355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктор Финк » Евреи в тайге » Текст книги (страница 3)
Евреи в тайге
  • Текст добавлен: 9 мая 2017, 19:00

Текст книги "Евреи в тайге"


Автор книги: Виктор Финк



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

3. Вздох казачки

Я сидел в гостях у знакомого казака в Екатерино-Никольском. Дом расположен на берегу Амура. Я сидел у окна и глядел на противоположный берег. Оба берега одинаково земляные, оба одинаково противоположны. Течет между ними хоть и изрядно широкая, но все же обыкновенная водяная река Амур. Все очень обыкновенно. Но оттого, что на том берегу другая страна, другие люди, другие взаимоотношения у людей, он представляется необыкновенным и таинственным. А там чистое поле. Немного поодаль от воды стоит одинокая деревянная построечка, балаган, как называют здесь строения временного типа.

Недалеко от балагана горел костер.

– Там живут? – спросил я.

Хозяин пояснил:

– Нет, заимка у их там. Сенокосы… Действительно, в поле стояли стога сена, паслись лошади. Китайцы, повидимому, варили на костре пищу.

Мой хозяин не был расположен продолжать разговор о том береге, но его баба, дородная, высоченная постройка с басовитым голосом, буркнула:

– Раньчи все наше было…

И вздохнула.

Трудно было понять, что значит это указание. Как могла эта заимка принадлежать никольскому казаку?

Противоположный берег Амура никогда не был ни советским, ни российским.

Сердитый вздох казачки открывал, однако, много интересных вещей.

Что сделала царская власть с людьми, прибывшими сюда с таким трудом в 1858 году?

В эту эпоху в Америке, в Южной Африке, в Австралии, в Новой Зеландии тоже появились новоселы.

Они тоже встретились с первобытной природой. Они тоже, как амурские поселенцы, нашли на новых местах глухие леса, болота и нетронутые земли. Но государства, которым принадлежали эти необжитые края, помогали переселенцам, организовывали их на борьбу с природой, и там вскороста стали возникать значительные промышленные и торговые города. Дикие страны были подняты до уровня культуры всего прочего мира. А неуклюжее и бездарное старое российское государство как завезло сюда новоселов, так и бросило.

Казакам предоставили заниматься охотой в тайге.

– Эх, и лупили же здесь отцы изюбря! – с завистью вспоминают казаки. – Однема пантами и жили.

Панты – молодые рога изюбря и пятнистого оленя. Их покупают китайцы для медицинских целей.

– А и было же здесь зверя!.. Отцы еще у самого берега соболя стреляли, енота, песца. Тем и жили…

Колонисты занялись охотой, а дикая таежная глушь так и оставалась нетронутой, и никто краем не занимался.

Нельзя, однако, сказать, чтобы государство совсем уж отвернулось от новоселов. О казаках цари заботились. Их задаривали льготами, подарками, деньгами и привилегиями. На затраченные здесь суммы можно было бы проложить дороги, построить мосты, осушить болота, – можно было бы создать условия культурного развития.

Но государство пихало казакам подачки, не руководя затратами и не организуя здесь ровно ничего, что могло бы поднять культурный уровень края. Никому, например, и в голову не шло взяться за прокладку дорог в новой стране, за использование ее недр, за промышленное строительство, за общее развитие хозяйства. Можно ли верить, что еще в 80-х годах прошлого века, через 25 лет после овладения краем, сюда, на плодородные берега Амура, хлеб привозили из России, морем из Одессы через Владивосток?! А казаки сделались буквально пенсионерами государства. Они занимались охотой и угрюмо пропивали в нетронутой таежной тишине и царские милости и охотничьи заработки.

Едва ли не в конце 80-х годов стали, наконец, казаки заниматься земледелием.

Норма земельного надела была сто десятин на душу. Семья из пяти человек получала пятьсот десятин – целое поместье.

Но где взять рабочую силу для обработки?

