Текст книги "Евреи в тайге"

Автор книги: Виктор Финк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Приписка через год

Я написал эту главу осенью 1929 г. Надвигалась зима, когда я уезжал из Биробиджана. Казаки готовились к белкованью, – покупали собак, продавали собак, кормили собак. В факториях Госторга и Охотсоюза толпились люди, – закупали ружья, дробь, порох. Прикидывали ружья к плечу, – пробовали прикладистость. Торговались насчет нормы дроби. Дома извлекались из чуланов унты, чинились рамузы, дохи, шапки, седла, заготовлялся хлеб, сухая рыба, табак. Сговаривались компаниями – кому, с кем и куда ехать, в какую сторону, к какому зимовью.

Охотники собираются группами по 6–7 человек. Они уходят верхами, на коней навьючены припасы, убогий провиант, топор, ведерко. Расположившись в тайге, в зимовье, коней отправляют с мальчишкой домой, а сами остаются. От зари бродят они по лесу и стреляют. Месяц живут так, два, – пока хватит провианта. Потом навьючивают мешки с пушниной себе на плечи и отправляются пешком домой – за десятки километров – обросшие, немытые, но с добычей, которая обеспечит их на год.

Надвигалась зима, когда я уезжал из Биробиджана. Уже выпал первый снежок, и стадо косули оставило всполошенный след на долине за селом, в котором я жил.

Мне часто приходила в голову мысль, – ну, а как перезимуют евреи? Что будет с этими бедняками? Что будут делать зимой эти худосочные, бледные люди с посиневшими от истощения губами, босые, в рваных калошах на босу ногу; что будут делать они, их несчастные жены, их золотушные дети?

Зимой тайга стоит прозрачная, – кустарник, лианы, трава – вся таежная мелочь – удирают от мороза. Остаются одни только суровые лесные старики – кедр, пихта, дуб. Приходят морозы в сорок градусов, – тогда скрипит дуб, охает пихта и кедр угрюмо скрежещет.

Никто не мог сказать, что будет с евреями. Небо стояло голубое, но голубизна была холодная. Суров был шатер на чужой стороне.

Однако, случилось так, что в конце лета 1930 г., т. е. ровно через год, мне довелось снова посетить Биробиджан. Неожиданно я сам оказался тем «другим бытописателем», от которого ждал сообщений насчет ближайшего биробиджанского будущего.

В день моего приезда я имел случай съездить в Вальдгейм. Помню, год назад при поездке сюда моя лошадь едва не сломала себе ноги, провалившись в яму. Сейчас между Тихонькой и Вальдгеймом лежит широкая американская дорога, усыпанная гравием. Болото она проскакивает по дамбе, а в тайге идет ровной аллеей. Прошлогодние вальдгеймские домики стали похожи на спичечные коробки, потому что рядом с ними выросли новые дома – коттеджи в шесть квартир, с широкими верандами, с просторными комнатами. Вальдтейм – колхоз. Ведь я был здесь в памятный иом-кипур, когда этот колхоз закладывался. За этот суровый год колхоз построил школу, клуб-столовую на 500 человек, здание сельсовета, агропункт, конюшню на 150 коней, коровник на 200 коров, свинарник на 200 свиней, инкубатор на 2000 мест, пасеку на 300 ульев и изумительный огород. Здесь есть почта, телефон, у въезда поставлена триумфальная арка.

Вальдгеймский огород дал картофеля 200 центнеров с гектара, помидоры уродились исполинские, тыквы такие, что одному человеку не поднять. Вальдгейм кормит Хабаровск своими овощами, маслом и медом.

Доходность гектара огорода по твердым ценам такая: картофель—540 р., огурцы—1 400 р., томат– 2000 р. и т. д. Колхоз заготовил 450 тонн сена. Его территория теперь рассчитана на 1000 переселенческих семейств. Средний дневной заработок члена колхоза превышает 3 рубля.

Вот, оказывается, как провели зиму в Биробиджане некоторые еврейские переселенцы. Вот что они делали и вот что они сделали под суровым шатром на чужой стороне.

Дамский портной, который в прошлом году, в иом-кипур угощал меня салом и «гусиным молоком» из ферм Центроспирта, теперь состоит на колхозной кухне вроде первосвященника. Он подвязал голову белым платком, что при черной бородке и жгучих глазах придает ему вид хозяина таверны в Калабрии.

