Текст книги "Операция "Ы""
Автор книги: Виктор Иванов
Жанр:
Комедия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
Расположившись за поставленным на «попа» ящиком, расстелив на нем, как положено, газетку, Верзила благостно готовился и проверял меню. Итак, борщ – раз! На второе был в тот день подаваем свиной шашлык – два! И – три…
Верзила встревожился: он не увидел перед собой компота:
– А компот?! – возмутился он.
– Компот! – дал команду повару уставший капитан Суворов.
Верзила радостно потирал руки. Именно этот жест вызвал в Василии Александровиче некоторое гигиеническое беспокойство:
– Руки?
Верзила интуитивно поднял руки вверх.
– Руки – мыли?
– Ах, да-да-да... Верзила быстренько снялся с места и почти бегом побежал к водопроводному крану, торчащему из стены новостройки.
«Спасибо легавому, что напомнил»,– хитро думал он, поплескав руки под струйкой воды, потом тайком вытащил из большого внутреннего кармана, служившего своего рода тайничком, «чекушку» беленькой. Одним глотком принял законные пятьдесят граммов и вновь спрятал бутылку в «тайничок». Оглянувшись – не следят ли? – он к своей радости увидел стоящего спиной к нему капитана милиции. Тот отгонял назойливых и голодных мух от обеда, вовсе не им предназначенного.
Шурик «обедал» неподалеку. Его обед был значительно скромнее: батон да бутылка нежирного кефира. И по всему было видно, что привычный обед Шурику сегодня совсем не нравился.
А Верзиле нравилось, дразня, наблюдать за Шуриком, хотя по-настоящему его внимание было отдано только обеду.
Капитан Суворов скомандовал повару и сопровождающему:
– На песчаный карьер!
Верзила легкой трусцой вернулся к своему обеденному «столу», уселся, потирая руки в предвкушении сытной трапезы, и сказал:
– Ну что ж! Приступим!
– Приятного аппетита,– пожелал на прощание Верзиле, повар, но в ответ услыхал только мычание занятого поглощением пищи зверя.
«Воронок» запылил по своему маршруту дальше.
* * *
Борщ был съеден в одно мгновение ока. Шурик от удивления даже раскрыл рот. С такой же скоростью в рот Верзилы, словно в бездонную пропасть, был отправлен шашлык из энного числа кусочков хорошо прожаренного мяса.
– ...мммм-мм-мммм,– невразумительно промычал Верзила, явно обращаясь к вниманию Шурика.
– Что-что?
– Это я тебе говорю, студент,– Верзила, наконец, замедлил темп и нашел паузу, чтобы повразумлять своего напарника.
– Я говорю: «Кто не работает, тот ест!» Учись, студент!
Шурик пытался проглотить нечто застрявшее в собственном рту, но у него это никак не получалось.
Прекрасно отобедав, Верзила пришел просто в благостное состояние духа.
Отдуваясь, он с трудом поднялся, взял стакан с компотом, аккуратно отлил из него больше половины, долил из початой «чекушки» горячительной беленькой. Вспомнил однажды виденное в кино: отыскал в ящике с оконным стеклом чистую и прямую соломинку, сварганил себе коктейль на заграничный манер.
«Бывали дни веселые»,– пелось в душе у Верзилы. И захотелось ее, душу, излить:
– Пойми, студент. Сейчас к людям надо помягше, а на вопросы смотреть ширше.
Мировоззрение Верзилы действительно в последнее время было достаточно широким: его абсолютно не волновала ни холодная война, навязанная Западом нашему обществу, ни передовые достижения науки и техники, ни борьба с травопольем, ни смена политического руководства страны. Его волновала только собственная натура, ее запросы и потребности, а также прихоть – постоянно удовлетворять их.
Верзила продолжал в том же духе:
– Ты думаешь, это мне дали пятнадцать суток? Не-а... Это нам дали пятнадцать суток. А для чего? Чтобы ты вел среди меня разъяснительную работу, а я – рос! Над собой. Ну, ладно...
Верзила расстелил на ящиках свой пиджачок, предварительно подоткнув под него соломы, похлопал по своему лежбищу с проверкой на мягкость, кряхтя, улегся и впал в блаженство:
– Давай, бухти мне, как космические корабли... бороздят Большой театр, а я посплю...
