Текст книги "Магнат (СИ)"

Автор книги: Виктор Коллингвуд

Соавторы: Дмитрий Шимохин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Магнат

Глава 1

Я вышел из сенаторского кабинета с ощущением, будто только что сдвинул с места огромный, заржавевший механизм размером с кремлевские куранты. Шестеренки имперской бюрократии со скрежетом провернулись, и маховик правосудия, пусть и медленно, но неумолимо начал набирать обороты. Федор Никифорович, окрыленный своим невероятным назначением, уже убежал, вероятно, перечитывать университетские конспекты по государственному праву, а Изя дожидался меня у высокого стрельчатого окна в полумраке гулкого сенатского коридора, с меланхоличным видом разглядывая сквозь засиженное канцелярскими мухами оконное стекло золотые купола кремлевских соборов.

– Что, Изя, вспоминаешь, как был «послушником Зосимом»? – подколол его я.

– Слава Богу, ты вышел! – оживился он при моем появлении. – О чем можно было так долго говорить? Я уже думал, что там у вас произошло: то ли тебя там в сенаторы произвели и заставили присягу принимать, то ли прямо в кабинете в кандалы заковали и приготовили к отправке обратно в Сибирь!

– Почти угадал, – усмехнулся я. – Обсуждали дела поважнее, чем французские воришки. Мы говорили про наш сибирский проект!

Я вкратце пересказал ему суть разговора с Глебовым. Упомянул и о том, каково его мнение о великом князе, и что князь испытывает пиетет перед всеми техническими новинками и не доверяет прожектерам после фиаско с железной дорогой. И в заключение сказал о необходимости весомого финансового поручителя.

– Сенатор посоветовал привлечь Кокорева, – заключил я.

– Кокорев? – Изя цокнул языком и покачал головой. – Ой-вэй, Курила, ты замахнулся на такой гешефт, что у меня таки кружится голова! Старик Глебов знает толк в тяжелой артиллерии. Это оборотистый купчина, с ним за спиной можно хоть к самому государю на прием проситься. А что еще? Больше мудрый, убеленный сединами сенатор ничего тебе не посоветовал? – При последних словах в голосе Изи прорезалась его фирменная ирония.

– Ты о чем? – не понял я.

Шнеерсон окинул меня с головы до ног долгим, критическим взглядом, каким оценщик изучает поддельный камень из наследства почтенной купеческой вдовы.

– А костюм сменить он тебе не посоветовал?

Признаться, я не сразу понял, о чем он. Только что я планировал сложную многоходовую операцию против одной из крупнейших компаний в стране, заручился поддержкой сенатора, а этот пройдоха интересуется моим гардеробом…

– Послушай меня, Курила. – Изя, подойдя вплотную, понизил голос до заговорщического шепота. – Ты можешь быть умным, как сам Соломон, и богатым, как Крез. Но поверь опытному махровому еврею: когда ты войдешь в приемную его высочества, он, едва взглянув, сморщит свой длинный аристократический нос и слушать про твои гениальные планы таки не станет!

И Изя брезгливо оттянул пальцами лацкан моего сюртука.

– Что это? Я тебя умоляю, не говори мне, что это приличный сюртук. Это печальная память о том, каким был когда-то был! Да что сказать, это же кяхтинский пошив! Хорошо для Верхнеудинска, терпимо для Иркутска, но в Москве, Курила? А уж что говорить о Петербурге⁈ Да в таком виде прилично являться разве что к приставу для дачи показаний, да и то только если хочешь из свидетелей перейти прямиком в подозреваемые.

Я опустил взгляд на свою одежду. Действительно, костюм, казавшийся мне в Кяхте верхом элегантности, здесь выглядел уныло и провинциально. Покрой уже вышел из моды, лацканы не той ширины, сукно, может, и добротное, но совсем не столичного уровня. А в дороге я его истрепал, как старую почтовую клячу, не говоря уж о сильнейшем запахе дыма. Черт! Двадцать первый век приучил меня, что встречают по уму, а провожают по результату. Здесь же, в этом феодально-аристократическом мирке, упаковка зачастую была важнее содержимого. Я планирую войну, ворочаю миллионами, а ключ к успеху, оказывается, лежит в правильной ширине лацканов.

