Текст книги "Магнат (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Глава 18

Глава 18

– И какая? – тут же напрягся Изя.

– С документами у тебя проблема и английского ты не знаешь, – улыбнулся я.

Изя презрительно фыркнул, вмиг вернув себе всю свою одесскую самоуверенность.

– Ой, я тебя умоляю! Нашел проблему! Паспорт – это бумага. А бумага, Курила, для меня – это холст для художника. И я, если надо, готов стать Рафаэлем и Микеланджело в одном лице! Дай мне неделю, достань немецкую бумагу, правильные чернила и образец подписи какого-нибудь австрийского барона – и я тебе нарисую такой документ, носителю которого сам император Франц-Иосиф при встрече будет делать книксен!

– Ты уверен? – засомневался было я.

– Ой, я умоляю! Был бы ты еврей – не задавал бы таких смешных вопросов!

Тут я вспомнил, что русские революционеры вплоть до 1917 года легко пересекали границу империи по поддельным документам, и совершенно на сей счет успокоился.

В Пскове нам пришлось пересесть с поезда в почтовую кибитку – дорога не была еще в полной мере запущена. Относительный комфорт вагона резко сменила тряска на безжалостных российских ухабах, а монотонный стук колес уступил место скрипу несмазанных осей и глухим ударам наших сердец, когда кибитка проваливалась в очередную колдобину. Мы ехали по знаменитому Динабургскому тракту, но его состояние было таким, что казалось, будто бы его никто не чинил минимум со времен походов Стефана Батория. Изя, поначалу пытавшийся острить по поводу «европейского комфорта», быстро сник и теперь молча трясся на своем сиденье, завернувшись в плащ. Рекунов и его люди, ехавшие во второй кибитке, казалось, вообще не заметили неудобств. Их каменные лица не выражали ничего, кроме терпеливого ожидания.

Наконец мы достигли селения Режица – места встречи с профессором Лавровым. Тот ожидал нас на почтовой станции. Выглядел профессор… не очень. И куда делся тот горделивый тип, что поучал меня в своем кабинете? Передо мной стоял издерганный, плохо выбритый старик с серым лицом и потухшим взглядом. Его сюртук был помят, некогда белоснежная рубашка выглядела несвежей. Этакий орел с подбитым крылом – все еще гордый, но уже бессильный. Ну, или герой-любовник с подбитым глазом – пожалуй, так даже вернее.

– Владислав Антонович! – Он шагнул мне навстречу, и я увидел, как дрожат его руки. – Слава богу, вы приехали!

– Что-то случилось, Иннокентий Степанович? – спросил я, намеренно сохраняя спокойный тон. – Телеграмма была краткой, но выразительной!

– Случилось! – Он почти сорвался на крик, но тут же взял себя в руки, оглядываясь на любопытного станционного смотрителя. – Пойдемте, здесь нельзя говорить.

Мы отошли к конюшням, откуда сильно несло прелой соломой. Рекунов и его люди, не сговариваясь, образовали вокруг нас широкий, но непроницаемый круг, отсекающий случайных прохожих и слишком любопытных зевак.

– Они издеваются над нами, сударь мой – вот что я вам скажу! – с горечью начал профессор.

– Ваш циркуляр от господина главноуправляющего здесь не стоит и той бумаги, на которой написан! Сначала все было хорошо – мы прошли участок от Луги до Пскова. Нарушений масса! Шпалы из сосны вместо дуба, балласт из простого песка, кривые недопустимого радиуса… Студенты работали с энтузиазмом, мы составили десять актов! Но чем дальше мы продвигались на запад, тем наглее становилось сопротивление.

Он перевел дух, его грудь тяжело вздымалась.

– Апогей всего этого ожидал нас под Динабургом. Там, сударь мой, строится мост через Западную Двину. И это не мост! Это недоразумение Господне!

– Конкретнее, профессор, – потребовал я.

– Он построен из сырого, «зеленого» леса! – Лавров ткнул в воздух костлявым пальцем, как бы указывая обвиняющее на невидимого врага. – Я лично все осмотрел и могу поклясться – древесина пилена пару недель назад и не прошла никакой сушки! Большинство балок так и сочится смолой! Он сгниет изнутри через пару лет, и первый же ледоход разнесет его в щепки! А по нему должны проезжать тяжелые воинские эшелоны!

