Текст книги "Евреи в тайге"

Автор книги: Виктор Финк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Стенгазета, прибитая к вековому таежному кедру, стояла как бы во главе угла, – на равном расстоянии от молельни и от собрания агронома, шагах в тридцати от каждого дома.

Агроном говорил.

Стульев нехватало. На два стула клали длинную доску, и получалась скамья. Сидели очень тесно.

Сидели, отвалившись спиной к стенке, и слушали, опустив веки и немного запрокинув головы на бок.

Хозяин квартиры, толстый еврей в очках, слушал, обматывая и разматывая вокруг пальца цепь на животе, – так «мотают на ус».

Он хотел вставить замечание во время речи агронома.

– А увсе такы, – начал он.

На него замахали руками.

Агроном, помахивая карандашиком, говорил о выгодности организации в Вальдгейме большого молочного хозяйства:

– У вас тут ходит своих коров сорок. Вы можете получить кредит и прикупить еще столько же. Вы поставите масляно-сыроваренное производство. До железной дороги десять километров, до Хабаровска четыре часа. Сбыт обеспечен. При стаде, масляном и сыроваренном производстве найдется работа для всех. Можете ваших поросят откармливать отгоном, как в Икоре, и у вас будут бэконные свиньи. Кроме того, вы можете организовать здесь коллективный смолокуренный завод, мастерскую гнутой мебели. Здесь растет черная береза и дерево-бархат. Благополучие само лезет к вам в руки. Возьмитесь дружно, а мы поможем.

Открылась дверь и появился один из молившихся. Он тихо встал в сторонку. Его осыпали там, в сторонке, взглядами. Он вышел за перегородку. Через несколько минут появилось еще двое богомолов. Потом еще человека три. Они входили робко и тихо, но тотчас приподнимались опущенные веки тех, кто слушал агронома, и богомолы натыкались на колючую проволоку. Они уходили за перегородку. Время от времени кто-нибудь из них просовывал голову с цыгаркой. Еще не взошла звезда, небесный суд еще не кончился, а у него уже цыгарка в зубах: это были цыгарки антирелигиозного раскаяния. Пришел и первосвященник с цепью на впалом животе. Он пришел как раз в ту минуту, когда агроном спросил – кто за!

Из-за перегородки гурьбой вынырнули богомолы. Они подняли руки. Первосвященник не знал, за что голосуют. Он рысью вбежал в комнату и поднял руку. У него были мутные глаза: как никак, после вчерашнего корчевания он провел сутки в посте и молитве.

Все застыли с поднятыми руками. Вдруг издали раздался страшный и все приближающийся грохот.

Какой-то шутник сказал басом:

– Слышите, евреи? Это идет Мессия. Ему выправили путевку, и он пробудет здесь, покуда не подымет целину.

Грохот приближался, и через минуту сквозь деревья стал виден громаднейший тракторище.

Евреи высыпали на улицу. Мой приятель, шелопай, который вчера дразнил кантора, щелкнул его по голодному брюху:

– Это вы выпросили у бога такой трактор?

Кантор отвернулся. Шелопай повертелся немного и сказал мне:

– Хотите, я сейчас моргну хлопцам, они его будут качать за трактор?

Я не сообразил.

– Не надо! – сказал я. – Он устал. Поблагодарите его устно, а качать не надо.

Но приятель спохватился:

– Что вы подумали? Вы подумали, мы хотим беспокоить товарища агронома?

– А кого?

– Я хочу опиума немного пошвырять, этого кантора, душа из него вон.

Однако «опиум» скрылся. Он, повидимому, что-то почуял.

Маклер на Ушумуне

Автоматическое пятизарядное ружье Браунинга имеет много ценных качеств. Оно отличается меткостью и кучностью боя, а многозарядность создает ему преимущество, которое может оценить только охотник, стреляющий там, где много дичи.

Однако подстрелить из такого ружья фазана или даже обыкновенную тетерку можно лишь в местах, где есть фазаны или обыкновенные тетерки.

Кто-то наговорил мне, что на Ушумуне, за Марфиной заимкой – не Марфы-солдатки, а Марфы-вдовой – к речке поближе, водится фазанов, как у собаки блох.

Я поехал на охоту.

Однако напрасно изъездил я весь Ушумун вдоль и поперек. Ворон видел, сорок тоже, ястребы носились и скрежетала сойка, а дичи не было никакой.