А я, как любой нормальный российский мужик, терпеть не могу покупать одежду. А может, дело в армии – что выдали, то и носишь…

– И не спорь, Курила, не делай мне больную голову! – отрезал Изя, видя досаду на моем лице. – Ты думаешь о больших материях, я думаю о мелочах, без которых большие материи рассыпаются в прах. Все, решено – завтра же едем на Кузнецкий Мост. Я тебя отведу. Там есть такой портной, старый Лева… Руки у него не просто золотые, они таки из чистого бриллианта!

Он шагнул назад, чтобы лучше меня видеть, и в его глазах зажегся огонь вдохновения.

– Они тебя приоденут так, что, я тебе говорю, случится страшное. Если ты с великим князем войдешь в бальную залу, где в это время будет танцевать англез тысяча самых родовитых дворян, все они обернутся только на тебя! Ой-вэй, да князя даже не заметят!

– Ну, это ты врешь! – усмехнулся я.

– Никакого преувеличения, я вас умоляю! Нет, если затем в залу войдет сам государь император, все, конечно, от тебя отвернутся. Посмотрят на него, поклонятся, как положено, а затем снова будут смотреть на тебя! Потому что государя они могут-таки лицезреть каждый день, а такое увидят впервые в жизни!

Он победно закончил свой монолог и назидательно поднял палец.

– Так что первым делом завтра – к портному! Чтобы говорить с князьями, нужно быть одетым как князь, а не как кяхтинский приказчик!

* * *

Однако, несмотря на все Изины увещевания, на следующий день поутру мы первым делом отправились на почтамт. В моей прошлой жизни я бы отправил сообщение, здесь же пришлось диктовать скрипучему чиновнику в засаленном мундире текст телеграммы, чувствуя себя так, словно обращаюсь к духам через медиума, служителя телеграфного культа.

– Кому изволите телеграфировать, ваше благородие? – прошамкал он, обмакнув перо в чернильницу.

– Санкт-Петербург. Литейный проспект, 24 бис. Купцу первой гильдии Василию Александровичу Кокореву!

– Слушаю-с.

И, старательно косплея ленивца из мультфильма «Зверополис», старый хрыч флегматично начертал мое послание первому российскому богатею:

«КОКОРЕВУ ПЕТЕРБУРГ ТЧК НЕОБХОДИМ ВАШ СРОЧНЫЙ ПРИЕЗД МОСКВУ ОБСУДИТЬ ВЗАИМОВЫГОДНЫЙ ПРОЕКТ НАЦИОНАЛЬНОГО МАСШТАБА ТЧК ГАРАНТИРУЮ ВРЕМЯ НЕ БУДЕТ ПОТРАЧЕНО ЗРЯ ТЧК ВЛАДИСЛАВ ТАРАНОВСКИЙ».

Я заплатил за доставку нарочным, за срочность и вышел на улицу с чувством исполненного долга. Один пробный шар запущен, теперь очередь за вторым: не таким тяжеловесным, но, как справедливо указывал Изя, не менее важным.

Шнеерсон, верный своей жидовской натуре, не повел меня ни к разрекламированным французам, ни к педантичным немцам. Проведя лабиринтом переулков за Кузнецким Мостом, он привел нас прямиком к неприметной двери без вывески.

– Тут творит мастер Лева! – благоговейным шепотом произнес он, толкая тяжелую дверь. – Курила, я умоляю: будь с Левой вежлив, а то, чего доброго, он забудет в подкладке твоего лапсердака парочку отменных английских булавок!

Внутри нас встретил мир, сотканный из запахов добротного сукна, горячего утюга и меловой пыли. Прямо от входа перед нами штабелями возвышались рулоны материи самых разнообразных расцветок. Тут было и грубое, и самое тонкое сукно, гладкое, в рубчик, с искрой. Рядом громоздились штуки подкладочного шелка, простецкие ситцы соседствовали с атласом и благородным муслином. Жрецом этого святилища иглы и ткани оказался невысокий пожилой еврей с седой, аккуратно подстриженной бородкой и глазами ювелира, казалось, способными с ходу определить каратность и чистоту не только камня, но и самой человеческой души. Видно, много разных посетителей повидал на своем веку Лев Соломоныч Гольденцвейн!