Он замолчал, переводя дух. Я же мысленно ликовал – сведений уж было более чем достаточно.

– Это еще не все, – продолжал профессор глухим голосом. – Мы провели замеры рельсов. Они легче проектных – почти по фунту на каждый погонный фут! С виду незаметно, но в масштабах всех дорог это тысячи пудов украденного металла и чудовищная потеря прочности! Тяжелый воинский эшелон их просто сплющит! Я хотел взять фрагменты, задокументировать все… Но нас просто вышвырнули.

– Кто? – коротко спросил я.

– Местные подрядчики. Или, скорее, их надсмотрщики. Когда мы появились у моста с нашими инструментами, прибыло несколько дюжих молодцов. Предводитель – некий француз по фамилии Дюбуа. Он порвал циркуляр генерала Мельникова и швырнул мне его в лицо! Вы представляете? Заявил, что это их частная территория, и чтобы мы убирались, пока наши теодолиты «не засунули нам в одно место».

Лицо профессора исказила гримаса боли от пережитого унижения.

– Они угрожают моим студентам! Один из этих… головорезов… схватил за грудки юношу, который пытался сфотографировать опору моста дагерротипом, и пообещал утопить его вместе с аппаратом в Двине. Что я мог сделать? Нас было семеро против дюжины бандитов! Нам пришлось отступить!

Он сник, опустив плечи. Вся его научная спесь, все его достоинства были растоптаны грубой силой.

Я молчал, глядя на этого сломленного человека. Разведка боем проведена. Данные получены. Противник отмечает свои позиции и методы.

Я перевел взгляд на Рекунова. Тот стоял не шелохнувшись, но я знал, что он слышал каждое слово и теперь ждал указаний.

Разделив наши скромные силы, я отправил Рекунова на разведку вместе с одним из студентов. Задача была проста: не вступая в конфликт, выяснить, где именно квартира сего доблестного господина, месье Дюбуа. Студент нужен был для опознания. Сам же я вместе с Изей направился в ближайший трактир – источник не только скверной водки, но и зачастую самой достоверной информации.

Заведение носило громкое имя «Варшава», но представляло собой убогую корчму, где в воздухе висел густой, неистребимый запах влажной овчины, прокисшего пива, пережаренного лука и тоски. За твердой стойкой стоял невысокий, суетливый человечек с печальными, как у бассета, глазами, но цепким, оценивающим взглядом. На его сюртуке блестело сальное пятно, а под носом росли редкие рыжеватые усики.

– Смотри, Курила, и учись, как надо делать гешефт из воздуха! – многозначительно проговорил Изя, зорко осматриваясь по сторонам.

Он проследил за стойкой, а потом, оставив меня за свободным столом у окна, направился к хозяину и обратился к нему на идише с той самой доверительной и чуть жалобной интонацией, которую можно услышать только на одесском привозе:

– А гутн тог, реб-ид! Добрый день! Не найдется ли у уважаемого хозяина два стакана горячего чая для двух бедных путников, которых судьба забросила в этот, не сочтите за грубость, чудесный уголок?

Хозяин, до того смотрящий на нас настороженно, вмиг изменился в лице. Он выпрямился, убрал со стойки грязную тряпку и ответил на том же языке, хотя и с заметным прибалтийским акцентом.

– Чай всегда найдется для добрых людей. Откуда будете, если не секрет?

– Ой, не спрашивайте! – картинно всплеснул руками Изя. – Оттуда, где нет такой грязи и таких дорог! Едем по коммерческому делу, хотим купить лес у этих… французов. Обещают золотые горы, а мы с моим компаньоном, – он неопределенно махнул в мою сторону, – люди простые, боимся, как бы не обманули. Вы же тут знаете всех, уважаемый…

– Цацкис, – представился хозяин, с любопытством покосившись на меня.

– Очень приятно, Шнеерсон! – раскланялся Изя. – Так вот, уважаемый господин Цацкис, может, вы, как человек мудрый, что-то посоветуете? Что за люди эти строители? Можно ли с ними иметь дело?

