Текст книги "Операция "Ы""

...Если на ваших шароварах не было единственного кармана, постоянно отвисающего под тяжестью необходимого для всякого пацана груза – разноцветных стеклянных осколышей, из которых вы не раз собирались сделать самодельный калейдоскоп, калейдоскоп, в который можно было, уставившись на солнце, увидеть, доселе никем неподсмотренный, свой волшебный мир...

...Если в вашем кармане не было разного размера обрывочков тонкой медицинской резинки для напальцевой рогатки, и собранных в разных случайных местах, а еще лучше, самодельно изготовленных из аллюминиевой проволоки шпулек-пистонов на случай «войнушки» с пацанами из соседних дворов...

...Если в кармане ваших шаровар никогда не заваливалось нескольких медяков для десятикопеечного киношного билета на утренний сеанс в клубе КИМа, где который день подряд крутят отличный фильм под названием «Чудесные приключения Нильса», виденный-смотренный вами, как говорят, сотоварищи, «до дыр»...

...Если у вас всего этого не было, вас можно только пожалеть.

Конечно, спору нет, можно было носить и что-либо иное – брюки «с закасками», например. Но, во-первых, их надо, было бы сначала заиметь, во-вторых, дождаться хотя бы дня рождения (а он не скоро), чтобы выпросить их у родителей в подарок, сославшись на уже достаточный для

того возраст на чей-либо показательный пример (желательно: соседа-отличника). Только тогда можно было бы пофасонить шикарными «закасками» – брюками с отворотами в три сантиметра, зеленого цвета, а еще лучше черного...

...Если вам никогда не доводилось в компании таких же, как и вы, городских пацанов проводить свои летние каникулы в постоянных играх, ссорах-примирениях в родном дворе и прилегающем к нему районе в радиусе ближайших двух-трех улиц...

...Если вы не разведали в своем дворе, не освоили, не обжили и не овладели каждой подворотней, каждом закоулком-переулочком и обязательно – Главной улицей вашего района, по которой регулярно проезжал бело-синий автобус «ЗИЛ» с двумя дверями – спереди и сзади, открывавшимися автоматически – Техника! – с тетенькой-кондуктором...

...Если в вашем детстве вы не называли всех взрослых соседей дядями и тетями, отчего все они становились вам вроде родни из одной великой семьи с замысловатыми родственными связями...

...Если в вашем дворе теплыми летними вечерами не звучала из выставленной в распахнутое от жары окно радиолы песня десятилетия «Черный кот», ругаемая всеми взрослыми и оттого все более любимая пацанвой...

...Если, набегавшись, напрыгавшись, намаявшись за день-деньской, вы ложились в постель, и вам хотелось встать завтра пораньше и Жить...

...Если вам хотелось жить, и вы были уверены в том, что завтрашняя жизнь будет обязательно лучше, интереснее, богаче, и, главное, увереннее – без потрясений и мрачных перспектив...

...Если у вас всего этого не было...

Значит у вас не было счастливого детства!..

Нет, что есть детство, все вы, конечно же, станете утверждать, что знаете. Но это вам только так кажется...

Для счастливого детства вам как минимум не хватает – на всю оставшуюся жизнь запомнившегося вкуса в костре запеченной картошечки с корочкой; запаха молочной лавки, где из здоровенных бидонов вы ежедневно по поручению мамы и под присмотром соседей покупали свои заветные три литра; вам не хватает соседа дяди Миши, жившего через проулок, у которого раньше других в доме появился телевизор, и к которому вы с компанией дружков ежевечерне с замиранием сердца – пустит или нет? – стучались в дверь с полупросьбой-полувопросом на губах: «Дядь Миш?.. Можно?..»; вам не хватает шелеста черной шелковицы, что росла в вашем дворе с незапамятных времен, и кормила своими плодами, наверное, не одно поколение маленьких граждан улицы имени великого пролетарского писателя Максима Горького; вам не хватает замечательной книжки под названием «Честное слово», которая частенько помогала вам оправдываться за поздние, в сумерках, возвращения домой после беготни и игр в «Казаки-разбойники»:

– Мам, я на «часах» стоял!.. Я же честное слово ребятам дал не покидать пост!.. Я же, понимаешь, честное слово дал!..