Этот вопрос разрешался просто:

– На ту сторону ездили, к китаёзам. У их там хорошо рабочих набирать: народ они работящий, и к тому же голодуют. Задешево работать рады, – скажет вам и сейчас любой казак.

Переселенцы обрабатывали свои земли руками китайских батраков и зажили помещиками. Несли молодецки царскую службу и держали лихих коней.

– Ух, и добряцки ж кони были у отцов! – говорят казаки.

Один рассказал мне:

– Как взяли меня на диствительну, пошел я с домашным конем, а он был неезжаный конь, без узды восемь лет ходил, – одно дело делал: кушал. Ну, приезжаю я в Благовещенск, в полк… Посмотрела галерка мово жеребца… «Так, – говорят, – и так, немолодой твой конь, а ну только должон ты на ем призы брать и должон на ем по ипсод-рому скакать с разрешения командира полка… Небеспременно тебе по ипсодрому скакать»… Ну-к, чево ж? Пошел я к командиру полка, к полковнику Васильеву… Слыхали за полковника Васильева, должно быть?.. Нет?.. Как же? Третьим амурским командовал. Ну, пошел до него, докладываю, – так, мол, и так. А он говорит: «Ладно, – говорит!.. Скачи!.. Доскачешь, – молодец будешь, а не доскачешь, – морду, мол, поломаю за дерзость».

– Ну, и что?

– А ничего! Доскакал!.. От офицера приз отодрал… Пятьсот рублей, однако! Ух, и выпили ж тогда!..

Однако и при помещиках, которым средства позволяли держать неезжаных коней восемь лет без узды, край все-таки не стал культурней.

Казаки обрабатывали свои огромные наделы только до первого трудного места. Едва требовалось какое-нибудь культурное усилие, – хотя бы проведение простой канавы по болоту, – казаки отступали.

– Да и не стоило давать себе лишний труд, – пояснил мне один местный старожил. – Просто переезжали хозяева на тот берег, находили там участточки поудобней и обрабатывали, сколько душа просит… На том берегу земля такая же пустая, как и на этом, а рабочих все равно надо брать китайцев.

Эта странная международная идиллия в пустыне приводила к тому, что, оставляя русский берег необработанным и диким, казаки имели свои сенокосы, пастбища, охоты и даже посевы нередко на восемьдесят верст в глубь китайской земли.

– Когда ж все одно, – земля не меряная…

Царское правительство, конечно, снисходительно смотрело на идиллию. Но с приходом советской власти, т. е. с введением трудового землепользования, она прекратилась. Вот о чем вздыхала казачья матрона:

– Раньше все наше было…

4. Сторона таежная

Еще и по сей день, когда уже далеко не все «наше», казачьи станицы на Амуре носят следы былого богатства.

Добротные дома нередко крыты оцинкованным железом, внутри домов сохранилась городская мебель, цветы, занавесы в окнах, крашеные полы. Войдешь в такой дом и не веришь, что ты в деревне, – настолько все имеет городской вид.

Однако нигде в России я не видал такого непостижимого соединения материальной обеспеченности с самой примитивной некультурностью. В казачьих усадьбах нигде нет, например, ни конюшен, ни коровников. Скот ночует под открытым небом, да и то на улице – во двор его не впускают. Ночью, проходя по темным улицам амурских станиц, свежий человек может провести время с большим разнообразием: утопая в грязи, оступаясь и бухая в ухабы, он поминутно натыкается на спящую посреди улицы корову или лошадь. Правильней даже будет сказать просто так: все станичное стадо и весь табун ночуют на улице, хотя бы и в дождь, и в снег, и в грязь, и свежий человек, проходя по улице, чувствует себя, как на пастбище среди коров и лошадей.

Я видел в станице Бабстовской: скот вернулся с пастбища. Улица наполнилась животными. Не менее двухсот коров и трехсот коней появились на улице и остановились. Они запрудили всю улицу. Шел дождь, гнусный, мелкий, неторопливый биробиджанский дождь, от которого делается мокро на душе и сыро до мозга костей. Оловянное небо было противно, тайга гудела зловеще, и глухо хлюпала грязь. Коровы уныло завалились в грязь, а кони, понуро опустив головы, стояли вдоль и поперек улицы.