– Лева, я к тебе привел человека! – с порога провозгласил Изя торжественным тоном, словно вводил в храм нового адепта. – Надо сделать из этого чучела такого херувимчика, чтобы ангелы на небе возрыдали от зависти!

Портной смерил меня спокойным, оценивающим взглядом, не обращая внимания на Изины кривляния.

– Мосье Шнеерсон, я вас умоляю! Сделать херувима из такого материала – работа для Господа Бога, – мягко ответил он. – Да и то не уверен, что он бы тут справился. Я же всего лишь портной, чего ты таки от меня ожидаешь⁈ Но обещаю сделать все, что в человеческих силах. Что господин желает?

– Господин желает, чтобы великий князь дал ему много денег! – выпалил Изя. – А для этого господин должен выглядеть так, будто деньги ему не нужны вовсе! Покажи нам лучшее, что у тебя есть!

Лев Абрамович с легким вздохом указал на несколько тяжелых рулонов ткани.

– Вот. Английское сукно. Цвет лондонского дыма. Идеально для визитного сюртука. А вот глубокий синий, почти черный. Прекрасно подойдет для вечернего фрака. Давеча у меня заказывал сам адъютант генерал-губернатора Закревского….

Изя взял край темно-серой ткани и потер его между пальцами.

– Лева, не делай вид, что я не разбираюсь! Это хорошее сукно, не спорю. Но о чем оно говорит нам? «Я солидный человек, я плачу по своим счетам». А нам что надо? Нам надо, чтобы оно совершенно отчетливо и ясно говорило: «Дай моему хозяину денег, и ты навсегда забудешь, что такое счета!» Лева, я вас умоляю: ви же мастер, ви бог портных, ну сотворите же чудо!

– Изя, это я вас умоляю: не делайте мне нервы! Я двадцать два года обшиваю самых взыскательных господ – чему ви меня учите? Весь цимес не в ткани, весь цимес в крое! – невозмутимо парировал портной. – Давеча князь Белосельский-Белозеров заказывал у меня вицмундир из точно такого же сукна – и ви думаете, он таки приходил ко мне жаловаться? Отнюдь! Вчера я встретил его на Остроженке – их сиятельство изволил ехать от мадам Шевари в ресторацию. И что, ви думаете, он мне сказал, соизволив узнать меня, даже будучи изрядно подшофе? Што старый Лева шлемазл и не умеет шить? Совсем нет! Он на всю улицу заявил, что чувствует в моем костюме себя так, словно ему принадлежит вся Англия!

– Белозерский! – фыркнул Изя. – Что понимает этот тютя Белозерский? Ему что ни надень, все будут кланяться его титулу. А мой друг, он сам себе титул! Нам нужен парижский шик! Чтобы было видно, что человек только вчера сошел с парохода из Гавра!

– Парижский шик, – назидательно поднял палец Лев Абрамович, – таки назначен для танцоров и поэтов. Серьезные люди посмотрят и скажут: парижский вертопрах! Нет, тут надобен лондонский крой! Стиль, сдержанность, мощь! Поверьте мне, я одеваю господина фон Мекка!

Они препирались так минут десять, а я страдал. Как же не люблю покупать шмотки! Между тем, определившись с тканью, стороны перешли к обсуждению цен. Изя торговался за каждую деталь, за каждую копейку, сбивая цену с яростью берсерка, а Лев Соломонович с олимпийским спокойствием отбивал его атаки.

– Ладно, Лева, твое сукно победило! – наконец сдался Изя. – Но крой! Крой должен быть таким, чтобы скрывал плечи и показывал осанку аристократа. Брюки – чуть уже, чем носят сейчас в Москве, но не такие узкие, как в Париже, чтобы не выглядеть фигляром. Жилет – из шелка, но матового, без блеска. И главное – скорость! Нам это нужно было еще вчера!

– Главное – чтобы кобуру не было видно! – многозначительно кашлянув, уточнил я.