Верзила действительно вздумал вздремнуть. И это у него получилось классически: не успел он закрыть глаза, как воздух огласил мягкий баритональный храп. Не удивительно – сытный обед. Теплый денек. Свободное время от обеда и до ужина.
В Шурике вскипало праведное негодование. Нет, он вовсе не завидовал Верзиле. Ни его сытному дармовому обеду, ни его безнравственной философии. Шурик ни за какие коврижки не согласился бы поменяться с Верзилой сейчас местами. В Шурике вскипала ярость от несправедливости происходящего. Несправедливость жгла его совесть, подталкивала к решительному шагу. Совесть жаждала мщения, мозг лихорадочно боролся между искушением действия и тезисом о человеческом достоинстве и неприкосновенности личности.
Верх взяло первое. Шурик решительно свернул в тугой рулончик газету с передовой статьёй «Нет – фашизму!» и размахнувшись, прямо в полете остановил свою руку. Потому что недремлющий даже в минуты сна инстинкт самосохранения Верзилы вскинул его навстречу замаячившей опасности:
– Правильно,– Верзила оценил ситуацию как не имевшую опасности для своей персоны.– И мух отгоняй.
Верзила откинулся навзничь и успокоенно задышал. Это стало оправданием для Шурика. «Да-да! Отогнать мух! Отогнать так, чтобы ни одна эта маленькая тварь не топтала харю этого... Этого...» Шурик резко ударил по лбу Верзилы.
– Ты что?! – вскричал тот, проснувшись.
– Муха,– спокойно показав нечто в пальцах, ответил Шурик.
– Молодец. Верзила поверил.
Теперь у Шурика не оставалось и тени сомнения, что же делать дальше. Тем более, что гостья сладких ароматов – трудолюбивая пчелка, воспетая во многих поэтических откровениях как сравнение с человеком-тружеником, стала ключевым моментом в обострившейся ситуации, грозовой тучей нависшей. Шурик, не раздумывая, не сомневаясь, автоматной очередью в десяток ударов растрепал газету о харю Верзилы.
Верзила не поверил. Но, увидев пчелу, замер. Та что-то жужжала то ли Шурику, то ли Верзиле и окончательно замерла под просто молодецким ударом Шурика в толоконный лоб Верзилы. Этот удар, как часто бывает в истории, стал сигналом к самым настоящим военным действиям, разгоревшимся между нашими героями.
* * *
История стара как мир. И за свой век она знает много случаев, когда самые большие, вселенского масштаба катаклизмы начинались с незначительного исторического пустяка. Пустяк в истории и в развитии человеческой цивилизации стоит особого осмысления. Но мы продолжим то, что в литературе называется течением сюжета.
От ответного удара Верзилы Шурик кульбитом перелетел через голову и распластался на земле.
Это был Удар!
Пока Верзила ополаскивал лицо под струей воды из-под крана, у Шурика созрела мысль атаковать неприятеля.
Он быстро поставил пустой бочонок из-под цемента на доску; подложив под центр последней кирпич, превратил ее в нечто, напоминающее подкидную доску, используемую акробатами в цирке, прыжком вскочил на один край доски, а с другого взлетел ввысь бочонок. Описав в воздухе артиллерийский полукруг, тот упал на выставленный в небо зад Верзилы.
Атака Шурика вынуждена была резко принять характер оборонительных действий, потому что разъяренный Верзила бросился на студента. Напарники бежали друг за другом по строительной площадке, одновременно перепрыгивая через препятствия, но с разными мнениями: у Шурика – скрыться, у Верзилы – настичь.
У подъемника, задачей которого была доставка в проемы окон уже готовых этажей всяческого назначения грузов, напарники-противники замедлили свое движение, потому что Шурик первым успел впрыгнуть на подъемник и включил его на движение вверх, а Верзила замешкался, неловко повис, уцепившись за борт, и, когда подъемник поднялся достаточно высоко, и стало небезопасно, Верзила спрыгнул наземь.