Цацкис налил в два стакана мутную жидкость, которую здесь называли чаем, и пододвинул их Изе.

– Иметь дело можно со всеми, – философски заметил он. – Вопрос – кто кого поимеет в итоге. Французы – люди шумные. Деньгами сорят, водку пьют, девок тискают. Но главный подрядчик не француз.

– Таки да? – округлил глаза Изя. – А кто же? Неужто сам барон Ротшильд инкогнито приехал посмотреть эту стройку века?

– Хуже, – криво усмехнулся Цацкис. – Главный здесь русский купец, Солодовников Ерофей Пафнутьич. Это его люди работают, его лес идет на мосты и шпалы, а француз Дюбуа – это так, представитель заказчика. Перед столичным начальством пыль в глаза пускает, мол, все по-европейски, под техническим надзором.

– Солодовников… – задумчиво протянул Изю, поглаживая подбородок. – Какое сочное, какое денежное имя! И где же обитает этот… Ерофей Пафнутьич? Небось построил себе дворец прямо на берегу Двины?

– Зачем дворец? – пожал плечами трактирщик. – Он практичный человек. Снимает лучшие комнаты на постоялом дворе «Три гуся», что на площади. Там и живет, там и дела свои обделывает. По вечерам в карты режется с судейским чиновником.

Изя расплатился за чай, оставив Цацкису щедрые чаевые, и мы вышли на улицу.

– Ну что, господин секретарь, вынюхал все нужные сведения? – усмехнулся я.

– Ой, не говори! – отмахнулся он, явно гордый собой. – Я бы этому шлемазлу Цацкису продал прошлогодний снег под видом альпийского льда для шампанского. Итак, что мы имеем? Этот Дюбуа – просто надсмотрщик, а работы выполняет купец Солодовников. Таки что, пойдем сразу к нему?

– Именно, – согласился я. – Бить нужно не собаку, а того, кто ее натравил. Хотя и пса я бы пристрелил, для острастки.

Через пару часов появился Рекунов.

– Месье Дюбуа снимает дом в городке, с ним проживают еще двое, – коротко доложил он. – Выходят только в трактир, пьют много.

– Отлично, – сказал я. Этого господина мы еще навестим и объясним, что значит рвать предписания генералов.

Дождавшись вечера, когда промозглые сумерки окутали городишко, мы направились к постоялому двору «Три гуся». Это было самое добротное здание в Режице – двухэтажное, каменное, с начищенной медной вывеской. В окнах горел свет, изнутри доносились пьяные голоса и смех.

Я вошел внутрь. За конторкой сидел сонный слуга.

– Нам нужен господин Солодовников, – произнес я властным тоном, бросив на стойку двугривенный. – Ему вести от петербургских компаньонов.

Сиделец, оживившись при виде монеты, тотчас подобострастно сообщил, что Ерофей Пафнутич у себя, в седьмом номере, на втором этаже, «отдыхают».

Я поднялся на второй этаж, проклиная крутые скрипучие ступеньки. Из-за двери седьмого номера доносились мужские голоса, звон стаканов и характерный шелест сдаваемых карт.

Я переглянулся с Изей. Он понял меня без слов и отступил на шаг назад, в тень. Если будет драка, он не помощник, впрочем, драки я предпочел бы избежать. Чуть помедлив, я громко и отчетливо постучал костяшками пальцев в дубовую дверь.

Игра мгновенно стихла. Наступила напряженная тишина.

– Кого там черти принесли? – раздался наконец недовольный пропитой бас.

И я постучал еще раз. Громче. И настойчивее.

Дверь распахнулась таким резким рывком, словно ее не открыли, а вышибли изнутри. На пороге, занимая собой почти весь проем, стоял хозяин номера. Картина полностью соответствовала описанию трактирщика Цацкиса, приукрашенному моим живым воображением. На пороге стоял рыжий детина лет тридцати пяти – тридцати семи, элегантный и грациозный как медведь. Он был в расстегнутой на груди шелковой рубахе малинового цвета, всклокоченная рыжая борода веером расходилась по мощной груди, а красное, как медь, лицо было столь густо усеяно крупными веснушками, что казалось обсыпанным гречневой крупой. Довершали портрет нос картошкой, пухлые губы, маленькие, глубоко посаженные глазки и бычья шея, сожженная солнцем до цвета вареного рака.

