Текст книги "Магнат (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Глава 7

Глава 7

– Ложись! – выдохнул я, с силой толкая опешившего Кокорева в подворотню ближайшего особняка.

Одновременно моя рука сама нырнула под полу сюртука, пальцы нащупали холодную рукоять револьвера. Я не целясь просто выхватили оружие, направляя ствол в темный силуэт в пролетке.

Почти в то же мгновение я увидел, как человек в пролетке выстрелил. Облако дыма, вспышка… и пуля со злым визгом щелкнула по гранитной облицовке стены там, где только что стояли мы Кокоревым, выбив облачко каменной крошки.

Не теряя времени, я сделал три выстрела, досадуя на застилавший цель пороховой дым. Хотя последние две пули были посланы почти вслепую, я видел, что мои выстрелы достигли цели – стрелок в пролетке схватился за грудь и, теряя цилиндр, повалился набок. Кучер, очнувшись от оцепенения, с диким гиканьем хлестнул лошадь. Экипаж рванулся вперед и, набирая скорость, скрылся за поворотом.

Воздух разрезали женские крики, в ушах звенело от грохота. В воздухе расплывался сизый пороховой дым, разнося едкий, серный запах черного пороха. Из парадной двери, которую мы только что прошли, выскочил перепуганный швейцар. На улице замерли редкие прохожие, с ужасом глядя в нашу сторону.

Кокорев, тяжело дыша, приподнимался на ногах, отряхивая пальто. Его лицо было белым, как ткань. Он смотрел то на меня, то на щербину в стене, то на мой револьвер, из ствола которого все еще вился тонким дымок.

– Батюшки святы… – прошептал он, двоеперстно крестясь дрожащей рукой. – Что ж это, средь бела дня, посреди города!

– Это и есть их ответ, Василий Александрович, – сказал я, быстро пряча револьвер и хватая его за локоть. – Пойдемте отсюда. Быстро, пока не набежали.

Набережная, еще мгновение назад такая мирная и благопристойная, превратилась во встревоженный муравейник. Дамы, неторопливо шедшие куда-то под одним шелковым зонтом, теперь оказались в самом центре общего внимания. Одна из них, полная, в летах, в лиловой шляпке, сбившейся набок, громко визжала, вторая же, совсем юная барышня, лежала без чувств, и какой-то господин в котелке, судя по всему, случайный прохожий, торопливо обмахивал ее лицо. Швейцар, бледный, как мраморная статуя, поначалу лишь растерянно таращился на происходящее, затем вдруг начал свистеть.

Подталкивая Кокорева, я почти волоком потащил его прочь от места перестрелки. Мы бегом свернули в первый же переулок, оставив позади переполох на набережной. Кокорев промолчал, все еще не в состоянии прийти в себя. Он, крепкий мужик, ворочавший миллионами, прошедший огонь и воду в своих негоциациях, теперь выглядел растерянным и напуганным. Впервые он столкнулся с миром, где споры решали не векселями и долгими тяжбами, а пулей из-за угла.

Однако на углу Прачечного переулка и Фонтанки он пришел в себя и остановился.

– Погоди, Владислав Антонович! Нам не сбежать. Ты, может быть, человек тут не шибко известный, а меня-то наверняка уж узнали. Да и швейцар графский как есть проболтается!

Переведя дух и прикинув хрен к носу, я понял, что он совершенно прав, и тут же изменил план:

– Тогда идемте к графу! Пусть он подтвердит, что мы только что вышли от него и не имели никакого намерения в кого-то палить!

И мы так же торопливо побежали обратно. На набережной продолжался бедлам: барышню смогли привести в чувство, и она, бледная как смерть, сидела теперь, прислонившись к гранитному парапету и привлекая всеобщее внимание. Вокруг нее хлопотала небольшая толпа зевак, так что мы смогли проскочить незаметно. Проходя по мостовой, я успел заметить на ней бордовые капли крови. Точно, я его ранил!

