Текст книги "Четыре реки жизни(СИ)"

Автор книги: Виктор Корнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

считался Борис, спокойный немногословный крепыш. Жил он труднее нас всех, бедновато, зябко. Мама его подолгу работала, отец погиб на войне, старших братьев нелегкая судьбина разбросала по стране. Нередко, особенно зимой, наша троица, а когда и больше, набивались в его барачную десятиметровую комнату, грелись, резались в карты, сочиняли анекдоты и матерные песни, про друзей и девчонок. В комнате было холодно и мы, когда замерзали, начинали бегать вокруг стола, что стоял в центре довольно пустой комнаты, чтобы согреться. Этот способ я использую и поныне, когда замерзаю и вспоминаю десятилетнего Борьку.

Быстро пронеслось беспечное детство, голодная самостоятельная юность, но первые семь лет для меня не было никого авторитетнее Геннадия и Юрия, мнения и законов нашей многочисленной братвы. После смерти отца пришлось становиться старшим в семье, в пятнадцать-то лет, брать на себя ответственность в решении всех жизненных вопросов и быстро становиться взрослым. Как-то очень быстро закрутилось время, старшие ребята один за другим разъехались, кто в армию, кто на учебу, да и я окунулся с головой в техникумовскую учебу, в огород, стало не до компаний. Ребята, быстро повзрослели, у всех появились свои интересы, родители получили квартиры в разных частях уже разросшегося городка, лишь наша семья осталась в бараке. Новые соседи, новые ребята были не интересны, да и мы в 60 году, наконец-то, обменяли свою большую квартиру в бараке, с садом и тремя сараями на однокомнатную квартиру в городской пятиэтажке на первом этаже. Жить в ней стало голоднее, зато все удобства дома и не надо месить поселковую грязь идя в техникум.

А в поселке мы летом выращивали в огородах картошку и овощи, потом стали давать плоды яблони, груши, вишни. На больших участках за городом также сажали картошку и даже просо для кур и кукурузу. Черноземная земля Южного Урала давала неплохие урожаи даже при минимальном уходе, без всякой агротехники. Наверное это и спасло Россию в те тяжелые послевоенные годы, когда война и политика «пушки вместо масла», под пропагандистскую завесу борьбы за мир, обескровили крестьянство и многие из горожан перешли на подсобку. Некоторые семьи держали коров и продавали соседям молоко, по дешевке и даже вкусное самодельное масло. А вот с хлебом часто был напряг – нередко приходилось занимать очередь с вечера и отмечаться ночью.

С мукой было еще трудней, ее продавали лишь перед революционными праздниками, с руганью, мордобоем по два килограмма в одни руки. Вот и приходили всей семьей, с номерами написанными на руках химическим карандашом. Сейчас, на исходе жизни, удивляешься этой дури правителей, то ли они все в «политбюрах» были врагами своего народа, то ли агентами ЦРУ и других разведок. Так бездарно управлять богатейшей страной мне кажется одной дури мало, здесь, думаю, не обошлось без чужих зарубежных рук и голов, о чем пока история умалчивает.

А какие пироги пекла мама в те годы на праздники и отец лепил крутые сибирские пельмени, пальчики оближешь. Ни один сегодняшний «Макдоналдс» и рядом не поставить. Да и яйца от наших кур не сравнить с сегодняшними, также как и самих кур. Бывало кто-то забьет курицу, варит суп, так весь двор знает, кто варит, такой аромат. А сейчас жена варит на кухне импортные окорочка, а ты в соседней комнате и не чуешь. Наверное «нюх» потерял с возрастом. По осени отец с друзьями, нередко отправлялся на охоту на зайцев. В те годы я ничего не помню вкуснее фарша из зайчатины с макаронами – хороший тазик такой еды с солеными огурцами и помидорами семья уплетала за один вечер. Деликатесом считался большой кусок черного хлеба намазанный маргарином и посыпанный сверху сахаром. Едой всегда делились, это была норма. Один, два укуса молодых, зубастых ртов и хлеб заканчивался, поэтому компания почти всегда была голодна. Нередко утоляли жажду, после такой еды, запивая ледяной водой из колонки, а то и снегом – благо он тогда еще был съедобным. По весне сосали хрустящие, сводящие скулы, пресные сосульки с чистых крыш, а летом жевали смолу (гудрон).

