Текст книги "Четыре реки жизни(СИ)"

Автор книги: Виктор Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Заканчивалась вишня, созревала ежевика. Водилась она во влажных затененных кустах, недалеко от тропок, что во множестве пересекали заросли кустов. Нежную, фиолетово-красную ягоду мы обычно ели и редко что доносили до дома. Многие тропы были сделаны в кустах продиравшимися сквозь них когда-то многочисленными стадами коров, коз, овец, да лошадей, которых до шестидесятых годов в наших краях было немерено. Привольные пастбища в несколько десятков квадратных километров, хорошо орошаемые многочисленными ручьями с гор и весенними разливами реки и ее несметными старицами и озерами, могли прокормить стада и в сотню раз большие. Но нам повезло, ближайшая деревня на той стороне реки находилась за пять километров, да домов там было не больше тридцати.

Последними ягодами которые мы собирали, был шиповник и боярышник. Калину и рябину мы за ягоды не считали и начали брать лишь когда стали взрослым. Собирали такие ягоды ведрами, часть сушили, часть шла на вкусные пироги. Но не каждый год выдавался урожайным на ягоды, были и неурожайные, засушливые годы, когда собиралась какая-то одна хорошо уродившаяся ягода. Причем неурожай в одних знакомых нам местах, нередко компенсировался урожаем в других далеких местах. Так за ежевикой и шиповником нередко ходили пешком за пять километров через западную гору на небольшую речушку Сухайлу. Путь пролегал через совхозные пшеничные поля и бескрайные бездорожные черные пары, поэтому был нам не интересен.

С годами лето стало более влажным, наши плантации от нашествия все более многочисленных сборщиков (город-то рос), постепенно вытаптывались и скудели. Вишарник, что был на горе, сгубили, пустив под пахоту. Осталась одна черемуха да потаенные участки клубнички, а о былом ягодном раздолье остались только воспоминания. И если раньше многочисленные ягоды собирали в основном дети, для взрослых это считалось зазорным делом, то теперь сборами занимаются в основном старики и женщины, наверное свободного времени стало больше. А может бывшие дети состарились.

Обычно ягоды созревали, когда приходил большой лес. Одиночно плывущие редкие бревна, подгоняемые лесосплавными бригадами, разбирающими заторы с верховьев, начинали плыть более тесной компанией. В такое время, увидев огромную массу плывущих бревен, мы, загорающие на своем пляже, организовывали своеобразные соревнования – кто быстрее перебежит по бревнам на ту сторону и вернется обратно.

Это только стороннему наблюдателю такая затея кажется смертельно опасной, вдруг ударит бревно по голове, прищемит ногу и так далее… Для нас же, легких, прыгучих пацанов, это было настоящим испытанием ловкости. Даже самое легкое бревно имеет значительную массу, да и вода не сжимаема и инерционна, этим мы и пользовались, не вдаваясь в физику. Резкий удар ступней по бревну едва топит его – прыжок и ты уже на другом. На массивном толстом бревне можно пробежаться и вдоль, наметить более выгодный маршрут, где бревна плывут плотнее. Опасно было так прыгать на скользкие мокрые бревна. Обычно бревна плывут тяжелой стороной вниз и за многие недели сплава обрастают снизу скользкой растительностью, а верхняя часть на солнышке становится сухой и шершавой. Но на перекатах и от ударов друг от друга они крутятся и в прыжке, за мгновение до приземления, надо корректировать силу удара о бревно. Здесь приземляешься не с ударом, а как можно плавнее. Иначе ты оказываешься в воде среди

плывущей оравы налезающих друг на друга бревен. Приходится прыгать в воду и когда невозможно допрыгнуть до соседнего бревна. Плывешь, а перед бревном погружаешься в воду и резко, как пингвин, выскакиваешь на бревно, упираясь руками. Прыжок и ты уже на следующем бревне, а первое уже скрылось под водой от твоего мощного толчка, особенно если ты прыгал с одного из его концов, а не с середины.