Оттолкнув перепуганного швейцара, мы ворвались внутрь.

– Зови графа! – рявкнул Кокорев подбежавшему лакею. – Супостаты! Антихристово племя!!! Палят средь бела дня по честным людям!!! – бушевал купец. Испуг на его лице сменился гневом, отчего он стал похож на не вовремя поднятого из берлоги медведя. – Черти что происходит!

Лакей шустро взбежал наверх по мраморной лестнице. Я же, подойдя к окну, отодвинул край бархатной портьеры и, будто режиссер мрачного спектакля, стал наблюдать за разворачивающейся ниже сценой. Барышню наконец откачали, она встала и, опираясь на руку полной дамы, что-то торопливо втолковывала подоспевшим уже представителям власти. Невысокий, усатый городовой с медной бляхой на груди, сиявшей что твой самовар, выслушав ее, проложив себе путь сквозь толпу зевак, подошел к выщерблине в граните, недоверчиво потрогал ее пальцем, озадаченно почесал в затылке. Его взгляд заметался на улице, и я вовремя отступил в спасительную тень портьеры.

На лестнице раздались торопливые шаги: это спускался граф. Кокорев, излив негодование, рухнул в глубокое вольтеровское кресло и залпом осушил стакан с водой, расторопно поднесенный подбежавшим лакеем. Мощные руки купца, привыкшие ворочать миллионы, мелко дрожали, так что зубы буквально стучали по краю стакана, а несколько капель воды пролилось на грудь.

Граф Неклюдов, в отличие от нас, сохранял ледяное, почти неестественное спокойствие, и лишь тонкая голубая жилка, отчетливо пульсировавшая на высоком аристократическом виске, выдавала его напряжение.

– Так, господа. Я все видел, без паники. – Голос графа был тверд и четок, как щелчок хлыста. – Вы поступили единственно верным образом, вернувшись сюда. Теперь вы под моей защитой. Кто стрелял?

Я коротко пересказал графу суть происшествия: медленно ползущая пролетка, темная фигура в ней, блеск металла. Кокорев, сидя в кресле, не преминул украсить мой рассказ несколькими крепкими, но, надо признать, вполне подходящими ситуации выражениями.

– Скверная история, господа! Но ничего. Мы будем действовать на опережение!

Он подошел к письменному столу, взял золотое, на коралловом черенке перо и, обмакнув его в чернильницу, быстро набросал несколько строк на плотном листе с гербовым тиснением.

– Я сейчас же отправлю это не в полицейскую часть, а прямиком к князю Долгорукову, в Третье отделение. Это дело должно быть немедленно изъято из ведения полиции и принято к производству жандармским корпусом. Тут пахнет не уличным разбоем, а большой политикой!

Он дернул витой шнурок звонка и протянул записку бесшумно вошедшему лакею.

– К его сиятельству князю Долгорукову на Фонтанку. Срочно! Передать лично в руки дежурному адъютанту. Лети стрелой!

Пока лакей мчался выполнять поручение, благо бежать ему было недалеко, граф открыл резной шкафчик и, достав пузатую бутылку французского коньяка и три тонкостенных бокала, водрузил их перед носом купца.

– Это вам не повредит, господа. Выпейте для успокоения нервов, а затем рассказывайте. Все с самого начала!

– Они не ожидали отпора, – заметил граф, задумчиво вертя в руках бокал и глядя на игру света в янтарной жидкости. – Они рассчитывали на легкую добычу, а вместо этого убийца получил пулю. Ведь вы ранили его, господин Тарановский?

– Не могу сказать с уверенностью, ваше сиятельство, – честно ответил я. – На мостовой видна кровь, очевидно, я попал, но насколько тяжело он ранен – понять невозможно. Все произошло в одно мгновение!

– Жаль, – протянул Неклюдов. – Раненый душегуб – лучшая улика. Но и так неплохо: теперь они знают, что вы не овца, идущая на заклание.