Вот так вот.

Даже если частички из того, что выше сказано, пережито вами не было, не питайте иллюзий о золотом, счастливом детстве.

А вот у Шурика оно было.

Было именно вот тем – с разодранными шароварами, со стекляшками для калейдоскопа, под песенку о «Черном коте», под позывные «Голубого огонька», светившего ночь-заполночь всем нам, немного смешным сегодня, а тогда – -просто по-особому счастливым, родившимся, взрослевшим и жившим в наивных шестидесятых...

Шурик искренне удивился, если бы кто-то в те года назвал шестидесятые – несчастными... Или глупо прожитыми... Или прожитыми не с теми идеалами. Или не с той целью...

– Чушь собачья!..– ответил бы на все это Шурик, но спорить с хулителем не стал. Потому что был от природы пацаном прежде всего мудрым и добрым.

Не по доброте ли своей душевной он так и не поцеловался с Олечкой Умеловой в тот теплый июльский вечер в общем на две квартиры палисаднике, где каждая розово-сиреневая ромашка-пустышка шептала что-то стыдливо-назойливое на ухо. Ведь он дал слово. Слово другу. Мишке Степнову, который просто взял с него, с Шурика это слово, словно пыль какую со штанов отряхнул:

– Ты, значит, просто отвяжись от девчонки... Потому что я влюблен в нее сам, и значительно первее тебя!.. С класса то ли третьего, то ли даже второго!..

Именно за природой подаренную доброту Шурику крепко доставалось от крутых, быстрых и бесцеремонных кулаков пацанов из соседнего двора. Сколько себя помнит Шурик, те постоянно, с переменным успехом, вели войну с мальчишками его двора.

Именно за доброту Шурика как-то саданули по скуле так, что разбились очки, долго не заживала губа, и на комсомольском собрании выпускного десятого ему хотелось как можно скорее сбежать куда-нибудь, а не сидеть под всеобщим обозрением побитым героем...

Именно доброта решительно взяла его за руку после окончания школы, посадила в поезд, в общий вагон, и увезла подальше от «маменькиной опеки» в город Энск. Там он как-то неожиданно хорошо сдал вступительные экзамены в политехнический институт, куда и подумывал податься давно, чтобы вырос из него специалист доброй, нужной людям и обществу профессии – инженер.

...Общежитие – просто необходимое и желанное – отодвинулось в перспективное будущее маяком, к которому стремились многие, а попав, не особенно хвастались.

Правда, Шурику его предложили сразу же, как очень иногороднему, да без родичей в чужом городе. Но предложили и выбор: между собой и товарищем, таким же приезжим, как он.

То ли доброты и душевной щедрости в Шурике оказалось больше; а в товарище больше нахальства и настойчивости, но место в общежитии было безоговорочно отдано, естественно, не Шурику. Он тогда еще утешительно подумал: «Значит кому-то оно нужнее».

Родительских денег хватило как раз на первые три месяца за место-койку в комнатке частного домика на окраине города, откуда автобусом да плюс пешком до института – рукой подать.

– ...А ведь столько еще в мире несправедливости и трудностей! – думал Шурик.– Просто надо больше думать о других.

Так завершал он свои думания всякий раз, когда еще по мальчишески неуклюжим телом примеривался к топчану так, чтобы – не дай Бог! – тот не соскочил с неродной своей четвертой ножки и не натворил шуму...

Первая студенческая осень и кусочек зимы – первый семестр – промчались влет, как пульки из ружья в пневматическом тире: порою в цель, а чаще – «в молоко». Первая экзаменационная сессия, как городской мороз, лишь попугала да запомнилась анекдотично: была вознаграждена стипендией.