Мне сделалось как-то особенно тоскливо, когда я поговорил с моим хозяином. Я пытался доказать ему, что так держать скот, прежде всего, безрассудно, потому что невыгодно. Долго убеждать его, впрочем, не пришлось: он и сам все отлично знал. Он даже перебил меня с первых же моих слов.

– Как же! Как же!.. – сказал он. – Тут года два назад агролом приезжал, доказывал все. Оч-чень даже, знаете, правильно: взял от хозяев половину скота да в помещение, да подстил менял, да смотрел за им. А половину пустил этак вот, по старинке. Так ить, представьте себе, – стали, однако, вдвое боле те коровы доиться, за которыми уход был.

– Ну, вот видите!.. – воскликнул я. – Чего же лучше?

Но хозяин почесал поясницу, неопределенно как-то помотал головой и сказал:

– Так-то оно так!.. Да уж мы, как деды… Деды так делали, и мы так…

Прибавлю еще, что мой хозяин был не только состоятельный мужик, но на стене висел у него и диплом на звание образцового хозяина. В этих местах достаточно расчесать кобыле гриву, чтобы прослыть культурником.

Мы беседовали с ним, стоя на крыльце. Вся улица застроена такими же хорошими, крепкими домами, как его дом, и почти все они крыты железом, и ото всех домов веет сытым достатком. И у всех домов стоят и мокнут на улице коровы и лошади.

Казаки обычно чисты и опрятны. Понятие это, разумеется, относительное. Я помню, как я рассмешил одного парня, став мыть лицо мылом. Он со смеху чуть не выронил кружку, из которой сливал мне воду.

– Да нешто так моются? У нас брызнул на руки, и будь здоров. А ты прямо стирку морде-то задаешь…

Но внутри домов все же соблюдается чистота, порядок, уют. Полы, например, крашеные, и их пачкать не полагается.

В Екатерино-Никольском хозяин, у которого я жил, очень часто отлучался по разным надобностям из помещения. Он что-то мастерил в сарае и бегал в погреб. Каждый раз, возвращаясь в дом, он на крыльце снимал с ног олочи (невысокие сапоги из непромокаемой кожи) и тщательно мыл их в специально приготовленном ведре воды. Это была сложная и нудная работа: во дворе стояла липкая грязь по щиколотку. Развязывать олочи, соскребать с них комья грязи, надевать на руки и обмывать водой, потом мокрые опять натягивать на ногу – это не развлечение. Да и времени сколько отнимает…

Я сказал ему:

– Хозяин, – говорю, – у тебя, вижу, во дворе вон сколько старых досок свалено и чурок и кулдышек всяких…

– Ну, а чаво ж? Не грешим, не жалуемся…

– Ну, вот! А дорог, – говорю, – по всему двору только две – направо, к погребу, и налево, к амбарам.

– И то верно…

– Так взял бы да проложил из старых досок тротуарчик туда и сюда: и ног бы не пачкал, и с олочами возни не было бы.

Если бы внезапно ударила молния, она не могла бы ослепить его больше, чем мое предложение. Казак даже захлопал глазами. Однако через минуту его растерянность прошла.

– Оно бы, может, и то… – неопределенно процедил он. – Да уж мы так… У нас того нет в обычаях, чтоб по дворам полы выстилать. Уж мы, как деды…

А был он во всем прочем хороший, толковый мужик, да и молодой еще; имел приличное хозяйство, нарядный домик, занавески в окнах, вазоны, крашеные полы. Имел даже примус и сепаратор.

Даже при самой богатой казачьей усадьбе никогда не полагается, например, той маленькой, хотя бы неуютной деревянной будочки для одного, которая свидетельствует, что в усадьбе живут настоящие люди, а не бесплотные духи. Я не знаю, как бы это объяснить поделикатней… Автор имеет в виду уборные. Как бы многочисленно ни было население усадьбы, там нет того, что имеет в виду автор. Зато во дворе или на огороде становится ясно на каждом шагу, как оно разрешает некоторые вопросы обихода.