Шурик победно смеялся. Он был вне досягаемости своего врага на третьем этаже, а разобиженный от неудачи напарник суетился внизу. Верзила не придумал ничего лучшего, как забросать студента громадными свертками утеплителя.
Они с воем летящих артиллерийских снарядов мелькали мимо умело уклоняющегося Шурика и влетали в проем окна. Собственно, утеплители давно ждали своей доставки именно на третий этаж. Шурик сноровисто складировал их у стены и снова подставлял смеющееся лицо под удары
неприятеля. Правда, один «снаряд» все-таки достиг своей цели, и тогда Шурик слегка зашатался и чуть было не упал.
Это был настоящий бой!
Верзила вбежал в подъезд, птицей взлетел на третий этаж в поисках затаившегося студента. Шурик, умело предугадывая каждое движение напарника, всякий раз вовремя избегал встречи. Они меняли этажи, проемы окон, каждый раз встречаясь на разных уровнях.
Шурику все здесь было знакомо и благоприятствовало: каждый угол, каждый поворот. Верзилу же все здесь встречало в штыки, пыталось остановить, зацепить, задержать. Не заделанная арматура цепко хватала Верзилу за штаны, тот, чертыхаясь, вырывался, рвал штаны, но продолжал свою погоню. Иногда Верзиле удавалось почти настичь студента, но тот, всякий раз с помощью ставших уже почти родными стен, избегал встречи.
По-мальчишески съезжая по лестничным перилам, Шурик угодил в кем-то позабытые резиновые сапоги, и уже в них продолжал свой бег. Но, как это часто бывает, удача на какой-то миг отвернулась от Шурика, и тот оказался захваченным врасплох. В комнате на втором этаже у него оставался только один выход – окно за спиной, а в дверь уже вбегал запыхавшийся напарник. Еще минута, и Шурик, не раздумывая, прыгнул из окна.
«Разбился студент!» – радостно ёкнуло сердце у Верзилы. Он выглянул в окно.
– Ну, очкарик!..– радостно прокричал Верзила, увидев, что Шурик застрял в море незастывшей смолы.
* * *
Шурик действительно был очкариком. Очки ему прописали еще в школе, но следует заметить, что этот незначительный дефект для остальных несознательных граждан служил объектом постоянных насмешек.
«Очкарик!» – говорили они, когда не оставалось иных доводов в споре с умными очкариками.
«А еще в шляпе!» – говорили они, когда не находилось иных слов, чтобы досадить представителям умственного труда.
Все это было. Это было признаком времени и со временем же и ушло.
Нынче можно нахлобучить самую фешенебельную шляпу и укрыть глаза за самыми непроницаемыми очками и не стать от этого похожим хотя бы чуть-чуть на своих умных собратьев.
– А, влип, очкарик! – радовался, спустившись к застрявшему в смоле Шурику Верзила.
Нужно было перевести дух, чтобы придумать и наказание и его степень этому студентишке...
Широко размахнувшись, Верзила ударил ногой по неподвижно стоящему Шурику. Прямо под зад.
– Это только аванс. Ну, теперь всё, готовься, студент! Скоро на тебя наденут деревянный макинтош, и у тебя дома будет играть музыка! Но ты ее не услышишь!
Спокойно отвернувшись от Шурика, Верзила пытался сосредоточиться на мысли о наказании и обливал водой из-под крана свою разгоряченную голову...
– Воды...– Шурик использовал свой шанс. Подобрав поллитровую банку, Верзила подал напиться несчастному врагу. На прощанье.
Одним глотком проглотив воду, Шурик предусмотрительно сказал:
– Спасибо.
Это и отвлекло Верзилу, на минуту усыпило его бдительность.
Сапоги на Шурике были внушительных размеров. Со своими потрепанными полукедами он свободно утопал в них. Шурик внутренне благодарил забывшего их хозяина. Из детского озорства, вспомнив лихие игры в «казаков-разбойников», он несколько раз огрел Верзилу по крутому заду ногой, свободно скользившей из сапога и обратно. Шурик был не из последователей несопротивляющихся злу насилием. Он платил ударом за удар.
Верзила поначалу ничего не понимал, дико озирался в поисках еще одного врага, который невидимо наносил ему обидные удары, но, наконец, сообразив, не увидел своего студента в луже смолы. Тот исчез. Вдруг испарился. И от него в смоле остались только завязшие сапоги...