Самое страшное напороться голыми ногами на торчащие из бревен гвозди от распотрошенных плотов. Как-то резко выбираясь из воды на бревно, я умудрился распороть пузо сразу тремя торчащими гвоздями. Кровь лилась так, что пришлось прижигать головешкой от костра и минут тридцать прижимать к пузу два больших подорожника, пока кровь не остановилась. Длинные шрамы на животе оставались видны до сорока лет, пока не заросли жиром. Но, никакой бег с препятствиями по твердой земле не сравнится с азартом бега по плывущим бревнам.

Еще одним из наших детских занятий, вызывающий дикий азарт, было катание на бревне через ревущий проран в заторе из бревен. Чуть выше нашего пляжа был длинный перекат и на нем всегда образовывались нагромождения из бревен у берегов. Для хода воды оставался неширокий, метров тридцать проран, где с бешеной скоростью неслись сплавные бревна, переворачиваясь и толкая друг друга, утопая в бурунах и волнах. Издалека, увидев большое толстое бревно, один из нас устремлялся к нему вплавь, вскакивал на него и, угребая руками или палкой, устремлял его в самую середину прорана и гордым победителем мчался стоя на бревне, приближаясь к нашему пляжу. Иногда непослушное бревно разворачивалось и ударялось в затор и даже лезло под затор. Здесь приходилось или выпрыгивать на бревна затора, хватаясь обезьяной за торчащие вверх стволы, или прыгать с разбега в воду и плыть к середине прорана, в надежде ухватиться за другие проплывающие бревна, озираясь чтобы тебя не прибило. Это было одно из самых опасных наших занятий, однако судьба видимо была благосклонна к нам. Конечно были травмы, кровь, но все без смертельных исходов.

Молевой сплав, то здесь, то там вызывал большие заторы. Еще утром мы переходили здесь речку вброд, матерясь на плывущие бревна, а вечером, возвращаясь с рыбалки, видим здесь от берега до берега затор из торосов из бревен. Нередко на перекатах бревна набивались друг под друга до самого дна, вода начинала быстро прибывать и затоплять все вокруг. Потом треск, шум и затор поплыл дальше, чтобы остановиться на следующем мелком перекате.

Но чаще затор оставался на много дней, пока не пригонят бульдозер с лебедкой и сплавная бригада с баграми его не разберет, вырвав несколько главных тормозных бревен. Это было целое искусство, определить сердце затора.

На таких заторах были полыньи, небольшие открытые участки воды среди бревен с чистой теплой водой. Мы в них купались и ловили рыбу. Видимо она тоже любила такие укромные места. Лежа на бревне, без лишних движений, осторожно пускали кузнечика прямо по направлению к отдыхающей стайке голавликов. Один из них становился нашим уловом, остальные напуганные поспешно убегали под бревна. Да мы шли искать другую полынью.

По таким заторам мы перебирались на другой берег. Для нас, выросших на реке, с чуткими ногами, это не составляло труда, даже перейти с тяжело навьюченными, мешками, котелками, одеждой и удочками. Но однажды за ягодами с нами увязался и мой девятилетний братик. Мы уже были шустрыми шестнадцатилетними ребятами, а он малый где-то затерялся в вишарнике. Будучи домашним и некомпанейским, он обидевшись и никого не предупредив, отправился обратно, перешел затор и пришел домой. Мы же сбились с ног, облазили все кусты в поисках его, не зная, что и думать – никогда у нас никто не терялся, всегда друг друга ждали и помогали. Понурые шли домой. А он давно сидит дома. После такой подлянки, мы с ним долго не общались. Но через десяток лет брат стал геологом и переплюнул нас всех по «экстрему». Несколько зим прожил один в суровой якутской тайге. Вот такие были гены.