Основным нашим развлечением зимой было катание на санках с горок, которые нередко сами же и заливали, и своеобразный хоккей. Выбирали расчищенный и освещенный участок дороги, обозначали ворота из палок или больших кусков мерзлого снега и гоняли в валенках найденную на помойке консервную банку. Клюшки вырезали из растущих рядом изогнутых веток американского клена. Игра сопровождалась грохотом банки и нашим ором, поэтому нередко, после десяти вечера, выскакивал из барака кто-нибудь из взрослых и разгонял нас по домам. Когда я учился в третьем классе, отец купил мне лыжи с палками. Лыжи небольшие, метровой длины и креплениями под валенки. Освоив все горки у дома, мы нашли заброшенный карьер и сломя голову, носились с его круч, прыгая на самодельных трамплинах. Через пару недель задники моих лыж треснули и приходилось раз в неделю набивать накладки, чтобы совсем не раздвоились и можно было, хоть как-то кататься. Спустя многие годы, уже после армии, на хороших лыжах я бывал на том карьере и даже не пытался скатиться с тех круч, что преодолевал в детстве. Настолько они были круты, что страшно разбиться.

На санках мы тоже катались своеобразно – или сидя на выгнутой спинке санок, упираясь лыжными палками в снег, или стоя на одной ноге и держась за приваренную дугу, отталкивались другой ногой, как приезде на самокате. Ездили и "задом на перед", лежа на спине и отталкиваясь задниками валенок или сапог. Причем при таких вычурных способах катания умудрялись развивать скорость бегущего человека. Конечно, ездили мы и обычным способом, причем вдвоем, один ложился на санки, а другой садился ему на спину и оба управляли ногами, когда неслись с горы. В конце февраля, когда начинал дуть сильный ветер с недалеких казахстанских степей, на легких санках, с куском фанеры, в виде паруса, мы катались, по выходным дням, когда почти не было машин, по скользкой накатанной дороге. Обычно, на таком импровизированном буере уезжали за полтора, два километра, потом парус выбрасывали и шли против ветра с санями на горбу.

Почему-то в те годы было очень много снега, нередко сараи заносило под крышу, да и у заборов наметались сугробы под два метра. Весной, когда воздух становился прозрачным и вкусным, а детская жеребячья энергия начинала хлестать через край, наша ребятня начинала прыгать с крыш, заборов, со всего, что торчит из-под снега. Причем старались прыгать с кульбитами, переворотами, приземляясь по пояс в мягкий глубокий снег. Помню, как я, раскачивая одной ногой в тяжелом валенке, умудрялся сделать сальто вперед с места, а уж с разбега, или с забора, тем более. Домой приходили с полными валенками снега, в мокрой одежде, за что доставалось от матерей. Конечно, были небольшие травмы, простуды, но после таких «спортивных занятий» спали, «как убитые».