«Товарищ, верь! Взойдет она—

 Звезда пленительного счастья!..

Оковы рухнут, и свобода

Нас встретит радостно у входа...

И нам стипендию дадут!»

От согревающих нагрудный карман, хрустящих, новеньких вот-вот от печатного станка бумажек, хотелось петь и прыгать; и как никогда раньше верилось в ничем не омрачаемое светлое завтра.

«Прежде думай о Родине, а потом – о себе»,– вспоминалось ветхозаветное Шурику, и из первой своей законно заслуженной стипендии он прежде всего оплатил задолженности по взносам в ДОСААФ, в Общество Красного Креста и Красного Полумесяца, в ОСВОД, в Общество защиты животных и в еще какой-то десяток обществ и добровольно-принудительных организаций. Шурик стал просто счастливым человеком, почувствовав себя хотя бы в какой-то степени сопричастным великим делам своей страны.

Проведя в уме кой-какие расчеты, Шурик прикинул, на сколько бутылок кефира (нежирного) можно будет рассчитывать, прикинул, где поднапрячься, где поднатужиться, чтобы без особых потерь добраться до новой экзаменационной сессии, а там и рукой подать на каникулах до маминых знаменитых на весь двор котлет и красного, с чесночком, борща!..

...О, эти разъедающие душу и память, гастрономические воспоминания и грезы! Вы не только способны убить в студенте самую мысль о Прогрессе, а и принудить думать лишь о каком-то частном желудке, с точки зрения всеобщего развития и глобально-космического взгляда на проблемы науки.

Как в таких случаях поступают?..

Правильно: ищут приработок.

Только трудом, настоящим честным трудом – до мозолей на ладонях, до ломоты в пояснице, и открыто-честного взгляда в испытующие глаза сограждан по великой стройке,– можно изжить в себе этот атавизм, эту отрыжку прошлого, еще порой напоминающую о себе и вынуждающую порой стыдливо краснеть.

...Стройка! Только она! Только самая настоящая стройка способна разрешить все – как философские, так и материальные – проблемы, и Шурик по совету и рекомендациям бывалых студентов-старшекурсников пристроился разнорабочим на строительстве славно именующегося микрорайона имени Космонавтов.

...Первый же свой трудовой день в настоящем рабочем коллективе Шурик, наверное, смог бы воспеть в каком-нибудь стихотворении, если бы он умел писать стихи.

Таская ведра с раствором на третий, пусть медленно, но растущий этаж пятиэтажного жилого дома, Шурик даже попытался помучиться в поисках поэтического осмысления своего труда, вливающегося в труд его старших товарищей. Попытался воспеть свое место в строю какими-то стихотворными потугами:

Шагая вверх, шагая вниз,

Таща тяжелое ведро,

Я поднимаю...

Хотелось самостоятельно отыскать некую поэтическую метафору, способную выразить собственную гамму чувств, но, возвращаясь на ранее срифмованные строки, Шурик устыдился какой-то не совсем литературной формы слова «таща».

– Черт его знает!.. Женя Евтушенко вряд ли зациклился бы на таком непоэтичном слове. Уж

он-то наверняка подыскал бы, придумал, выстрадал какое-то такое слово, за которым сразу же почувствовалось все!..

Все – это то, что переполняло и Шурика, и ведра, которые он таскал-таскал вверх-вниз, вверх-вниз по этажам новостройки. Он как-то и не заметил, что поначалу захмурилось небо... Потом где-то вдали прогрохотал гром...

Первый майский гром и с ним, первая на эту весну, гроза!..

Благо, рабочий день заканчивался, Шурик, наскоро переодевшись (это значит – сменив казенные резиновые сапога на теннисные тапочки неопределенно-светлого цвета), выбежал на остановку маршрутного автобуса.

