Текст книги "Магнат (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Граф помолчал, подбирая слова.

– Но есть, господа, и другой лагерь – радикалы. Вот, скажем, «Современник» Чернышевского. Эти с превеликим удовольствием напечатают любой компромат на власть. Скандал будет оглушительным. Но это, господа, палка о двух концах. Связавшись с ними, вы сами попадете на подозрение Третьего отделения. Кроме того, великий князь наверняка оскорбится и, даже выкинув из Общества французов, может привлечь других «спасителей», проигнорировав ваши труды. А кроме того, как я наслышан, сам мосье Чернышевский ныне поселился в том самом Алексеевском Равелине, где недавно имели удовольствие отдыхать и вы, сударь, – отвесив в мою сторону шутливый поклон, закончил граф. – В общем, не рекомендую связываться с этими господами.

Затем граф вдруг стал очень серьезен: улыбку как ветром сдуло с его подвижного, выразительного лица.

– Но есть и еще один вариант…. Самый сильный, самый опасный, так сказать, «последний довод королей». Оружие, которого боятся все, от станового пристава до министра. Имя ему… он помедлил, держа паузу, затем немного торжественно произнес: «Колокол»!

Кокорев, слегка осоловевший от трех подряд стаканов хереса, удивленно поднял бровь.

– Да-да, Василий Александрович, вы не ослышались. Александр Герцен, лондонский эмигрант. Самый ненавидимый всеми вельможами и притом самый знаменитый журналист России! Его газета – это дамоклов меч, висящий над всей нашей бюрократией, кажется, он знает все и ни перед чем не останавливается. Оказаться героем публикации в «Колоколе» – это, я вам доложу, такое клеймо, которое уже ничем не стереть! Если передать ему материалы нашей редакции, скандал будет не всероссийский, а международный. Правительству придется реагировать, чтобы не потерять лицо перед всей Европой.

Я слушал его, и в моей голове выстраивалась целая стратегия информационной войны. Катков – для императора. Аксаков – для общества. А Герцен… Герцен – это ядерный фугас, который можно держать в запасе, пустив в дело в нужный момент.

– Благодарю вас, ваше сиятельство, – сказал я. – Картина ясна. Мы начнем с Аксакова и попробуем пробиться к Каткову. Но на всякий случай…

Тут я сделал паузу, прикидывая, не отъеду ли за следующий вопрос обратно в Алексеевский равелин. Ладно, пофиг. Терять мне нечего. И, хоть в этом мире и принято говорить высочайшим особам лишь то, что им приятно, скоро его высочеству придется выйти из зоны комфорта.

И, глубоко вздохнув, задал последний, самый важный вопрос.

– Подскажите мне, граф: как можно выйти на этого Герцена? Как передать ему сведения, чтобы они гарантированно дошли до него, а источник остался в тени?

Глава 15

Глава 15

Граф Неклюдов посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом, осознавая, что я не шучу и готов идти до конца.

– Это очень опасно, герр Тарановский, – медленно произнес он. – Каналы связи с Лондоном контролируются Третьим отделением. Любая неосторожность – и можно угодить прямиком в Алексеевский равелин. Но… – он криво усмехнулся, – строгость законов, как говорится, компенсируется его неисполнением. Все в России читают «Колокол» – даже государь император! Да-да, и я тоже его читаю! Есть люди, которые имеют связь с этим лондонским оракулом. Но об этом мы поговорим потом: когда у вас на руках будет тот самый документ о состоянии дороги. Не раньше!

Что ж, позже так позже.

– Хорошо, ваше сиятельство. Прошу вас, ответьте еще на один вопрос: великий князь весьма любезно согласился содействовать мне в получении русского подданства. Что мне следует теперь предпринять, чтобы получить его как можно скорее?

Услышав это, граф одобрительно покачал головой.

– Это прекрасная новость, герр Тарановский! Иди вы обычным порядком, дело бы затянулось минимум на год, а так вы вполне можете уложиться в один-два месяца. Напишите ходатайство на имя петербургского генерал-губернатора и пришлите его мне, а я дам делу ход. С пометкой об особом внимании великого князя успех ему гарантирован!