Когда, будучи уже взрослым, смотрел по телевидению, соревнования финских сплавщиков, всегда вспоминал наши забавы на бревнах, ничем не уступающие им. Ведь эти экстремальные занятия исподволь подготавливались всей нашей детской жизнью. Будучи мелкими пацанами мы почти ежедневно играли в войну и здесь главным было не оружие, а как хорошо, нетрадиционно спрятаться и первым выстрелить, а то и бесшумно приставить деревянный самодельный пистолет в спину противника и взять его в плен. Потом нами были освоены все окрестные крыши сараев и домов, заборы, овраги и стройки. Много лет, уже будучи взрослым, испытывал «мурашки» в пятках, вспоминая, как скользил по мокрой крыше барака на забор и колья нашего огорода. Только кошачья ловкость помогла в распластавшемся прыжке зацепиться за далекую печную трубу. И таких эпизодов в жизни было множество. Но не было ни одного перелома, лишь один раз была трещина кости руки, да и та заросла без гипса, в детском возрасте.

Прыжки по бревнам предваряли догонялки по скамейкам летней эстрады гарнизона, где мы проводили много времени. А взять взрослые «гигантские шаги», на которых мы раскручивались, взмывая в небо, на высоту трех метров и огромные солдатские качели. Это же была прекрасная подготовка вестибулярного аппарата. В гарнизоне был неплохой по тем временам, тренировочный комплекс для солдат с лестницей, канатом, жердью и кольцами.

С девяти лет мы проводили на этих снарядах очень много времени, вися, подтягиваясь и прыгая. Как раз в то время в нашей гарнизонной столовой прошел фильм "«Тарзан"» и мы, залезая на лестницу с канатом в руках, прыгали издавая нечеловеческие страшные звуки и качались на канате.

Кино мы смотрели, залезая в раскрытые окна солдатской столовой летом или, прошмыгнув под ногами взрослых зимой. Начало сеанса проводили под массивными деревянными столами, сдвинутыми в дальний угол, выглядывая из-под них. Потом по одному, незаметно в темноте, прошмыгивали за сшитый из простыней экран и смотрели фильм с обратной стороны сидя почти в упор к экрану. Получалось почти панорамное кино, да и динамики были рядом. Поэтому переживали острые сюжеты по дикарски , очень эмоционально, за что не раз получали крепкий солдатский «взашей».

Смотрели мы кино полулежа на полу и запомнились детские мечтания – вот бы смотреть кино дома, лежа в мягкой, теплой постели. Сейчас у каждого дома телевизор, кино и другие интересные передачи можно смотреть не вставая с удобной софы, переключая каналы, но той остроты ощущений нет ни у меня, ладно старый, но нет их и у моего внука. Доступность и обыденность быстро приедается и ощущения теряют остроту и вкус.

Были у нас и очень жесткие игры – загоняли одного в пустующую сторожевую вышку и открывали по нему беглый огонь снежками, а летом и камнями. Он сверху, из-за укрытия, отвечал нам тем же. Многолетние тренировки выработали прекрасную меткость и дальность бросков, благо голышей было навалом и у дорог и на речке. По воде кидали «блинчики» и соревновались на дальность.

В те годы был развит культ силы, ценилось крепкое спортивное тело, пузатые пацаны были в наших краях редки, их презирали и считали больными. В школе мы со второго класса играли в футбол и бегали. Дальше я стал заниматься в секциях акробатикой и гимнастикой. Помню учась в четвертом классе показывал солдатам гарнизона, как прыгать через козла с переворотом и через длинного коня. Здоровые мужики смотрели этот цирк, раскрыв рты и хохотали, когда я бежал по коню быстро перебирая руками. Однако мало у кого хватало смелости повторить такие упражнения. Свободно делал «склепку» и подъемы силой на перекладине и на кольцах. Тренеров не было, за них были старшие ребята, поэтому травмы были нередки. В семнадцать лет пришлось уйти из гимнастики из-за проблем в шейном отделе позвоночника. Но до сорока лет свободно ходил на руках, делал «фляг», неплохо играл в волейбол, нырял и плавал.

