была жизнь эти три года! Роберт, прикатив в командировку от своего "теловидения", как он называл телевидение, где пока служил лихо и немного по-клоунски, ни в грош не ставят это самое телевидение, ни начальство. Директору-таджику, сокурснику по университету, в узкой компании он говорил, не стесняясь: "Ну как, товарищ начальник, работать будем или увольнять будем?" – это после того, как Роберт где-нибудь что-нибудь выкинул. Но задания по редакции выполнял шутя – не стихи же писать. Шеф знал, как отлично относились сокурсники к Роберту (да и не только сокурсники), многие уже сидели в больших начальниках, кое-кто – и в КГБ, уволь Роберта – не поймут. Все знают, что Роберт – немного балаболка, но – талант: никто из русских к тридцати годам не издал двух сборников стихов. Роберт шутил и с ребятами из КГБ. На съезд писателей для корреспондентов были выписаны специальные пропуска – в президиуме сидели все первые лица республики. И после случая у Боровицких ворот везде были усилены меры контроля. Пропуск в зал был только у шефа Роберта. А ему очень хотелось купить болгарских сигарет, которых в городе не было. В служебной комнате он шутил с бывшими однокурсниками, которых после университета забрали в комитет (это были лучшие из лучших: отличники и степендиаты, члены разных сборных, в том числе и республики, Сергей понимал отношение Роберта к разным побасенкам по разным Г, – из передач выходило, что каждый работник КГБ уходил утром на работу с мотком колючей проволоки под мышкой и целый день только и думал о том, где бы открыть новый лагерь и как сделать так, чтобы туда посадить как можно больше людей. Сергей тоже знал многих из этих ребят – толковых, с юмором, умеющих обо всем вести стремительные разговоры – тугодумов среди них были, – только о работе они никогда не говорили ни слова. Роберт спрашивал у старшего по команде молодых гэбистов: "Слушай, Анвар! Неужели ты меня арестуешь? Вот сейчас возьму и пойду в зал. Смотри – уже пошел. Роберт делал демонстративное движение к дверям, около которых стояло два человека милиционер и кто-то из обслуги Союза писателей. Анвар улыбался: "Я – нет. А вот милиционер – задержит. А потом приведет тебя сюда, к нам". Роберт опять словно порывался пройти в зал, клялся друзьям, что он – не иностранный шпион и на вопрос, что ему там нужно, сказал: "Да только блок "БТ" возьму. Анвар тут же его успокоил: "Да посмотри, сколько наших ребят (те, кто учился в университете) ходят туда-сюда. Попроси – купят. "И тут же, как рояль в кустах, появился молодой талант, и Роберт протянул ему десятку, и тот безо всяких лишних слов вызвался оказать услугу старшему брату, бывшему здесь младшим: Роберта, несмотря на две книжки стихов, даже не пригласили на съезд. Да и что ему там делать, если все говорилосьна таджикском языке, а Роберт, приехв с родной псковщины сюда к старшему брату, языка не знал. Роберт много чего отчебучивал, и его, Сергея, пару раз в такие истории втягивал – странно, что они не попали в тюрьму. Но в этот раз, когда истории были уже позади, Роберта волновало одно: женщины. "Да это без проблем. Хоть новых возьмем, хоть старых. Загибай пальцы: ковровый комбинат – раз. Шелковый – два. Швейная фабрика – три. Пединститут – четыре. Девок навалом. А русских ребят – почти ноль". – "Тогда давай возьмем новых. А то старых ты сам, наверное, всех перепробовал". – Роберт усмехнулся – давая понять, что он – не бедный родственник, чтобы пользоваться чужими кадрами. В первый вечер они вышли на площадь возле театра и через десять минут заговорили трех подружек. Те согласились на гости. Все. Надо было искать мужика для третьей. "Это я возьму на себя", – сказал Сергей. – Тут на сборах – наши пловцы". Сергей позвонил в гостиницу тренеру, которого хорошо знал по совместным тренировкам в бассейне, еще когда учился, да и потом изредка их пути пересекались то на козырьке в ресторане "Душанбе", то на соревнованиях, то просто так, на улице встречались, общались на темы работы и женщин. У Николая, конечно, деньги были – как у всякого руководителя сборов. Вечером он явлися, зная ситуацию, с тремя бутылками шампанского, тремя – водки и разными закусками. "Не переживайте – все это я взял в ресторане на лишние талоны, где мы питаемся", – улыбнулся он Роберту с Сергеем, хотя это было лишним: они сами не раз кутили н а такие деньги – всегда ведь несколько человек выбывают со сборов, да и записать одного-двух человек лишних, договорились с ними, будто они по уважительным причинам не поехали на сборы. С этих денег платили судьям или покупали подарки, привозили презенты вышестоящим шефам, подарки домашним, те, кто был женат – заваливали жену и детей шоколадом и конфетами.

Роберту очень понравилось в гостях у Сергея. На следующий день были другие девушки и другое шампанское, на третий – новые. Проводив утром девок, они ходили в одних спортивных трусиках или плавках по дому – боги с бодуна (Николай уезжал на базу в Чкаловск до того, как просыпались даже девчонки сборная – взрослые и дети – тридцать с лишним человек – не дай бог без присмотра кто-нибудь кому-нибудь прыгнет на голову с вышки – точно решетка. Такие случаи в водных видах спорта бывали – даже у ватерполистов: разойдутся, прыгнул кто-то с вышки другому ногами на голову – вогнал шейные позвонки в голову – смерть мгновенная.