Верзила взревел ревом обманутого быка.
«Снова надули! Провели, как пацана!»
Когда же Верзила, наконец, сообразил кинуться в погоню за смывшимся студентом, его встретил шквал свистящей вокруг и везде щебенки, пулями вылетавшей из кучи, за которой залег Шурик и держал с помощью визира и пневматического отбойного молотка круговую оборону.
Неожиданно отбойный молоток заклинило.
Шурик снова метнулся к подъемнику.
Верзила, не мешкая, памятуя об однажды упущенном моменте, кинулся ему наперерез. И оказался на подъемнике раньше студента. Взверел электрический мотор, подъемник настолько резко махнул вверх, что Шурик решил отправить в полет на высоту своего противника одного. От беспомощности, от бессилия Верзила сбросил на голову студенту мешок с цементом марки «400».
И промахнулся!
Мешок разорвался воющей миной в нескольких метрах от Шурика, лишь осыпав его голову мельчайшей субстанцией.
Туманом клубящийся цемент затруднял поиски неприятеля. Порой они были совсем рядом, разделенные всего лишь канализационной трубой, вдоль которой они ползали, и – не замечали друг друга.
Шурик метнулся к вырытой траншее для трубы.
Верзила ринулся к стоявшему на отдыхе бульдозеру, у него созрел план: смести с лица земли студента с помощью техники!
Шурик несколько мгновений растерянно метался в траншее; машина, ревя всем своим мощным нутром, неминуемо надвигалась на него.
Шурику не оставалось ничего иного, как защищаться с помощью густо разведенных белил и мастерка каменщика. Он так лихо швырял в лицо напарника свой защитный раствор, что в несколько бросков ухитрился заляпать лицо верзилы так, что тот утратил всякую ориентацию, и его бульдозер закружился на одном месте, словно танцуя вальс-бостон.
* * *
Наощупь, как слепой котенок, Верзила прокладывал себе путь к душевой. Она ведь была где-то рядом. Протерев глаза, он, наконец, увидел свою спасительную цель.
Вода смывала все следы недавнего боя. Верзила благостно радовался возможности перевести дух. Война – войной, а солдату отдых все равно нужен!
В Шурике проснулся бесенок.
Это проказливое существо не давало ему возможности долго раздумывать, сомневаться, мучиться сомнениями: надо ли так поступать.
Шурик просто подкрался и стащил с гвоздя в душевой всю одежду своего напарника, оставив только ценное: часы.
И случайно один башмак. Просто на второй башмак у него не хватило времени, так как Верзила закрутил кран и собрался выходить из кабинки душа.
После теплого душа с ласковым кусочком хозяйственного мыла, оставленным предыдущими посетителями душевой, Верзила был потрясен, увидав, что всю его одежду нагло сперли.
Это был предел всему!
Просто заплакав, заревев от отчаяния и бессилия, Верзила взломал стенку легкой душевой. Увидав студента, отчаянно вскричал-взмолился:
– Стой, студент!
Шурик лениво оглянулся на крик Верзилы. Озорно улыбнувшись, он продолжал свой путь. Уж на что силен был Верзила, но от нахлынувшего позора: предстать нагим, в чем мать родила, на обозрение всей стройки, его охватило внезапное бессилие, и он застрял в дыре.
И горько зарыдал. По-детски. От души.
– Ну, студент, погоди! – только и мог выплакать он. Втиснувшись снова в душевую, он огляделся. Здесь не было ничего подходящего для прикрытия срамоты кроме маленького обмылка, растрепанного мочала и одинокого башмака. Схватив последний, он швырнул его сквозь дыру вслед спокойно удаляющемуся студенту.
Недолет...
Шурик остановился, сделав два шага назад и подобрал брошенный башмак. В пару первому.
Верзиле вдруг пришло в голову нечто увиденное однажды в кино: он обвязал вокруг своих бедер мочало. И почувствовал себя хотя бы в какой-то степени одетым.
Стремглав выбежав из душевой, Верзила огласил воздух взывающим к победе криком неандертальца из доисторических времен. Его атака продолжалась.