Город рос как на дрожжах, как грибы после дождя поднимались сначала шлакоблочные двухэтажки, а потом и «высоченные» панельные дома-пятиэтажки. Зимой очень весело отмечали Новый Год. В центре города, на площади у кинотеатра «Родина» устанавливали громадную вращающуюся елку с игрушками и разноцветными лампочками. Дед Мороз и Снегурочка катали на расписных санях мелкую детвору, звучала музыка, а добродушные непьяные взрослые веселились до трех часов ночи. Драки были очень редки, да и то среди пацанов, а на площади собиралось полгорода.

Главным аттракционом для пацанов нашего возраста, было катание с громадной ледяной Головы, что сооружалась на площади. Залезали в громадное ухо этой Головы и катились по раскатанной широкой бороде на заднице или на фанерке метров на пятьдесят.

Взрослые то же веселились, не отставая от детей. На этой площади мы и проводили все зимние каникулы. Казалось и страна в те далекие пятидесятые годы жила по нынешним меркам, довольно бедно, но таких красочных елок, светящихся ледяных скульптур и такой искренней веселости народа я больше не встречал. Не видел ни после в своем разросшемся богатом городе, ни в современной Москве или Дубне. В первой слишком заорганизовано, во второй бедновато. Люди, пассивные зрители и очень много пьяни.

Каждую весну у нас просыпался талант самолетостроителей. Каждый уважающий себя парень, клеил и мастерил воздушные змеи и модели планеров. Причем всегда среди друзей находились «изверги», которые расстреливали камнями мирно парящего в небе змея, а ты маневрами должен был, как можно дольше продержаться. После первого попадания, раненый змей доставался «целкому» бойцу, для ремонта, а остальные принимались сбивать следующий. Такие уж были у нас нравы.

Под осень просыпался древний охотничий мужской инстинкт. Начинали шастать по кустам, находили и срезали прилично изогнутые заготовки для луков. Самые лучшие получались из черемухи и американского клена. На свалках у магазинов отыскивались куски шпагата, лишь потом стали применять прочную жилку и стальную струну, прилаживали самодельную тетиву, как надо, и лук готов. В качестве стрел использовали прочные, сухие стебли конопли или сухого ивняка. Наконечники сворачивали из консервной жести, иногда нитками с клеем приматывали легкое оперение к основанию стрелы. Оружие получалось достаточно грозным – двухмиллиметровая фанера пробивалась с пяти метров, поэтому во дворе не применяли его. Насмотревшись фильмов про индейцев, засунув топорики и ножи за поясные ремни, с гиком и ором устремлялись к далекой нашей Роще, где осенью не встретишь взрослого.

В Роще обычно и развертывались сражения и охота. Сначала соревновались на меткость по стрельбе из лука, шагов с двадцати в толстое дерево. Потом в него же метали топорики и ножи. Натренировавшись начинали охоту на живность. Все галки, вороны, утки и даже чайки были обстреляны нами из луков. Исчерпав запас стрел переходили на метание камней. Соревновались и на дальность и на «целкость», и на «блинчики» по воде. Благо, что перекат из «голышей» был рядом. Потом разжигали большой костер, пекли картошку, закусывали тем, что удалось стащить из дома, травили анекдоты, пели песни и шли домой к вечеру.

Лет с четырнадцати появилось увлечение мастерить самопалы и пугачи из трубок и начинять их головками от спичек. Технология изготовления напоминала ту, что показал Бодров – младший в своем фильме. Делали и двухствольные самопалы. Начиняли спичками так, что нередко трубки разрывало и обжигали руку. Но серьезных травм не было. Зато был звук выстрела, оглушительный, как у охотничьего ружья. После шестнадцати лет многие ребята неплохо стреляли с шестнадцатого калибра и потом стали заядлыми охотниками или военнослужащими.

Изобретательно ставили растяжки, капканы, самострелы. Открывает вор дверь сарая, а оттуда стрела! Одажды, чуть не пострадала мама. Утром пошла кур кормить, а я еще вечером, взгромоздил рычаг, чем переводят стрелки на ж/д., весом под пуд.

Открыла калитку, что-то зашумело наверху. Хорошо, что остановилась – через мгновение эта железяка рухнула на землю, лишь слегка задев ее ногу. В тот день я проспал кормежку кур, а она забыла про мою адскую машину.