Прояснив этот последний, исключительно важный для меня вопрос, мы с Василием Александровичем откланялись, покидая графа в лучшем настроении, чем приехали к нему. Сам я так просто чуть не рычал, ощущая, как в крови бурлит холодный азарт… Идея «технической ревизии» должна была подействовать подобно хорошему пинку тяжелого кавалерийского сапога, приложенного к нужному месту в нужное время – больно, унизительно и… крайне эффективно.

– Слушай, Тарановский, – пробасил Кокорев, не без труда влезая в экипаж, – а где мы людей-то найдем на такое дело? Техническая ревизия железной дороги – это не шутки! Тут авторитетные люди нужны. К Путилову, может, заскочим, посоветоваться?

– Можно и к Путилову. Но сначала – к Нобелю! – бросил я кучеру, запрыгивая следом за купцом в карету. – На Галерный остров, живо!

Вскоре она несла нас прочь от аристократического лоска особняка Неклюдова, в иную, куда менее приятную, но зато более знакомую и понятную мне реальность – в мир железа, угля и пара. Даже в конторе Нобелей пахло не сигарами и духами, а горелым металлом, угольным дымом и машинным маслом. Этот запах был мне роднее и ближе всех салонных ароматов.

Как выяснилось, Альфред был в отъезде, но Нобель-старший, к счастью, оказался на месте.

– Владислав Антонович, чем обязан? – произнес Эммануил Людвигович, завидя меня на пороге своего кабинета. Его немецкий акцент был едва заметен, но будто придавал словам дополнительный вес.

Я не стал ходить вокруг да около.

– Господин Нобель, нужен добрый совет, и я решил обратиться к вам, как лучшему инженеру империи. – Тут я сделал паузу, давая ему проглотить наживку. – Видите ли, есть серьезные основания полагать, что Варшавская железная дорога, гордость и надежда государя, построена с вопиющими техническими нарушениями. Французские подрядчики из ГОРЖД, как мне достоверно известно, экономили на всем при постройке Нижегородской дороги, и это дает основания считать, что с Варшавской они поступили так же!

Нобель нахмурился, его пальцы сцепились в замок. Он молчал, взвешивая. Я видел, как в его голове работают шестеренки, просчитывая риски и потенциальную выгоду.

– Мне нужны сведущие люди, – продолжил я, нанося завершающий удар. – Нужна негласная независимая экспертиза. Нужно проверить все: от состава балласта до качества рельсов и несущих конструкций мостов. Если мои опасения подтвердятся, это будет крах для французов, и… триумф для тех, кто сможет предложить России настоящие, надежные технологии. В том числе и ваши технологии! А уж какое шикарное откроется применение для динамита – это просто песня, герр Нобель!

Глаза старика Нобеля блеснули: он явно не отказался бы утопить конкурентов и встать в один ряд с теми, кто определяет промышленное будущее огромной страны.

– Кажется, я понимаю, куда вы клоните, – произнес он наконец. – Считаю своим долгом предупредить вас: это опасно. У этих господ длинные руки и высокие покровители!

– Не поймите меня неправильно, но я тоже немножечко опасен, – цинично усмехнулся я. – Имеются и покровители, и револьвер. И я не боюсь испачкать руки. Вопрос в другом: вы хотите и дальше конкурировать с мошенниками или желаете выпнуть их и занять этот рынок?

Нобель коротко кивнул и, нажав кнопку звонка на столе, что-то отрывисто сказал по-шведски вошедшему секретарю. Тот поклонился и исчез, а через минуту в кабинет вошел молодой человек в идеально скроенном сюртуке, с тонкими, энергичными чертами лица и голодным блеском в глазах. Я узнал его – это был тот самый инженер, которого я встретил на пороге конторы Нобеля в мой первый визит сюда.