Радость нашей встречи была омрачена для него:

– Ну, что это за столовая, – ворчал он, – когда прованского масла нет, гвоздики нет, перцу душистого нет! Ну, как я вам приготовлю икру из синих баклажан?

В Тихонькой на вокзале еврей-милиционер караулил гору старой канцелярской мебели. Рыжие шкапы для дел, залитые чернилами столы, старые стулья с протезами вместо ног, – все это стояло на площадке дебаркадера и лупило чернильные глаза на окружающую природу. Окружающая природа была представлена стаей мальчуганов и тихоньковской дремучей сопкой. Мальчуганы были еврейские, корейские и казацкие, их было много. Они представляли окружающую природу и одновременно играли в бабки. А сопка стояла угрюмо и одиноко: ей не до игры. Знает она, какую игру могут затеять с ней люди: люди рассекут ей грудь и вынут гранитное сердце, – вот и вся игра. Сопка хмуро смотрела на стадо столов и стульев.

Стадо принадлежало будущему Биробиджанскому районному исполнительному комитету, открытие которого было назначено в Тихонькой на ближайшие дни. Первый Съезд советов открылся на следующий день.

Я был на этом съезде. Он заседал в большом новоотстроенном доме. Стены были обиты лозунгами на четырех языках. Плакаты были написаны по-еврейски, по-корейски и по-китайски.

Все перемешалось в великолепном вихре нашей эпохи! Вот социализм строится в краю, где ревут медведи, а строят его евреи из местечка и монголы из тайги.

Незадолго до съезда в Тихонькой появился какой-то чудодей, – он взялся в три дня оборудовать электрическое освещение. Ему предоставили поломанный трактор, он его починил, а потом мы видели, как этот человек карабкался на столбы и деревья, протягивал провода и укреплял лампочки. В день открытия съезда в Тихонькой сверкало электричество. Вокруг лампочек роились бабочки и комары и стояли изумленные люди. Люди были изумлены могуществом человеческого разума, который умеет так хорошо освещать тьму. Еще больше изумляло, что ясный свет пришел именно сюда и горит в этой темной деревне.

Я ходил на заседания съезда. Переводчикам там была работа: корейцы, китайцы и евреи говорили каждый на своем языке.

– Надо проложить дороги, – говорили делегаты. – Нужны школы. – Нужны больницы. – Нужны ветеринарные пункты. – Нужно побольше тракторов.

Тайга едва проснулась от тысячелетнего сна, я вот сразу стали ее мучить тысячи вожделений. Все сделалось нужно.

Итак, Тихонькая – город! Центр Биробиджанского района!.. Будущая еврейская столица!

И вот уже в Тихонькой тесно, свирепствует жилищный кризис, куда ни войдешь – всюду занято, всюду живут. Построилось с прошлого года несколько неплохих домов, но там уже живут по пять человек в комнате. Казаки смекнули, в чем дело, и в Тихонькой почти московские цены на комнаты. Дед, похожий на лесную шишигу, просит 4 рубля за десяток яиц и сокрушается: он слыхал от людей, что в Новосибирске 8 рублей платят люди, если яйца хорошие. Отсюда до Новосибирска неделя езды. Дед отдает яйца за четыре рубля с видом человека, у которого погибла жизнь: он бы смотался в Новосибирск пешком, да вот ноги, гудут. Это непоправимо.

Я опять немало изъездил по Биробиджану и на колесах, и верхом, и исходил пешком немало. Ружье охотника снова заводило меня в лесные дебри, а записная книжка журналиста толкала в гущу человеческих взаимоотношений. Я постараюсь подробно описать все, виденное в этот приезд, отдельно и более или менее подробно. Сейчас скажу только в этой краткой приписке: много ошибок, совершенных в 1928 г., уже исправлено. Во-первых, введено колхозное землепользование и к тому же – на основе сплошной коллективизации. Кончились мелкие местечковые компанейства по 2–3 человека. Коллективизация– сплошная. Исправлена и другая значительная ошибка: кучки переселенцев, разбросанные по всему Биробиджану по 5–6 семейств в одном месте, стянуты и включены в крупные колхозы. В 1930 году в Биробиджане было четыре еврейских крупных с.-х. коллектива в четырех населенных пунктах – Амурзет, Бирефельд, Вальдгейм, Икор. Проведение телефона и улучшение дорог значительно облегчили связь между колониями и управление ими.