На улице раздались звонкое цоканье копыт и грохот подъезжающего экипажа. Из окна я увидел, как к месту событий подкатила еще одна пролетка, но уже полицейская, запряженная парой казенных лошадей. Из нее вышли двое: один в форме пристава, высокий, с рыжеватыми бакенбардами, второй – в штатском, так что ошибиться было невозможно – это сыщик. Они начали методично опрашивать свидетелей. Швейцар, завидев начальство, вытянулся за струнку и пристроил руку на окне графского особняка.

– Сейчас явятся, – констатировал я, отходя от окна.

И действительно, через пять минут в дверях кабинета показался пристав. Он вошел с самым почтительным видом, сняв форменную фуражку, и нижайше поклонился сначала графу, а затем, за компанию, и нам с Кокоревым.

– Ваше сиятельство, покорнейше простите за беспокойство. Пристав Адмиралтейской части Соколов. Поступило сообщение о пальбе на набережной прямо напротив вашего дома! И свидетели утверждают, что выстрелы были направлены на господ, вышедших незадолго до этого от вас! Не соблаговолите ли прояснить эту историю?

– Совершенно верно, господин пристав, – холодно ответил Неклюдов, не кланяясь и не предлагая вошедшему сесть. – Полчаса назад на моих гостей, господина Кокорева и господина Тарановского, было совершено разбойное нападение. Они чудом остались живы.

Пристав перевел взгляд на нас. Очевидно, он хотел бы провести допрос по всей форме, без присутствия столь высокопоставленной персоны, как граф Неклюдов, и уж тем более не в его доме.

– Мне необходимо будет записать показания потерпевших… – начал было он, но граф жестом прервал его.

– Не утруждайте себя, господин Соколов. Этим уже занимается Третье отделение! —властным тоном заявил он. – Я известил князя Долгорукова об этом возмутительном инциденте. Есть основания полагать, что дело имеет, скажем так, особый характер.

Услышав имя всемогущего главы Третьего отделения, пристав вытянулся еще сильнее. Его лицо отражало сложнейшую гамму чувств – от облегчения до беспокойства. Впрочем, для нас было важно, что он определенно понял, что не следует лезть в эту опасную, чреватую самыми неприятными последствиями аферу.

– Слушаюсь, ваше сиятельство. В таком случае у меня лишь одна маленькая просьба к господам.

Он посмотрел на нас с Кокоревым.

– Я должен просить вас не покидать пределы Санкт-Петербурга до окончания следствия. Господин Тарановский Владислав Антонович, – он впервые обратился ко мне по имени, – и господин Кокорев Василий Александрович.

– Мы и не собирались, – ответил я за двоих, встретив его взгляд. – Нам бы очень хотелось, чтобы виновные были найдены как можно скорее.

Пристав поклонился еще раз и, пятясь, ретировался. Граф смерил его насмешливым взглядом.

– Вот и все. Теперь ждем людей с Фонтанки. А пока, господа, будьте особенно осторожны. Мало ли какая еще пролетка будет кататься по набережной с любопытными пассажирами!

Он снова налил нам коньяку. Я сделал глоток, жгучая жидкость обожгла горло, но не принесла успокоения. Похоже, дело двигалось к эндшпилю. И теперь каждый мой шаг в этом городе будет под прицелом. Не только наемных убийц, но и всевидящего Третьего отделения.

На следующий день после стрельбы на набережной в номере нашего отеля атмосфера была тяжелая. Кокорев, обычно деятельный и громогласный, сидел у окна, молча глядя на суетливую жизнь Невского проспекта, и его окладистая борода казалась припорошенной пеплом пережитого ужаса. Я же, напротив, был собран и холоден. Неопределенность исчезла, сменившись кристальной ясностью: объявлена война и правила в ее условиях.

Около полудня в дверь постучали. Это был не гостиничный слуга: стучали коротко, отрывисто, властно. Я жестом велел Кокореву молчать, сам открыл дверь и не смог удержаться от жеста эмоционального узнавания: на пороге стоял… подполковник Липранди из Третьего отделения собственной персоной – тот самый, с которым я уже имел сомнительное удовольствие познакомиться в Алексеевском равелине.