– Господин Тарановский, позвольте представить вам моего помощника, талантливого технического специалиста, инженера Сергея Никифоровича Кагальницкого, – благосклонно кивая молодому человеку, произнес Нобель. – Один из самых способных молодых умов, что я встречал. Он будет в вашем полном распоряжении. Сергей Никифорович, господин Тарановский поставит перед вами задачу исключительной важности и конфиденциальности.

Кагальницкий поклонился, осторожно изучая меня взглядом, внимательно, без подобострастия и страха.

– Мы уже встречались, не так ли? – улыбнулся я, слегка поклонившись инженеру, и коротко рассказал, в чем дело.

– Впрочем, – добавил Нобель, когда я уже изложил Кагальницкому суть, – сил одного Сергея Никифоровича может не хватить. Вам нужны еще люди, которые будут лазить по насыпям, брать пробы, проводить замеры. Как вы понимаете, обычные мастеровые тут не годятся. Обратитесь в Горный институт: там есть толковые, патриотично настроенные профессора, что ненавидят дилетантов, особенно иностранных. Ну и студенты… – Он усмехнулся. – Студенты – это вообще прекрасный материал! Молодые, горячие и готовые за идею, ну и за скромное вознаграждение, разумеется, рыть землю носом.

Мы с Кокоревым покинули Нобеля в самом приподнятом настроении.

На следующий день поутру мы встретились с Кагальницким в отдельном кабинете трактира Тестова. Я выбрал это место не случайно: здесь заключались миллионные сделки, обмывались откупные контракты и плелись интриги, рядом с которыми наши планы казались невинной детской шалостью. Густой дух дорогих сигар, стерляжьей ухи и закулисных договоренностей создавал для нашего авантюрного мероприятия самую правильную атмосферу.

Кагальницкий явился минута в минуту, подтянутый, собранный, с кожаным портфелем в руке.

– Итак, Сергей Никифорович, к делу, – начал я, жестом предлагая ему чаю. Он вежливо отказался.

– К делу, Владислав Антонович, – ответив мне в тон, инженер открыл портфель и разложил на столе лист плотной бумаги, исчерченный аккуратными колонками. – Итак, как я понимаю, нам следует тщательно осмотреть все полотно и дорожные сооружения в поисках упущений. Не сомневаюсь, что мы их найдем. Во-первых, французы любят экономить на земляных работах. Вместо того чтобы сделать выемку или насыпь, они пускают дорогу в обход, закладывая повороты недопустимо малого радиуса. По стандартам нашего Управления путей сообщения, радиус должен составлять не менее версты. А там – он пренебрежительно щелкнул по листу бумаги – как мы уже наслышаны, дай бог если полверсты будет. Для пассажирского движения это неудобно, но терпимо: однако представьте, что по этой дороге пойдет тяжелый воинский эшелон! На такой кривой да на скорости может и катастрофа выйти. Наша задача – замерить теодолитом каждый радиус и сравнить его с утвержденными нормами для дорог!

Да… Похоже, мы с Василием Александровичем обратились по адресу! Инженер Кагальницкий что называется рвал подметки на ходу.

– Во-вторых, балластный слой, – продолжал тот, энергично раскладывая свои бумаги. – Это фундамент пути. По нормам здесь должен быть щебень твердых пород, слой не менее пол-аршина толщиной. Я готов биться об заклад, что в лучшем случае они там насыпали гравия, а в худшем – простого песка, да еще и с глиной, прикрыв его сверху для вида тонким слоем. Мы возьмем пробы в десятках мест и оформим все актами. Бур, щуп, несколько крепких студентов из Горного института – и у нас будет неопровержимая, геологическая, так сказать, карта их мошенничества!

– Отлично! Что еще?

– Шпалы! – многозначительно произнес инженер. Они должны быть дубовые, пропитанные купоросом. Это легко проверить. Ну и, разумеется, мостовые переходы – там бездна разного рода нюансов!

– Хорошо, – произнес я. – Какие инструменты вам понадобятся для измерений?

– Прежде всего обычные геодезические: нивелиры, измерительные цепи, геологические молотки, буры… Я составлю полный список!