Казаки очень гостеприимны. Когда неосведомленный человек спрашивает, где находится то, что имеет в виду автор, хозяин выводит его на крыльцо и, показывая широким жестом на усадьбу и на улицу, говорит:

– Пажалсты, пажалсты. Все ваше…

И прибавляет с ласковой улыбкой:

– Хоть вскачь, хоть рысью…

Я встретил в Бабстове больного человека. Он много лет страдает грыжей. Я советовал ему поехать в город лечиться.

– Оно бы, пожалуй, и хорошо! – ответил он. – Дык ить вот, говорят, старики заговором лечат.

Потом я узнал, каким заговором лечат в Бабстове от грыжи. Вот он:

– Матушка-щука! Очи твои медны и зубы твои булатны. Много поедаешь и пожираешь разного зверя и рыбы. Не поедай, матушка-щука, разного зверя и рыбы, а поедай и пожирай у раба божья (имя рек) грыжу красну и грыжу белу из живота, с сердца, с груди, с пахов и других местов. Будь мои договоры и переговоры все сполна, губы мои – замок, уста мои – печать.

Эти слова надо шептать над больным. Ежели помрет, значит, божья воля.

В казачьих станицах, даже в самых старых, даже в самых зажиточных, когда наступает период дождей, грязь стоит вплотную от одной стороны улицы до другой. Заборов здесь мало делают, – дома прямо стоят на улице, и море грязи плещется о фундаменты и снабжает их сыростью. За 70 лет существования богатых, сытых казачьих станиц никому ни в одной из них не пришло в голову прокопать канавы вдоль улиц. Небольшое, кажется, дело. А могло бы отвести воды и оставить пешеходный тротуар. Нигде этого нет. Я посетил летом десятки станиц в Биробиджане и всякий раз, выходя из дому, повыше расправлял свои болотные сапоги. На них все упование.

Мы выехали на лошадях из Екатерино-Никольского на Амуре в село Столбовое. Казаки-ямщики всю дорогу не переставая говорили о какой-то мельнице, лежащей на нашем пути:

– Беззаконная она!

– Почему? – спросил я.

– Да как же?! Была она хозяйская, Миколая Ваныча мельница, станичника нашего. Богатый он был человек, ух!

– Ну, и что?

– Ну, купила у него кредитка ту мельницу, отлимонтировала, и теперь мельница на полный ход работает.

Я не находил, чтоб это было скверно. Но казаки держались другого взгляда.

– Дык, однако, Миколай-то Ваныч!..

– Что Миколай Ваныч?

– Дык, без мельницы-то!.. А ить первый богатей был!

Казаки были безутешны за Миколая Ваныча всю дорогу:

– Да помилуйте!.. Одна беззакония!.. Мельница-то его? Его. А доход-то кредитка получат? Это ж по какому такому праву? Ему пять тыщ дадено? А разе ей пять тыщ цена? За ее и десять мало! Из кедра кладена! А плотина какая! Така плотина тыщу лет простоит! А анбар!.. А сарай!.. Хосподи!..

И только одного почему-то никто не сказал: что мельницу приводит в движение вода целебного источника.

Лишь когда профессора, члены научной экспедиции. с которой я путешествовал, обратили внимание на ее особый вкус, то казаки вспомнили, что, действительно, перед войной приезжали сюда люди, доктора какие-то, брали воду на пробу и говорили, что она «до живота пользительна».

– Сказывали, надобно, мол, здесь лечебню строить.

Помешала, повидимому, война, и с той поры никто не обращал на минеральную воду никакого внимания.

– На кой она нам сдалась? У нас деды больше до живота водку потребляли! И нам так само велели.

Мощность источника настолько значительна, что зимой вода не замерзает на несколько километров от места выхода.