По весне наш двор заливала талая вода. Она нередко подходила даже к нашему крыльцу, а соседнему бараку доставалось еще больше, там заливало крыльцо по вторую ступеньку. Вода заливала сараи, трансформаторную будку и огороды. Люди передвигались в больших резиновых сапогах, держась за заборы и проваливаясь в талый снег и лишь для нас потоп был радостью. Вся ребятня начинала мастерить и пускать кораблики, причем умудрялись делать даже трехмачтовые красавцы метровой длины. Став взрослее, уже в шестом классе, мы делали кораблики с электромоторами. Моторы тоже делали сами – отжигали жесть от консервных банок, вырезали и склеивали детали ротора и статора, мотали из тонкой эмалированной проволоки обмотки, паяли коллекторы и щетки. Батарейки выменивали у старьевщика на тряпки и цветной металл, сами делали выключатели и реле, чтобы мигала лампочка на мачте. По несколько часов не вылезали из воды, пуская электро-корабли, на ходу ремонтируя их и вылавливая, после далекого плавания. Весь вечер такой кораблик курсировал от одного крыльца к другому, направляемый умелыми мастерами-капитанами. Радости мелкотни и удивлению взрослых не было предела. Уже тогда родители гордились моей мастеровитостью. Был период, когда из подручных досок и бревнышек сооружали плотик и по одному плавали на нем. Даже из старого топчана сделали лодку, нарастили борта, а щели замазали жирной глиной. Второму мореплавателю не повезло – глина размокла, в щели пошла вода и матросик, не дотянул до берега. Лодка-топчан затонула, а бедолаге пришлось, по самые «помидоры», покидать корабль под смех большой толпы.

Как только начинало хорошо пригревать солнышко, стаивал снег в округе, подсыхали дороги и тропки, в нас просыпался древний дух охотников и путешественников. Сначала мы обходили все близлежащие водоемы и ручьи и если там находили какую-либо живность, начинали ее ловить. Доставалось, прежде всего, сусликам. В начале пятидесятых годов, степь начиналась сразу за лагерями, т.е. около километра от дома, сразу за второй дорогой. Тогда еще не было на этих просторах ни кладбища, ни огородов, а была дикая пустынная степь. На ней произрастал ковыль, с вьющимися по ветру серебристыми нежными прядями, горькая стального цвета степная полынь, да ближе к железной дороги, заросли высокой пахучей конопли. В левом ближнем углу этой огромной степи находилось небольшое озеро, поросшее черемухой, ивняком, да красноталом. Там мы и ловили первую свою рыбу – мелкую сорожку и баклю. Года через два-три невдалеке построили кладбище, озеро окружили мелкими свалками, начали распахивать степь под огороды и наше первое озеро постепенно стало мертвым болотом.

А тогда-то на нем гнездились утки, цвела запашистая черемуха и росли красные коврики дикой степной клубники. Из озера мы брали воду и заливали сусликовые норы. Ловили так, двое носят воду и льют в норы, а остальные стоят, наготове с палками у выходов, или держат петли на палках из тонкой, отожженной на костре, медной проволоки. Шкурки потом сдавали старьевщику и меняли на крючки, батарейки и даже фонарики. Так что к летней рыбалке готовились основательно, хотя и было многим всего лет по девять.

***

Глава 2. Дорога на речку.

Постепенно, не спеша, и в наши края, приходило лето, самая радостная пора для детворы. А приходило оно в ту далекую пору на Южный Урал обычно в конце мая, в начале июня, с грозами и ливнями. Плавательный сезон мы начинали с 25 мая, в это время нередко жара доходила до 20 –30 градусов на солнце, вода в реке светлела после мощного паводка и входила в берега. Но оставалось много небольших озер и заливчиков, в которых вода быстро прогревалась и можно было купаться.

Компанией в 5-7 человек, с удочками и припасами обычно отправлялись часов в десять на речку, а возвращались усталые и голодные, не раньше восьми вечера. Когда повзрослели, уже лет с десяти сначала приходили затемно, а потом вообще стали оставаться на ночь на реке и приходили домой только на следующий день, к обеду.

Обязательно брали лески и крючки, поплавки делали из гусиных перьев и березовой коры, которой по берегам было навалом. Особенно ценились наборные, из тонкого пера и пробки. Дробинки из свинца и его тонкие листы были у каждого в коробочке с крючками и все это добро тщательно оберегалось. Почти у каждого был заплечный вещмешок, в котором кроме снастей, хранилась и еда. Полбулки черного хлеба, кусок сала, в середине лета к этим деликатесам добавлялся душистый, пупырчатый огурец, лук и редиска, причем нередко и из чужого огорода. А ранней весной обходились подножным щавелем да диким луком.