Колхозы живут напряженной хозяйственной жизнью, – работают, строятся, отбирают у тайги и у болот все большие и большие пространства. В 1930 г. всего было вспахано земель в Биробиджане 35 тыс. га. Полезно прибавить, что до советской колонизации казаки успели поднять здесь за 70 лет всего 14 тыс. га.

В 1930 г. приступили к работе совхозы: Биробиджанский зерносоевый на площади около 75000 га; рисовый, имеющий 1500 га; молочно-огородный вблизи ст. Покровка, имеющий 3 500 га, и Амуро-Бирский скотоводческий. Наркомзем Союза наметил организацию здесь еще 14 различных совхозов, общей площадью в 760 000 га. Осенью 1930 г. из этого числа приступили к работе колхозы – свиноводческий и птицеводческий. А на 1931/32 г. намечено вложение в строительство Биробиджана 20 миллионов рублей.

Организованы три машино-тракторные станции. Работает крупный деревообделочный комбинат в селе Николаевке. Работает целый ряд крупных производственных артелей и, – что важней всего, – завод стандартных домов.

В значительной степени переменился и состав новоприбывающих переселенцев: видно, и на местах немного одумались и перестали посылать сюда немощных стариков и старух. Сейчас в Биробиджан едет еврейский молодняк. Можно сказать, Биробиджан – страна еврейской молодежи.

Многих, кого я помнил с прошлого года, я не застал. И хорошо: произошел отсев, естественный отбор. Я не застал, например, никого из той слякоти, с которой ездил в Биракан покупать дом.

Но те, которые перезимовали, переменились в значительной степени: у евреев в Биробиджане обветренные лица и суровый блеск в глазах.

Еще не все гладко в жизни Биробиджана, еще много трудностей лежит на плечах переселенцев. Еще не изжита и вся неорганизованность. Но перелом наступил. Главы, в которых я передаю рассказы Аврум-Бэра и описываю бараки, получили характер исторической справки. Так я их здесь и оставлю. Да ведают потомки!

Я писал в прошлом году, что жизнь будет. Скажу: она идет. Она есть. Да здравствует жизнь!

Еще об евреях

1. Десна ноет

Я сидел в гостях у знакомого казака-охотника в Тихонькой. Были и кроме меня гости – все местные зверобои. Хозяин потчевал нас медвежиной. Он раздобыл и бутылку водки, что довольно трудно было тогда на Дальнем Востоке. Об этом и были разговоры.

– Взять бы того Чанкайшу да и к нохтю! – ворчал, разрывая кусок красного мяса, Сергей Стремянников, старый жилистый казак с большими усищами. – К нохтю – и будь здоров! Верите ли? – обратился он ко мне, – до конхликту так тут ихной водки китайской – ханшины, значит, – бывало, сколько хочешь. А сейчас как полезли они воевать, – граница, значит, усилена, и вот не поставляют, однако, китайцы.

– Давеча встретил одного, – добавил басом другой гость, Максим Ярославцев, тоже сухопарый, жилистый усач. – Знаешь? Который из Семи Балаганов…

– Хромого фазана? – перебил хозяин. – Знаю.

– Угу! Хромого! Где, говорю, твоя ханшина?

А он, – моя, говорит, китайска сторона не ходи. Вот тебе и конхликг!

В этом году к военным осложнениям присоединилось и еще одно совершенно неожиданное для казачества обстоятельство.

– Нету у бога погибели на них! – говорили казаки. – Сказано, – волос долог, ум короток.

В этом году женщины-казачки возвысили голос. Это было впервые от сотворения мира. «Бабком» потребовал закрытия лавки Госспирта. На селе сделалось очень трудно добыть водку, – разве уж из города кто привезет.

Вошел к нам в комнату еврей-переселенец, временно живущий в доме у моего охотника. Хозяин поднес и ему. Еврей выпил рюмку и мгновенно захмелел. У него опрокинулись глаза, и внезапно он стал спрашивать меня, почему такой-то товарищ, состоящий на службе в Озете, получает двести рублей в месяц.

– За то, что умеет красиво подписывать свою фамелию, а я не умею, так я сапожник, а он ответственный? Вот это значит социализм? Я вас спрашиваю! Стремянников! – обратился он к усачу. – Стремянников! Это социализм? Я говорю, слышишь, Стремянников? – я говорю, что если так, то мы вполне имеем явление демократической республики.