Лев Абрамович, осторожно осмотрев мою наплечную кобуру с содержимым, покачал головой, поцокал языком и накинул к первоначальной цене еще процентов двадцать. Прервав новую волну Изиных сетований красноречивым взглядом, я кивнул, и глаза портного загорелись профессиональным азартом.

Торг окончился – начиналось искусство. Лев Соломонович легкими, почти невесомыми движениями снял с меня мерки, его пальцы порхали, как бабочки, а измерительная лента живою змейкою скользила в его руках.

– Через четыре дня будет первая примерка, – сказал он, записывая цифры в толстую конторскую книгу. – Через неделю все будет готово. Господин будет доволен. Он войдет в любой кабинет так, словно был там всегда!

Когда мы вышли на улицу, я чувствовал себя… странно. Я, переживший войну и рейдерские захваты, только что потратил два часа на обсуждение цвета и фактуры ткани. Абсурд, конечно, но, глядя на деловитое и довольное лицо Изи, я понимал: в этом мире, где фасад часто важнее фундамента, я только что сделал очень важное вложение.

* * *

Итак, сюртук был запущен в производство, но Изя и не думал с меня слезать: похоже, он искренне считал, что это лишь начало большого пути.

– Одежда – это только половина человека! – вещал он, таща меня по Кузнецкому Мосту. – Вторая половина – это детали! Дьявол в них, Курила, как всегда, дьявол в них! Без правильных мелочей ты будешь не аристократ, а ряженый лакей!

Первой нашей остановкой стала шляпная лавка. Внутри пахло клеем и фетром. На полках, словно головы на параде, выстроились цилиндры всех мыслимых и немыслимых оттенков черного: матовые, блестящие, с высоким верхом и с чуть загнутыми полями.

– Цилиндр – это первый признак джентльмена! – со знанием дела заявил Изя, пока хозяин лавки, усатый немец, с почтением снимал с полки очередное творение. – Его не носят, его водружают! И снимать его надо не как попало, а особым движением – плавно, с достоинством, словно ты уступаешь дорогу самой королеве Виктории!

Следующим пунктом оказались перчатки. Мы вошли в небольшой магазинчик, где пахло тонкой выделанной кожей. Изя брезгливо отверг десяток пар, пока не нашел то, что искал – тончайшие перчатки из оленьей кожи.

– Перчатки – это твоя вторая кожа, – назидательно сказал он, заставляя меня их примерить. – Они должны сидеть так, чтобы ты их не чувствовал. В приличном обществе мужчина не подает даме голую руку. Никогда! Запомни: как бы ни было жарко на улице – ты всегда в перчатках. Снимаешь только одну, правую, когда входишь в дом или пожимаешь руку равному. А левая… левая пусть остается на своем месте. Это признак хорошего тона.

Но главным пунктом программы оказались часы. Изя привел меня в небольшую, заставленную тикающими и звенящими механизмами лавку на Никольской. Ее хозяин, маленький, сухой старичок по имени Моисей Соломонович, со вставленной в глаз лупой ювелира, по странному совпадению тоже оказался знакомым Изи.

– Моня, здравствуй, дорогой! – провозгласил мой приятель, врываясь внутрь. – Мне надо, чтобы ты нашел для этого господина не часы, а время! Самое точное и самое дорогое время в Москве!

Моисей Соломонович окинул меня цепким взглядом через свою лупу.

– Время – товар дорогой, Зосим. Особенно когда его мало. Что господин ищет?

Вопрос, признаться, немного поставил меня в тупик. Сам я последние свои годы в 21 веке не носил часы, определяя время по мобильнику. Зато шеф, большой любитель всяких атмосферных аксессуаров, носил вроде бы швейцарские, «Вашерон Константей».

– Ну, наверно, какие-нибудь швейцарские! – небрежно произнес я.

Моисей Соломонович, услышав это, картинно всплеснул руками.

– Я вас умоляю! Не смешите мои седые волосы! Какая Швейцария? Это для студентов и приезжих купчиков, которые хотят пустить пыль в глаза! Швейцарцы всем известные бракоделы! Да, они таки научились делать красивые корпуса, я не спорю. Но внутри дешевый механизм, который через год начнет врать как сивый мерин. Это не часы, это бижутерия! Настоящие часы, молодой господин, – это Англия. Или, если вы цените надежность превыше всего, Саксония. Вот, взгляните!