...И тут небо словно прорвало: оно просыпалось наземь неостановимым шквалом воды, да такой, как душ в общежитии ребят-однокурсников, где Шурик по случаю и по знакомству иногда устраивался на помыв.

Дождь стекал за ворот сорочки, холодил и тянул к земле, отяжелевшими от воды, брючинами. Очки заливало, словно лобовое стекло старенькой «Победы».

«Вот бы придумать дворники на очки!» – славно подумалось будущему инженеру Александру, Шурику...

Кстати, Шурику давно уже хотелось называться Сашей либо Александром, но собственный неискушенный язык притащил за ним сюда, в этот город, в институт, наивно-детское – Шурик. Сам сболтнул, сам назвался!.. Так вот оно и поехало в жизнь студенческую...

...Автобус запаздывал. А может быть, вовсе и не запаздывал, а шел как положено, по расписанию, но людей на остановке тринадцатого маршрута «Трикотажная фабрика» собралось порядочно: женщины с детьми, старички-пенсионеры, люд, спешащий с работы домой.

Наконец, автобус показался-таки, родимый, из-за поворота. Прошипев паром из-под колес, остановился, но Шурик, без надежды найти в нем скорый приют, пропускал сначала женщин, потом старших, потом снова женщин...

Водитель оказался человеком недобрым. Он закрыл автоматические двери перед самым носом Шурика да еще одного весьма уважаемого с виду пенсионера-служащего.

«Вот так всегда!»—подумалось пенсионеру-служащему.

«Ну, не всегда же так будет!» – более оптимистично подумалось Шурику.

Когда же, наконец, пришел следующий автобус, опытность пенсионера-служащего сказалась на фоне неопытности и житейской неприспособленности студента-очника весьма явственным образом: и этот автобус вместе с решительно втиснувшимся в него пенсионером благополучно отбыл, оставив Шурика наедине с его оптимистичной мыслью:

– Не это главное. Надо быть проще. И тогда к тебе потянутся люди...

 * * *

«И все-таки добро должно уметь защищаться... Или быть защищенным»,– думалось Шурику, дождавшемуся, наконец, автобуса, где ему нашлось местечко.

К тому времени дождь, конечно же, прекратился. И красно-желтый самоходный автобус-пузанчик весело бежал по подсыхающей на солнышке улице.

Неожиданно в салоне среди пассажиров возник гражданской наполненности разговор...

– Гражданин, уступите место, встаньте...

У окна, на месте, специально отведенном в общественном транспорте для пассажиров с детьми и инвалидов,– расселся давно небритый мужик внушительных габаритов, которого Шурик мысленно сразу же прозвал Верзилой. Столь велика была его фигура на фоне прочего пассажирского люда...

Верзила на соседнем от себя месте расположил свою авоську с пустыми бутылками из-под вина да водки.

Мужик транспортировал себя и свою тару к месту сбора такого же как он сброда – пьяниц да тунеядцев – к ларьку приема стеклотары.

«Напился, да пропился! Вот и везет бутылки-то сдавать, чтобы очередной пропой наскрести!» – думалось пассажирам автобуса о нагло развалившемся Верзиле.

«Какие же порой еще бывают несознательные товарищи!» – витала возмущенная мысль среди пассажирского собратства. «И это в наши-то дни, когда уж и в космос вышли...»

Но Верзила в помятой кепке, словно натянув ее по самые уши, был непробиваем и глух ко всеобщему негодованию и неравнодушию...

– Если я встану, ты у меня ляжешь! – лениво обронил он неосторожному герою, посмевшему первым призвать распоясавшегося хама к порядку.

«Боже мой!» – возмущалась про себя Марья Леонардовна, сидевшая прямо позади Верзилы. Она лицом к лицу столкнулась с неприкрытым хамством, еще, к сожалению, порой встречающимся у некоторых отдельных представителей нашего славного рабочего класса.