– Вы получите все, что нужно, – твердо пообещал я, откидываясь на спинку стула. – Финансы не проблема. Главное – результат! На какие сроки мы можем рассчитывать?

Кагальницкий на мгновение замолчал, словно собираясь с мыслями перед последним, решающим ходом.

– Владислав Антонович, если у меня будет команда из дюжины толковых студентов, мы соберем всю информацию за неделю. Однако есть еще один нюанс, Владислав Антонович! Все эти цифры, пробы, расчеты… Это все, конечно, хорошо, но если не оформить эти данные должным образом, все они будут бесполезны!

– Хорошо, я подумаю об этом, – сухо ответил я. – Сейчас пока сообщите: сколько денег и времени понадобится вам для подготовки экспедиции? И сможете ли вы сами закупить весь необходимый инструмент?

– Полагаю возможным управиться в два-три дня! – по-военному четко ответил инженер. – Что же касается средств, то… – Помедлив, он торопливо посчитал что-то на листочке бумаги и затем, подняв голову, сообщил: – Все обойдется примерно в восемьсот рублей!

Кокарев, не говоря ни слова, достал из-за пазухи огромный бумажник, тут же отсчитал нужную сумму, и мы расстались.

– И еще, Сергей Никифорович, после завершения дела вы получите такую же сумму в качестве премии, часть которой пойдет студентам, а часть вам, но распределять все будете на свое усмотрение, но должно все будет сделано четко и без ошибок.

Кагальницкий улыбнувшись кивнул.

Попрощавшись с ним, я решил начать с малого – подготовить и подать прошение о принятии в русское подданство. Эта бумага, что должна была стать моим официальным билетом в империю и гарантировать возможность узаконить и собственные прииски на Амуре, и все будущие предприятия и, казалось, не должна была создать каких-либо сложностей… Как же я ошибался!

Первым делом велев подать в номер кофе, я вызвал Изю. Он явился, как всегда, с очень важным видом, как человек, которого оторвали от какого-то чрезвычайно сложного и прибыльного дела.

– Садись, – приказал я, ставя перед ним стопку лучшей веленевой бумаги и чернильницу. – Лакеем ты был, костюмером – тоже, а сегодня ты будешь подрабатывать у меня писарем. Вернее, даже не так – моим личным секретарем.

Изя скорчил такую трагическую мину, будто я предложил ему добровольно отправиться на каторгу.

– Курила, Владислав Антонович, я тебя умоляю! Чтобы Изя Шнеерсон скрипел пером, как бедный студент из хе́дера? Ой-вэй, моя покойная бабушка Сарра перевернется в гробу! За что мне такое наказание?

– За то, что у тебя самый лучший каллиграфический почерк из всех, что я видел, – отрезал я. – И за то, что надо наконец узаконить наш «Амбани-Бира» – «наш» из-за того, что я когда-то настоял на твоей доле, Изя. Еще вопросы? Нет? Вуаля. Бери перо. Готов? Диктую!

Изя тяжело вздохнул, макнул перо в чернила и приготовился.

– «Его сиятельству, князю, генерал-адъютанту, санкт-петербургскому военному генерал-губернатору Александру Аркадьевичу Суворову-Рымникскому…»

– Таки одну минуточку! – встрепенулся Изя. – Суворову-Рымникскому? Тому самому? Это что же, мы пишем сейчас самому внуку генералиссимуса? Может, стоит начать как-то поизысканнее? Что-нибудь вроде: «Светлейшему отпрыску величайшего из полководцев, чья слава гремит в веках…»

– Прекрати паясничать, – оборвал я его. – Ты Шнеерсон, а не Державин, и это не ода, а официальный документ. Пиши, как я говорю. «…от подданного Австрийской империи, дворянина от рождения Владислава Антоновича Тарановского… прошение».

Он скрипел пером, старательно выводя витиеватые буквы.

– С новой строки. «Имея честь находиться под покровительством законов Российской империи и став свидетелем ее неоспоримого величия и мощи…»

– «Неоспоримого величия»… – пробормотал Изя себе под нос. – А про дороги и дураков писать не будем?