За его спиной виднелась комната в состоянии живописного хаоса: на столах стояли недопитые бутылки, валялись карты, а в воздухе плотно висела атмосфера прокуренного азарта и дешевого алкоголя. Двое его собутыльников, с виду – приказчик и какой-то из подрядчиков, как мухи в янтаре, с картами в руках уставились на меня.

– Ты кто таков? – прогудел хозяин, смерив меня недружелюбным взглядом. – Чего надо?

Я шагнул в комнату, заставив его инстинктивно попятиться. Изя тенью скользнул следом, а там и Рекунов с остальными и прикрыли дверь, молчаливые и готовые ко всему.

– Моя фамилия не имеет значения, – холодно произнес я, останавливаясь в центре комнаты. – Считайте, что я из Петербурга. По делу о ревизии строительства!

Лицо купца мгновенно окаменело.

– Не было никакой ревизии, – пробурчал он, но в его голосе уже не было прежней уверенности.

– Была, – отрезал я. – Группа под руководством профессора Лаврова из Горного института. У них на руках, господин Солодовников, имеется официальный циркуляр от главноуправляющего пути сообщения генерал-лейтенанта Мельникова. Или для вас приказ генерала – пустой звук?

При упоминании фамилий Мельникова его собутыльники заметно побледнели и начали медленно отодвигаться от стола, как бы боясь оказаться в зоне поражения. Сам же Солодовников побагровел еще сильнее, если это было возможно.

– А ну пошел вон отсюда, мазурик питерский! – вдруг рявкнул он, хватая меня за грудки.

Глава 19

Глава 19

Миг – и в лоб ему уперся ствол моего револьвера.

– Ты на кого руку поднял, сволота? На дворянина! Я тебе сейчас дырочку в голове сделаю, – ледяным тоном прошептал я.

Купчина в мгновение ока протрезвел.

– Да я ишь… Ваше высокородие… Да я ничего… – пробормотал он, очень быстро из красного становясь белым как полотно.

– Так-то лучше, – похвалил я его за сообразительность, отряхивая сюртук. – Так что, будем говорить?

Солодовников обреченно кивнул.

– Так вот, я хочу у вас поинтересоваться, Ерофей Пафнутьич. – Я вновь перешел на вы, понизив, однако, голос до ледяного шепота. – На каком основании ваши люди под руководством французского надсмотрщика угрожают столичным специалистам и противостоят выполнению прямого приказания одного из высших чиновников империи? Вы хотите проблем, уважаемый? Больших проблем? Или, может, мне все же пристрелить вас, подарить избавление?

И тут произошло нечто неожиданное. Всякая напускная спесь, вся медвежья мощь слетели с Солодовникова, как шелуха с луковицы. Он вдруг как-то обмяк, сутулился, и лицо его приобрело плаксивое, страдальческое выражение.

– Барин… – выдохнул он, и голос его дрогнул, в нем зазвенели неподдельные слезливые нотки обиженного ребенка. – Не губи! Не я виноват!

Он плюхнулся на стул, который жалобно скрипнул под своим весом, и с силой ударил пудовым кулаком по столу, заставив бутылку подпрыгнуть.

– Это все он, ирод! Лягушатник этот проклятый, Дюбуа! Это его приказ был – никого не пущать! Говорите: «Меньше знают – крепче спят акционеры в Париже». А я что? Я человек маленький, подневольный…

Я смотрел на этого большого, жалкого и хитрого человека и молчал, позволяя ему выговориться. Была ли в его словах правда? Несомненно. Была ли в них попытка выставить себя невинной жертвой? Еще бы.

– Слушайте, Ерофей Пафнутьевич, а вы хоть понимаете, что за эти художества вас по головке-то не погладят? – осторожно спросил я, убирая револьвер обратно в кобуру. – Ведь строите вы государственной важности объект! И прескверно строите! А ну как дойдет это до властей? А это дойдет – я вам обещаю.

– Да я признаю, барин, признаю! – Он почти плакал, размазывая по небритой щеке пьяную слезу. – Да, истинная правда – строю с отступлениями, каюсь перед тобой, как пред Господом Богом! А как тут без отступлений-то построишь? Ты знаешь, сколько мне платят эти душегубы?