«Нет, я этого так не оставлю»,– еще более возмутилась про себя Марья Леонардовна, а вслух сказала:

– Гражданин. Эти места – специальные. Для детей и инвалидов...

Причиной вспыхнувшего скандала была красивая и обаятельная в своем особом положении будущая мама, стоявшая рядом. Будущая мама внимала советам и рекомендациям ведущих светил медицины и, чтобы не раздражаться и не переживать отрицательных эмоций, читала книгу. Наверное, «Былое и думы» Герцена, а быть может, и последний поэтический сборник Роберта Рождественского.

– Она что? Дети или инвалиды? – продолжал с ленцой хамить Верзила.

– Она готовится стать матерью! – стояла насмерть Марья Леонардовна.

– А я готовлюсь стать отцом...– с удовольствием засмеявшись собственной шутке, Верзила весело отвернулся в окошко.

– Да что вы ерунду порете! – покраснев, пыталась урезонить хама Марья Леонардовна, актриса местного драматического театра, труппа которого только что начала репетиции новой постановки «Шторм» Биль-Белоцерков-ского. Марья Леонардовна там неожиданно для себя, а главное для товарок по старушечьему амплуа, получила роль старой матери, которую матросики-анархисты за что-то там бросают в бушующее море. Она попыталась вспомнить какую-либо реплику из текста Громиловой, репетировавшей роль Женщины-Комиссара, но так и не вспомнила, услыхав за своей спиной некоторый шумок среди пассажиров и чей-то возглас: «А вот как раз и инвалид!», решительно, словно сама была в эту минуту Комиссаром среди невоспитанных и гражданской войной развращенных матросиков, сказала:

– А!.. Инвалид! Что вы теперь скажете?..

К сиденью наощупь продвигался Шурик в черных очках. Он так хотел хоть чем-то досадить этому потерявшему всякий стыд Верзиле, что не отказал себе в удовольствии крутануть того за ухо, словно нашкодившего младшеклассника.

Никак на эту экзекуцию не отреагировав, Верзила с готовностью водрузил авоську с бутылками к себе на колени, подвинулся и сказал:

– А... Закон – есть закон!..

Благородная минута. Благодарная минута. Герой, рыцарь снимает маску.

– Пожалуйста, садитесь,– Шурик был гениально хорош и даже очень красив в этом своем поступке, в общем-то свойственном каждому молодому человеку, воспитанному в непоказном благородстве.

– Большое спасибо,– сказала будущая мама, но исполнить предложенное Шуриком не решилась...

Сообразив, что его надули, Верзила прорычал:

– Ах, так ты – зрячий? Сейчас будешь слепым!.. ...Автобус понесло юзом. То ли тормоза скрипели, то ли чьи-то косточки. В раскрытое окно вылетел учебник, принадлежавший даже не Шурику, а институтской библиотеке, что обидно вдвойне. За ним следом – измятая серая кепка Верзилы.

Автобус несло-несло юзом и занесло, конечно же, в отделение милиции номер пятьдесят семь, вот уже четвертый год завоевывавшее переходящее Красное знамя в социалистическом соревновании среди таких же отделений милиции славного города Энска.

 * * *

В отличие от порочной практики долгого судебного разбирательства, волокиты с вызовом и с неявкой свидетелей, оформлением разного рода официальных бумаг, в ситуации с нашим героем все оказалось значительно проще, естественнее: суд состоялся скорый, но правый.

И свидетелей оказалось достаточно: никто не увиливал, не уклонялся, все были искренне возмущены случившимся и жаждущими возмездия. Да и факты, как говорится, были налицо, или точнее, на лице у пострадавшего Шурика. А нарушитель общественного порядка и морали не мог скрыть перед лицом правосудия своего истинного лица хулигана и дебошира.

...Наказание было под стать преступлению: пятнадцать суток пребывания под стражей, то есть в городской тюрьме краткосрочного заключения, с соответствующим объемом исправительных работ на различных объектах народного хозяйства, где на данный момент потребуются свободные рабочие руки.