Часовщик извлек из бархатного ложа тяжелые золотые часы с массивной крышкой.

– Английский «Арнольд». Первоклассный хронометр, такие поставляют на флот ее величества. Они не боятся ни качки, ни жары, ни холода. Это не просто часы, это заявление, что их владелец ценит точность и надежность превыше дешевого блеска!

– А вот, – он достал другие, более изящные, с открытым циферблатом, на котором виднелись синие вороненые винтики, – «Ланге» из Дрездена. Немецкая работа. Каждый винтик отполирован вручную. Порядок и аккуратность!

Я выбрал английский хронометр. Он был тяжел, надежен и абсолютно лишен всякого показного блеска. Он был похож на меня самого – функциональный механизм в сдержанном корпусе.

– Моня, и расскажи этому господину, как правильно пользоваться этой игрушкой, – попросил под конец Шнеерсон, – а то мы, знаешь ли, последние пару лет больше общались с медведями, чем с аристократами!

– Со всем нашим удовольствием! – охотно откликнулся Моисей Соломонович. – Итак, господа: часы носят на цепочке, и не просто так, а в специальном кармашке жилета. Доставать их надо не каждую минуту, чтобы посмотреть, не пора ли обедать: это моветон. Нет, господа: часы достают неспешно, как бы между прочим, открывают крышку щелчком большого пальца… вот так… и смотрят на время с таким видом, будто от этого зависит судьба Европы.

И Моня продемонстрировал, как это примерно выглядит.

– Цепочка тоже важна, – продолжил он. – Крупное, массивное плетение – для купца. Тонкое, изящное – для аристократа. И никаких лишних брелоков! Это категорический моветон! Максимум – ключ для завода. Все остальное – безвкусица!

Выйдя из лавки, я чувствовал себя так, словно прошел интенсивный курс по выживанию в высшем свете. Цилиндр, перчатки, часы… Но, увы, здесь это не просто аксессуары, это пароль, система опознавания «свой-чужой», и чтобы сойти за «своего», нужно было сначала в совершенстве овладеть этими бессмысленными, на первый взгляд, ритуалами.

* * *

Утром следующего дня мальчик-коридорный подал на подносе телеграмму. Короткий, отпечатанный на узкой ленте текст был сух и деловит, как выстрел:

«ВЫЕХАЛ ТЧК БУДУ ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ ТЧК КОКОРЕВ».

Я отпустил мальчика, бросив ему медный пятак, и остался один на один с этой бумажной полоской. Итак, Кокорев, Левиафан московского купечества, финансовая глыба, которую я собирался сдвинуть с места и направить в нужное мне русло, завтра будет здесь.

Я отошел к окну и посмотрел на утреннюю суету московской улицы. Пока мой новый сюртук обретал форму в руках старого Левы, а Изя продолжал шлифовать мой образ столичного денди, я должен был подготовить главное – наживку для большой рыбы.

Разговор с Кокоревым предстоял не из легких. Этот человек – опытный коммерсант, выросший в жесткой конкурентной среде винных откупов, где обман и сила были главными аргументами. Уверен, он за версту чуял прожектерство и фальшь. Прийти к нему и с порога вывалить грандиозный план по освоению Сибири с паровыми драгами и гидродобычей – это все равно что пытаться продать ему акции компании по добыче сыра на Луне. Он выслушает, вежливо улыбнется в свою окладистую бороду и выставит за дверь, как очередного городского сумасшедшего.

Нет, с такими людьми действовать нужно иначе. Не штурмом, а осадой. Не напором, а тонкой игрой на его интересах. Ему нужны не красивые слова, а реальная, осязаемая выгода. И начинать нужно не с далекого Бодайбо, а с чего-то близкого, понятного и, главное, прибыльного здесь и сейчас.

Я прокручивал в голове наш петербургский разговор. Он был зол на ГОРЖД, искал, куда вложить капиталы. Это хорошо, но рассказывать про поджог моста я ему, конечно, не буду. Все-таки Кокорев до сих пор акционер ГОРЖД, и третьего дня на Клязьме сгорели и его деньги тоже. Вот когда сенатор Глебов выявит нарушения – а он их, разумеется, выявит, – тогда будет что ему предъявить, а пока… пока у нас только подозрения.