Сегодня он был в штатском, хорошо сшитом темном сюртуке, но его бледное, усталое лицо и пронзительный, всевидящий взгляд оставались прежними, знакомыми еще с каменного мешка Алексеевского равелина. За спиной его маячили двое неприметных господ, принадлежность которых к тому же ведомству не вызывала ни малейших сомнений.

– Доброго дня, господин Тарановский, – произнес он с такой будничной интонацией, как будто мы вчера расстались после партии в преферанс. – Не помешаю? У нас к вам и к господину Кокореву несколько вопросов.

Он вошел в номер, не ожидая приглашения, и непринужденно опустился в кресло. Его спутники остались у дверей, как пара верных псов, готовых сорваться с поводков.

– Знаете, когда три дня назад вы покинули наше гостеприимное заведение, – начал Липранди, доставив из кармана серебряный портсигар, – я почему-то сразу загадал, что мы с вами вскорости свидимся. Предчувствие меня не обмануло: и вот я здесь! Вчерашнее происшествие, знаете ли, наделало много шума. Покушение в центре столицы на известных коммерсантов… У Третьего отделения такого рода события вызывают особую тревогу. Нам бы хотелось услышать вашу версию происшествия, господа!

Я кратко и точно, как в докладе, описал нашу встречу с графом Неклюдовым, его предупреждение. Кокорев, придя к себе, добавил несколько цветастых эпитетов в адрес «супостатов» и «антихристова отродья», но в целом подтвердил мои слова.

Липранди слушал, постукивая пальцами по крышке портсигара. Его лицо не выражало ничего, кроме вежливого внимания, но чувствовалось, что где-то в глубине сознания он яростно прокручивает в голове все возможные варианты разгадки этого таинственного происшествия.

– Весьма любопытно, – наконец протянул он, когда мы закончили. – Вы полагаете, что покушение было местью со стороны… хм… У вас есть какие-либо доказательства, кроме предположений?

– Из доказательств – дыра в стене на набережной и капли крови на мостовой, – холодно ответил я. – У меня не было врагов в Петербурге, кроме этих господ. Логика подсказывает, что это их руки дело.

– Логика – дама капризная, господин Тарановский, – усмехнулся подполковник. – Следственным органам одной логики недостаточно, нам нужны факты. Будь по-другому, вы бы не вышли из Равелина, уж поверьте! Личность нападавшего пока не установлена.

И внимательно на меня посмотрел.

– Да-да, нападавший в наших руках. Он, кстати, жив. Ваш выстрел пришелся в плечо. Рана не смертельна, если не случится заражения крови, он будет жить. Сейчас он в Обуховской больнице, в беспамятстве. Как только очнется, мы его допросим. Тогда, возможно, картина прояснится.

Жив. Эта новость была одновременно и хорошей, и плохой. Хорошей – потому что это ниточка к заказчикам, соучастник, который мог дать показания. Плохой – потому что он мог и солгать, выставить нападавшими нас. Дилемма…

– Вы сейчас говорите про пассажира пролетки, господин подполковник? – уточнил я. – Там был еще кучер. Известна ли его судьба?

– Был, – легко согласился Липранди. – Но, увы, извозчик бросил и пролетку и раненого подельника в первом же переулке и испарился. Думаю, найти его будет затруднительно.

Он снова вперил в меня свой изучающий, лишенный каких-либо эмоций взгляд. Тот самый, который я помнил по казематам равелина. Он играл со мной, дозируя информацию, проверяя мои ответы.

– Знаете, что меня смущает в этой истории, господин Владислав Антонович? – вдруг сменил он тон на доверительный. – Ваша ошеломительная реакция. По словам свидетелей, вы действовать начали раньше, чем прозвучал выстрел, столкнули господина Кокорева с линии огня и выстрелили первым. Такая реакция… прямо скажем, она не свойственна коммерсанту! Я бы сказал, это свойственно лишь военному, что не раз смотрел смерти в лицо.