...«Утро начинается с рассвета»,– так пелось в одной замечательной старой песне. С Ноевых времен ничего не изменилось в этой традициии; всякое утро бывало хуже или лучше предыдущего, но всегда несло в себе некую новизну жизни.

Накануне вечером в краткосрочное исправительное заведение города Энска поступали запросы на предоставление бесплатной рабочей силы. Назывались они нарядами, что придавало существованию городской тюрьмы некоторую плановость в своей жизнедеятельности. А рабсила была в этих стенах достаточно постоянно. Силенка просто играла в мускулах разного рода элементов, проводивших «краткосрочный отпуск» кто но причине семейных склок и неурядиц, кто по причине вынужденной «завязки» в страстной тяге к «зеленому змию», кто по причине постоянных поисков романтических «туманов и запахов тайги».

Выходя нестройными рядами из здания ночлежки, то бишь тюремного общежития, хулиганы, алкоголики и прочие тунеядцы сладко потягивались после спокойного сна и полушутя поигрывали застоявшимися от безделья мускулами да похрустывали затекшими косточками..

Глядя на своих постоянных обитателей и новеньких подопечных имевших перспективу также стать постоянными, капитан милиции Суворов Василий Александрович никак не мог отделаться от назойливой, словно августовская муха, мысли, что на этом своем служебном месте он, бывший оперативный работник милиции, с отличной боевой выучкой и наградами безнадежно застрял.

Застрял всерьез и надолго, надо полагать? И уж как ни мечтала его законная супруга Нина Николае вна, как ни жаждала она, чтобы ее муж сменил, наконец, свою собачью розыскную работу оперативника:

– Эти постоянные твои ночные отлучки! Эти заполошные вскрики «Стоять!» во сне. Эти словечки и обороты из жаргона воровской «малины»!.. Да и просто до смешного маленькая зарплата!..

Как ни пилила она, вынуждая сменить все это на более спокойную должность, но и сама не ждала, что мужа назначат «Главвертухаем» в пятнадцатисуточную тюрьму...

Да ежели хотя б тюрьмой настоящей была эта обыкновенная ночлежка с трехразовым бесплатным питанием и просто «отеческой заботой» к этому отребью со стороны капитана милиции Суворова Василия Александровича...

Именно за это «отеческое беспокойство» и прозвали, должно быть, в среде постоянных обитателей городского краткосрочного «карантина» для отдельных несознательных элементов общества капитана Суворова Василия Александровича «Суровым». Хотя и фамилия капитана, и его достойные родители еще в детстве мечтали видеть в своем чаде нечто совершенно иное, более созвучное имени его выдающегося однофамильца!..

... Как всегда капитан милиции Суворов начинал свое рабочее время с развода, а точнее, с разгона по рабочим участкам города своих «ненаглядных» – производное от идиомы: «Глаза б мои на вас не глядели». Нарядов от предприятий и учреждений на сегодня было негусто: оно и понятно – начало лета, до конца квартала еще достаточно долго, авралов не предвидится, пока еще есть только раскачка. А «отдыхающих дармоедов» собралось за ночь порядочно.

– Ну что, граждане алкоголики? Хулиганы-тунеядцы... Кто хочет сегодня поработать?

«Ни ветерка, ни дуновенья...» не ощущалось в строю молчаливых «агнцев». Не то что никто даже не почесался на призыв, ставший обычным «Здрасьте» в устах капитана Суворова Василия Александровича, но даже мускул не дрогнул во всем строю из двадцати пяти вышеназванных «произведений городской культуры».

Василий Александрович иной реакции и не ждал.

Не поднимая на строй глаз, он продолжал:

– На сегодня – наряды: песчаный карьер – два человека-Народ безмолствовал.

«Да,– подумал капитан,– правы были товарищ Карл Маркс с товарищем Фридрихом Энгельсом, когда утверждали, что обезьяна обязана своим переходом в, так сказать, человеческое состояние труду... Видно, не все обезьяны оказались порядочными... Без труда, так сказать, влезли в человеческую шкуру...»