Он вновь вскочил, его маленькие глазки горели лихорадочным огнем.

– На версту пути, понятно, барин, мне от щедрот их перепадает двадцать пять тысяч серебра. Двадцать пять! А по смете государственной на ней положено сто тысяч! Сто! Куда, скажи на милость, семьдесят пять деваются⁈ – Он ткнул толстым пальцем вверх, в потолок. – Туда уходят! В Петербург! В Париж! А мне велят на этих крохах дорогу построить, да еще и по-европейски! Да на такие деньги мудрено вообще что-то строить, кроме собачьей будки!

Выговорившись, он рухнул обратно на стул, тяжело дыша. Его компаньоны по карточной игре уже испарились, тихо выскользнув за дверь. В комнате остались только мы трое.

– А мост… – продолжал он уже тише, обреченно махнув рукой. – Что мост? Да, из сырого леса, каюсь! Из зелени, только из-под топора! А где я тебе, барин, на такие гроши дуб мореный возьму? Я его что, из воздуха рожу? Что было, из того и лепил. Лучше так, чем никак…

Он замолчал, уронив голову на грудь. В наступившей тишине было слышно лишь его тяжелое, всхлипывающее дыхание.

– Все как есть правда – вот тебе истинный крест! – вдруг поддержал своего хозяина молчавший доселе слуга и таращившийся на нас.

– Что ж, – произнес я вполне мирным тоном. – Разговор у нас получается душевный, Ерофей Пафнутьич. Может, выпьем по такому случаю? Горло промочить никогда ведь не помешает?

Солодовников поднял на меня свои заплаканные поросячьи глазки, в которых смешались удивление, надежда и недоверие. Не ожидая ответа, я подошел к столу, взял чистый стакан, плеснул себе водки из ближайшей бутылки и передвинул ее купцу.

– Угощайтесь.

Он посмотрел на меня, потом на бутылку, и рука его, дрожа, потянулась к стакану. Налив себе почти до краев, купец махом осушил его, крякнув так, словно проглотил раскаленный безмен.

Я сделал небольшой глоток и поставил стакан. В этот момент мой взгляд зацепился за деталь, которую я упустил ранее. Из-под расстегнутых ворот его малиновой рубахи виднелся медный крест, болтающийся на толстой, просмоленной солнцем шее. Оп-па. А крестик-то – старообрядческий!

– А крест-то у тебя правильный, Пафнутич, – сказал я тихо, но так, чтобы он услышал. – По-истинному веруешь, по-старому!

Он вздрогнул и торопливо прикрыл крест широченной ладонью.

– Только ведь не по-божески ты поступаешь, раб Божий Ерофей, – продолжал я, глядя ему прямо в глаза. – Не по-христиански. Веруешь в Бога, а дела творишь бесовские. Вот мост этот… – Я сделал паузу. – Построил ты его из сырого леса, сам знаешь. А ну как рухнет он под тяжестью? А в поезде том – солдатики, молодые ребята, у каждого матери, отцы… Или, не дай Господь, сам государь император поедет по новой дороге инспекцию чинить… А тебя за такое, пожалуй, что и вздернут – скажут, что государственный преступник, и вся недолга. Да это ладно: жизнь-то что – тлен, была и нет. Но вот у небесного-то престола что делать будешь? Кто перед Всевышним за душу их загубленные ответ держать пойдет? Ты, Ерофей? Или французы-христопродавцы, у которых ни креста, ни совести?

Солодовников слушал, открыв рот. Мои слова, простые и бьющие в самое сердце, полное дремучей, но, конечно же, искренней веры, произвели на него куда большее впечатление, чем нападение на меня. ЭЛицо его стало пепельно-серым.

– Я… я об этом не думал, барин… – пролепетал он. – Грешен, ох, грешен…

– Все мы грешны, – примирительно сказал я. – Но один грех прощается, если человек его осознает, другой в нем коснеет и в геенну огненную идет.

Я сел напротив него за стол.

– Я работаю с людьми, которые тоже очень верят. Людьми богобоязненными, честными, купеческое слово блюдущими. Может, слышал про такого – Василий Александрович Кокорев?