– Изя!

– Молчу, молчу! Пишу: «…величия и мощи». Это хорошо звучит. Величаво и мощно!

– Да заткнись ты уже!

– Ой-вэй, ты уверен, что к генерал-губернатору стоит так фривольно обращаться? Понял. Понял. Молчу, молчу!

– «…я, нижеподписавшийся, проникся глубочайшим и искренним желанием направить остаток дней моих, равно как и все мои капиталы, промышленные знания и европейский опыт на пользу и процветание моего нового Отечества».

– «Остаток дней моих»? – Изя поднял на меня свои хитрые маслянистые глазки. – Курила, тебе еще и тридцати нет. Таки ты собрался завтра помирать? Может, напишем по-другому? Например «посвятить мои лучшие годы»? А то князь Суворов подумает, что к нему пришел какой-то больной старик, который хочет отдать концы в России, чтобы не платить налог на наследство в Австрии.

В его словах был резон. Что ни говори, Изя, вертевшийся в течение своей бурной жизни в самых разных кругах, обладал врожденным чутьем на правильные формулировки, равно как и на то, как слово отзовется в душе чиновника.

– Хорошо, – согласился я. – Пиши: «…направить все мои силы и капиталы…» Так лучше?

– Таки небо и земля! – удовлетворенно кивнул он. – «Силы и капиталы» – это то, что они любят. Это значит, что вы еще будете пахать и платить подати. Это им понятно.

Я продолжил диктовать, а Изя, как опытный торговец, тут же переводил мои слова на язык лести, понятный любому бюрократу. Мои «твердые намерения» он превращал в «горячее рвение», а «взаимовыгодное сотрудничество» – в «счастливую возможность служить интересам империи».

– «…видя мудрое правление Государя Императора Александра Николаевича, принесшее свободу миллионам его подданных…» – диктовал я.

– О, это обязательно! – потер руки Изя. – Про волю – это вот прям надо! Это сейчас самая модная тема. Они это любят, как я люблю гешефт. Пишем-пишем!

В общем, нервов он помотал мне изрядно. И ведь не пристрелишь его – свой же! Так или иначе, прошение было готово. Изя перечитал его вслух, и я не мог не признать – получилось сильно: документ сочетал в себе видимое благородство мотивов с тонко вплетенными намеками на мою финансовую состоятельность и полезность для казны. Впрочем, главная надежда была на великокняжескую протекцию.

– Ну что, господин секретарь, – усмехнулся я, – не так уж и плохо для писца?

Изя смахнул со лба воображаемый пот.

– Ой, не говорите! У меня от этих высоких слов сейчас голова закружится. Я лучше пошел бы и продал партию бракованных рельсов под видом первосортной крупповской стали. Это, я вам скажу, куда честнее и понятнее.

Я взял у него исписанный лист. Буквы лежали на бумаге ровно, как батальон гвардейцев на параде.

– Теперь самое главное, – сказал я, сворачивая документ. – Нужно, чтобы эта бумага не пошла по общему пути. Надо, чтобы она полетела как на крыльях!

Сначала я хотел просто отправить ходатайство с сопроводительной запиской к графу Неклюдову. Но затем передумал и решил сам завести его к графу. Во-первых, так было бы вежливее, а во-вторых, мне все равно еще предстояли разъезды по городу. Ясно было одно – без протекции, без этого первого толчка и особенно без высочайшей резолюции даже этот шедевр эпистолярного жанра запросто бы утонул в бездонном болоте петербургской бюрократии.

Глава 16

Глава 16

Итак, свежеиспеченное прошение лежало во внутреннем кармане моего сюртука. Я велел извозчику гнать на Фонтанку, в особняк графа Неклюдова, а Изя с чувством выполненного долга отправился по своим делам – последнее время он увлекся организацией слежки за французскими директорами ГОРЖД.

Неклюдов принял меня в уже знакомом кабинете, отделанном штофными обоями, пропитанными ароматом хорошего дорогого табака. Несмотря на домашний сюртук, выглядел он, как всегда, безупречно.