Я привязал коня к дереву, повесил ружье и лег отдохнуть на склоне невысокого холмика, чуть в стороне от дороги. Лежу, курю. Вдруг слышу конский топот. Вскоре на дороге показался из-за холма верховой. На немудрой деревенской лошаденке трусил казак, повидимому, охотник, человек лет тридцати, в жидкой бороденке, и шапка на нем сидела блином. Была у него берданка, и вокруг пояса патронташ с медными гильзами. Лошаденка шла некрупной рысью, и рыжая собака семенила за ней, высунув язык.

– Есть что-нибудь? – спросил меня казак, поровнявшись.

Мой пустой ягдташ был ему лучшим ответом. Казак сказал, что он тоже вот с утра носится по всему Ушумуну, а еще не видел ничего.

– Орла убил, да кой в ем толк?! А правильной дичи и не видел.

Тоже, значит, удачник вроде меня.

Он спешился, привязал коня и прилег отдохнуть. Лежали мы, курили, смотрели в небо. А небо как раз в этой местности голубое и находится очень далеко от земли. Пробежит по нему время от времени беленькое облачко, и боле ничего. А так, само по себе, небо стоит неподвижно. Сбоку тянутся зеленые сопки – отроги Хингана, одетые тайгой. Но до них далеко. А вблизи нет ничего. Вблизи есть поле чумизы, трава и солнце. Пожалуй, еще ящерицы и цикады. Но уж зато боле ничего.

– Охотничаете, значит? – заметил казак. – Оно правильное дело, когда удача бывает. А когда неудача, так хуже нет.

Нельзя было спорить с этим взглядом.

Я спросил казака, из какой он станицы и как его зовут. Это оказался Иван Холостов из Тихонькой. Я знал это имя, мне рассказывали, что у него недавно было в тайге приключение.

Он поехал за мясом. На Амуре хозяева едут за мясом не в мясную лавку, а в тайгу. Набьет человек кабанов, коз, подстрелит изюбря или лося и знает, что будет сыт. А про Ивана Холостова я слыхал, что его чуть зверь не разорвал.

– Да не таков Ванька человек, хоть из себя и незавидный, – говорили про него.

Холостое сам рассказал мне эту историю.

– Иду, значить, тайгой, смотрю, – нег ли мяса где. Вдруг четыре штуки их ка-ак ни преть! Из-за малой сопочки! Така там мала сопочка есть, как на Таймынь податься, – видали? Где корейская фанзочка стоит…

– Ну, знаю…

– Вот четыре их и поперло…

– Кого?

– Да кого? Медведей. Сам вперед лезет, хозяйка здоровая с им да молодых двое.

– Ну, и что?

– Ну, а что? Стрелил раз да самому прямо в голову торк! – так он и повалился однако. Повалился, а те стали, – мол, не понимают. Второй раз стрелил, – однако, хозяйке в бок дал.

Холостов рассказывал очень вяло. Я подумал, – ему неловко рассказывать самому о своих подвигах. Однако я, повидимому, ошибался. Холостов был правдив, как вообще казаки, но говорил неохотно, потому что рассказ подходил к части, которую он считал невыгодной.

– Ну, стрелил ишшо два раза. Молодого одного поклал, а второй, сволочь, убег… Я этто за им, а тут медведица-то и ожила, однако. Я думал, она совсем, – ан нет, встала да на меня и преть…

Он опять остановился.

– Ну?..

– Ну и порвала…

– Что порвала? – с невольным испугом спросил я.

– Да пинжак-то, почитай, весь в клочья пустила! – недовольно пояснил Холостое. – Ухопила да так над ухом и реветь! А сама лапами загребла… Я еле и стрелить успел…

– Ну, и что?

– Да что? Уложил, конечно. А тот так и убег, молодой-то…

– Значит, все-таки, – говорю я, – трех медведей положили?

Я, признаться, завидовал такому успеху. Но Холостов не был особенно доволен.

– Дык четвертый-то убег, однако?! И опять пинжак… Хоть старый, а все жалко…

Холостов пыхтел цыгарочкой. От земли шел пар, было тепло и лениво… Холостов спросил:

– А вы тут в еврейской колонии живете? Агроном будете, или как?

Я объяснил ему, что делаю в колониях. Я сказал, что евреи, – он доселе не видал евреев, – никогда не занимались земледелием, а жили в городах. Их переход на новую работу, особенно здесь, в тайге, – очень смелый шаг, и мне вот интересно, выдержат они испытание в Биробиджане, смогут укрепиться или нет.