При имени Кокорева глаза Солодовникова расширились. Конечно, он слышал. В мире русского купечества, особенно старообрядческого, имя Кокорева – винного откупщика, миллионщика, мецената – было легендой. Это был тот самый «свой», который добился неслыханных высот, не продав при этом веры отцов.

– Василия Александровича⁈ – переспросил он с благоговейным ужасом. – Самого⁈ Так ты… от него, что ли?

– Считай, что так, – уклончиво ответил я. – И Василий Александрович, и другие купцы московские очень недовольны тем, как иноземцы на русской земле хозяйничают. Как обманывают православный народ, как строят погибель. И мы хотим, чтобы этому был положен конец. Но для этого нам нужны доказательства их мошенничества. Нужен подробный отчет профессора Лаврова.

Солодовников слушал, и в его взгляде боролись страх перед французами и благоговение перед именем Кокорева. Он снова налил себе водки, выпил одним глотком, что было, судя по всему, делом привычным.

– Да я-то что… я-то не против… – забормотал он сквозь пьяные слезы, которые снова навернулись ему на глаза. – Пущай пишут! Мне-то что скрывать? Вся моя вина на виду, как прыщ на носу! Пущай весь мир видит, как из нас, русских, православных, эти басурмане жилы тянут! Я готов хоть завтра впустить твоих замерщиков, пусть каждый гвоздь обсчитают!

Вдруг лицо его исказилось, и он смачно грохнул пятерней по столу.

– Да только он не даст, ирод! Лягушатник этот проклятый, Дюбуа! Он тут поставлен не за стройкой наблюдать, а за тем, чтобы никто лишнего не увидел! У него свои люди, головорезы, он им платит. Чуть что – сразу за ножи хватаются. Что я против него сделаю? Он тут хозяин… пока что.

Солодовников замолчал, уставившись в стакан. Было ясно: он сильно боится этих французских хозяев. Наш самоуверенный, жадный и набожный купец оказался между молотом и наковальней. И теперь моя задача была показать ему, что наша наковальня куда тверже, чем французский молот!

– Подумай, Ерофей Пафнутич, – сказал я, поднимаясь. – Подумай о душе своей. И о том, что Кокорев своих не бросает. А французы… они сегодня здесь, а завтра в Париже. Ищи их потом, свищи. Ну а Дюбуа этот – чую, Господь его вскорости накажет. Не выйдет он завтра на линию, вот увидишь, не выйдет!

И я направился на выход из номера, а там и все остальные.

– Ну что? – шепотом спросил Изя, когда мы спускались по лестнице.

– Он готов, – ответил я.

– Вся проблема в гребаном Дюбуа. Пока он на ногах, Солодовников и пальцем не пошевелит.

– Так что, мы устроим ему несчастный случай на производстве? – В глазах Изи промелькнул нездоровый огонек.

– Я могу поговорить с Цацкисом, чтобы он продал ему паленую водку с беленой. От такого, я тебе скажу, можно на пару дней выпасть из реальности.

– Слишком сложно, Изя. Нам нужно нечто простое, грубое, но наглядное. Чтобы на роже его все отражалось, понимаешь?

Вечером, в нашем унылом номере на постоялом дворе я подозвал к себе Рекунова. Его лицо, как всегда, было непроницаемой маской.

– Сергей Митрофанович, – начал я, глядя на пламя свечи. – У нас возникла небольшая техническая проблема. Имя ее – Дюбуа. Он мешает нам работать. Эту проблему необходимо устранить.

Рекунов не шелохнулся, но в его бесцветных глазах я на мгновение уловил какое-то подобие интереса.

– Устранить? – переспросил он, изумленно приподняв бровь. – Убить, что ли?

– Боже упаси! – Я даже слегка усмехнулся. – Зачем нам труп? Это лишние хлопоты, дознание, жандармы… Нет. Мне нужно, чтобы этот господин на пару-тройку дней слег в постель. С сильной мигренью, расстройством желудка или, скажем, душевной травмой от того, что бока намяты. Как вы этого добьетесь – ваша забота. Можете его хорошенько избить в темном переулке. Можете напоить до беспамятства и запереть где-нибудь в сарае. Можете разыграть случай ревности… Проявите фантазию! А мне главное – результат. Завтра утром его на стройке не должно быть. И послезавтра тоже, а если уж всю неделю ему будет нездоровиться, то еще лучше. Справитесь? Деньгами не обижу. Вы меня знаете!