Отодрав от легкой душевой жердину подлиннее, ставшую для него боевым копьем, Верзила почти настиг обидчика у смоловарки. Смоловарка бурлила черным кипящим варевом, чадила во все стороны, то закрывая дымовой завесой студента, то открывая его.
Шурика увлекла эта детская игра в «обманки-догонялки» вокруг смоляного чана. Он кидался то в одну сторону, то в другую, всякий раз обманывая и дразня напарника. А увидав лежавшую рядом связку керамических изоляторов, схватил ее, раскрутил в воздухе, как лассо, и очень метко набросил ее на шею Верзиле. Получилось нечто вроде ожерелья, а от черного дыма Верзила в момент почернел, закоптился и таким образом приобрел вид, достойный коренного жителя экваториальной саванны.
Как разъяренное и ослепленное яростью животное, Верзила не замечал ничего. Он видел перед собой только врага. Сквозь дым смоловарки он только и успел углядеть, как студент метнулся в подъезд дома, и его проглотила тьма. Верзила, взревев еще громче, устремился за ним.
Шурик вбежал в почти готовую комнату.
Оклеенная в веселенькие обои с бабочками, каждая размером с гигантского махаона, она носила следы не-прибранности: рулоны обоев, обрезки, ведро с клейстером.
И у Шурика появился гениальный план!
Взмахнув в воздухе рулонами обоев с бабочками, Шурик расстелил их по всему периметру комнаты. Обильно полив бумажную почву клейстером, озорной студент затаился у дверного косяка в ожидании напарника.
Вы догадываетесь, что ждало неразумного й наивного Верзилу?
Да-да! Вбежав в комнату, он споткнулся о выставленную ногу Шурика, упал на ждавший его ковер из обоев и клея.
Шурику осталось только оперативно подталкивать катящегося по полу Верзилу, заворачивая его в большой бумажный кулек.
Сила, способная разломать кирпичи надвое, согнуть в петельку строительный ломик, растянуть и сложить чугунные меха отопительной батареи; алчущая возмездия, наконец, утихомирилась, спеленатая, как младенец, по рукам и ногам.
Шурик смог вздохнуть. Он отер пот со лба, минуту-другую посидел на упакованном напарнике, поразмышлял...
Начиналась акция наказания.
Шурик понимал, что на своем пути встретил невоспитанного мальчишку, выросшего в громадного мужика, но так и застрявшего на стадии развития наглого пацаненка, вскормленного законами дворовой шпаны.
А к детям, к расшалившимся и распоясавшимся пацанам и наказание применялось особое.
Шурик не без труда поставил на попа бумажный куль, услыхал сопротивляющееся мычание, поменял местами направление его перпендикуляра.
Мычания не последовало. Тогда Шурик, определив возможно местонахождение того, что сам Верзила называл нелитературно харей, аккуратно вырезал перочинным ножиком в этом месте куля кружок.
В кружке мгновенно появилась возмущенная, но все понимающая физиономия Верзилы:
– Это же хулиганство! Получите пятнадцать суток! Учтите: я буду жаловаться!
Шурик, не обращая ровным счетом никакого внимания на сие возмущение, что-то старательно вырезал на уровне, находившемся, интеллигентно выражаясь, пониже спины горе-напарника.
Потом Шурик выдернул из веника несколько, на его взгляд, достойных прутьев, смочил их в ведре с водой, коротко взмахнул одним из них в воздухе.
Прутик, резко просвистав нечто угрожающее в воздухе, оставил на руке студента ярко-красный след. Шурик коротко ойкнул.
К Верзиле понемногу возвращались разум и внятная речь, он вдруг сообразил:
– Бить будете?
Наверное, метод воспитания или перевоспитания, к которому решил обратиться Шурик, был определен очень верно, потому что самой первой к напарнику вернулась память о необходимости вежливой формы обращения с согражданами.
– Нет,– ответил Шурик, вздохнув.
– А что? – не почувствовал нюанса момента Верзила.
– Вести разъяснительную работу,– Шурик посмотрел прямо в глаза своего напарника.
– Шурик! Шурик! – голос Верзилы понизился до трагического шепота.– Вы комсомолец?