Путь на речку был неблизким – почти три километра пешего пути по жаре. Но местность довольна ровная, где по дороге, где по тропкам, напрямую, через кусты и пустыри. За разговорами, с беготней и подзатыльниками друг другу, незаметно, обычно за час, доходили до речки. Но иногда возникали и проблемы.

Наш короткий путь пролегал по небольшой дорожке между двумя лагерями, которые находились в полукилометре от бараков. Один лагерь мужской, на двадцать тысяч, другой женский, тысяч на десять. Вышки с «попками», колючая проволока и запретки, с бегающими овчарками на длинных тросах, вечно облаивающие нас, как и других людей, что не в солдатской форме. Вдоль нашей дорожки шла сливная вонючая канализационная канава, но на ее берегах росла черная смородина, ежевичка и проглядывали кустистые островки клубники. Все это мы поглощали не прерывая движение, не смотря на вонь от канавы. Где-то с десяти лет мы все начали поголовно курить, наметанный детский глаз замечал "бычек" в траве за 10-15 метров и мы «хором» бросались на него. Собирали впрок в пустые пачки из под папирос, а потом курили на речке, две – три затяжки и передавай соседу. Годам к 12 научились покупать сигареты «Южные», «никому не нужные». Эти такие коротышки, за 14 копеек, их мы покупали на сданные бутылки, что собирали перед походом на речку. Зрение было настолько цепкое, что ни одна, брошенная спичка, не миновала нашего внимания. Все пачки и коробки обследовались и иногда удача сопутствовала нам, нередко находили в коробке одну, две спички, а бывало и целую папиросу, приклеившуюся внутри выброшенной пачки.

Наш прямой путь пересекала шоссейная дорога и, не дай Бог, оказаться перед ней, когда ведут заключенных на работу на ДОК или с работы. Приходилось ждать около часа времени, пока пройдут громадные колонны, разбитые по отрядам. Жуткое, тягостное зрелище представляли эти колонны на нас, 9-11 летних пацанов. Нескончаемым потоком шли шеренги худых, изможденных людей, занимая всю ширину дороги и длиной, с невидимым концом.

Впереди, по бокам и сзади каждого отряда ЗК шли многочисленные охранники-конвоиры с громадными овчарками, натасканными на людей. Исступленный лай собак, мат охранников и специфический запах, все это слышалось и ощущалось за сотню метров от дороги, где мы обычно пережидали. И такое повторялось каждое утро и каждый вечер. Иногда колонны проходили и днем, наверное из-за проверок и шмона. Пленных немцев в те годы, уже не было, сидели в основном политические статьи и работяги, что за «колосок» имели по 10 лет, от нашего «самого гуманного правосудия». «Блатарей», судя по всему, было немного, т.к. раз в месяц мы, пацанва, ходили с родителями в лагерную баню, так как другой в поселке не было. И у нас не было никаких проблем в бане, а сейчас пусти гражданских в лагерную баню…

Нашему TV надо бы почаще показывать такие реальные картины прошлого, а то ведь плохое быстро забывается, а коммунисты-сталинисты, что не отреклись от старого мира, здравствуют и поныне, имея последователей и почитателей. Чтобы молодое поколение воочию убедилось, как издевались правители над собственным народом. А то ведь наши дети и внуки не читают Александра Солженицына, неинтересно им это. Им подавай триллеры, похождение «бригад», да высосанные из пальца любовные приключения. Надо, очень надо показывать не только «Кубанских казаков», но и тормошить память молодых, страшной реальностью тех лет.

Ведь до сих пор «история КПСС» и преступные деяния ее руководителей юридически так и не осуждены, хотя во многих, бывших странах бывшего соцлагеря, такие процессы состоялись. Но если зло не вскрыто, не осуждено по закону, то и ряды оболваненных сторонников «коммунизма», с российским антинародным уклоном, будут столь многочисленны.