Рекунов, слегка улыбнувшись, кивнул.

– Будет исполнено, – сказал он и так же бесшумно скрылся.

– Ой-вэй, Курила, – пробормотал Изя, когда за Рекуновым закрылась дверь. – У него физиономия, как у могильщика, который пришел замерять клиента для будущей гроба. Мне аж не по себе стало.

– Зато он надежен, как швейцарский банк, – отрезал я. – Иди спать, Изя. Завтра будет длинный день.

И действительно, завтрашний день принес хорошие новости. Рано утром, когда я еще пил свой утренний чай, в дверь тихонько постучали. Это был один из людей Рекунова.

– Француз отдыхает, – коротко доложил он с кривой усмешкой. – Вечером мусью имел неосторожность прогуляться не там. Упал в темноте, сильно ударился головой и, само собою, захворал крепко. Лежит у себя в номере, стонет. Лекарь сказал – дня три не встанет.

– Отлично, – обнаружил я. – Передайте мою благодарность и еще вот это.

И я передал ему двести рублей. Затем, не теряя времени, отправил Солодовникову послание с короткой запиской: «Французик заболел. Пора замаливать грехи». А сам направился к профессору Лаврову и инженеру Кагальницкому.

Я застал его и студентов за завтраком в том же трактире «Варшава». Вид у них был весьма унылый.

– Доброе утро, господа ученые! – бодро повторил я. – Погода сегодня не радует, но для настоящих энтузиастов науки, как вы и я, плохой погоды нет. Сегодня особый день – день, когда нам открыт путь к знаниям!

Профессор непонимающе поднял на меня глаза.

– Что вы имеете в виду, Владислав Антонович?

– Я имею в виду, что господин Дюбуа внезапно занемог. А купец Солодовников горит желанием оказать вам любую помощь в ваших изысканиях. Так что собирайте инструменты. Вас ждут мост через Двину и склады с рельсами. У вас есть дня три.

Перемена, произошедшая с ними, была поразительной. Уныние как рукой сняло. В глазах студентов снова загорелся огонь азарта и любопытства. Даже профессор Лавров выпрямился, и на его щеках проступил легкий румянец.

Через некоторое время их небольшая армия, вооруженная теодолитами, бурами и измерительными цепями, уже двигалась в сторону регулировки. А у ворот их встречал лично Ерофей Пафнутьич Солодовников, рассыпавшийся в извинениях и заверениях в своей полной лояльности. Он самолично отгонял от столичных гостей любопытных рабочих и громовым голосом просил принести им стулья, образцы материалов и даже самовар.

Началась работа. Тщательная, скрупулезная, неотвратимая, как ход времени. Я стоял в стороне вместе с Изей и Рекуновым и наблюдал за этой картиной.

Да, похоже, фактов у нас будет – завались.

Главное, чтобы их выслушали.

За три дня они сделали все, что было нужно, и мы вместе вернулись в столицу, где профессор и Кагальницкий засели за отчет.

Спустя два дня после возвращения я собрал свой «военный совет» в отдельном кабинете трактира Тестова. За столом, уставленным стерляжьей ухой, расстегаями и запотевшими графинами с разными интересными напитками, сидели мои главные маршалы: Кокорев, чья бородатая физиономия то и дело невольно расплывалась в хитрой улыбке, и Изя, который мысленно уже примерял на себя фрак лондонского денди.

– Ну, господа, – начал я, разложив на столе чистый лист бумаги. – Мы получили то, что хотели. – Я выложил на стол пухлую папку, присланную мне с нарочным от профессора Лаврова. – Вот, пожалуйста: подробный отчет о состоянии Варшавской дороги. С цифрами, актами, замерами и даже несколькими дагеротипными снимками самых вопиющих безобразий.

Кокорев с благоговением начал рассматривать отчет.

– И что теперь, Антоныч? – прогудел он. – С этой бумагой к самому государю пойдем?