– Да,– гордо ответил студент первого курса политехнического института, комсорг группы.
– Это же не наш метод! А где гуманизм? Где «Человек человеку...?» Поймите, Шурик, в то время, как вы знаете, космические корабли бороздят...
Верзила лепетал нечто нахватанное из наставлений Павла Степановича, прораба, капитана милиции Суворова Василия Александровича, первой учительницы Марии Ксенофонтовны, старшины роты Боднарука – из всего того, что случайно осело в неразвитой памяти этого человека, которого чаще всего в жизни называли по кличке Верзилой.
– Тебя как звать-то? – просто, по-свойски спросил Шурик.
– Федя. А вас, я знаю, Шурик.
– Женат?
– Да... Жена Любушка. И двое ребятишек – Леночка и Алешка.
Чаша весов премудрой Фемиды заколебалась.
– Значит, семья есть,– огорчился Шурик.
– Есть! – обрадовался Федя.
– А лет тебе сколько?
– Сорок один.
– Ого! – Шурик даже коротко присвистнул.
– Может, не надо, Шурик? – Федор заглядывал в глаза Шурика с трогательной мольбой.– Я больше не буду, а?
Шурик коротко посовещался со своей совестью, со своими с детства усвоенными принципами и решил:
– Нет! Надо, Федя, надо!
* * *
К кому мы взываем, когда нам больно? Когда нам обидно? Когда мы понимаем, что сделали плохо, что совершили проступок? Когда внушаемые правила жизни быстро пробегают по нервным окончаниям от места приложения внушения туда, где им положено существовать с самого рождения человека и до дней его последних – к Разуму. Туда, где им должно оставаться вечно.
– Мама! – взывал Федя к кому-то забытому и обиженному сыновней памятью.
– Мама! – кротко плакала и просыпалась его заспанная совесть.
Потом было что-то из плохо скроенной мелодрамы: распеленание, помывка в душе, нотация прораба Павла Степановича с упоминанием великих имен Песталоцци, Макаренко, Корчака...
Был «воронок» с обратным маршрутом в тюрьму; как в растревоженном улье, бессонная ночь, и короткое, мучительно-стыдное забытье под утро.
Утро прокричало дурацким петухом. И было построение. И был развод по нарядам.
– Ну что, граждане алкоголики? Хулиганы-тунеядцы... Кто хочет сегодня поработать? – капитан пытался не смотреть на арестованого Федора даже тогда, когда тот первым откликнулся на его полупризыв-полувопрос:
– Я!!!
– Подождите! – коротко отмахнулся капитан Суворов.
– На сегодня наряды: песчаный карьер – два человека...
– Я!
– Да подождите вы!
– Огласите весь список, пожалуйста! – послышалось из строя чье-то привычное.
– Значит, так... цементный завод...
– Я!
– Погрузка угля...
– Я!
– Уборка конюшен...
– Я!
– Да подождите вы, гражданин! – капитан был очень недоволен.– На вас – персональный наряд на все пятнадцать суток! Возьмите!
Капитан Суворов кивнул головой куда-то в сторону ворот, где переминался с ноги на ногу в ожидании подопечного студент Шурик.
Студент!
Комсорг!
Напарник!
Верзила-Федор искренне, не наигрывая, упал без чувств прямо на руки капитана милиции, начальника пятнадцатисуточной тюрьмы Суворова Василия Александровича.
А над тюремным плацем из «колокольчика», подвешенного на радиостолбе; над новостройкой – микрорайоном Космонавтов города Энска, и, казалось,– над всей страной с энтузиазмом, с призывом к новым свершениям и победам звучал «Марш строителей», исполняемый оркестром эстрадной и симфонической музыки Всесоюзного радио и Центрального телевидения под управлением моложавого дирижера Юрия Васильевича Силантьева. Этот марш словно собирал под свои знамена всех напарников страны – от всех Федоров до всех Шуриков.
Наваждение
Лето после первого курса выдалось особенно соблазнительным: безмятежно теплым, с короткими грозами и с заманчивым предложением друзей – отправиться на юга автостопом.