Так-так…. Похоже, подполковник в своих размышлениях вернулся к тому, на чем мы расстались в прошлый раз – к установлению моей личности. Покушение дало ему новый повод копать под меня. «Идентификация Борна, мать его». Вторая серия.

– В мире коммерции, господин подполковник, – парировал я, не отводя взгляда, – иногда приходится быть солдатом. Особенно когда вы занимаетесь негоциацией в Монголии и Сибири, среди варнаков и хунхузов и каждый день имеете дело с людьми, предпочитающими решать споры не в суде, а с помощью пули и кулака. Да, выходя от графа Неклюдова, я был готов ко всему: он предупредил, что враги готовят мне крупные неприятности. К тому же я не раз ходил на охоту и на медведя, и на кабана. Вы когда-нибудь охотились на кабана?

– Что ж… – задумчиво произнес он. – Весьма предусмотрительно! Мы будем ждать, когда эта раненая пташка придет в сознание. А до тех пор, господа, моя просьба к вам: никаких поездок. Но время следствия оставайтесь в Петербурге. И, если позволите дать совет, – вставая, произнес он, – будьте осторожны! Если они однажды решились на такое, значит, могут повторить.

– Как? А вы-то на что, господин хороший? – возмущенно прогудел Кокорев. – Неужто у вас под носом нас могут подстрелить?

Подполковник с деланым смущением развел руками.

– Сударь, примите в соображение масштабы нашей деятельности! Третье отделение, конечно, всесильно, но, увы, мы не можем приставить по жандарму к каждому, кому грозит опасность!

Он поклонился и в сопровождении своих молчаливых теней покинул номер.

Дверь за ним закрылась, но ощущение опасности осталось. Я подошел к окну. Внизу, на Невском, кипела обычная жизнь: катили экипажи, спешили пешеходы, смеялись барышни. Но я знал, что в этом городе, в его переулках и парадных, за мной теперь охотятся и наемные убийцы, нанятые французами, и ищейки из Третьего отделения. И это еще вопрос – кто из них опаснее!

Глава 8

День выдался дождливым. Необычная для Петербурга погодная аномалия, называемая солнце, исчезла с небосвода, уступив место тяжелым серым тучам, сплошным фронтом идущим с Финского залива. После обеда, когда серое петербургское небо казалось особенно низким и давящим, в дверь нашего номера постучали, но совсем не так, как громыхали жандармы – иначе: дробно, нетерпеливо, как будто взбесившийся дятел лупил по дереву. Взведя на всякий случай курок револьвера, я открыл и на пороге увидел сияющего Изю Шнеерсона, торжественно, как икону, державшего руках большой, обернутый холстиной сверток.

– Таки я привез! – с порога объявила Изя, врываясь в комнату. Его глаза горели триумфальным огнем. – С пылу, с жару! Лева всю ночь не спал, работая иголкой, как тысяча чертей!

Я развернул сверток, и свету явился мой новый сюртук. Черт побери! Вот уж насколько я всегда был равнодушен к тряпкам – и то на мгновение застыл в восторге. Это было натуральное произведение портновского искусства: идеально черный, из тончайшего, матового английского сукна, он лежал на руках у Изи, как зримое воплощение моего нового статуса. Удивительно – костюм, сшитый мне год с лишним назад в Кяхте, тоже был в общем неплох, но теперь на фоне этого шедевра показался просто мешком из-под картофеля.

– Ну, что стоишь, как памятник дюку Ришелье на Приморском бульваре? – подгонял меня Изя. – Давай примеряй!

За спиной Изи маячили мои охранички: когда надо – их нет, а когда не надо – под руку лезут со своим особо ценным мнением. Их постные лица даже не испортили мне настроения. Пущай покатаются из Москвы в Питер да обратно, лишь бы не мешали.