Я молча протянул ему сложенный вчетверо лист.

– Прошение, граф? – Он взял бумагу, пробежал ее глазами, и уголки его губ тронула легкая улыбка. – Недурно, господин Тарановский, весьма недурно. «Силы и капиталы», «счастливая возможность служить интересам империи»… Вы быстро учитесь языку нашей бюрократии.

– Мне помогал хороший переводчик, – сдержанно ответил я. – Граф, я очень надеюсь, что вы в самом скором времени доставите эту бумагу прямо в руки адъютанту великого князя Константина Николаевича!

– Разумеется, – кивнул Неклюдов, отставляя чашку.

– И, если вы будете столь любезны, опишите, что ждет меня дальше на этом пути?

Граф слегка усмехнулся.

– Охотно. Позвольте, я обрисую вам карту местности, чтобы вы понимали, куда мы отправляем вашего гонца. Стандартный путь такого рода прошения – это смерть в трясине. Оно ляжет на стол в канцелярии Суворова, оттуда пойдет в полицию, оттуда – в Третье отделение. В каждой инстанции его будут мурыжить месяцами! Жандармы будут опрашивать швейцара в вашей гостинице, искать порочащие вас сведения, пошлют запрос в Вену. – При последних словах по спине моей невольно пробежал холодок. – Если при этом возникнет хоть какое-то сомнение – вы получите вежливый отказ без объяснения причин. В лучшем случае это займет год. В худшем – вечность!

Он сделал паузу, давая мне осознать всю глубину пропасти, на краю которой я стоял.

– Но, – продолжил он, и в его голосе появились ободряющие нотки, – вы вовремя сделали ход конем: добились внимания великого князя. Как только эта бумага попадет в Мраморный дворец, произойдет чудо. На ней появится маленькая, едва заметная пометка, сделанная карандашом рукой адъютанта. Нечто вроде: «Его Высочество просит обратить внимание». И с этой пометкой ваше прошение превратится из проходного дела в приказ, не терпящий отлагательств.

Он снова взял мой лист, словно взвешивая его на ладони.

– Понимаете, что произойдет дальше? Суворов, увидев вензель Константина Николаевича, немедленно даст делу ход. Запрос в Третье отделение полетит не с почтой, а с фельдъегерем. И что сделает князь Долгоруков, глава жандармов? Как вы полагаете, станет ли он рисковать карьерой, пытаясь найти компромат на человека, которому благоволит брат царя? Никогда! Все эти министры прежде всего царедворцы, а уж потом государственные чиновники! Так что проверка вашей благонадежности превратится в чистую формальность! Они просто отпишут, что вы – образец добродетели, и отправят бумагу дальше, в Министерство внутренних дел. А там, как вы понимаете, министр Валуев, которого великий князь постоянно видит на заседании Госсовета, тоже не рискнет чинить препятствия!

Произнеся все это с важным видом, будто выдавал мне не весть какие тайны империи, граф подошел к своему столу и запечатал мое прошение в большой конверт из плотной бумаги, поставив на сургуче оттиск своего графского герба.

– Я лично прослежу, чтобы этот конверт сегодня же оказался в нужных руках. И могу вас заверить, господин Тарановский: то, на что у других уходят годы, у вас займет от силы месяц, может, полтора. Бюрократическая машина в России работает чудовищно медленно. Но, если ее как следует смазать высочайшим вниманием, она способна творить чудеса скорости!

Неклюдов протянул мне руку.

– Так что будьте покойны. Считайте, что вы уже почти русский подданный. Готовьтесь приносить присягу.

Я покинул его особняк с чувством глубокого, почти забытого спокойствия. Я сделал все, что мог – запустил механизм принятия меня в русское подданство. И теперь, пока бюрократические шестерни, подгоняемые волей великого князя, будут проворачиваться в мою пользу, я мог сосредоточиться на главном – биржевой войне, что должна была сделать меня и Кокорева хозяевами не только сибирского золота, но и железных дорог империи.