– Куды там!.. – сказал Холостов. – Вовек не смогут…

– Почему? – спросил я.

– Да не ихняя рука!.. А ни в жизь не смогут!

Он сел, поджав одну ногу под себя, и начал выколачивать мундштук.

– Ни в жизь!.. Он и коня толком запречь не могит, ему поди запряги.

Это замечание меня, признаться, заинтересовало. Казаки на Амуре – большие авторитеты в вопросах безделья. Они редко когда работали. И вот Иван Холостов критикует евреев, неопытных и неумелых земледельцев, проделавших десять тысяч километров раньше, чем они впервые в жизни увидели землю.

– Ни во век жизни они здесь не уживут, – продолжал Холостов, закручивая новую цыгарку и облизывая краешек бумаги. – Ни во век жизни…

В это время на дороге показались двое пешеходов. Мы издалека еще увидели их. Один нес на голове, не держа руками, здоровенный чемодан, у другого был огромный тюк за спиной.

– Корейцы, должно быть, – сказал Холостов.

Народы Дальнего Востока – прирожденные носилыцики; особенно корейцы обладают феноменальным умением носить тяжести. У иного на голове корзина, в руках два тюка, за спиной ребенок привязан, и так он шагает километры.

– Не иначе, корейцы, – еще раз подтвердил Холостов и даже вывел отсюда – Ну, вот видите? Смогут здесь евреи ужиться, как бы сказать, примерно корень пустить? А ни в жизь… Здесь во какая жизня – на голове ношу свою носи… Во… Тут корейцу бы одному и жить… Я вам тако скажу, – прибавил он, понизив голос, – понапрасно и казаков сюда закинули. Видите, сколько годов живем, а сторона кака была глухая при дедах, така и осталась. Уж коли мы, казаки, с ей не управились, – где уж евреям?!

Такие рассуждения я слыхал не раз и от казаков и от не-казаков. Не все хотят понять, что теперь машина помогает человеку в борьбе с дикой природой. Дорожные и корчевальные машины и тракторы могут сделать в Биробиджане то, чего голыми руками человек доселе сделать не мог. Тогда не только евреи, но и корейцы смогут на головах носить шляпы, а не чемоданы.

Когда я стал развивать Холостову свою теорию, носильщики были уже близко. Они шли крепким шагом, по-военному, и размеренно махали руками. Тот, который нес чемодан, был без пиджака, – он перекинул пиджак через руку. Франт.

Я взглянул на Холостова. Он отвернулся и как-то неловко пожал плечами. Я мог его подразнить.

Я его не дразнил. Я даже отвел глаза от него, чтобы не конфузить. Он усмехнулся и сказал сквозь зубы:

– Ишь, с-сукины кошки!..

Оба пешехода с поклажей были типичные евреи. У одного даже была рыжеватая бородка. Лица их были залиты потом, но они шагали.

Когда успели они перенять у корейцев эту манеру носить тяжести?

Ближайшее место, откуда они могли выйти, находится в шести километрах отсюда. Ближайший пункт, куда они могли бы отправляться – в шестнадцати километрах. Холостов, оказывается, делал в уме тот же подсчет. Он сказал:

– Двадцать две версты!… Ну, и с-сукины кошки!.. А глядеть не на кого…

Пешеходы, поровнявшись с нами, сделали привал. Сбросили поклажу, сели, закрутили козьи ножки. Один сел на корточки, другой прилег под деревом. Это были евреи-колонисты. Они вышли пешком в расчете, что встретят в пути конных попутчиков и те их подвезуг. Своей лошади нет.

– А вы б не купили? – неожиданно бойко спросил Холостов. – А то вот конь продается! Ух, конь!

– А дорого?

– Да не дороже денег. За цену сойдетесь, но уж зато будете довольны. Всегда добром помянете Холостова Ивана. Вот, скажете, добрым конем наградил человек, пошли ему господь доброго здоровья.

Холостов стал расписывать коня, как невиданное чудо. Однако евреев испугали почтенные лета этого чуда. Тогда у Ходостова оказался на примете другой конь.

– Прямо не конь, а аллюр два креста! Боевой конь, на ему призы брать, на таким коню!..