Я задержался в этих местах и как-то поехал со знакомыми казаками на охоту. Здесь в хлебах фазанов очень много. Увлекшись, я не заметил, как зашел в густую траву – выше человеческого роста. Ходить там довольно опасно: под травой много ям. Я и провалился. Яма оказалась очень правильной формы. В ней обнажилась почва – рассыпчатая, темно-желтая.

Опять оказалось, что лет пятнадцать тому назад сюда приезжали какие-то люди, судя по рассказам, иностранцы, рыли землю, брали на пробу и обнаружили месторождение охры. Но разработкой никто никогда не занимался. Охру берут иногда бабы для своих надобностей, а так-то ею не пользуются.

– Кой в ей прок? – сказали мои казаки. – Деды и без ней здоровы были.

Этот разговор об охре медленно тлел у нас на привале. Казаки, хоть и слыхали, что в Биробиджане есть сурьма, графит, медь, железо, драгоценные камни и даже золото, но мало этим интересуются. В горах тунгусы и пришлые старатели моют золото, а казакам это не интересно. Жизнь их и без того сытая и ленивая.

– А вот позвольте спросить, как вы из Москвы приезжий, – сказал один из моих охотников, – а што, а где теперь Николашка?

– Какой Николашка? – спросил я.

– А царь-то!.. Николай второй игде?

Я был изумлен вопросом, но все же рассказал., когда и какая судьба постигла Николая второго.

– Дык, значит, правда? – с замечательным безразличием спросил казак.

– А вы не знали разве?

– Нет, как же! Слыхали! Говорили, мол, загнулся и в живых не значится.

Казак сказал это позевывая. Он был утомлен охотой и отяжелел от еды. Он откинулся на траву, почесывая поясницу, и заснул.

Я с неловким чувством заносил потом этот разговор в записную книжку. Я ставил себя на место читателя, и мне самому казалось неправдоподобным: все-таки на тринадцатом году революции! К тому же мои собеседники были пожилые казаки, служили на действительной службе, оба домохозяева, грамотные, не пьющие и по-своему толковые.

В Биробиджане, да и во всем Приамурье, да и на всем Дальнем Востоке нет дорог.

Это значит приблизительно вот что. Есть места, куда в иные периоды года никто ни за какие деньги не соглашается ехать. Таково, для примера, село Раздельное в восьми километрах от железной дороги. Летом, когда то, что служит дорогой, размыто дождями, Раздельное обращается в своего рода остров Врангеля: оно отрезано от мира. А ведь всего-на-всего восемь километров.

В иных местах дорог нет, потому что их трудно проложить из-за природных условий местности; для этого нужны капитальные затраты, об этом давно должно было позаботиться государство, колонизировавшее этот край, а оно не позаботилось. Это характеризует колонизационную политику царизма.

Но есть и другие бездорожные места. Здесь дорогу провести и можно бы, никаких капитальных затрат для этого не надо; надо немного доброй воли, надо продрать медвежьи глаза, а их не продирают. Это характеризует культурный уровень, на котором царская власть держала жителей.

Я вычитал в благовещенской газете «Амурская Правда» радостное сообщение из некой деревни Гураны. Начинается заметка так: «Сорок лег гуранцы топили лошадей по падям (низинам)».

Правда, на Амуре есть станицы, где топят лошадей уже семьдесят лет, и в этом смысле заметка благовещенской газеты выходит немного тускленькой, но все-таки и сорок лет срок порядочный.

Не надо думать, однако, что бедняги-гуранцы живут, скажем, у подножья горы, которая оползает и разрушает их дорогу, или у обрыва, который невозможно засыпать. Нет. Дело потопления гуранских лошадей покоилось исключительно на любительском терпении самих гуранцев. Они, по словам газеты, положили конец бедствию, когда «настлали 130 саженей накатником и 70 саженей засыпали». Только всех и забот! Нужно было целых сорок лет подряд топить коней, раньше чем пришла в головы мысль – починить примитивными домашними средствами четыреста метров дороги…

Я уже упоминал, что путешествовал здесь совместно с одной научной экспедицией. Она состояла из группы советских и американских ученых и производила обследование сельскохозяйственных возможностей Приамурья, верней, той его части, которая заключена между Амуром и его притоками Бирой и Биджаной. Эта местность так и называется Биробиджаном. Экспедиция была организована обществом американских друзей еврейского земледелия в советском Союзе – Икор.