И как же мне с ним подружиться, на чем построить разговор? Такую дичь важно не спугнуть!

И тут меня осенило. Да он же откупщик! Да, винным откупам, как поговаривают, осталось жить от силы полгода, но пока еще Кокорев в деле. А ведь я знаю, что может стать тем мостиком для начала нашего дела.

Глава 2

Глава 2

Спустя два дня, когда я еще пил утренний чай, в дверь моего номера в гостинице постучали. На пороге стоял улыбчивый, шустренький черноглазый мальчишка лет десяти, в картузе, сдвинутом набекрень.

– Господин Тарановский? – выпалил он. – Дядя Лева велели кланяться и милости просют на примерку. Сказали, оченно ждут!

Я сунул ему гривенник и, закончив утреннее чаепитие, отправился в знакомое ателье. Там, в царстве сукна и мела, Лев Абрамович после бесконечных поклонов с самым любезным видом накинул на меня основу будущего сюртука. Которая уже сейчас великолепно облегала фигуру, но портной был недоволен и, как хирург, орудовал булавками и сантиметром, что-то бормоча себе под нос. Я стоял неподвижно, чувствуя, как на меня надевают новую кожу, броню для грядущих сражений в столичных джунглях.

– К вечеру завтрашнего дня будет готово, – наконец произнес он. – Как влитой.

Кокорев должен был приехать только к вечеру, и впереди имелся целый пустой день. За окном в тени липовых аллей цвело пышное московское лето, и просто сидеть в номере казалось форменной пыткой. Так что я отправился прогуляться, а заодно заглянуть в цитадель московской аристократии – в Английский клуб, благо размещался он совсем недалеко – тут же, на Тверской.

Швейцар в ливрее смерил меня подозрительным взглядом, но имя сенатора Глебова, которое я небрежно упомянул как рекомендацию, подействовало магически. Внутри царила все та же немного торжественная атмосфера. Тяжелые бархатные портьеры приглушали звук соударяющихся бильярдных шаров, дым из трубок, папирос и дорогих сигар возносился ввысь, к щедро украшенному лепниной потолку, тут и там сновала вышколенная прислуга. В игорной комнате, залитой мягким светом, за зелеными столами сидели люди с непроницаемыми, скучающими, надменными лицами и старательно щекотали себе нервы всеми известными видами карточной игры. Тут же крутилась рулетка, крупье громко объявлял ставки.

Я уже было решил размять руки партией в биллиард, как вдруг меня окликнули.

– Владислав Антонович! Господин Тарановский!

Оглянувшись, я увидел, что ко мне спешит молодой князь Оболенский, тот самый, что помог разоблачить Селищева. Он был в компании двух молодых людей: юноши в цивильном платье и гремевшего шпорами гусара в красных чакчирах, с таким же красным лицом и лихо закрученными усами, переходящими в густые кучерявые бакенбарды.

– Тарановский! Какими судьбами⁈ – воскликнул князь, еще издали раскрывая руки для объятий. В его голосе не было ни тени удивления, словно встретить сибирского дельца в Английском клубе было для него совершенно обычным делом. – Господа, позвольте представить. Человек, который вернул небезызвестного вам господина Селищева из мира шулерства обратно к добродетели!

– Ба! Неужели такое возможно? – развязно воскликнул гусар, энергично пожимая мне руку.

– Наслышан об этой истории. Вы честный человек, исполнивший свой долг! – неожиданно басовитым, солидным голосом приветствовал меня молодой человек.

– Не желаете ли составить нам компанию? – Оболенский кивнул на карты. – Мы тут развлекаемся понемногу. Баккара. Самая честная игра – чистая удача!

– Охотно! – кивнул я и сел за стол. Разумеется, в 21 веке я о таких карточных играх, как штос и баккара, даже не слышал, но Левицкий в долгие осенние ночи на Амуре неплохо меня поднатаскал.

Игра шла неспешно, ставки были не разорительными, но ощутимыми. Я играл с холодным расчетом, не проявляя ни радости при выигрыше, ни досады при проигрыше. Для них это была игра на удачу, для меня – на теорию вероятности. Через полчаса, оказавшись в небольшом плюсе, я отодвинул стулья.