Роберт шутил: переехать к тебе сюда, что ли? Но жена... (Роберт уже пять лет как был женат на совершенно поразительной девушке – Нине, поразительно похожей на Жаклин Кеннеди, только мягче и милее русской открытой красотой. "Сам ты сколько здесь пережарил, признавайся. Сто? Двести?" – Роберт шутил по-дружески. И Сергей, показывая на дома на противоположной стороне улицы, большие, современные, четырехэтажные, говорил: "ну, все три дома ими заселить не хватит (столько домов было видно из комнаты через балкон), а вот два – точно хватит. Даже в третий придется подселять". Роберт не унимался: "Это – как считать? Ты – селишь их как в общежитие – по три-пять в комнату, или как в квартиру?" – "Конечно, как в квартиру", – отвечал в тон Сергей.

Но такое настроение бывало редко. Он так быстро привык к такому обилию баб, как называли они между собой девчонок с комбинатов и фабрики, или пединститута, что иногда даже забывал, как зовут ту или иную спутницу на ночь – особенно если это было где-то по киру, приловчился всех называть: ты мое солнышко, – чтобы не обижались, что – не помнит. Но с некоторыми поддерживал знакомство не один день. Иногда встречал такую – давал ключ и говорил: ты иди, подождешь меня там. У меня – в семь встреча. Буду чуть позже. И знал – дома хоть что-то приготовлено, иногда – и прибрано, хотя он терпеть не мог грязи и даже ванную чистил каждый день обычной содой, считая ее лучше любого порошка. А простыни и другое белье относил в прачечную в пяти минутах от дома – это тоже привлекало девчонок: живет один, а в доме все блестит, как не у всякой хозяйки. Но отдав иногда ключ той, которой наверняка нравился и очень – злился. Знал: ждет и безотказна. И когда его посещала угрюмая сосредоточенность – а только он знал, о чем он думает или не думает или не думает в эти минуты, тему женщин лучше было не трогать. Даже Роберту, шутливо спросившему, сколько из них милы его сердцу, он зло махнул рукой: "А! Все это – дырки!". Роберт не знал, что безысходные мысли о Земме не отпускали Сергея. Разве он будет хоть с кем-нибудь говорить о ней! И не только потому, что Земма не ответила ему на его чувства – все здесь было сложней. На каком-то неведомом экране она видела Сергея, видала и то, что он может вот сказать о нелюбимых женщинах: дырки. Как она улавливала его суть? Он ведь при ней ни разу ни о ком не отозвался высокомерно. Разве иногда снисходительно. Он очень ясно понимал, что Земма несет что-то непонятное ему. И лучше было не пить. Тогда злость становилась круче, а мысли о ней – слишком щемящими. Он помнит, как заплакал единожды от осознания, что никогда и ни при каких обстоятельствах онен будет с ней. Даже если бы он вдруг стал знаменитым, ну как Маяковский (Есенин не подходил другой тип и внешне, и по характеру), если бы ему рукоплескали залы и стадионы (он еще тогда не мог точно ответить себе на вопрос, что ему не нравится в их лирических и патриотических творениях, но знал – Земма ни одного из них не любила, и когда он предлагал ей послушать что-нибудь новое из самых популярных, она неохотно соглашалась словно зная заранее что ее эти – стихи не тронут. Ее чувства были выше? – У нее был данный ей свыше эталон, о котором он ничего не знал? Он ведь разберется в поэтах-задорниках четверть века спустя! Это – такой разрыв в развитии? Не могла же она в двадцать лет быть образованной, как академик. И училась – на инязе. Английский с французским. Что-то было у них в подходе к поэзии схожее с Робертом. Сергей, еще когда они учились (а Роберт был двумя курсами старше, так как не летал на самолете, ну учился в авиационном, а сразу после школы поступил на филфак, удивив комиссию не только идеально грамотным сочинением, но и абсолютно грамотным. Вот что значит сочинять всерьез стихи – Роберт тысячи раз прокручивал каждую фразу, каждое слово, КАЖДЫЙ ЗНАК, так как, говорил он, даже чуть опущенное, по сравнению с другими словами строки слово, меняет интонацию. Но он – занимался поэзией. И после сочинения декан вызвал его к себе, проговорили они больше часа (Роберт хоть и не был златоустом, говорил чуть ли не коряво, но реплики имели под собой свое мнение. Декан рассказывал ему годы спустя Роберт, приходил на все экзамены – подстраховывал, чтобы, не дай бог кому-нибудь из экзаменаторов вдруг не понравились его уши или нос или еще что и его не срезали. В итоге он набрал двадцать пять из двадцати пяти, хотя тот год по конкурсу был самым сумасшедшим и конкуренция на ряде факультетов шла и среди отличников. Тут бала не доберешь – прощай вуз здравствуй, армия! А дальше – помогут ли тебе, как помогал Сергею отец?