Костюм сел на меня как влитой, буквально как вторая кожа. Плечи, талия, длина рукава – все было выверено с математической точностью. Я двигал рукой – ткань послушно тянулась, не стесняя движений. А главное – кобура под мышкой была совершенно незаметной.

– Ай, геволт! – всплеснул руками Изя, обходя меня кругом. – Я вам не скажу за всю Одессу, но в Петербурге лучшего сюртука точно нет! Смотри, как сидит! Не господин Тарановский, а английский милорд, который в приступе сплина заехал поглядеть на белые ночи, да так тут и остался!

Даже Кокорев, до этого хмуро наблюдавший за суетой, одобрительно крякнул.

– Добротная работа. Сразу видно руку мастера!

– Таки да! – подхватил Изя. – Лева – это Рафаэль с иголкой вместо кисти! Теперь можно идти хоть князю, хоть к царю, хоть к самой императрице. Хотя к императрице лучше не надо, говорят, у нее муж ревнивый.

Он внимательно посмотрел на меня с ног до головы.

– Но это только начало, я тебе скажу. Ты думаешь, одним сюртуком отделаешься? Ой-вэй, какой ты наивный мальчик из Гороховца!

– А что еще? – спросил я, разглядывая себя в большом зеркале гостиничного трюмо.

– Что еще? Он еще спрашивает! – Изя воздел руки к потолку. – Тебе обязательно нужен фрак – для театра, для званых вечеров. В сюртуке ты можешь ходить по делам, но вечером, в приличном обществе, будешь выглядеть в нем как приказчик, заехавший к хозяину за указаниями.

– Фрак… – задумчиво протянул я, прикидывая, во что это мне обойдется. Изя прав – вечерний костюм может понадобиться внезапно, а здесь нет возможности заглянуть в ГУМ, «Проивэй сьют» или «Тримфорти» и через полчаса выйти полностью одетым в брендовые дорогие вещи. Тут хорошую одежду надо шить на заказ или унизительно просить близкого друга одолжить нужную деталь гардероба. А у меня тут друзей негусто: есть, правда, Кокорев, но мы с ним сильно разной комплекции. – Ну ладно, хорошо! Фрак так фрак.

– Дальше. Тебе нужно пальто. Не эта твоя сибирская доха, а настоящее петербургское пальто из кастора или драпа. На раннюю осень – легкий плащ-макинтош. А обувь? Ты посмотри на свои штиблеты! – Он с презрением посмотрел на мою вполне приличную, но, судя по всему, уже немодную обувь. – Это же сапоги для прогулок по сибирской грязи! Вам нужны лаковые полусапожки на вечер, туфли на пуговицах на день и еще пара или две для визитов! И все это, мой дорогой друг, делается на заказ!

Он снова повернулся ко мне.

– Так что, как только вернемся в Москву, тут же идем к Леве заказывать фрак и пальто, а потом я отведу тебя к одному сапожнику, он такие колодки делает – нога в них поет капеллу! И это, мой друг, будет время. Недели! Так что не расслабляйся.

И Шнеерсон уставился на меня с гордым видом полководца, только что выигравшего битву уровня Марафонской.

– Увы, Изя, – давясь от смеха, ответил я, – твой план совершенно неисполним. Нам запретили покидать Петербург!

– Азохен вэй! – изумленно выдохнул Изя, от расстройства так и севший на гостиничную кушетку. – И что теперь делать⁈

– Сухари сушить!

– Что?

– Неважно. Забудь. Слушай, а ведь у Левы сохранились мои выкройки. Сможет он по ним смастрячить мне фрак и пальто?

Изя, сникший было, как подсохший баклажан, тут же возродился к жизни.

– Точно! Точно! Надо телеграфировать ему, чтобы воспользовался снятой меркой! О, ты его не знаешь: он по ней такое сотворит! Я тут же телеграфирую ему. А пока…

Он сделал шаг назад, скрестил руки на груди и окинул меня последним одобрительным взглядом.