Увы, но не везде у меня получалось открыть прямую дорогу: в основном приходилось действовать шаг за шагом. И вот один из таких шагов я и намеревался сейчас предпринять. Заметив ближайшего извозчика, я подозвал его взмахом руки с тростью.

– На Васильевский остров, к Горному институту, – бросил я, и копыта загремели по мостовой.

Пока пролетка громыхала по Николаевскому мосту, я смотрел на холодные воды Невы. Петербург – город контрастов. Здесь, на гранитных набережных, решались судьбы империи, а в двух шагах, в грязных переулках, наемники резали друг друга за горсть медяков. И надо сказать, я чувствовал себя вполне своим в обоих этих мирах!

Горный институт встретил меня величественным и суровым спокойствием. Его монументальный фасад, смотрящий на Неву, с массивным портиком и двенадцатью колоннами, был похож на античный храм, посвященный могучим подземным силам земли. По бокам от лестницы застыли в вечной борьбе две скульптурные группы – Геракл, удушающий Антея, и Плутон, похищающий Прозерпину. Лучшей аллегории для моей деятельности и придумать было нельзя: грубая сила, извлекающая ускользающие богатства из неподатливых недр.

Внутри царили холод камня и гул эха шагов. Гуляли сквозняки, пахло химическими реактивами, пылью веков, осевшей на минералогических образцах, и чем-то еще – особым духом знания, твердого, как гранит, и острого, как кристалл.

По коридорам сновали студенты в грубых форменных сюртуках из темно-синего сукна. Это были не изнеженные барчуки из Пажеского корпуса. Их лица были обветрены не только петербургскими ветрами, но и, казалось, зноем степей и холодом уральских копий. В их руках я видел не томики французских стихов, но и логарифмические линейки и полевые дневники. Это была будущая армия империи – армия инженеров, маркшейдеров, геологов.

Мне нужен был их генерал.

По совету Кагальницкого я искал профессора Иннокентия Степановича Лаврова, светило российской минералогии. Я нашел его в одной из лекционных аудиторий – огромном, холодном амфитеатре, где ряды грубых деревянных скамей спускались к кафедре. Профессор, высокий старик с львиной гривой седых волос и лицом, будто высеченным из гранита, как раз заканчивал лекцию. Он говорил о классификации полевых шпатов, и даже в этом сугубо научном предмете его голос звучал как рокот камнепада – мощно, весомо и не терпя возражений.

Когда студенты, шумно переговариваясь, повалили из аудитории, я подошел к нему.

– Профессор Лавров?

Он обернулся. Его глаза под густыми бровями были светлыми, почти прозрачными, и смотрели с пронзительной точностью, будто оценивая меня на примеси и скрытые трещины.

– Я вас слушаю, молодой человек.

– Меня зовут Владислав Антонович Тарановский. К вам мне порекомендовал обратиться инженер Кагальницкий, бывший ваш ученик. Я пришел по делу, которое касается чести русской инженерной науки!

Надо признать, я намеренно подбирал столь пафосные слова. Для таких людей, как профессор, слова о чести российской науки – далеко не пустой звук.

Я изложил ему суть, не упоминая ни о Третьем отделении, ни о перестрелках. Я говорил как промышленник, обеспокоенный качеством стратегически важного объекта. Говорил о слухах, о сомнениях, о необходимости провести независимую экспертизу, своего рода «научную ревизию» работ хваленых французских инженеров.

– И вот, профессор, мы – группа патриотически настроенных поданных – решили организовать масштабную полевую экспедицию, которая могла бы лечь в основу серьезного научного труда. И предлагаем вам возглавить ее, взяв с собой самых талантливых студентов. Вы же понимаете, что практическая деятельность – это лучший способ обучения?

Он слушал молча, сцепив руки за спиной. Его лицо первую половину моей речи оставалось непроницаемым, а под конец он нахмурился.

– Это пахнет не геологией, сударь мой, а политикой, – произнес он наконец тоном, в котором явственно читалось «и кого вы, сударь, желаете обмануть?». – А я человек науки и такого рода дела стараюсь обходить стороной!