Маклер сделался необычайно словоохотлив. Ему нехватало только суетливых местечковых жестов и въедливых интонаций. Покупатели молча и деловито смотрели, как человек хочет заработать комиссионные, и пыхтели махоркой. Уходя, они бросили ему свой адрес и приказали наведаться послезавтра, когда вернутся из Тихонькой. Вскинули поклажу и зашагали.

– Двужильные они или что? – сказал Холостов, глядя им вслед.

– Двужильные, – подтвердил я, – у них самая главная жила в середине. Она называется – воля…

– Слобода?

– Нет, – желание.

– Это вы к тому, значить, что – захочет человек, так и смогит?

– Это самое…

– М-да… – промычал он.

Момент был для него неудобный вступать со мной в спор.

Он долго курил и молчал. Я думал, он так себе молчит. А он, оказывается, что-то обдумывал.

– В коллектив никогда толком не собьются, – угрюмо сказал он наконец.

– Почему так?

– Да уж так, – протянул он. – Пятеро работают, а он, сукин сын, ходит и лодырничает…

Я спросил Холостова, откуда он знает про еврейские коллективы.

– А оттуда знаю, – отвечал он, – что мне сами евреи сказывали. Есть у меня знакомец из ихних же, еврей один…

– Ну, и что?

– А заходил ко мне и рассказывал. Как раз пришел, а у нас во дворе ссора. То ись не как бы сказать ссора, а обыкновенно ругали мы товарища одного своего… И даже так скажу, что и по морде ему давали.

– За что же это? – спросил я.

– За что давали? За то давали, что он, сукин сын, в артель вошел, а от работы-то и отлынивает. Что ж это ты, мол, говорим? Шесть нас человек, пятеро работают, а ты, мол…

Я слушал Холостова, не глядя на него. Я лежал, зажмурив глаза: солнце очень уж било прямо в лицо. А он оборвал рассказ на полуслове: в воздухе послышалось какое-то хлопание. Я взглянул на Холостова. Он замер. Собаки делали стойку. Откуда-то, наконец, явились фазаны, – пять жирных курочек и один петух.

Глава об антисемитизме

1. Старики

На берегу Биры была кутерьма и сутолока: отправлялся в дорогу большой трактор. К пятидесятисильной гусеничной машине прицепляются тележки, на них кладут грузы, вещи, багаж, затем взгромождаются люди: рабочий, охотники, пассажиры, агрономы – и поезд не спеша отправляется в путь.

Шли последние приготовления, когда откуда-то из-за поворота показалась одноконная крестьянская тележка и проехала мимо. В тележке сидел агроном-мелиоратор с соседнего участка, а правил лошадью или, как говорят здесь, ямщичил старик лет семидесяти, судя по внешности – амурский казак.

Он бросил взгляд на наш трактор, на груженую телегу и весело крикнул трактористу какую-то шутку, что-то вроде того, что ежели трактор надорвется, то нас всегда сможет выручить в пути его, старика, лошаденка: ехать нам предстояло по дороге.

– А ты ездить стал, Кувалдин? – крикнул ему кто-то из наших.

– А как же! – весело бросил старик, оборачиваясь. – Конь удалый, парень бравый! Мы ишшо, парень, поездим! Ишшо поездим!

Сказав это, он сам рассмеялся и дернул возжи.

Я уже слыхал про Кувалдина. Он из Венцеловой. Занятные про него говорили вещи. Вот он, значит, какой, – плоское, полубурятсксе лицо, хитрющие веселые глазки да рваная шапка на седой голове, – вот он какой, Кувалдин?.. Говорили, был у него полон дом сыновей и дочь была красавица. Сыновей он из дому выжил, – лютый старик. А дочку насильно, против ее воли, выдал за кривого якута замуж, потому что якут хвалился и показывал, что у него два пуда золота – сам намыл. Выдал Кувалдин дочку за якута, а тут вскорости якут хворать стал и через недолгое время помер, а дочка с золотом досталась Кувалдину. Стала она помышлять второй раз замуж идти, да и сватались к ней немало: сама хороша и золота два пуда, но отец коротко сказал, что убьет, и в доказательство стал бить ее почем зря. В один прекрасный день она исчезла, – говорят, в город удрала, в работницах там живет.

А тут ко всему и баба Кувалдина, жена его, померла и остался он один при большом богатстве, в крепком дому, при резвых конях. Все было у него, чтобы жить веселой и легкой жизнью, только годы были не те: семьдесят. А Кувалдин не взглянул на это, стал веселиться в жизни, девушек завел целую ватагу, карамелями их кормил и вообще, как говорится, понес. Над ним точно впервые солнце взошло. Только недолго оно ему светило: стали кулаков раскулачивать.