– Благодарю за компанию, господа, но фортуна – дама капризная, не стоит злоупотреблять ее расположением.

Оболенскому мой ход явно понравился.

– Мудро! – рассмеялся он. – А раз так, не угодно ли вам отобедать с нами? Мы как раз хотели в «Яр». Тамошние стерляди в шампанском способны воскресить и мертвеца!

– Я бы рад, господа. Составить вам компанию, но ехать уж больно далековато. К тому же «Яр», как я убедился, – такое место, куда легко зайти, но которое крайне трудно покинуть! – с сожалением отказался я.

– Владислав, тогда, может быть, заглянем к Оливье? – переглянувшись со спутниками, спросил князь. – Это много ближе, на углу Кузнецкого моста и Неглинной!

– Вполне! – согласился я.

Ресторан Люсьена Оливье оказался натуральным центром новой, буржуазной Москвы. Если Английский клуб дремал в объятиях аристократической традиции, то «Эрмитаж» кипел энергией денег и удовольствий. В просторном белоснежном зале, сверкающим хрусталем, серебром и крахмальной белизной скатертей, воздух был наполнен гулом сотен голосов, звоном бокалов и тонкими ароматами французской кухни. Публика за столиками радовала разнообразием, демонстрируя все типажи московского света: седовласые сановники в вицмундирах оживленно беседовали с купцами, а набриолиненные гвардейские офицеры в парадном любезничали с модными дамами в изысканных парижских туалетах.

– Вот она, жизнь! – провозгласил Оболенский, когда проворный официант уже наливал в наши бокалы ледяное «Клико». – Люблю это место, господа – тут все кипит, все как будто мчится вскачь!

– Кстати о скачках. Вчера был на ипподроме, господа, – подхватил гусар. – Поставил «беленькую» на Грома, жеребца Федора Ивановича. Скакал как бог, но у самого финиша его обошел какой-то английский жеребец, купленный Морозовым за бешеные деньги. Право слово, эти купцы скоро и жен себе из Англии начнут выписывать!

– Английские жены, по крайней мере, не так разорительны, как французские актрисы, – лениво протянул безусый юноша, разглядывая пузырьки в своем бокале. – Месье де Вальмон подарил мадемуазель Фифи из театра Корша карету. Она проездила на ней неделю и заявила, что рессоры слишком жесткие для ее нежной натуры. Теперь он заказывает ей новую!

– Фифи! – фыркнул Оболенский. – Господа, это же дурной тон. Ее прелести уже давно не стоят такого внимания. Вот Полина из цыганского хора… Она вчера так пела «Очи черные», что я едва не подарил ей свою тверскую деревеньку. Вовремя удержался, да и то лишь вспомнив, что она уже заложена!

Они расхохотались. Я сидел молча, попивая вино, и чувствовал себя антропологом, изучающим повадки экзотического племени. Эти люди, владевшие состояниями и громкими именами, жили в мире, где главной проблемой были жесткие рессоры кареты и заложенное имение. Прям как в 21 веке – стоит выпить в мужском кругу, как начинаются разговоры: тачки, бабы, гонки, понты…

– А вы, господин Тарановский, не находите, что женщины – самое невыгодное вложение капитала? – вдруг повернулся ко мне Оболенский.

Я сделал небольшой глоток, выигрывая время, чтобы придумать остроумный ответ.

– Отчего же, князь. Красивая женщина рядом – это прекрасная инвестиция в собственную репутацию. Проблема лишь в том, что дивиденды с этого капитала очень трудно закрепить за собой – не успеешь отвернуться, и вуаля, их уже получает кто-то другой!

Мой ответ вызвал новый взрыв хохота. Что ж, похоже, меня приняли за своего. Но, слушая их беззаботную болтовню, я думал о Кокореве. Вот он настоящий хищник этого мира, а не эти позолоченные птенцы. И разговор с ним потребует совсем других аргументов, нежели остроты о женщинах и лошадях.