Автостопом – это когда в кармане самый минимум денег, за спиной небольшой рюкзачок, а под ногами стелется шоссе, ведущее в незнакомые земли, называемые всеми коротко и емко: «юга».
На удивление, путешествие автостопом оказалось делом несложным. Началось путешествие из земель среднерусских в земли печенежские с грузовика, в кузове которого так весело легко кричалось и пелось. Ветер со всей силой скорости автомобиля в семьдесят километров на час обдувал юные шевелюры и выветривал из не менее юных голов те дымчатые политехнические знания, что старались вложить туда институтские профессора.
Потом было просто шикарное путешествие в легковом автомобиле, о котором можно только мечтать. Первой же машиной, остановившейся на знак голосовавших студентов, была синяя «Волга».
Хозяин «Волги» – отставной полковник-артиллерист со смешливой женой – украиночкой из-под Полтавы направлялись на родину жены, к ее родственникам:
– Поисты вышни вволю! – мечтательно закатывала глаза Оксана Пилиповна.– Да знаете ли вы, хлопцы, яка у нас вышня на Полтавщине?! Как помидоры, ей бо! А помидоры – як гарбузы! А про гарбузы и говорить нечего!
– Поихалы с нами, а, хлопцы? – Оксана Пилиповна приглашала так искренне, что студенты готовы были перечеркнуть все свои планы и действительно махнуть на ее родину, где ее и ее мужа, Степана Николаевича, ждали: мама, тато, сестры, двоюродные братья и еще родни на три села в округе.
Только Туз (Женька Метлицкий), вопреки колеблющимся и склоняющимся в пользу приглашения – Шурику и Дубу (Федору Дубцову), стоял на своем намертво и на развилке, ведущей влево – на сладостную Полтавщину, а вправо – в не менее сладостный Крым, ребята высадились из «Волги» и распрощались с Оксаной Пилиповной и ее мужем, дав клятвенное обещание завернуть в
вишневую Полтавщину на обратном пути...
Потом был снова грузовик, потом километров десять пришлось протопать на своих двоих, тогда и изложил Женька свой таинственный план непременного путешествия на юг, в Крым.
В нем взыграла жажда скорого обогащения. Женька пристрастился к картам. Карточные игры, проклятие студенческих общежитий, изгонялись из оных постоянно, вырывались с корнем, но корни, как и у всякого сорняка, были настолько глубокими, что снова и снова давали живительные ростки. Играли тайком, по ночам, в строго определенных комнатах, где подбирались ребята стойкие, те, которые не продадут, не настучат. Но сбои бывали. Так однажды, по недомыслию одного хронического должника, пожелавшего разом освободиться от карточных долгов и наступавшего на четверку преферансистов, в том числе и Женьку, последний основательно погорел. Его на два месяца лишили стипендии, что, в общем-то, еще больше пристрастило его к временным карточным выигрышам. Благо, в любом городе всегда найдутся любители острых ощущений карточной игры.
На юге, по уверениям Женьки, картежников было пруд пруди! Они по всей стране только и ждали того момента, чтобы сняться с засиженных мест и отправиться на поиски мига удачи и больших денег...
Эти злосчастные двенадцать километров откровений Женьки неожиданно враз и навсегда рассорили троицу друзей. Шурик первым посчитал себя вправе возмутиться. Возмутиться он был не просто вправе, но и должен был по долгу звания комсорга группы.
Женька поначалу ерепенился, кричал, что дорога – не подходящее место для комсомольских собраний, а тем более для оргвыводов. Потом говорил, что дико сожалеет о рассказанном, что с Шуриком и Дубом – двумя закостеневшими остолопами – он в разведку не пошел бы!
Тем не менее оргвыводы последовать не замедлили. Поскольку где-то на горизонте маячила долгожданная морская дымка, в славном городе Симферополе дороги друзей должны были разойтись. Шурик и Дуб дали друг другу слово порвать всякие отношения с Женькой. Но тот плелся за ними, то обгоняя на каком-то грузовичке, то отставая на день-другой.
У моря, в молодежном пляжном месте, именуемом Гурзуф, они порой случайно встречались. Всякий раз ребята видели его резавшимся в преферанс в компании стареньких дедков, под полосатым зонтиком. «Расписать пульку», так начинался южный день Женьки и так заканчивался далеко заполночь.