– К государю долго, а до биржи рукой подать. Наша цель, Василий Александрович, не наказать виновных, а завладеть их имуществом.

Я взял лист бумаги и нарисовал на них две точки.

– Это – Лондон. Это – Париж. Две главные биржи, где торгуются акции. Наша задача – создать там панику. Не просто слухи, а целую лавину, которая снесет их котировки на самое дно.

– И как же мы это сделаем? – улыбнулся Кокорев, его купеческое чутье уже уловило запах большой наживы.

– В три этапа. – Я поднял палец. – Этап первый: информационная подготовка. Изя, – я повернулся к нему, – твоя дирижерская палочка ждет. Ты едешь в Лондон.

Лицо Изи расплылось в самодовольной улыбке.

– Есть там один человек в Туманном Альбионе. Его зовут Александр Герцен. Ты передашь ему вот это, – я достал из другой папки письмо о злоупотреблениях на нижегородской дороге, – и вот это, – я постучал по отчету Лаврова. – Объясняешь, что это бомба под троном Романовых. Доказательство того, как французы при покровительстве некоторых людей, облеченных властью, захватывают Россию. Он не устоит и публикует это в своем «Колоколе».

– Это же скандал во всей Европе! – ахнул Кокорев.

– Именно! – заявил я. – Это будет первый залп. Он создаст нужный фон. Покажет, что у ГОРЖД серьезные проблемы. Но этого мало. Нужен второй залп, который вызовет панику. И здесь, господа, начинается самое интересное.

Я наклонился над столом, понизив голос.

– На биржах Парижа и Лондона все друг друга знают. Всем известно, кто из брокеров работает с главными акционерами общества – с банковским домом Берингова в Лондоне и братьями Перейра в Париже. Так?

Кокорев и Изя согласно кивнули.

– И вот теперь представьте, – я впился взглядом в их лица, – в один прекрасный день, в один и тот же час, вдруг начинают массово, почти панически сбрасывать акции ГОРЖД. Не просто продавать, а выбрасывать на рынок огромные пакеты. Что подумает толпа?

– Она подумает, что крысы бегут с корабля! – выдохнул Изя. – Что раз продают – значит, знают что-то ужасное и спасают капитал! Начнется паника! Все бросятся продавать!

– Вот! – подтвердил я. – Вот тут-то вы и вступаете в игру. Вы, Василий Александрович, через своего человека в Париже. И ты, Изя, в Лондоне. Вы наймете этих самых брокеров – тех, кто работает на Перейре и Берингове.

– Постой, Антоныч, – нахмурился Кокорев. – Это самое слабое место. С какой стати они рисковать будут своими хлебным местам ради нас? Они же нас в три шеи погонят!

– А вот это, Василий Александрович, уже зона ответственности господина Шнеерсона. – Я посмотрел на Изю. – Нам не нужна их лояльность. Нам нужна их жадность. Или их страх. Мы предложим им взятку, хорошую. Или, – я хитро прищурился, – ты, Изя, копнешь под этих господ. Уж, думаю, еврейские общины тебе помогут, не бесплатно, конечно. Карточные долги? Дорогая любовница? Тайные грешки? Найди их болевую точку, и они сделают все, что мы скажем. Они всего лишь будут продавать акции, и за это получат вознаграждение.

– Таки я уже чую запах жареного! – потер руки Изя. – Дайте мне неделю и немного денег на незначительные расходы! Я сделаю им такое предложение, от которого невозможно отказаться!

– Итак, план. Изя едет в Лондон, встречается с Герценом и вербует брокера. Ваш человек делает то же самое в Париже. Затем, по моему сигналу по телеграфу, сбрасываются через брокеров ваши акции, Василий Александрович. Все решают, что это продают Перейра и Беринги. Начнется обвал. И пока все в панике продают, мы с вами через других маклеров начинаем скупать. Тихо. Спокойно. И дешево.

Я откинулся на спинку стула. Кокорев сидел багровый от возбуждения, тяжело дышал. Изя блестел глазами, как кот, добравшийся до крынки со сметаной.

– Это… это просто отменно, Антоныч, – пророкотал Кокорев. – Мы их раздавим!