После форсирования дороги и грязного, глубокого оврага, наш путь шел мимо свалки и далее по зарослям высокой пахучей конопли (осенью из нее получались прекрасные стрелы) на пустырь. Вскоре в его правой части появились первые могилки будущего большого городского кладбища. На этом кладбище в 1959 году похоронили и моего отца, так рано умершего от солнечного удара.

Последний километр пути начинался после преодоления нами насыпи и полотна железной дороги, идущей на гравийно-сортировочную фабрику. С одной стороны тянулись заграждения ДОКа, с вышками, где трудились заключенные, а с другой стороны протекал небольшой ручей, засушливым летом переходящий в болотца, а по весне бурным потоком впадающий в нашу речку. С обеих сторон ручья тянулся богатейший зеленый оазис, шириной около 100 метров, выделяющийся среди жаркой ковыльной степи. В нем росли огромнейшие черемухи, со сладкими ягодами, под ними располагался колючий шиповник и боярка, с острыми шипами, длиной в палец. Все колючее царство нередко было увито диким хмелем, с нежными шишечками, а внизу зрела смородина, которую ближе к концу лета сменяла еще более пачкающая руки и рот ежевика. Но главным богатством были полянки с дикой клубникой, что сплошным красным ковром покрывали лужайки на солнечных припеках. Там же нередко рос дикий лук, щавель и столбики, огромнейшие ромашки и дикие гвоздики-«часики». На одной поляне в сто квадратных метров можно было насчитать сотни различных цветов, растений и трав. Говорят, такое разнообразие растительности можно было встретить еще лишь на Алтае. Все это богатство украшали разноцветные бабочки, стрекозы, порхающие птицы, пчелы и шмели.

Таким запомнился мне последний километр нашей дороги на речку, с одной стороны, колючая проволока, с охранниками на вышках, а с другой стороны, прекрасный ландшафт разнообразной, еще не тронутой человеком, южной башкирской степи. Нередко, зная, что созрели очередные ягоды, мы шли едва видимыми тропками через мощные кусты на наши знакомые пастбища. Тогда время в пути увеличивалось еще на час. Да и возвращаясь с реки, голодные и усталые, нередко забегали в кусты у ручья, чтобы перехватить натуральную, вкусную пищу.

При всех трудностях несытой жизни, мы всегда были веселы и шумливы. Горланили песни, сочиненные на ходу, выдумывали и рассказывали анекдоты и истории, шумно гонялись друг за другом или всем скопом на одного. Были очень активны, камнями обстреливали встречные столбы, старались попасть во все, что может разбиться и издать громкий звук.

Однажды поздно вечером, когда мы возвращались с рыбалки, нашу шумную компанию, с полными карманами камней, остановили автоматчики. Уже было довольно темно, лишь вдали светилась лампа на столбе забора ДОКа, да на дальней вышке. И вот внезапно, как из-под земли, возникли спереди и сзади, передергивающие затворы, охранники. «Стой, стрелять буду! Садись на землю» – орали они, сами удивляясь, какую мелкоту берут в плен. Старшему из нас было лет 13, а остальным не более десяти – одиннадцати лет. Покричали, что увезут в «черном воронке», заставили нас разоружиться, дали по несколько оплеух и отпустили. Мы сначала струхнули, вдруг какая-то пьянь с автоматами даст со страху очередь в нас, но пройдя метров двести и перевалив железнодорожную насыпь из гравия, дали несколько залпов по ближайшей вышке и растворились в зарослях конопли и кустов. Здесь нам была знакома каждая ямка, тропка и догнать нас могла только шальная пуля, а не тяжелые мужики в сапогах.

После того, как лагеря расформировались в 1954 году, на ДОКе остались работать многие из тех, кто раньше гнул спину под охраной, а теперь стали вольными рабочими. Но колючая проволока и забор, просуществовали еще много, много лет, пережив и охранников и бывших заключенных. Да и большинству амнистированных, выезд был запрещен, вот они и остались, бедные, в тех же бараках, чуть подремонтированных и подкрашенных, используя запретку с колючей проволокой под огороды. Разворачивалось строительство нефтехимического комбината, по всей стране гремела ударная комсомольская стройка, да и город привлекал красотой и благоустройством. Строить с нуля, в чистом поле всегда легче, чем латать старое.