На горячих кострах в огородах отковывали железные наконечники пик из 14-16 мм арматуры, остро затачивали их и насаживали на двухметровые дрыны, обтягивая проволокой. Такое страшнейшее оружие, пущенное крепкой мальчишеской рукой, пробивало насквозь доску сороковку. Были забавы и более страшные, но о них умолчу.

Компания у нас была, что надо. Еще десятилетними мы вырыли землянку, обшили земляные стены чистой толью и бумагой и в этом штабе намечали свои боевые действия и игры. Потом, после расформирования гарнизона долго использовали в качестве штаба, круглую юрту, где раньше хранились боеприпасы. Чтобы вырасти сильными и выносливыми ели сухую перловку, качались тяжелым железом, висели и подтягивались на всем, что попадалось в пути.

***

Глава 8. В метель на кладбище.

С девяти лет я катался на лыжах, сначала на самодельных, из двух струганных дощечек, с заостренными носами, потом на настоящих, магазинных, с желобком, но с расщепленными задними концами и всего метровой длины. На них научился летать с крутых трамплинов заброшенного карьера, а лет в тринадцать мне достались, от кого-то, длинные деревянные лыжи «Карелия», с настоящими палками, но с самодельными креплениями на валенки. Больше года осваивал соседние кручи и даже ходил на зимнюю рыбалку за три-четыре километра от дома. Затем в школе появились неплохие, по тем временам, беговые лыжи с креплениями на ботинки. Их давали старшеклассникам и тем, кто занимался в спортивных секциях. Будучи спортивным парнем, я нередко бегал на них на уроках физкультуры и на школьных соревнованиях. Как-то, набравшись храбрости, я упросил учителя дать мне лыжи домой, на выходной день.

Стоял прекрасный солнечный февраль, в спину дул ласковый ветер, когда мы шли небольшой компанией дворовых ребят по хорошо накатанной лыжне вокруг города, в направлении к реке. В те годы очень многие ходили на лыжах в нашем молодежном, спортивном городке. Все его широкие бульвары и окрестности были испещрены и размечены строчками лыжни. Катались и днем и вечерами, по освещенным улицам, но особенно много лыжников было в выходные дни. На трехкилометровой отметке нередко выставляли КП, где выдавали талон о пройденных километрах, который в конце зимы можно было поменять на значок и удостоверение. На КП, иногда, особенно по праздникам, поили чаем из бумажных стаканчиков и даже угощали блинами, бубликами и прочей вкусной снедью, причем детей обычно бесплатно. Таким отношением к людям руководители нашего города были на голову выше других, тем более нынешних. Хотя шел-то 57 год, всего немногим более 10 лет после войны, разрухи и голода. Однако, в тот раз праздника не было и мы, миновав речку, разделились – часть ватаги пошла по накатанной лыжне вдоль берега, двое повернули назад, лишь я один, на самых крутых лыжах, поехал к ближайшим горам, где летом мы обычно собирали вишню. В том месте до гор было менее 3-х километров, рукой подать.

Плотный наст неплохо держал легкого лыжника, небольшой морозец давал прекрасное скольжение, а ветер в спину только, облегчал ход. Обкатав все ближайшие склоны, различной крутизны, я нашел длинный крутой спуск и много раз со свистом съезжал с него. Конечно, не обошлось и без падений. Время летело незаметно и, хорошо умаявшись, отправился в обратный путь. Солнце уже давно заволокло тучами, начиналась легкая метель, поэтому решил ехать кратчайшим прямым путем, через наш залив у ДОКа.

До дороги вдоль ДОКа с трудом добрался за час, что-то сильно устал и начали мерзнуть ноги в ботинках. Набившийся при падениях снег растаял, носки промокли и теперь все это замерзало. Холодный северо-западный ветер перешел в настоящую встречную пургу. Лыжи, на скользких участка дороги, не слушались ног, разъезжались или скрещивались, Идти же по свежевыпавшему, налипавшему на лыжи снегу обочин, было еще труднее.

Этот километр дороги вконец измотал меня. Силы таяли с каждой минутой, хотелось лечь и отдохнуть. Был бы хотя бы кусочек сахара или карамелька, но увы, в карманах хоть шаром покати. С трудом преодолел крутой бугор железнодорожной насыпи и рельсы дороги, что шла на гравийную фабрику. Оставалось перейти широкое поле, за ним новое кладбище и дорогу, а за дорогой первые бараки 3-го поселка – всего-то с километр, но мне он запомнился на всю жизнь. Уже стемнело.

Едва передвигая окоченевшие, бесчувственные ноги и тяжело опираясь на палки обессилившими руками, промерзший и продуваемый насквозь не на шутку разыгравшейся пургой, на одной лишь воле и злости, я медленно приближался к открытому со всех сторон кладбищу. Стало совсем темно, в десяти метрах ничего не видно. Лишь белая круговерть и черная бездна впереди. Вот наконец-то первая могила, какая радость, что не сбился с пути, и невысокая плита, за которой можно хоть чуть передохнуть от ветра и снега. Ноги вконец отказали и не слушались хозяина. Лыжи поминутно закапывались в снег, проваливались или разъезжались в стороны. Идти на них совсем больше не было сил. Мерзлыми, непослушными руками снял лыжи и вместе с палками прислонил к плите. Сижу, свернувшись в комок, за могильной плитой, а в голове мысли: «Не сиди, уснешь – замерзнешь». Совсем недавно прочитал книгу о Мересьеве-летчике. Страха, что ночью в пургу оказался один на кладбище, абсолютно не было, это же наша территория игр и походов на речку.

Усилием воли встал, прошел сотню метров, устал в конец, ноги уже отказали выше колен, не слушаются и стали, как ватные. Но уже, сквозь метель изредка проглядывал светлый круг лампочки, что на столбе у дороги. Решил сбросить ботинки и пробираться по глубокому снегу в носках. Сил хватило снять только один ботинок, второй железно примерз к ноге. Повесил ботинок на звезду ближайшего памятника и на четвереньках стал пробиваться на свет.

Весь залепленный снегом, с короткими передышками, где ползком, где перекатываясь с живота на спину и обратно, что значит был гимнастом, с трудом дополз до оврага перед дорогой. Дважды я поднимался по крутой снежной насыпи почти до вершины и дважды скатывался с нее. Такой был соблазн закопаться в снег на дне оврага, передохнуть и согреться, но мысль, что заснешь и замерзнешь, была сильнее этого соблазна. Прополз чуть дальше по оврагу, нашел более пологий склон и наискосок, упираясь коленками и руками в сугроб, перекатываясь, еле живой, наконец-то выполз на дорогу.

Я был спасен! Я на дороге, хотя по ней в это время и в хорошую-то погоду машину не встретишь, а сейчас тем более. От дороги до барака, последние сто-двести метров преодолел, где на коленях, помогая руками, где перекатываясь, где просто ползком, по-пластунски. Метров десять преодолею, передышка и со всей яростью снова ползу, пока не обессилю. Как назло, ни одной живой души, даже собаки и те не лают, видно забились в теплые места и пережидают метель. С трудом, на четвереньках, залез на низкое крыльцо барака. Спасительная дверь была не заперта, еще минута и я, сидя на полу, уже засовывал руки и ноги в теплую батарею барачного коридора.

Потом женщины рассказывали. Какой-то снежный ком забился у батареи в коридоре, сначала подумали, что это собака забежала, потом разглядели – пацан. Засунул руки и ноги в батарею, лицо белое, ни на что не реагирует, настолько замерз. Быстро раздели, до трусов и растерли руки и ноги в холодной воде, дали горячий чай, с самогонкой и сахаром, одели в теплый шерстяной свитер и уже через полчаса я ожил. Вскоре все знали, как я пробирался через кладбище по глубокому снегу в метель. А уже через час, окрепший, с восстановленными силами, отправился на поиски лыж и ботинка, в теплых валенках, шерстяном свитере и чужой сухой телогрейке.

Метель притихла, луна, сквозь тучи освещала кладбище и мою глубокую, полузасыпанную борозду в снегу. Быстро разыскал лыжи у дальней могилы и, захватив на обратном пути со звезды ботинок, уже минут через сорок снова был в бараке. Поблагодарив своих спасителей и переодевшись в свои подсохшие и уже теплые одежды, отправился на лыжах к своему недалекому дому. Мама заждалась и уже начала беспокоиться, где ее старший сын мог так запропаститься. Но никто из моих друзей не мог даже толком сказать, что случилось. Все думали, что я давно дома. Вот тут я и подъехал. Все волнения мигом улеглись и, получив подзатыльник, я отправился ужинать и спать. Шел двенадцатый час ночи.

Пальцы рук и ног потом потемнели, волдыри долго болели, кожа несколько раз сходила. Мама лечила меня какими-то мазями и примочками. Ногти сошли и выросли новые, но так никто и не узнал, что же произошло в тот холодный февральский вечер, в снежную пургу с лыжником-одиночкой.

Летом я вновь резвился на горячем чистом речном песке на нашем прекрасном пляже, совсем забыв, давний зимний поход. Лишь изредка, во сне, вспоминались картины, как я полз на четвереньках ночью, в пургу по глубокому снегу кладбища в одном лыжном ботинке, не чувствуя рук и ног. Да и сам я после того случая уже стал не таким бесшабашным, как раньше.

На следующую зиму из старых чулок сделал гетры, снег уже не забивался в ботинки и ноги мерзли намного меньше. Теперь, на излете, вспоминаю, что же меня спасло. Думаю, что прежде всего, умение ходить на руках и бегать на четвереньках, как обезьяны, да еще воля и закаленное рыбацкое терпение.

Замерзнуть в снегу в четырнадцать лет. Нет уж дудки, это не для меня!

***

Глава 9. Учеба.

Проблем с учебой у меня никогда не было, учился неплохо, нередко с удовольствием, была неплохая визуальная память и железная логика с детства. А уже в техникуме добавилась и слуховая, неплохо запоминал лекции и быстро конспектировал их. Ранняя беготня и гимнастика способствовали развитию кинестетики, двигательной памяти. Только в начале помню, были проблемы с букварем – не нравились глупые тексты про «Филлипка» и «Рамы», которые надо мыть. До сих пор помню эти черные жирные буквы букваря, выпуска 1950 года.

С явным удовольствием воспринял «Естествознание» в 4-м классе. Потом любовь перешла на «Географию» и «Физику». Так, как сестры были старше и зубрили уроки в нашей общей детской комнате, то переходя в следующий класс, я уже многое знал. Да и их интересные учебники с картинками я с удовольствием прочитывал по несколько раз за год. Поэтому новый материал воспринимался, как уже нечто знакомое.

У географички, молодой симпатичной татарочки из 25 школы, я был «любимчик» – помогал развешивать карты и пособия, в трудные минуты проверок, мог всегда показать на карте, где какая гора, река или озеро-море, их высоты, длины и глубины. В седьмом классе открылась математика, приболев перед Новым Годом, за время болезни и каникул перерешал все задачи и примеры, что были в учебнике. И новый материал был для меня самостоятельно пройденным, задачи на составление системы из двух уравнений второй степени щелкал как орехи. А это оселок, на котором многие отличники пасовали.

Но в школе я никогда не был отличником. Не любил английский язык. Будучи прагматиком с раннего детства, категорически отказывался коверкать язык и учиться произношению. Хотя щеголял детским эсперанто, когда последний слог в словах менялся с первым. Взрослые нашей тарабанщины не понимали, а мы могли, не таясь, договариваться о своих проделках.