Шурик с Дубом устроились работать на кухню в один из пионерских лагерей, которыми южный берег Крыма был усеян, как звездами его ночное небо. В первый же день ребята, отъевшись на кухне под заботливым оком шеф-повара тети Агаты, посчитали, что им чертовски повезло: на полном пансионе, море под боком, работа – не бей лежачего! – и множество красивейших девушек вокруг.
Первым на это необъяснимое явление южных мест обратил внимание Дуб.
В присутствии легкого на язык друга Федьки Шурик немного тушевался. Он как-то сразу отходил в компании товарища на второй план и не бывал избалован девичьим вниманием.
В выходные дни, которые полагались ребятам, они уходили на городской пляж Гурзуфа: девушек посмотреть, себя показать, мороженым полакомиться, съесть удивительного вкуса крохотные фирменные пельмени, которые мастерски готовил в городской столовой один старый татарин Ахмет. Ахмета знал весь Гурзуф и все отдыхающие, Ахмет тоже знал весь Гурзуф и был знаком со всеми отдыхающими.
Шурика Ахмет заприметил в первый же приход в пельменную, когда Шурик скромно пристроился в очереди, пока его товарищ Дуб флиртовал с двумя незнакомыми девушками, приехавшими отдыхать из самой Москвы.
– Москвички! Ты представляешь,– настоящие москвички! – суетился Дуб, задумав нечто, одному ему известное.
«И чего он так?» – подумал Шурик.
Старый Ахмет посмотрел на Шурика из квадратного окошка своей раздаточной (она же кухня, где месилось тесто, лепились и потом варились в котле пельмени) – и сказал:
– Откуда будешь, сынок?
– Из Энска,– ответил Шурик.
– Студент?
– Студент.
– Второй курс будешь?
– Первый закончил.
– Почему такой тощий? Ешь плохо? Денег мало?
– Я работаю. В пионерском лагере. Хватает...
– А друг твой? Вон, тот... Почему такой упитанный? – Конституция, наверное, такая.
– Глупый твой друг просто и хитрый!
– Почему вы так решили?
– Он думает, что он умный. Он думает, что перехитрит всех! И свою судьбу.
Дуб, усевшись с москвичками за освободившийся столик, вместе с ними смеялся какой-то своей очередной шутке.
– Умный человек сначала подумает, а смеяться потом станет. Вот эта тарелка – твоя, ты хорошо понял меня, сынок? – сказал мудрый Ахмет и положил пельменей в тарелку Шурика побольше.
Шурику удивительно везло в жизни на добрых людей. Встречались разные, а след в жизни оставляли только добрые.
Через неделю Дуб собрал свои нехитрые вещички и коротко объяснил Шурику:
– Ты понимаешь, это такой шанс. Такое один раз бывает. Еду с Лялей в Москву. Знакомиться с ее родичами. В Москву! Понимаешь?
Лялей звалась одна из девушек-москвичек.
Заняв у Шурика двадцать пять рублей, он отбыл, как говорят, в неизвестном направлении. Уехал.
Шурик остался и «допахал» в пионерском лагере кухонным рабочим до конца сезона, когда, наконец, настала пора уезжать в Энск и ему.
Наступала осень, а с нею и новый студенческий семестр. Все возвращались по домам, на круги своя. Вернулся нежданно-негаданно из далеких из краев и Дуб. Он ничего не стал объяснять и на вопросы Шурика только тихо пожимал плечами, дескать: не сложилось, ошибочка вышла... Шурик от природы был деликатным человеком, в душу не лез, но понял, что Дуб – он и в Москве оказался «Дубом».
* * *
С осени Шурик неожиданно для себя увлекся театром. Этому не было никакого логического объяснения. С детства, с момента осознавания самого себя он ни разу не обнаруживал в себе качеств, хоть в какой-то степени связанных с артистической карьерой. Наоборот, он всегда критически видел себя со стороны: обнаруживал не всегда симпатичную физиономию в очках, торчащие уши, немного неуклюжую походку, почти всегда застенчивый взгляд и неприятную привычку краснеть по любому поводу.