Мы приехали как-то пароходом в село Михайло-Семеновское. Это одно из крупнейших на Амуре. Здесь свыше 1 500 жителей. Село – центр целого района, здесь РИК. Нам надо было отсюда поскорей выехать в глубь страны. Ямщики-казаки почему-то запросили в три с половиной раза дороже, чем принято и даже чем мы платили в других местах. Шкуры сдирали с нас не спеша, с поплевыванием, с цыгарочкой в зубах и с известными рассуждениями о цене овса:

– Да пойди, купи! Да ишшо наплачессы!..

Потом ямщики прибавляли, что им и вовсе не охота теперь ехать, что лучше бы и нам не ехать на лошадях, а возвращаться водой, откуда приехали.

– А то ить наша местность кака, – знаете? Болото одно и никаких двадцать…

Сказав про болото и про двадцать, ямщики медленно поворачивались и направлялись к выходу. Тогда наш завхоз звал их обратно и накидывал еще пятерку. Эта канитель кончилась лишь тогда, когда казаки настояли на своей цене.

– Уж зато коней преставим – будете довольны! – пообещали они.

– Выезжаем завтра в семь утра. Смотрите, не опоздайте, – объявил им завхоз.

– Будьте без сумления. Мы вас в шесть разбудим…

В шесть они нас не разбудили. В шесть мы встали сами. Американцы быстро оделись, умылись и сложили постели. Начальник экспедиции, профессор Утахского университета, мистер Хэррис, жизнерадостный, бодрый, веселый человек, приступил к очередным упражнениям в русском языке. Он сказал:

– Да! Да! Арошоу! Арошоу! Да!

Чтобы не переутомиться, он заявил по-английски, что этого на сегодня довольно, так как скоро пора ехать.

Потом наступило восемь часов утра. Ямщиков не было. В девять один из них явился. Он пришел спросить, хотим ли мы сегодня ехать и можно ли подавать лошадей. От имени исследовательской экспедиции наш завхоз кричал на него, как бешеный. Казак лениво почесывался и слушал без обиды.

– Ну, так я пойду скажу, пущай коней подают, – сказал он.

В десять часов утра американцы были зелены от злости. Мы с завхозом пошли разыскивать ямщиков. Мы нашли их в одиннадцать. Казаки были в недоумении, видя наше раздражение. Один даже сказал мне довольно сердито:

– Дык у нас-то ведь кони на поле пасутся! Их ишшо надо разыскать! На чужом коню не поедешь, однако.

Прибавляя свое амурское «однако» через каждые два слова, казаки клялись, что в семь часов утра никак нельзя было и думать выехать.

– Потому вчерась, как уговорились мы с вами ехать-то, часов пять было, однако? Было. Ну, мы сейчас тогда и погнали коней в поле. Пущай, однако, подъедят перед дорогой. Правильно? Ведь, товарищ, и вы, небось, перед дорогой подкрепляетесь, а? То-то. А ведь не конь на тебе, а ты на коню ехать будешь, однако. Так? Ну, значит, должон конь попастись. А ежели он в поле ушел пастись, дык разве звестно, где его искать? Вон прошлый год у нашего же у одного у соседа конь нивесть каким каком прямо с поля в тайгу убрел. Так почитай только через полгода и снайшли. Через тайгу двести верствов самосильно отмахал да почитай у самой Уссуры сыскался. То-то! А вы б все хотели раз враз. Так, товарищ, нельзя. Вы люди образованные, заграничные, вы должны поняттие иметь, что не могу я в табуне чужого коня имать, а только именно должон имать свово, а не то я могу по уголовному делу пройти, а я сроду не судимый, бог миловал, дай бог дальше не хуже.