Все удивились, как быстро человек опьянел. Он плюхнулся в угол и замолк.

Казаки с любопытством оглядывали его: они не видали евреев, не знают их, им любопытен каждый.

За перегородкой, где живет еврейская семья, заплакал ребенок.

– Совсем еврейское дитё, как русское, плачет, – заметил Стремянников.

Ярославцев задумчиво добавил:

– Все люди по-одному, одним звуком смеются и одним звуком плачут. А живут по-разному: одни, как люди, а другие, как сволочи…

Ярославцев опрокинул здоровенную рюмку и стал обгладывать кость.

Потом разговор незаметно перешел на соболиную охоту. Стали говорить, какой это трудный промысел. В этой охоте, требующей колоссального терпения, выносливости, наблюдательности и знания тайги, никто не может тягаться с гольдами и орочами. Редко когда русские или китайцы охотятся на соболя. Русские, особенно староверы, живущие в глубоких таежных районах, до революции скупали собольи шкурки за гроши у наивных туземцев, а чаще всего выменивали.

– Они, гольды, дюже посуду медную любят, – сказал Стремянников. – Бывало, привезут им столоверы медный чан, да начищенный, чтобы блестел покрасивше! «А ну, брат Сюнцай, кидай соболей своих сюда!» Да сколь чан велик, столь соболей и заберет. Еще уминает купец кулаком, чтоб побольше влезло. «Твой чан, мои соболя!» А сам за чан пять рублей отдал, а сам за соболей тыщи наберет. Да-а! – неожиданно заключил Стремянников. – Торговый они народ, богомольный!..

Все забыли об еврее. Он сидел в углу на груде мешков и молча смотрел на нас помутневшими глазами. Однако, когда Стремянникоз закончил рассказ об оборотистых староверах, еврей воскликнул:

– Ай-ай-ай! Что было бы, если бы это делали евреи?

– А хоть бы и яврей, так что? – недоуменно спросил хозяин.

Он не понимал своего жильца.

– Вы не знаете – что? – переспросил гот. – Так я вам скажу! Еврей – это такой человек, что ему нельзя то, что можно другому. Ось, к примеру, эти столоверы, так они обманували гольдов. Так что? Так ничего. Обманували, так обманували. Так вы за их вспоминаете, когда бог послал рюмку водки и пришло до слова. А у нас в Расеи так когда-то ходили люди и говорили, что надо только сделать еврейский погром. Что такое? Ничего! Еврейский лавочник обманул мужика: он взял с него три копейки за селедку и не додал ему сдачи полкопейки…

Хмель снова стал трясти его, и он распалился:

– Евреи – это особый народ! – кричал он.

Он бросился ко мне.

– Послушайте, вы! – сказал он, хватая меня за плечи, – Вы! Писатель! Вы напишете, что Биробиджан – хорошая страна, так найдутся такие, что скажут: «Ка-а-ак? – они скажут. – Хороший кусок земли, так отдали евреям? Расея, – они скажут, – стала жидовской страной!..» И так само обратно– вы напишете, что Биробиджан плохая страна, так опять найдутся такие, что будто бы они наши друзья, чтоб они удавились, и они скажут: «Во-о-от! Плохой кусок земли, так отдали евреям на погибель…» Бо до нас никто холоднокровно не относится…

Вся эта реплика пропала для казаков. Они никогда не видели евреев, не знают их, не имеют о них никаких суждений. Но я понимал беднягу очень хорошо. Верно, что трудно и писать об евреях. Хотя Хаим-Мордко Пинтель и говорит, что евреев уже нет, но все же национальное чувство еще очень воспалено в еврейской массе. Больной зуб еще только-только удален, и десна еще ноет.

Однако больной зуб удален. Как бы ни было удручающе тяжело материальное положение еврейства, продолжающего томиться в местечке, советское законодательство, разрушившее исключительные законы, положило начало моральному перерождению забитой, бесправной, деморализованной, лишенной гражданского чувства еврейской массы.

2. «Солдатушки-ребятушки»

Есть у меня в Москве один знакомый пожилой еврей. Это обыкновенный еврейский папаша: сутулый, близорукий и говорит глухим баском. Всю жизнь он трудился – служил счетоводом у богатых евреев. Там у него притупилось зрение, заглох голос, сделалась круглой спина.