И еще громче повторил:

– Карьер! Песчаный! Два человека!.. Наконец из строя послышалось чье-то невнятное:

– Огласите весь список, пожалуйста...

Капитан Суворов стал бегло оглашать все наряды:

– Песчаный карьер – два человека, уборка улиц – три человека, мясокомбинат...

Даже не вздохнув для начала, даже не подумав, весь строй, как один, четко сделал шаг вперед.

– Мясокомбинат на сегодня наряды не прислал. Строй шарахнулся на шаг назад.

– Есть наряды на строительство жилого дома, цементный завод...

Чтобы объяснить сказанное чуть ниже Верзилой, необходимо понять, что краткосрочный «карантин» для него был не в новинку. Однажды по глупости: по заявлению дуры-жены, Верзиле довелось здесь отдуваться. Правда, это было четыре года назад, и было что вспомнить: местный ликеро-водочный комбинат не справлялся со срочным заказом на поставку в торговлю горячительных напитков по случаю грядущих всенародных выборов то ли Верховный Совет страны, то ли в местные депутатские власти.

Город украшался избирательными участками, а вместе с ними, естественно, буфетами, в которых достойно должны были быть представлены различные агитационные материалы. Для ликеро-водочного комбината дополнительные грузчики тары, заполненной бутылками – «белоголовка-ми», были просто спасением.

Тогда Верзила потрудился на славу, чем заслужил сокращение срока пребывания и получил возможность бесплатно «приобщиться» к агитационному подспорью.

...Прошло четыре года, а воспоминания сохранили свежесть восприятия и даже некоторый привкус во рту. И Верзила простодушно спросил:

– А на ликеро-водочный есть?

* * *

Простодушие обошлось Верзиле направлением на исправительные работы по месту строительства жилого микрорайона – светлой гордости и одновременно отчаянной надежды горожан-очередников на получение благословенной отдельной квартиры: в два тридцать до потолка, с ванной и туалетом, без соседей-коммуналов, с кухней, обустроенной газовой плитой!

Этот микрорайон, как и сотни его близнецов-братьев по всем городам и весям великой державы был предметом безымянной любви, славы, государственных премий и связанных с ними благ для одних, и тщательно скрываемой ненависти для других деятелей советской архитектуры, служивших в паутине больших и маленьких проектных институтов, центром которой было Всесоюзное архитектурное управление в славной столице Союза. Там, в его недрах, и родилась великая в своем уродстве идея возведения типовых домов-пятиэтажек, дающих скорый рост, как гри-бы-вешенки на искусственной плантации...

Строительство близнецов-пятиэтажек шагало от центра державы шагами семимильными. Где-то ближе к ее окраинам шаг попридерживало, замедляло, а в городе Энске и вовсе перешло на черепаший шаг. Но видимость активной суеты создавалась и здесь: башенные краны вертели своими длинношеими сочленениями, самосвалы сновали взад и вперед то порожними, то чем-то до краев наполненными, и над всей стройкой площадью в пять гектаров, как какой-то ангел-спаситель, витал упруго-сочный, профессиональный язык строителей, выражавших столь многие оттенки человеческого бытия: от настроений до приказов, от непонимания до ярчайшего озарения, от описаний повседневного быта до философских обобщений...

К прорабской—фанерному вагончику на колесах, с обязательными для любой стройплощадки атрибутами: доской почета, пожарным щитом и таким же вагончиком-кладовой – к прорабской Строительно-монтажного управления номер шестьдесят один, лихо пыхнув выхлопными газами, подкатил темно-синего цвета с красной полосой по бортам милицейский «воронок».

Бывавший здесь относительно часто, он был радушно встречен хозяином стройки – самим прорабом.