– Да, делать такое вложение – все равно что ставить на дохлую лошадь! – неожиданно серьезно произнес молодой человек в штатском. – Стоит вам, господа, задуматься об ином приложении ваших средств. Иначе вы, господа, пожалуй, что и в прах разоритесь!

– Эх, Савва Иванович, все вы, купцы, о пользе да о барышах, – добродушно проворчал Оболенский. – Нет в вас должного аристократического легкомыслия! Вот мы с поручиком вчера проиграли в карты столько, что можно было бы построить версту твоей «чугунки». И что? Душа поет!

– Душа поет, а в кармане пусто, князь, – усмехнулся Савва. – А у меня наоборот. В кармане полно, а душа просит чего-то… этакого. Недавно был в Италии, – повернувшись ко мне, доверительно произнес он. – Воочию увидел их картины, статуи… Вот где настоящая жизнь, а не эта суета. Мечтаю когда-нибудь построить в Москве такой театр, чтобы все ахнули. С настоящей итальянской оперой, с лучшими художниками…

– Театр? – изумился гусар. – Брось, Савва! Лучший театр – это полковой манеж, а лучшая музыка – ржание эскадрона!

Я слушал этот диалог и вдруг понял: передо мной сидит молодой Савва Иванович Мамонтов.

Будущий великий меценат, строитель, создатель частной оперы. Сейчас, в свои двадцать, он был просто богатым наследником, кутилой, вращающимся в кругу золотой молодежи. Но в его словах уже прорывалась та неуемная, созидательная энергия, которая через несколько лет изменит культурный облик России. Он был не похож на Оболенского или гусара, живших прошлым и настоящим. Этот молодой человек уже заглядывал в будущее, пока его спутники предавались веселой болтовне.

Вдруг я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. К нашему столику, разрезая шумную толпу, направлялся молодой человек. Безупречный фрак, бледное, холеное лицо и темные, горящие каким-то фанатичным огнем глаза резко выделялись на фоне всей этой беззаботной атмосферы каждодневного праздника. Весьма невежливо проигнорировав всех присутствующих, он остановился возле меня.

– Pan Taranowski? – произнес он тихим, но отчетливым голосом. И тут же продолжил что-то говорить на шипящем, цокающем языке, который я должен был знать, но… не знал. Это был польский.

Мир вокруг словно замер. Звон бокалов, смех, музыка – все отошло на второй план. Черт побери! Моя легенда об австрийском подданном с польской фамилией здесь, в Москве, подвергалась первой серьезной проверке. Любое замешательство, любая ошибка – и я покойник.

У меня не было ни секунды на раздумья. Медленно подняв на незнакомца глаза, в которых изобразил лишь легкое недоумение и светскую холодность, я ответил по-французски.

– Pardon, monsieur, – произнес холодно и четко, так, чтобы слышали все за столом. – Je crains de ne pas comprendre votre patois local[1].

Слово patois – «наречие», «говор» – было тонкой, но ядовитой шпилькой. Оно низводило язык некогда великой Речи Посполитой до уровня провинциального диалекта.

Лицо молодого человека окаменело. Он не ожидал такого ответа.

– Вы не говорите по-польски, пан Тарановский? – переспросил он уже на чистейшем русском, но с заметным акцентом.

За столом воцарилась напряженная тишина. Оболенский и его друзья с живейшим любопытством наблюдали за этой сценой.

– Сударь, – сказал я, отставив бокал и глядя ему прямо в глаза. – Я подданный Австрийской империи, но по духу и делам русский. Я имею честь вести свои предприятия в Российской империи и считаю за счастье говорить на языке страны, ставшей мне второй родиной. Если вам будет угодно, мы можем продолжить наш разговор по-французски, как это принято в любом приличном обществе Европы, или по-русски, на языке этой великой страны, в самом сердце которой мы имеем честь находиться, и который, как я вижу, вам прекрасно знаком. Но ни на каком ином языке я говорить не намерен.

Моя тирада была рассчитана идеально. Патриотизм, лояльность, легкое аристократическое высокомерие – именно то, что должно было прийтись по вкусу моим сотрапезникам. Гусар одобрительно кашлянул в усы, Савва Мамонтов презрительно улыбнулся, а в глазах князя вдруг блеснул веселый огонек.