– Политика, профессор, – ответил я, глядя ему прямо в глаза, – это лишь борьба за ресурсы и влияние. То же самое, что и в вашем мире, только вместо минералов – люди и капиталы. Французы из ГОРЖД утверждают, что построили дорогу на прочном основании. Я же подозреваю, что основание это – песок, скрепленный ложью и взятками. Разве не долг ученого – отделить истинную породу от пустой? Разве не заманчиво доказать всему миру, что русская инженерная школа стоит на граните, в то время как хваленая европейская – на мошенничестве?'

Я видел, как в его светлых глазах мелькнул огонек. Я попал в цель. Он ненавидел дилетантов, особенно самодовольных и иностранных. Ходили слухи о его давней стычке с французскими консультантами на строительстве какого-то уральского завода.

– Представьте, профессор, – продолжил я, развивая успех, – экспедиция. Ваши лучшие студенты. Они получат бесценную практику. Вы – уникальный материал для научной работы, которая прогремит на всю Европу. Я беру на себя все расходы. Абсолютно все. От инструментов до провианта и жалования каждому участнику.

Похоже, последние аргументы попали в цель: профессор задумался.

– Кстати говоря, господин Лавров, – продолжил я, развивая едва наметившийся успех – мне понадобятся специалисты на золотые прииски в Сибирь. Вознаграждение там – сами понимаете, более чем щедрое. И если вы или кто-то из ваших учеников пожелает присоединиться к нашему успеху – милости прошу!

Услышав про золотые прииски, профессор перестал хмуриться и, чувствуется, зауважал меня еще больше.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Я согласен. Но при одном условии: я сам отбираю людей и руковожу всеми работами. Инженер Кагальницкий, разумеется, входит в мою команду. И итоговый отчет будет составлен мной и только мной, без всякого политического приукрашивания: только голые факты, цифры и выводы, какими бы они ни были!

Услышав это, внутренне я возликовал: Лавров как будто бы прочитал мои потаенные мысли!

– Именно это мне и нужно, профессор. – Я протянул ему руку. – Правда, только правда. И ничего, кроме правды!

На следующий день мы все: Кагальницкий, Кокорев, Лавров – встретились в большом, отделанном темным дубом кабинете Кокорева в его конторе на Литейном. Василий Александрович, буквально излучал энергию в предвкушении дивных открытий, ожидавших нас в процессе технической экспертизы Варшавской дороги. Инженер Кагальницкий уже приобрел часть необходимого инструмента и с гордостью его демонстрировал. Профессор Лавров, еще мало знакомый с нашей компанией, поначалу несколько терялся в этом логове, но Кокорев быстро взял его в оборот:

– Ну-ка, Иннокентий Степанович, сказывай, сколько тебе на твоих студиозов надобно? – прогремел купец, ударив широкой ладонью по столу так, что малахитовая, тонкой работы чернильница, глухо звякнув, подпрыгнула на месте. – Говори, не стесняйся! На благое дело не поскупимся!

Лавров не моргнув глазом разложил на полированной поверхности стола аккуратный лист бумаги, исписанный его четким, бисерным почерком.

– Дело не в скупости, господа, а в разумной необходимости, – ровным голосом, как будто читал лекцию в аудитории, произнес он. – Инструменты: два нивелира, теодолит, измерительные цепи, буры для взятия проб балласта, геологические молотки. Но, как я вижу, этим занялся уже господин Кагальницкий. Что ж, тогда в смету идут провиант на группу из восьми человек на три недели – желательно хотя бы часть закупить заранее, чтобы не тратить время на поиски продовольствия во время работы.

Кокорев одобрительно кивнул: такая предусмотрительность явно ему понравилась.

– Далее – прогонные деньги до места работ и обратно. И скромное, но достойное жалование участникам экспедиции, чтобы они думали не о хлебе насущном, а о радиусах кривых и качестве шпал. Итого, общая смета – три тысячи двести сорок рублей серебром.