Капитан Суворов Василий Александрович самолично распахнул заднюю дверцу «воронка», дабы так же самолично сопроводить подопечного к его месту работы, вновь и окончательно проинструктировать, в общем, выполнить профессиональные обязанности по Уставу.

С достоинством орангутанга, с палочкой эскимо в руке (забота о падших), Верзила вышел из «воронка».

Шурик, в данную минуту – разнорабочий, суетился поблизости, испрашивая у непреклонной кладовщицы тети Клавы новые рукавицы.

Еще не наступила та роковая для судьбы каждого человека минута, когда встречаются пути-дорожки добра и зла, когда литераторы говорят себе: «Эге! Поворот сюжета».

Ничего неожиданнее и непредсказуемее, чем судьба, рок не бывает в этой жизни. Можно что-то загадывать, что-то планировать, что-то предполагать, на что-то надеяться, но будьте уверены, что все обернется совсем иначе, и не всегда желанной для вас стороной. Но разве сама жизнь от этого становится менее интересной?

Несколько минут на необходимые формальности: краткое знакомство, инструктаж по технике безопасности, подпись в соответствующем документе, и двери прорабского вагончика распахнулись в мир суетливых подъемных кранов, сгруженных лесопиломатериалов, запаха бетонного раствора, масляной краски и проч.

Хозяин стройки, прораб Павел Степанович Выпивайло как можно более радушно пригласил вновь прибывшего к созидательному труду.

 * * *

Чтобы лучше понять и вникнуть в душу и мысли Павла Степановича Выпивайло, здесь необходимо сказать несколько слов о нем самом, так как в этой истории он занимает не последнее место и ему еще предстоит сыграть свою роковую роль в данном сюжете.

Быть может, вам станут понятными и близкими все порывы его души, а также сорок лет его жизни, если вы узнаете, что главной и недосягаемой мечтой всего существования Павла Степановича было страстное желание стать советским строительным специалистом, работающим за границей. Чтобы вплотную приблизить к себе эту мечту, Павел Степанович уже в зрелом возрасте вновь проштудировал горы необходимой литературы: сначала, как «Отче наш», политическую экономию социализма, затем загнивающего капитализма. В свое время в институте по этим дисциплинам у Павла Степановича стабильно было красивое «отл.», кстати... Затем по каталогу были испрошены в городской библиотеке труды всевозможных авторов по толкованию и развитию марксистко-ленинской философии, а также наро-доосвободительному движению стран афро-азиатского региона. Все издания – в брошюрах, заботливо издаваемых Всесоюзным обществом «Знание» – кладезем всенародной популяризации знаний.

Чтение газеты «Правда» предваряло всякое утро Павла Степановича раньше завтрака. И так бывало, в общем-то, не у одного Павла Степановича, а у всякого мало-мальски заботящегося о себе руководителя. Память и сознание Павла Степановича были готовы к самым суровым испытаниям на политическую зрелость и социалистическую подкованность, от его внимания не ускользал ни единый, хотя бы мало-мальски значимый факт в разгорающемся освободительном движении народов «Черного континента».

Как школьник таблицу умножения, Павел Степанович мог поименно перечислить всех дружественных нам политических деятелей освободившихся и пока еще освобождающихся стран.

Павла Степановича заприметило руководство городского отделения общества «Знание», и в один прекрасный день пригласило к сотрудничеству. Павлу Степановичу было предложено стать нештатным воскресным лектором городского отделения, и он с радостью принял это предложение, усмотрев в нем добрый знак. Маячивший где-то еще очень далеко мираж вдруг приобрел какие-то конкретные очертания. Павел Степанович открыл в себе дар оратора, увлекающего внимающую аудиторию в сложность современного бытия. Он безотказно выступал с лекциями о текущем

моменте и международном положении у себя в родном коллективе: в ЖЭКах, дважды в локомотивном депо, трижды на летней эстраде в городском парке культурного отдыха энчан, и даже во время собственного отпуска, заметьте!..