Народ рвался на стройку и с Урала и, особенно, с окрестных деревень Башкирии. начиналась «Хрущевская оттепель». Даже приехали чеченцы и было с ними много хлопот – очень гордые и сплоченные, они чувствовали себя хозяевами на любом месте и не давали себя в обиду. Жилья катастрофически не хватало, поэтому неудивительно, что даже в начале 90-х годов, в не разрушенных бараках бывшего лагеря, проживали люди. А вот наши бараки снесли в начале семидесятых годов. На этом месте построили ремонтную базу и мне до боли обидно, что нет моей маленькой Родины, где прошло босоногое детство и голодная юность. Горько, что не могу склонить голову перед березкой, которую посадил пятнадцатилетним пацаном, в память об отце, у калитки нашего сада, в год его нелепой смерти. Нет ни отца, ни дома, ни березки.

Первой исчезла наша красота у ручья, по дороге на речку. Постепенно благодатный плодородный чернозем стали отдавать под садовые участки жителям. Уже к 58 году от нашего красавца-оазиса не осталось и следа – вокруг заборы, сараи, домики . Лишь редкие, сохранившиеся громадные черемухи, своей весенней белой пеной напоминали о былом. Затем, как-то постепенно, исчез огромный пустырь, где мы играли в футбол и наша детская дорога на речку, что шла между лагерями. Там высадили мелкие березки, осинки, тополя и через пять лет на месте пустыря шумел настоящий лиственный парк. А через тридцать лет все пространство от шоссе до дороги, где водили заключенных, как и пространство между бывшими лагерями, заросло непроходимым лесом. Видно этому способствовал и прекрасный, отдохнувший за много лет чернозем, загазованный и более влажный воздух в городе от близкого, дымящего в сотни труб комбината. Кладбище, вдоль которого шла наша дорожка, обнесли громадной кирпичной стеной, а вокруг его расположились садовые (мичуринские) участки – сплошные заборы. Даже большую территорию ДОКа захватили огородники, отгородившись друг от друга заборами. Строительство заборов шло постепенно, с каждым годом отхватывались все новые и новые земельные массивы и приходилось нередко искать дырки в заборах, пока они не заполонили всю территорию, где проходила наша дорога. После армии, приходилось добираться на речку только в объезд по большим автомобильным дорогам. А вот эти заборы и поиск проходов в них, еще долгие годы преследовали меня во снах.

***

Глава 3. Река.

Говорливая красавица речка встречала нас жарким летним днем горячим, обжигающим пятки, светло-желтым песком и прозрачной прохладной чистой водой. Бросив на песок одежду, а до двенадцати лет и сбрасывать было нечего, бегали на речку в одних трусах, почерневшие к концу лета, как негры, мы бросались, наперегонки в холодную бодрящую воду. Река в нашем купальном месте была не очень широкой, всего метров 50, не более, да и глубиной до 3-х метров и с довольно умеренным течением. Утонуть конечно можно, но мы девяти-десятилетние, неплохо плавали и уже тогда, пусть с трудом, но переплывали речку. Выше, метрах в ста, на повороте находился широкий шумливый каменистый перекат, где в межень, можно было перейти реку вброд, по шейку. Ниже нашего пляжа, привольно и широко раскинулся глубокий спокойный плес. Там на все лето ставили заградительные боны ДОКа, на берегу с грохотом и скрежетом неутомимо работали бревнотаски, выхватывая из воды бревна, которые направляли сплавщики длинными, с острыми наконечниками, баграми. Еще ниже по реке стоял, вечно гудящий, цилиндр насосной станции, с множеством окон, как у сегодняшних тарелок пришельцев.

Но тогда о тарелках пришельцев мы не знали, поэтому ничего не боялись и шумным стадом, разнообразными стилями, плыли на другой берег реки. Старшие ребята подстраховывали наиболее слабых, подбадривая и руководя ими. Выбравшись на правый крутой берег и подождав слабаков, наглотавшихся воды, обычно отправлялись покормиться на ближайшие поляны и кусты, полакомиться щавелем, столбцами, клубникой и черемухой, в зависимости от того, что созрело. Купанье мы нередко совмещали с рыбалкой, поэтому лазили в подводные норы крутого берега в поисках раков, чтобы ловить рыбу на их мясо, затвердевающее в воде.

На близлежащем каменистом берегу ловили больших коричневых прочных кузнечиков, с мощными, как у саранчи, челюстями. В начале лета в кучах мусора, оставшегося от половодья, искали береговушек и другую живность для насадки на крючок. На том же крутом берегу гнездились дикие пчелы и когда их было немного, мы быстро палками откапывали обоймы с глиняными кувшинчиками, в которых находились личинки пчел. Как только начиналась атака их кусачих родителей, мы бросались в воду. Кто не успел, получал болезненный укол, затем переходящий в шишку. Жало старались быстренько удалить своими цепкими ногтями. К концу лета, загорелая, задубевшая на горячем песке и ветру, редко видевшая мыло, кожа спокойно реагировала и на пчел, и на ос, на крапиву и другие колючки, а комаров мы вообще игнорировали. Высшей доблестью в нашем степном краю, было сбить босой ногой колючий красный цветок татарника, во множестве произраставший вдоль дорог и тропок. Репейнику тоже доставалось от нас, но это была забава для малышей-девятилеток. Неплохо ходили по стерне, горячему песку и камням, и лишь только колючая проволока и битые бутылки, причиняли глубокие раны и оставляли шрамы на наших заскорузлых ступнях и пятках.

Что поделать, в те годы наша страна вышла на первое место в мире по количеству колючей проволоки на душу населения, а бутылок в стране всегда было много. Кузнечиков, стрекоз, мух и прочих насекомых ловили рукой в лет, реакция была еще та! Всю живность для насадок клали в матерчатый мешок (полиэтиленовые еще не появились). Мешок отдавали самым крепким ребятам и, зайдя по берегу повыше по течению, оправлялись вплавь обратно на свой берег, где нас дожидалась одежда и удочки и самые слабаки.

Нередко приходили на наш пляж ребята и из других бараков, все были знакомы, учились-то вместе, так как школ было всего две. Сразу организовывали футбол из мешка, набитого травой, играли в камешки, карты, кто дальше кинет камень, кто больше сделает «блинов» по воде или на меткость попадания в проплывающие бревна.

Наша красавица-речка была трудягой – в те годы по ней шел молевой сплав. Зимой и весной лес заготавливался в таежных отрогах Южного Урала, а после половодья сбрасывался в верховьях реки. К нам он приходил в начале-середине июня, с заторами, плотами, но и рыба скатывалась с верховьев, вместе с бревнами, кормясь и сопровождая их. Часть бревен тонула, потом на дне разлагалась, губя мальков. И этот сплав, стоки с сельхозугодий и возведение плотин, в конце концов загубили нашу речку. Она стала такой же полуживой, как и тысячи других рек нашей страны. Появились скользкие, осклизлые камни, по весне, слабыми паводками, фарватер реки не промывается, как раньше. Смываемые с полей обильные удобрения, стоки с навозохранилищ и отходы нефтепродуктов дали рост подводной и надводной растительности. Этому способствовала повышенная загазованность воздуха выбросами с комбината, из-за этого появились обильные туманы, дожди, климат стал более влажным. Такое можно заметить лишь наблюдая за рекой в течение многих десятилетий. Мне пришлось побывать и на Волге, и на Дону, но там рост подводной и надводной береговой растительности в десяток раз менее интенсивный, хотя там тепловые условия не хуже. Здесь явная зависимость от загазованности и дождей, с повышенным содержанием углеводородов и азотных соединений. За какие-то двадцать-тридцать лет, на бетонных плитах, укрепляющих берега, образовались целые рощи из ивняка, берез, тополей и другой растительности. Настоящий лес вырос на бывших отмелях и низких заливных берегах, где раньше даже трава не росла на чистых горячих камнях и песке. Река отступила на десятки метров, изменяя русло, хотя многие тысячелетия всегда было наоборот, вода «точила камень», а рыхлые берега из гравия, глины и чернозема и подавно. На других реках такое явление мне не приходилось замечать.

Главный индикатор чистоты воды – раки, исчезли к семидесятому году. В детстве мы ловили раков десятками, залезая руками в их береговые норы. Главное здесь было не наткнуться на острый шип, что торчит из головы, быстро схватить в жменю и выбросить на берег или перехватить за туловище другой рукой, пока это чудо не очухается. Много раков было раньше и под корягами, бревнами и камнями. Бывало, отвалишь на мели бревно, а он, пучеглазый там, не поймет, что его ждет впереди. Здесь все решало отточенное годами проворство и ловкость цепких детских рук, чуть ты замешкался, рак «включает заднюю хвостовую скорость» и скрывается в глубине. Хотя вода была прозрачной, особенно к осени и даже на глубине в два метра можно было видеть пескарей, ныряние с открытыми глазами за раком редко приносили успех.

После купания, бросались на горячий чистый песок, подгребая его к самому подбородку и к бокам, чтобы скорее согреться. Такого чистого крупного песка, как на нашем пляже, в близи больше не было, да и он просуществовал не более пяти лет. Реки с течением и весенними половодьями живут своей жизнью – еще в прошлом году здесь был перекат, теперь он сместился ниже, а на его месте образовалась глубь. Так же нередко возникали и пропадали целые острова, только дадим острову имя, а он через год, два исчезает и теряется хороший ориентир.

Если раков было много, разжигали костер, жарили их на углях и лопали с хлебом. Но так, как компания нередко была большой, всегда голодной и прожорливой, то в рот отправлялись даже шевелящиеся раки. Жарили и пескарей на палочках, если успевали наловить. Как-то по весне, в разлив, нашли мы на заливных больших лужах, оставшихся после схода воды, мелких щурят. Возвращались с рыбалки голодные и злые, погода неважная, клева не было. Так мы этих щурят ловили голыми руками. Намутишь воду, они начинают «тыкаться» в поверхность воды, резкое движение и щуренок у тебя в руках. Протер его об штаны, ногтем снял мелкую чешую, чуть подсолил и в рот. А он бедный еще шевелится. Хребет и кишки выплевываешь. Животы были крепкими, переваривали все, что попадало в них и проблем не испытывали, не то, что нынешнее поколение «барчуков». Главное много не есть, а с количеством у нас всегда были проблемы.

Немного утолив голод и отдохнув, кто шел ловить рыбу, кто собирался в кружок играть в камешки, рассказывать анекдоты и рыбацкие небылицы или горланить блатные и самодельные песни. Творчество в нас било через край, как и молодая энергия. Раз, два раза в день мимо нашего пляжа проплывал, небольшой, но очень мощный и тяжелый катер. На нем был установлен мотор от автомобиля ЗИС-5 и толстая металлическая обшивка корпуса, чтобы толкать бревна и разрушать заторы. Управлял этим кораблем бронзовотелый, с мышцами Рембо, бывший зек. Едва заслышав мотор и, заметив выплывающую из-за поворота, тяжело идущую посудину, мы прекращали все свои занятия и хором бросались к воде. От катера расходились огромные, почти в метр волны, что для нас, видевших море только в кино, означало хотя бы на несколько минут, побывать там. Мы старались подплыть, как можно ближе к катеру, под самый его нос, а морячок в тельнике, бросив штурвал, отгонял нас матом и багром, чтобы мы не попали под винт.