– А пока в этом сюртуке ты готов к любому делу, связанному с коммерцией. Можешь идти покорять Петербург. И напомню: встречают по одежке! Теперь ты выглядишь на миллион, осталось лишь забрать его и положить в карман!

* * *

Облаченный в свой новый превосходный сюртук, я почувствовал себя совершенно другим человеком. Граф Неклюдов сдержал свое слово: к вечеру от него прибыл лакей в щегольской ливрее с короткой запиской на плотном картоне: «Императорский Большой (Каменный) театр. Сегодня дают „Жизель“. Моя ложа в вашем распоряжении. Мадемуазель Кузнецова танцует главную партию. Будьте у служебного входа после окончания второго акта. Вас встретят».

И вот мы с Кокоревым отправились в театр. Купец, мужественно отринув старообрядческое неприятие «бесовских игр», сидел в графской ложе, набычившись, как медведь на ярмарке, и с детским изумлением разглядывал в массивный театральный бинокль ярусы лож, переливающихся золотым и малиновым бархатом, и гигантскую, похожую на застывший огненный фонтан хрустальную люстру под расписным потолком. Внизу, в партере, галдела, шуршала шелками и переливалась блеском эполетов и бриллиантов пестрая столичная публика: министры, князья, генералы, богатые русские и иностранные негоцианты.

Но, когда погасли газовые рожки и из оркестровой ямы полились первые тревожные звуки музыки Адана, весь этот шумный мир исчез. Поднялся занавес, и на сцене началось волшебство. Даже я, человек прагматичный и далекий от искусства, был заворожен. А когда случайно выпорхнула она – Жизель, Анна Кузнецова, – я поняла, о чем говорил граф.

Ее танец, как я понял, поставил некий Петипа – французский балетмейстер. И это, черт побери, впечатляло! Она не танцевала, она дышала музыкой: Хрупкая, почти бесплотная фигура с огромными, печальными глазами, она не просто отбывала номер, нет – она жила, любила и страдала на сцене, и в каждом ее движении, в каждом повороте головы, в каждом па-де-де было столько щемящей душу грации, столько неподдельного трагизма, что у меня, человека, видевшего настоящую боль и смерть, иной раз перехватывало дыхание. Да, эта Кузнецова была чудо как хороша. И почему-то мне подумалось, если князь действительно увлечен ею, то это высокое, светлое и искреннее чувство: трудно было вообразить, чтобы эта девочка на сцене могла вызвать в нем животное вожделение. Интересно…. Интересно!

После второго акта, как и было велено, я покинул Кокорева, потрясенно молча шедшего в своей ложе, и направился к служебному входу. Меня встретил сухой, как прошлый лист, старичок в потертой театральной ливрее – помощник режиссера, которого предупредил Неклюдов. Он провел меня по запутанным, пахнущим пылью, канифолью и нагретым газом коридорам в совершенно ином мире – мире закулисья. Здесь все было прозаично и буднично: рабочие в засаленных рубахах тащили громоздкие декорации, живописные готические замки; полураздетые танцовщицы из кордебалета, хихикая, пробегали мимо, обсуждая новое ожерелье какой-то Зозо; а на обитом железом сундуке сидел усатый пожарный с медной, начищенной до блеска каской на коленях и невозмутимо лузгал семечки.

Меня подвели к неприметной двери, обитой потрескавшимся дерматином.

– Мадемуазель Кузнецова сейчас здесь, – прошептал старичок. – У вас пять минут, сударь, не более. Перед последним актом ей надо отдохнуть.

Я поблагодарил его и деликатно постучал.

– Войдите, – донеслось из-за двери тонким, чуть утомленным девичьим голоском.