Тогда узнал Кувалдин, что он стар, и что старость – грустная и тяжкая пора: имущество у него отобрали, а девушки сами упорхнули, как воробьи, и остался Кувалдин яко наг, яко благ, чуть не в батраки нанялся, – на чужом коне ездит. Недолго радовался.

Рассказали мне эту историю случайно, когда пришлось к слову, и вот по какому поводу: к нам приехал из Венцеловой казак один и, так себе, скуки ради рассказал, как ночью одна старуха поймала Кувалдина, когда он пробирался на сеновал, где спала ее шестнадцатилетняя дочка, и кочергой того Кувалдина огрела. Рассказывавший находил, что это подло, потому что, когда Кувалдин был при деньгах, все станичные старухи ему своих дочек сводничали, а теперь вот кочергой лупцуют.

– Да уж не такой он старик! Уж он девчонку эту небеспременно уведет! Просто, для зла уведет Вы наших стариков не знаете! Наши старики – кремень и огниво! – прибавил венцеловский.

И верно: среди разных людей, каких видел я на Амуре, старики необычнее всех.

Крепкие они здесь и живут подолгу.

Забрел я в лесную сторожку в тайге за Бираканом. Там нашел высокого бойкого старика, – борода метлой. На вид ему было лет под шестьдесят, и был он для этих лет бодрый и подвижной: поминутно бегал в погреб о обратно, из колодца воду таскал, дрова колол и все делал быстро и легко. Ему оказалось восемьдесят два года, он клялся, что ему восемьдесят два. Мать его померла ста двадцати лет, а отец дожил до ста тридцати двух. Старикан клялся, что сам он всю жизнь курит и пьет водку, а отец так и вовсе пьяница был, не тем будь помянут, и тоже табак курил, а если помер, то от дурного глазу, а не то еще жил бы.

– Люди мы таежные, живем мы в глуши! – сказал старик. – Не о кого нам пример брать помирать.

В Раздольной живут старики Худяковы, почти легендарные зверобои. В молодые годы они принимали заказы на тигровые шкуры, как на селезней. Один из них потерял на охоте руку: тигр отгрыз. Но и лежа под страшным зверем Худяков не растерялся: высвободил вторую руку и всадил тигру кинжал в горло. Тем спасся.

В Союзной живет старик Ярославцев.

– Не авантажный он с лица человек, – говорят про него. – Его медведь повредил.

На охоте Ярославцев попался медведю в лапы, и медведь сделал с ним то, что он часто делает с людьми и чего охотники боятся от него больше всего: медведь положил ему лапу на голову и потянул вниз. Кожа с головы – скальп – и все лицо до самого рта оказались сорванными и вывернутыми наизнанку, как чулок.

Ярославцев, – как выразился один его приятель в разговоре со мной, – сразу очень был «изумлен», а потом отвернул лицо и скальп на место и добрался домой пешком. Пять верст.

В Столбовой жил я у хозяина, – подвижной, ловкий был человек, борода черная, глаза, как гвозди. Я поначалу думал, ему лет сорок пять, – оказалось, за семьдесят. Я слышал из-за перегородки, как он учил внука Костю:

– Само главно, – наставительно твердил старик, – бояться ее не надо! Ежли ее не бояться, она тогда на человека не смочит. Тигре надо в глаза смотреть – она человечьего глаза боится! Вон Сазонт Дрыгунов три раза тигру глазами отваживал.

Старик прибавил после паузы:

– И то ишшо Кискинкин, упомни, что тигра петляет. Она ежли человека почуяла, норовит сзаду ему зайти. Ее тогда надо сзаду берегтись.

Костя, я слышал, заерзал и тяжело задышал, а дед продолжал:

– Тут я прямо скажу, Кискинкин, я не песельник в этим случае. Тут можно два не перечесть и жилки потерять. В этим случае, Кискинкин, ты лошадь под уздцы, а сам поспешай пеше, да веселей. Тигра на лошадь сзаду скочит, а ты не ездыхай, беги!

Косте было лет двенадцать, Кискинкину этому.

И водку пить деды горазды. В Никольской сидел я у знакомых колхозников, обедали. Было тепло, дверь стояла открытая; вдруг ворвался в комнату старик, как лунь белый, пьяный и веселый.