У него сын в Красной армии, и парня занесло на Дальний Восток, на маньчжурскую границу. Было это как раз во время китайского конфликта. И вот папаша ходил по знакомым и показывал всем, какое письмо ему прислал его Исак, который прислал ему письмо. Исак участвовал в стычке с китайцами и пишет об этом, захлебываясь от радости.

– Что вы на него скажете, на этого вояку? Мой Исак, так он вовсе герой, ей-богу!

Папаша читал письмо вслух, лежа носом на бумаге, – иначе он ничего не видит, – но поминутно отрываясь от чтения, чтобы выпрямить вдавленную грудь: он был горд.

Не всегда так было. В царской России евреи не были образцовыми гражданами. Нельзя сказать, чтобы цари могли хвастать, что вот, мол, из всех народов верноподданный, усердный народ у них евреи. Напротив, евреев вполне заслуженно обвиняли, например, в дезертирстве из армии, в уклонении от воинского призыва. В еврейских городах и местечках существовала даже сложная индустрия членовредительства и взяточничества вокруг воинских присутствий.

В Чечельнике жил костоправ, виртуоз по грыжам. Он умел сделать свежему человеку грыжу за самое скромное вознаграждение и в короткий срок, так что другие завидовали. Он был очень популярен среди призывников. В Головановске был ушной мастер. Он прокалывал призывникам барабанные перепонки. Это освобождало от барабанного боя. В Бершади проживал «окулист», который умел, как никто на свете, прокалывать глазное яблоко и оставлять человека кривым. Но зато такой человек не видел солдатчины. Были доморощенные терапевты, которые знали, чем и как надо поить призывника за два месяца до призыва, чтобы в воинское присутствие его внесли на носилках.

– Когда я не хочу петь «Солдатушки-ребятушки, где же ваши жены?» – сказал мне один такой призывной полутруп, которого я спросил, как он решился поставить на каргу свое здоровье, а то и жизнь, лишь бы не итти в солдаты.

Разорение здоровья сопровождалось разорением имущественным. Местечковые «профессора» получали, правда, гроши. Но благородное российское офицерство и чиновничество, оплот могущества русского царя, – все эти исправники, капитаны, генералы, военные врачи, – все члены воинских присутствий знали, что среди евреев-калек, подходящих к столу присутствия, есть и немало членовредителей. По тем временам это грозило серьезными арестантскими ротами. Но еврейские папаши платили взятки, и все обходилось благополучно. Собственно, освобождались евреи от солдатчины за посильную взятку, а глаз или ухо прокалывали себе только так, для соблюдения формальностей, чтобы не подводить начальство.

Вокруг всей этой системы позора и несчастья жужжали антисемиты. Даже те, кто на еврейские взятки кутили, держали лошадей, выдавали дочек замуж и строили каменные дома, даже те жужжали, что евреи – трусы, что они боятся ружья, что им страшны трудности казарменной жизни и что все это только потому, что они евреи, а евреи – другая раса, внутренне несхожая с расой арийской, и т. д. и т. д.

Существовала тысяча теорий антисемитизма. Одного только понимать не хотели все эти теоретики: что царская Россия, державшая евреев в бесправии, впихнувшая их в нищенскую «черту оседлости», не могла и не имела права ожидать, чтобы они лезли с верноподданничеством и усердием и рвались в солдаты, в казарму, к унтер-офицерам и, особенно, на войну. Все говорили, что это дезертирство характеризует евреев, в то время как оно характеризовало только тогдашнее государство.

Сейчас удельный вес евреев в Красной армии больше удельного веса мужского еврейского населения в Союзе. Отношение такое: 2,1 % к 1,7 %. Процент евреев в царской армии равнялся 1, т. е. он был вдвое меньше процента евреев в Красной армии.

Сейчас если и случается неприятный переплет у еврея на почве военной службы, то совсем другого порядка: иной раз читаешь в газетах, что вот, мол, сын нэпмана Рабиновича, как и сын кулака Иванова, скрыв свое социальное происхождение, пытались проникнуть на строевую службу в Красную армию, но им накостыляли затылки и выкинули. Раздаются очередные возгласы негодования по поводу происков классового врага, а папаша Рабинович, поглаживая накостыленную шею сына, находит, что свет безусловно перевернулся кверху ногами: когда он, Рабинович, такой бывший «Рабинович и Цукерман», такой почтенный человек, отдает «им» своего сына в солдаты, так «они» еще не хотят!..