Я вошел и на мгновение замер. За гримировальным столом, заставленным бесчисленными баночками, коробочками и пуховками, сидела она. Без сценического костюма Жизели, в простом белом пеньюаре, небрежно накинутом на плечи, она выглядела еще моложе и беззащитнее, чем на сцене. Семнадцать или от силы восемнадцать лет – совсем девчонка, усталая, со следами смытой со щек краски, она казалась сейчас не богиней танца, а обычным подростком, пытающимся перевести дух после изнурительной работы.

Она подняла на меня свои огромные, удивительные глаза, и в них не было ни кокетства, ни жеманства. Только легкое удивление и глубокая, искренняя радость.

– Вы ко мне, сударь? Я слушаю.

Я поклонился, стараясь, чтобы это не выглядело ни подобострастно, ни развязно.

– Мадемуазель Кузнецова. Разрешите представиться: Владислав Тарановский. Коммерсант из Сибири. Потрясен вашим несравненным талантом!

Она вежливо кивнула, но я заметил, что мои слова скорее обеспокоили, чем порадовали ее. Похоже, она решила, что я очередной воздыхатель, явившийся предложить содержание, и уже раздумывала, как бы половчее от меня отделаться. Понятное дело – такие визиты для нее всего лишь привычный шум, фон, который сопровождает ее везде и всюду.

– Весьма любезно, господин Тарановский. Благодарю вас, – наконец ответила Анна. – Вы что-то желаете сообщить? Простите меня за прямоту, но у меня совсем мало времени!

Гм. Не очень хорошее начало. Ну да ладно!

– Простите и вы меня за прямоту, мадемуазель. Я пришел к вам не с цветами и не с комплиментами, хотя ваш гений их, безусловно, заслуживает. Я пришел за милостью.

Ее изящные тонкие брови изогнулись в удивлении.

– Простите, сударь? За милостью? Ко мне?

– Да, именно к вам. Это одно дело, очень важное для многих людей, для развития целого края там, в далекой и холодной Сибири. Оно может принести огромную пользу всей России. Но оно застряло, увязло в бумагах, в столичных интригах, как муха в паутине.

– При чем же здесь я, сударь? Я правда ничего не смыслю ни в делах, ни в интригах.

– Вы правы, вы ни при чем. Но есть единственный человек во всей империи, который может одним своим словом сдвинуть дело с мертвой точки. Его императорское высочество, великий князь Константин Николаевич.

При упоминании этого имени ее щеки едва заметно порозовели, взгляд стал еще более настороженным.

– Но… его высочество сейчас нездоровы и никого не принимают. Об этом знает весь Петербург!

– Мне это известно, – мягко сказал я, глядя ей прямо в глаза. – И я понимаю почему. Но дело не ждет. И я подумал… осмелился подумать… что, может быть, вы… Вы, чей голос он в конечном итоге услышал, даже когда был глух ко всему остальному миру… не сочтете за труд передать ему одну-единственную, крохотную просьбу? Не за меня – за тех людей, которых ждут сейчас в Сибири вестей из столицы. Просто выслушайте, уделите пять минут своего драгоценного времени одному сибирскому промышленнику! Больше ничего.

Девушка молчала, склонив прелестную головку и теребя шелковую ленточку пеньюара. На ее юном прекрасном лице отображалась сложная внутренняя работа: и облегчение оттого, что я не пристаю к ней с домогательствами, и досада, и сострадание боролись в ее душе так явственно, что даже я, невеликий знаток женских сердец, понял ее.

– Я… я не знаю, сударь, – наконец произнесла Анна, и в ее голосе звучала искренняя растерянность. – Я никогда… никогда не вмешиваюсь в такие дела. Ничего в них не понимаю, это не мое… Я просто танцую!

– Знаю, – так же мягко ответил я. – И вы делаете это божественно. Но иногда даже ангелам приходится спускаться на землю, чтобы помочь людям. Пожалуйста, мадемуазель!

Еще секунду она помедлила, затем подняла на меня глаза, и я понял: это отказ.

– Сударь, – качая головой, произнесла девушка – я, право, не знаю, какие у вас там дела, но поверьте – я не могу вам помочь!