А проделки были не всегда безобидны. Поздним вечером на нитке привязывали камешек, кнопили его к оконной раме и спрятавшись за далеким забором подергивали нитку. Раздавался громкий стук в окно. Подойдет хозяйка к окну, высунется – никого нет. А мы опять, стук, стук! Один раз мужик, рассверепев до белого каления, выскочил в окно в одних кальсонах и гнался за нами перелезая через заборы и матерясь до хрипоты несколько минут. Да где уж там нас догнать, шустряков. Все дырки в заборах узки, только нас и пропускали, а пока этот громоздкий увалень перелезал через забор, мы в темноте растворились, как птицы. Был шум и нет ничего. Так мужик и не понял, кто же мешал ему спать. Поэтому на следующее утро орал на всех, кто был малого роста. Мы же делали вид глупых детей, не понимающих о чем разговор.

В школе тогда дисциплина была строгая и нас, с 17-го поселка, городские недолюбливали, но побаивались. Ребята мы были крепкими, сплоченными и постоять за себя могли. Однако вольностей себе тоже не позволяли, в школе не курили, отягивались на уроках физкультуры, на стадионе и спортивных секциях. Секции вели десятикласники, шкод и курильщиков выгоняли только так.

Дорога из барака в школу занимала около часа. Помню, шагаешь осенью в резиновых сапогах, справа высоченный забор, слева болото, а между ними разбитая скользкая дорожка в метр шириной. Сколько раз мы на ней падали и приходили в школу грязные и мокрые. По весне мы на этом болоте плавали на плотах и даже когда-то ловили рыбу. Трудный участок вдоль забора шел метров пятьсот, а дальше шла колючая изгородь собачника. Там злые, натасканные на заключенных, метрового роста овчарки, встречали и провожали нас истошным лаем. С тех пор не люблю овчарок и их человеконенавистных хозяев. Их философия, сродни гитлеровской, у нас голубая кровь, а вы плебеи на нашей территории. Но видно вторая мировая война не всех научила уважать других людей, придурков и блатарей до сих пор предостаточно. За собачником шел громадный пустырь, глубокая паводковая канава, шоссейка и начинались двухэтажки нашего города и асфальт. Здесь мы обычно в чистых лужах мыли обувь, счищали грязь со штанов и шли дальше. Пройдя два квартала мы по широкой лестнице с большими шарами по бокам, заходили в нашу, тогда еще новую, громадную, по тем временам, двухэтажную школу. Была и более хорошая окружная дорога, но она шла вокруг забора, что окружал гарнизон и была еще длиннее. После 54 года гарнизон расформировали, казармы заселили гражданскими и мы уже в четвертый класс стали ходить напрямую через гарнизон, ужас грязи и собак для нас закончился.

В классе из ребят поселка я был один, поэтому особо не выступал, хорошо учился и занимался в спортивных секциях в школе и в Доме пионеров. Особенно зауважали в пятом классе, когда припечатал шестикласника носом к перилам лестницы – кровища хлестала, как у резаной курицы. Здоровый парень оказался рохлей и спасибо завучу, что встала на мою защиту и не вызывала родителей в школу.

Где-то в шестом классе, толи сам, толи кто-то купил мне две замечательные книги, которые, как ни что другое повлияли на мое образование и во многом предопределили мою судьбу. Первая книга называлась "Солнце и его семья" Зигеля, вторая "Машина – двигатель". Прочитав первую, я по иному стал смотреть на небо. Увлекся астрономией, смастерил из очков и увеличительного стекла, самодельный телескоп. Эта книга подвигла меня прочитать все книги из школьной библиотеки касающиеся астрономии. К концу седьмого класса я знал почти все крупные созвездия и главные звезды нашего, еще черного, степного южно-уральского неба.

Вторая книга притянула меня к технике, физике, к электрике. Прочитав множество популярной технической литературы из школьной библиотеки, уже в шестом классе я стал бредить ядерной физикой, управляемым термоядерным синтезом, а моим кумиром стал Игорь Васильевич Курчатов – руководитель всех атомных проектов в СССР в пятидесятых годах. Детское любопытство подогрела поездка к родственникам в Дубну, где разворачивались грандиозные работы по ускорителю и создавался ОИЯИ.