– Я казак! – орал он, – Я в комфозе работаю, якут твою в зеркало!.. Зачем дощи идут? Где теи агрономы, что должны слово знать против, доща?

Он стал скверно ругаться, и хозяева сделали ему замечание.

– Я не ругаюсь, – возразил старик. – Ежли я мать пущаю, то это она сама вылетает.

– Это не ругаться, – пояснил он далее, – ежли мать вылетает. А конюшню вы набок построили! А в комфозе порядка нет, морде вашей наполовину!…

Выругавшись, он снова тотчас разъяснил:

– Я не ругаюсь. Женщины не слышат: у их на ушах золото.

Впрочем, это был просто оголтелый пьяница, крикун.

– Зачем ты пьешь, старик? – спросил я его.

– А куда деньги девать? – немедленно и в тон ответил он мне.

Я взглянул на его худой пиджачишко и посоветовал:

– Плащ купил бы.

– А пить на что? – тотчас возразил старик.

У него даже сделались большие и удивленные глаза. Сам он был низкорослый, волосатый, коротконогий, а руки были длинные и корпус держал он вперед. Это все делало его похожим на обезьяну или на зверя, ставшего на дыбы. Он выпил у нас рюмку и с пением сел на пол.

Но это был просто пьяница, малопочтенный выпивоха. А настоящий дед не пьяница, а пьет во благовремении, когда господу угодно.

Зная, что меня интересует история колонизации Приамурья, мои знакомые повели меня в Никольской к какому-то деду старожилу.

– Вот кто вам много расскажет! Человек он древний, лет ему под сто! Он из самого Забайкалья с Муравьевым-Амурским пришел.

Мне было очень интересно, и я решил отправиться к старику немедленно. Но мне посоветовали раньше завернуть в лавку Центроспирта – наполнить баклагу водкой.

– Для вежливости! – пояснили мои знакомые. – Старик хоть и не пьяница, а вежливость признает.

Мы застали старика на полатях. Когда он встал и выпрямился, я увидел перед собой человека громадного роста, широкоплечего и косматого. Волосы на голове и борода были взлохмачены, и лицо от этого казалось громадным. Рот у него был тоже громадный и голос громоподобный. Ноги у деда не сгибались в коленях, и ходил он точно на ходулях, держась за стенки. Тут же вертелась и старуха его. Узнав о цели нашего прихода, она озабоченно сказала вполголоса:

– Не будет он сегодня говорить. Ежлиб не воскресенье, он бы говорил, а в воскресенье он с утра пьяный.

Старик сел рядом со мной. Немолодой сын почтительно поднес ему стакан, я стал наливать водку. Я лил осторожно, ожидая, что на четверти, ну на половине, ну на трех четвертях старик меня остановит. А он внимательно смотрел, как я лью, и лишь, когда стакан был налит до краев, он удержал меня за локоть:

– Не пролей смотри, мой бравый!

Он поднес стакан к своему громадному рту и выплеснул его туда, как ведро. Закусить нечем было. Дед, все так же держась за стенки, добрался до полатей, достал оттуда маньчжурский табак-горлодер, набил трубку и вернулся ко мне беседовать.

Даром на него старуха говорила: никаких признаков опьянения у старика не было, и рассказывал все он довольно складно – и про то, как из Забайкалья три года путешествовали, и про то, как дикие звери и даже тигры бегали там, где нынче стоит его дом. Очень он сокрушался, что помер недавно Игнашка, товарищ его: тот мог бы больше рассказать. Игнашке было сто шесть лет.

Когда я уходил, старик все приговаривал:

– Ух, ты, мой бравый! Ух, ты, мой удалый! – и, приговаривая, налил себе еще водки из моей баклаги.

Старуха что-то такое сказала ему, вроде того, что, мол, на сегодня довольно бы водку хлебать. Но он так рявкнул на нее, что она испуганно засеменила прочь.

Он говорил густым громыхающим басом, точно гармонь туго растягивали на басах. На прощанье он поцеловал меня, говоря:

– Дай, я тебя в верхушку поцелую.

Он сказал это близко к моей голове, и у меня загудело в ушах.

Крепкий и тугой народ казацкие деды. Правильно сказал венцеловский приятель, что они «кремень и огниво». Как древние дубы, как кедры в три обхвата стоят они посередь жизни; и берегут старину.