Не было никаких сил остановить этот поток слов. Если бы хоть видеть какой-нибудь блеск насмешки в глазах, хоть слышать в голосе какую-нибудь лукавую нотку человека, который сознательно заговаривает зубы! Нет! Труха сыпалась монотонно и нудно. Казаки были убеждены, что мы придираемся. Когда кони, наконец, пришли, это оказались безнадежные клячи с обвислыми животами. На них болталась упряжь из веревок.

Наконец, выехали…

Не долго, однако, ехали: за околицей, шагах в двадцати от последнего дома, проходит канава. Она довольно глубока и когда летом наполняется водой, то вброд ее не перейти, – кони плавают. Переправляются с берега на берег в лодке. Болтается здесь длинная, метра в два, но узенькая лодочка. В нее садятся, отпихиваются толчком от берега, и она сразу же у другого. Весел нет, шеста порядочного нет, – отпихиваются просто руками. Канава, хотя и проходит за околицей, все же лежит в пределах сельской территории, в пределах поскотины. Части села, расположенные по обе стороны ее, органически между собой связаны.

В момент нашего приезда на берег там скопилось несколько телег с кладью. Да и у нас было три телеги разных вещей. Кладь тоже перегружается в лодку, разбираются и телеги и тоже ставятся в лодку, – отдельно передки, отдельно задки. Лошади переходят вплавь. Это продолжалось бесконечно долго. На берегу скопилась масса народа – конного и пешего: какие-то явились бабы, деды, охотники, ребята, а лодочка все шныряла взад и вперед да шныряла, перевозя по чайной ложке.

Я спросил одного охотника, почему здесь мостика не перекинут через канаву. И не бог весть какой мостик и нужен – метра в три. Охотник пожал плечами и мотнул головой:

– Был здесь мостик, – сказал он, – да нето провалился, нето испортился, а с той поры не починяют.

– А давно? – полюбопытствовал я.

Охотник не сразу ответил.

– Да почитай годов с десять назад, – сказал он, подумав.

– Неужели так-таки барсуками и жили богатые люди?

В Екатерино-Никольском на скользком бугорке, в деревянной лавке помещается фактория Дальгосторга по скупке пушнины и золота. Когда-то здесь помещалась казенная винная лавка. Старожил, с которым мы как-то проходили мимо лавки, сказал:

– Эх, где она, волюшка?..

– Какая волюшка? – спросил я.

– А бывало, как привезут свежий товар, сойдутся старики, голов двадцать, все хозяева покрепче, да как вынесут ящика три-четыре водки, да как засядут на завалинке, да как расставят штофы все в ряд, да как завалятся пить, так пока не разопьют, не уйдут.

– Ну и пьяницы! – заметил я.

Старожил спохватился.

– Какие, бог с вами, пьяницы?.. Просто старики, казаки!.. Все народ почтенный, сытый.

Я знаю, конечно, что не надо ехать из европейской части Союза десять тысяч километров, чтобы видеть пьяниц, собирающихся табунами в двадцать «голов», и видеть глушь и бескультурье, и видеть диких, в сущности, людей. Я сам встречал и в Подольской, например, губернии крестьян, которые любят потреблять водку во-внутрь, а в некоторых деревнях Костромской губернии, в лесных уездах, встречал мужиков, которые не делают маникюра.

Но никакой все-таки нельзя проводить параллели между нашим темным дореволюционным крестьянством и амурскими казаками. Наши крестьяне пережили крепостное право, да и после него из поколения в поколение погибали в нищете. До какой уж тут культуры, когда жрать было нечего? Где могла она поместиться, культура, у крестьян, у которых «тае, куренка выпустить негде»? Кого может удивить темнота, раз она плетется в хвосте вековой нищеты?..

Но казаки-то ведь никогда не знали ни крепостного права, ни бедности. Они пользовались всеми привилегиями и располагали большим достатком…

Кто же виноват в их темноте?

– Таежная наша сторона, глухая… Куда от нас поедешь?.. – говорят казаки.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю