Текст книги "Иностранный легион"
Автор книги: Виктор Финк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
Меня томило новое, странное, не совсем еще понятное, но крайне беспокойное чувство. Не знаю, как описать его. До сих пор я держался мальчишеским легкомыслием, и оно необычайно мне помогало, оно давало мне ироническое отношение к смерти, к жизни, к войне, к Миллэ, к капитану Персье, к Стервятнику, к самому себе. Я ничего не принимал всерьез.
Но с тех пор, как началась революция в России, перед многими из нас – передо мной, в частности, – стали представать в новом свете не только внешние события, но наш собственный внутренний мир. Наши поступки, наша идеология, наши взгляды, наше добровольное участие в войне, – короче говоря, все, чем мы до сих пор жили, – все назойливо завертелось перед глазами, все требовало пересмотра и переоценки, и все расползалось под руками, как гниль, как тлен, едва мы начинали прикидывать к самим себе те мерки, которыми надо было измерять борцов за революцию.
Известия из России приходили нерегулярно, они были сбивчивы, противоречивы; чувствовалось, что их искажают, облепляют злонамеренным или простодушным враньем. Одно было все же несомненно: в России действовал народ, и действовал он против тех лицемерных классов, которые выманили у нас наши молодые жизни и бросили их, как хворост, в костер.
Но Россия была так далеко. На наших судьбах, казалось, лежала печать непоправимого.
Мне было тяжело растолковывать все это бедняге Ренэ.
Заключение протекало томительно. Мы потеряли счет времени.
Был поздний вечер, мы собирались лечь спать, когда вошел начальник караульной команды и поздравил нас с отбытием срока и освобождением.
Надо было идти ночевать в казарму, но Ренэ предложил предварительно отправиться выпить.
На него снова напал зуд ораторства, когда мадам Бигу, виновато и подобострастно улыбаясь, поставила перед нами бутылки.
– О Свобода! – начал он. – О сестра Мысли, покровительница Поэзии! Вот мы стоим перед тобой, гладиаторы, вышедшие из клоповника, и славим имя твое, великая и светлая богиня!
Не успели мы, однако, как следует выпить в честь богини сестры Мысли, как открылась дверь и на пороге показался Миллэ.
– Ага! – сказал он, улыбаясь и оглядывая нас презрительным взглядом. – Отдохнули?!
Возможно, он ждал ответа. Мы молчали.
Тогда он заревел:
– Марш спа-а-ать!
На другой день, рано утром, мы все были в строю. Миллэ вывел взвод на Орлеанскую дорогу и стал обучать нас отражению кавалерийской атаки.
– Кавалерия справа! – звонким и резким голосом командовал он. – Делай! Кавалерия слева! Делай!
Он быстро, легко, ловко поворачивался то вправо, то влево, каждый раз сгибая одно колено, и, обеими руками держа над головой винтовку, показывал нам, как надо защищать голову от сабельного удара.
ПОСТ № 6
1
На новую позицию мы вышли в такой час, когда ночь едва сменялась мутным рассветом. Но покуда мы добрались до линии, стало достаточно светло, и мы увидели тропинку, которая убегала в ходы сообщений, невысокий столб у тропинки и прибитую к столбу доску с надписью: «Климатическая станция для нервных больных. Гостиница „Под открытым небом“. Блиндированные номера для лиц хрупкого телосложения. Изысканная кухня. Живописные окрестности. Интересные экскурсии».
– Очень мило, – заметил Франши. – Все-таки я бы лучше поехал домой. Тоже была бы интересная экскурсия.
Вскоре небо сделалось голубое, как нарисованное. Не обращая внимания на сержантов, которые требовали тишины и грозили арестом, все мы стали громко и всласть ругаться, каждый на своем языке, потому что ходы сообщений были размыты дождями, стенки обвалились, проход был забит, пробираться приходилось по открытому месту.
Позиция была хуже всех, какие мы занимали и видели за все время войны.
Все вокруг было изъедено воронками от снарядов, как лицо бывает изъедено оспой. Судя по пням, здесь недавно был лесок. Но землю вывернуло наизнанку, остались горелые пни.
Между нашими и немецкими траншеями, почти на середине, шагах в пятидесяти от каждой, разделенные небольшим промежутком метров в пять-шесть, лежали два глубоких рва. Невысокие насыпи по краям заслонили противникам вид друг на друга. Эти рвы, которые ни одна сторона не хотела уступить другой, были почти доверху заполнены убитыми.
Мы не могли предвидеть, что убитые сыграют роковую роль в жизни некоторых из нас. Но уже первое впечатление было тяжелым.
– Паршиво! Очень паршиво! Совершенно паршиво! – нервничал наш временный ротный командир лейтенант Рейналь.
Чуть впереди и в стороне от позиций было выкопано несколько глубоких ям. Они назывались постами. Наш взвод был доволен, когда его отправили в самую отдаленную из этих ям: на позиции было слишком близко к командиру батальона, майору Андре.
Лум-Лум, я, Карменсита, Колючая Макарона, Пузырь и Незаметдинов – все мы были назначены в пост № 6.
Первые два дня было скучно, мы резались в карты.
На третий день наши бомбометы, или «лягушки», как их звали в армии, всадили три снаряда в немецкое расположение.
Тотчас немецкие бомбометы выпустили три снаряда в нас. Один разорвался у самого края рва, где лежали убитые.
Стрельба шла по утрам. Ее вели артиллеристы, но, мишенью служила пехота.
Это вошло в ежедневный обиход. Утром нам приносили хлеб и ведро кофе. Кофе успевал остыть, со стен прохода в ведро осыпалась глина. Ровно в девять утра разрывалось по три снаряда с каждой стороны.
– Пробило девять! – говорили мы.
– Ничто не приносит столько пользы организму, как регулярная жизнь, – объяснял Пузырь. – Доктора очень хвалят!
Во время стрельбы мы сидели в тошнотном ожидании смерти и однообразно ругали артиллеристов за то, что они устроили себе из нас ярмарочный тир.
– Артишоки могут быть спокойны! Первый, кто мне попадется, узнает, что я о них думаю, – обещал Лум– Лум.
Немецкие посты в одном месте проходили совсем близко от нас.
Однажды мы услышали пение.
– Фрицы песни орут, а мы молчим, как лопухи, – угрюмо сказал Незаметдинов.
Напруживая жилы на шее, он тотчас запел:
Тула дуло первернула,
Назад козырем пойшла.
Тогда из немецкой ямы прилетели русские матюки. Немного, всего два, да еще с нечистым выговором, но понимающие сразу их узнали.
Незаметдинов замер.
– В чем дело? – спросил Лум-Лум. – Чего он испугался?
Незаметдинов не испугался, он замер от радости. С несвойственной ему живостью наколол он на штык пробегавшую крысу и, раскачав, швырнул ее немцам, одновременно извергая многоэтажную, сложную и витиеватую русскую брань. Незаметдинов необычайно развеселился, когда от соседей прилетело ответное приветствие: крыса в сопровождении соленой ругани. Незаметдинов почувствовал себя как дома.
– Балуются парни! Вон чего загибают! – сказал он, смеясь.
– Пся крев! – кричал тонкий голос из окопа. – Холера!
В немецком окопе сидели поляки. Это открытие внесло большое разнообразие в нашу жизнь. С этих пор, когда надоедало играть в карты или в сотый раз рассказывать друг другу надоевшие истории, мы переругивались с людьми из немецкой ямы.
Все – и Лум-Лум, и Пузырь, и Карменснта, и Kолючая Макарона – учились у меня и Незаметдинова ругаться по-русски. Коверкая язык, каждый соответственно своему национальному акценту, они переругивались с немцами. Это развлекало.
Из немецкого окопа швыряли крыс и тоже ругались, но чаще по-польски.
2
В тыловой деревне, куда роту уводили на отдых, наша компания завела знакомство с одной рыжей огородницей. Муж ее уже третий год шатался по фронтам. Мадам Зюльма, молодая, крепкая и красивая женщина, бедствовала: огород зашвыряло снарядами, пособия от муниципалитета не хватало. Мадам Зюльма занималась рассылкой писем. Она бомбардировала ими мэра, префекта, командира полка, в котором служил муж: она требовала увеличения пособия. Ответа она не получала.
Последнее письмо, которое я писал под ее диктовку, было адресовано военному министру.
– «И того уже вполне довольно, – диктовала мадам Зюльма, – что моему мужу, Алоизу Вассуань, сорок два года, а его нет дома. Я нахожу, что пора кончать. Если в течение месяца я не получу удовлетворения, я напишу моему мужу, Алоизу Вассуань, в полк и заберу его домой, будь что будет. Так, господин министр, я решила. Говорят, на военных заводах женщинам платят по двенадцать франков в день за выделку снарядов. А моему мужу, Алоизу Вассуань, теперь платят одно су в день за то, чтобы получать снаряды в морду. Я считаю, что разница чересчур велика. Вчера, когда я была в церкви, я официально вверила себя святому Мартэну, покровителю огородников, и своего мужа, Алоиза Вассуань, я также официально вверила святому Мартэну. Это письмо я поручаю, господин министр, святой Варваре, чей праздник наступает завтра, и надеюсь, что вы поймете, господин министр, что у меня только одно слово, но твердое, и что если не будет увеличено пособие, я заберу своего мужа, Алоиза Вассуань, из полка, и будь что будет».
Мадам Зюльма вывела под письмом свою подпись, что стоило ей немалого труда. Когда прошли все сроки, а письмо осталось без ответа, мадам Зюльма озверела. Она поносила правительство и парламент, которые, как она выражалась, «только и хороши, чтобы затеять несчастье, но не способны положить ему конец». Она собирала вокруг себя кучки женщин и говорила им, что женщины должны перестать рожать, так как дети уже не принадлежат матерям, а принадлежат черт знает кому, кто пихает их в огонь.
– Вот уже забрали семнадцатилетних! Когда на войну угоняли отцов, эти малыши едва успели побывать на первом причастии. А теперь уже их тоже берут! Лучше разводить крыс, чем ребят! Крыс я по крайней мере сама бросаю в огонь, а детей бросают в огонь другие!..
Мадам Зюльма кричала, что война нужна только людям, которые имеют чин не ниже генерала и живут не ближе тридцати километров от фронта.
– Солдатам и огородникам, – говорила она, – война не нужна! Я всю жизнь мечтала иметь сережки с голубыми камушками, и не имела, и обходилась. Обойдусь и без Эльзас-Лотарингии.
Мадам Зюльма стала привлекать к себе внимание. Но когда однажды к ней заглянули ван дер Вааст и ван дер Нээст, бельгийские таможенники не у дел, о которых все знали, что они негласно несут у нас полицейскую службу, она их так встретила, что оба поспешно ретировались, сопровождаемые хохотом ребят, женщин и группы тюркосов, которые на огороде мадам Зюльмы грелись на солнце.
Для поправления дел мадам Зюльма стала торговать вином.
Скажу без ложной скромности, что мы, наша рота, особенно гарнизон поста № 6, пользовались особым расположением мадам Зюльмы.
– Вы в Легионе еще большие дураки, чем все прочие, – говорила она. – Я считаю, что даже французу незачем было соваться на эту проклятую войну, если он всего лишь огородник. Но чтоб поперли иностранцы, да еще добровольцами, – этого я совсем себе не представляю! Вот вы, мсье Самовар! Неужели вы действительно полезли в огонь по своему желанию? Ваша мама могла бы зарабатывать большие деньги, если бы показывала такого дурака в цирке!
Я был в дружбе с поваром и получал у него кое-какие продукты. Немного мы прикупали. Мадам Зюльма готовила нам необыкновенные супы из лука и сыра. Она ела с нами, мы пили вино, напивались все вместе, пели песни и целовали ее.
Вскоре батальон знал, что в переулке Гамбетты, позади мэрии, в домике, перед которым растут три каштана, живет некая мадам Зюльма, которая принимает солдат. В деревне стали худо говорить о ней.
Но у мадам Зюльмы были свои взгляды.
– Да! Да! – кричала она. – Я становлюсь шлюхой! Все женщины должны делать то же самое! Стыдно пускай будет тем, кто сидит в Париже во дворцах и вертит ручку шарманки. Им пусть будет стыдно! Они обратили мужей в пушечное мясо, а жен и невест в мясо постельное. Я, мадам Зюльма Вассуань, которая никогда и не думала делать глупости ни с кем, кроме как с моим мужем, Алоизом Вассуань, я становлюсь шлюхой! Бедная Франция!
Лум-Лум особенно прочно утвердился в доме мадам Зюльмы. Сначала. он работал на огороде, потом стал делать мелкие плотницкие починки, потом стал ходить в доме без куртки, как хозяин. Одновременно мадам Зюльма перестала подпускать к себе близко кого бы то ни было. Теперь она торговала только вином.
Однажды Лум-Лум пришел от Зюльмы под утро, плюхнулся на солому рядом со мной и шепнул:
– Самовар, ты спишь? Я принес кое-что для чтения.
Он сунул мне в руку небольшую бумажку.
– Прочитай! Зюльма говорит, солдаты непременно должны это читать.
Вот что было написано на бумажке:
«Товарищи! В России революция. Солдаты бросают оружие и говорят своим генералам: „Воюйте сами, нам война не нужна“. Товарищи! Следуйте примеру русских товарищей. Это не ваша война, вам она не нужна. Время болтовни прошло. Пора действовать. Бросайте оружие. Кричите: „Долой войну и да здравствует мир!“»
Внизу была подпись:
«Рабочий и солдатский комитет борьбы за мир».
– Где ты взял, Лум-Лум?
– К Зюльме приходил какой-то артиллерист. Он только что из Парижа, из госпиталя. Говорит, в Париже на вокзале раздают это солдатам, которые, едут на фронт. В поезде тоже были расклеены такие бумажки, но жандармы сдирали их. Скажи мне, что это значит? Опять нам кто-то мозги забивает? Или как? Что это за «Рабочий и солдатский комитет»? Опять генералы и миссионеры? Или кто? А самое главное – расскажи мне правду, почему тут сказано: «Следуйте примеру русских товарищей»? Что это за пример? По-моему, эти бумажки подсовывают немецкие шпионы. Расстреливать бы надо за это…
На следующий день, когда мы уже сидели в посту № 6, Лум-Лум заставил меня прочитать немецкую газетку, в которую была завернута очередная крыса, брошенная нашими соседями.
Это была газета для солдат. Там рассказывалось о разложении русской армии, о дезертирстве, о бегстве русских перед победоносными немецкими войсками, о попытках братания, на которое немцы отвечают штыками. Газета, ликуя, описывала полный развал, царящий в России, и близость окончательной победы Германии.
Я нехотя перевел. Слушали молча. Было тяжело. Когда чтение кончилось, все долго сидели молча, насупившись.
– Сдают, собачины дети! – первым выругался Незаметдинов. – Недаром и царь от их отказался. На черта ему такая войска, ежели она Расей сдает?! Эх, видать, без царя плохо-то воевать стало.
Великое солдатское дело, происходившее в России, внезапно представало перед нами в каком-то новом, непонятном и страшном свете.
– А быть может, немцы еще и врут? – сказал Пузырь. – Ведь в наших газетах другое пишут!
Французские газеты ежедневно сообщали, что «великий русский народ, сбросивший с себя иго царизма, с удесятеренной энергией борется за торжество права и справедливости».
«Русская революция есть первая и решительная победа над Германией», – писал сам Клемансо.
Мы не очень верили. Мы имели опыт: почти три года все газеты описывали счастливую жизнь фронта, веселый быт солдат, героический дух армии, сокрушительные победы над врагом. Мы имели опыт.
– Еще кто больше врет! – заметил Лум-Лум. – Эта, немецкая, или наши? В России-то все задом наперед пошло. А тут еще бумажки разные появились, которые советуют солдату следовать примеру русских… Я думаю, не иначе, немецкие шпионы орудуют. И недаром как раз артиллерист эти бумажки и раздает. Ох, и наломаю же я Зюльминому красавцу! Ох, и наломаю!
– За что, тыква? – возмутился я. – За что?
– Пусть не сбивает пехоту с толку.
После секундной паузы он прибавил глухим голосом:
– И к ней пусть не лезет!
Сообщение немецкой газетки расстроило меня, мне сделалось тяжко на душе, я рассердился на Лум-Лума.
– И все ты врешь, старый козел! – воскликнул я. – Ничего ты никому не наломаешь. И не запретишь ты ему ходить к Зюльме. По какому праву? Тебе можно, а ему – нет? Что он, не солдат? Женщина – отдых солдата.
– Пехотного! Прибавь: пехотного солдата! – огрызнулся Лум-Лум. – Артиллеристы тут ни при чем. Они артишоки. Они в бабах ничего не понимают. Они не могут этого понять.
Как я ни старался его разубедить, он стоял на своем.
Когда мы повстречали ван дер Вааста, бельгиец очень мило поздоровался с нами за руку, осведомился о здоровье, о житье-бытье, о письмах из дому.
Ван дер Вааст говорил с очень резким фламандским акцентом, рот у него как будто был набит горохом.
– Ну как, мой дорогой друг? – обратился ван дер Вааст ко мне. – Вы получаете письма из дома? Что пишут ваши родители? Они, вероятно, гордятся своим сыном-героем! Что происходит на вашей великой родине?
– Самовар о России ничего не знает и ничего о ней не говорит, – перебил его Лум-Лум, – но завелись какие-то фазаны, которые советуют нашим солдатам следовать русскому примеру и бросать оружие.
– Кто это? – встрепенулся ван дер Вааст.
– Кто? Понятно, артиллеристы! Самая гнусная падаль всегда артиллеристы! Из третьей тяжелой красавчик один! Недавно приехал из Парижа, из госпиталя… Чего ты меня дергаешь за куртку, Самовар? Разве я вру? Как раз сегодня я собираюсь намять этому красавцу бока…
– Правильно сделаете, – сказал ван дер Вааст. – Из третьей тяжелой? До свидания, друзья!
– Ты чего меня за куртку дергал? – спросил Лум-Лум.
– Потому что ты кретин! Можешь бить артишока по морде, но это не значит, что надо предавать его в руки жандармов.
– А если он шпион? Я думаю, он не иначе шпион! Боши должны платить за такую работу! И немало!
Придя вечером к мадам Зюльме, я застал не слишком лирическую сцену: Зюльма била Лум-Лума по щекам.
Зюльма стояла красная, разъяренная и делала свое дело с усердием. Она еле разжимала крепко стиснутые губы, чтобы выдавить нелестные для моего друга слова:
– На тебе! И вот тебе, идиот, еще! И вот еще, кретин!..
Она трясла Лум-Лума, как грушу. Медали звякали у него на груди. Но старый легионер был так ошеломлен, так растерян, что почти не защищался, да и не мог бы вырваться из ее цепких рук.
– Убери ее, Самовар! Она меня убивает! – закричал он, увидев меня. – Свяжи ее, она помешалась!
Я с трудом вырвал его из рук Зюльмы и развел обоих по разным углам. Оба тяжело дышали. Зюльма продолжала ругаться:
– Кто это подсунул мне такого дурака? Откуда берутся такие идиоты? Вот, полюбуйтесь! Кретин носит ордена и медали! Он таскался по всему свету! Он воевал в колониях! Он три года гниет в траншеях! И он баран! О бедная Франция, сколько у тебя баранов!
– В чем дело, Зюльма? Что случилось?
– То случилось, что я ему набила морду…
– Это я видел! Не будем говорить об этом. За что ты его била?
– За то, что он полицейская шкура! За то, что он предатель и доносчик!
Она опять рванулась к Лум-Луму. Я удержал ее.
– Главное – он баран! Вваливается сюда и с порога кричит: «Зюльма, я поставил фонарь тому парню из третьей тяжелой, который тут у тебя разглагольствовал!» Я спрашиваю: «За что?» – «Я, говорит, поставил ему фонарь под глазом, а ван дер Вааст его арестовал». – «Арестовал? – кричу я. – За что?» Тогда этот идиот еще ухмыляется во все рыло и сообщает: «За те бумажки!» – «Откуда он узнал про них?» – я спрашиваю. «А я, говорит, рассказал ему сегодня утром».
Самовар, у меня кровь обернулась всего только один раз, и уже я била его по мордасам. Ка-ак?! Парень приезжает из Парижа и рассказывает, что там начинается карусель на заводах и в казармах! Что война всем надоела, потому что богачи стали еще богаче, а бедняки еще беднее! И война продолжается потому, что богачи имеют министров и генералов и те затягивают дело, чтобы дать богачам богатеть! А бедняки не имеют ни министров, ни генералов, а только свои кости и мясо, а это товар недорогой! Парень рассказывает, что в Париже народ недоволен, что в провинции народ ропщет, что всюду организуются комитеты против этой войны, в которой вы же, идиоты, гниете, как тухлое мясо! У меня сердце начало радоваться за моего бедного Алоиза, хотя я не знаю, простит ли он мне все гадости, которые я делаю с вами! У меня сердце начало радоваться! А этот идиот берет и доносит на него полиции! Видали вы что-нибудь подобное?
Лум-Лум сидел надувшись.
– Плевать! – буркнул он. – Это все политика. Меня это не интересует. Я его бил за то, что он артишок. Да еще наводчик. Нет подлее на свете! Наводчик считает себя выше всех! Наводчики и горнисты! Горнист дует в свою дудку и не дает солдату спать, а сам считает себя выше других. Солдат, который сидит тихо и никакого шума не поднимает, ничто в их глазах. Ничто! Вот кому бы тоже следовало надавать по клюву!
– Ладно! – перебил я. – Надоело! Что у тебя вышло с артишоком?
– А что вышло? – огрызнулся Лум-Лум. – Вышла драка и больше ничего. А что мне, целоваться с ним, что ли, если он к моей бабе лезет? Вот я и дал ему по носу. А он мне. Все честь честью. В это время приходит ван дер Вааст и кладет ему руку на плечо: «Вы арестованы».
Мотив ревности, неожиданно выдвинутый Лум– Лумом, по-моему, сыграл в этом деле все-таки не последнюю роль. Но вид у моего приятеля был неважный, Лум-Лум уже понимал, что поступил глупо.
– А что, если он шпион, этот артишок? – угрюмо буркнул он.
Но это была только слабая попытка успокоить самого себя.
– Он не шпион, а ты баран! О святая дева! Как легко вести войну, когда армия состоит из баранов! – кричала Зюльма.
Вскоре мы с Лум-Лумом ушли. Он был мрачен и молчалив и просил меня не говорить при товарищах, что его побила баба: нечем гордиться. Однако мучил его не только стыд, но и раскаяние. Он чувствовал, что есть какая-то живая связь между нашей страшной жизнью и прокламацией Рабочего комитета, которую привез артиллерист.
– Почему она была подписана «Рабочий комитет», Самовар? При чем тут рабочие?
3
Ливень разразился к вечеру. Он начался неожиданно. Сначала отдельные тяжелые капли падали четко, как крупные снаряды, потом дождь зачастил, как скорострельная полевая артиллерия, потом пошел ливень, как ураганный огонь, когда все смешивается в одном непрерывном потоке.
Началось с вечера и продолжалось всю ночь. Пост № 6 стал наполняться водой. Вода поднималась все выше.
В яме у нас было выкопано две ниши для спанья – две неглубокие выемки в стенах. Вышина их едва достигала полуметра, и пробираться туда мы могли только ползком. Там было грязно и душно, гнилая солома кишела вшами. Все же мы там кое-как отдыхали.
Сейчас обе ниши были затоплены. Мы стояли в яме.
Ночью пришел лейтенант Рейналь.
– Довольно паршиво! – сказал он. – Все-таки советую быть начеку. Кто старший по команде? Бланшар? Пойните – не спать! Хоть одного дежурного держите у бойницы.
Он отвел меня в сторону и прибавил:
– В такую погоду даже буйнопомешанные в атаки не выходят. Но в такую погоду растут грибы. Я пришел предупредить вас: майор Андре бродит по самым далеким углам. Он ищет, не укрылся ли кто от дождя. Поняли? Это гриб ядовитый. Делайте что хотите, но чтоб у бойницы стоял дежурный.
В пехотном полку, где лейтенант Рейналь начал войну рядовым и за храбрость получил офицерские галуны, он был дружен с солдатской массой и поэтому считался неблагонадежным. Его спихнули в Иностранный легион, считая, что среди нашего темного и разноязычного сброда он будет не так опасен. Майор Андре ненавидел его. Он презрительно называл лейтенанта штатским, хотя у Рейналя вся грудь была в орденах.
Лейтенант оставил нам немного табаку и ушел.
Его предупреждение оправдалось. Вскоре в яме сверкнул короткий луч карманного фонарика: майор. Это был его первый визит к нам. Вода доходила майору едва не до колен. Не обращая на это внимания, он прошел к месту часового. Увидев, что у стенки стоят фигуры с винтовками в руках, он повернул назад и ушел так же молча, как пришел.
Тогда мы отправились в большие рвы – поискать, не найдется ли там досок или бревен, чтобы замостить наш окоп и защитить себя от наводнения.
Было темно. Ливень не ослабевал. Найти нужные материалы было трудно.
Мы все же нашли несколько обломанных балок и понесли к себе.
Выбираясь из рва, мы услышали шагах в двух от себя возню и кряхтенье. Мы думали, что это наши, но из другого поста.
– Дождевая вода полезна для ращения волос! – крикнул Лум-Лум в темноту.
Однако нам ответили по-немецки.
– Что, – спросил чей-то голос, – у вас тоже дождь идет?
Нас обрадовала эта неожиданная встреча. Мы остановились, чтобы помочь немцам вытащить бревно, торчавшее из земли. Когда это было сделано, немцы вежливо сказали нам «мерси» и унесли бревно к себе, а мы потащили свою добычу – к себе.
Мы бегали ко рвам за материалом несколько раз в течение этой ночи и каждый раз встречали немцев. Все были заняты одним делом.
Ливень, начавшийся внезапно, так же внезапно и прекратился.
– Артиллерия неприятеля приведена к молчанию, – определил Пузырь стилем официальных сводок.
Когда солнце взошло, мы увидели друг друга: все стояли мокрые насквозь, выше колена в воде, испачканные глиной и грязью. У всех были распухшие лица. В глазах неуклюже ворочалось безумие.
– Ну вот! – сказал Хозе.
Никто ничего не ответил.
Вода не стекала.
– Эй, носороги! – раздался из глубины коридора голос Джаффара. Турок принес кофе. – Кому чашечку помоев? Кому помоев? – кричал он.
Мы стали вытаскивать из карманов свои жестяные кружки.
Однако прошла минута, другая, а Джаффар не появлялся.
– Эй, зебры, – кричал он, – уберите караульных! Скорей уберите, а то они не пропускают!
– Он хорошо выспался на кухне, скотина! – сказал кто-то.
Джаффар продолжал кричать:
– Уберите контролеров! Они меня не пропускают с помоями!
– Кто хочет дать ему по зубам? – усталым голосом спросил Лум-Лум.
Три человека медленно отделились от стенки.
– Не надо троих! Одного довольно. Иди ты, Самовар!
Шагах в сорока по прямой линии от нашей ямы, в коридоре, был поворот вправо. А за поворотом, шагах в десяти, стоял Джаффар с ведром в руках. Он стоял перед препятствием: два облепленных глиной ганноверских стрелка вывалились из своей могилы в стенке прохода и снова принимали участие в войне: они не позволяли доставить нам кофе.
– Убери этих дураков, рюско! – сказал Джаффар. – Зачем вы их тут положили? Где вы их взяли? Вообще кто они такие?
Джаффар пытался передать мне ведро с кофе и хлеб из рук в руки, но расстояние между нами было длиннее наших рук.
Мне надоела эта возня.
– Да ну тебя к черту! Ты подносчик или я? Выкручивайся, как умеешь, а нам давай кофе! – сказал я Джаффару и вернулся в пост.
Через несколько минут в нашей яме стала спадать вода. И тут пришел Джаффар.
– А ну, кому помоев? Кому чашечку помоев? – весело кричал он.
Кофе успел простыть. В нем было мало сахару.
По обыкновению паясничая и кривляясь, Джаффар сказал, что ему стоило большого труда убрать «этих двух дураков», которые «развалились посреди дороги с единственной целью не дать легионерам пить утренние помои».
Стало ясно, что именно задерживало выход воды из нашего поста, – мертвые стрелки. Я пошел посмотреть – так и есть: Джаффар вытащил их на поверхность и вода схлынула. Мы радостно вздохнули.
Скоро наша артиллерия всадила обычные три снаряда в немецкое расположение. Немецкие пушки выпустили три снаряда в нас,
– Пробило девять! – сказал кто-то.
День начался.
4
Этот день был отмечен особыми событиями.
– Ступай, Макарона, в роту, попроси, чтобы прислали смену. Иди мокрый, как есть. Пускай видят, – распорядился Лум-Лум.
От мокрой шинели итальянца, от его брюк и обмоток валил густой и противный пар. Макарону бил озноб.
– Какой пост? Номер шесть?
Минуя лейтенанта Рейналя, Миллэ отправился прямо к майору Андре и вышел от него улыбаясь.
– Десять суток старшему по команде Бланшару! За напоминание.
В посту известие произвело большое впечатление.
– Десять суток?! – сказал Лум-Лум. – Он плюет нам в глаза? Хорошо!
В походе сажать солдата под арест трудно, но за штрафное время конфискуют жалованье.
– Значит, десять суток я работаю ради прекрасных глаз принцессы?! – говорил Лум-Лум со злобным весельем в голосе. – Ну, если так, отвернитесь, принцесса, я снимаю штаны, они у меня промокли, я должен просушить их!
Мы все сделали то же самое. Запасное белье было затоплено.
Пост № 6 охранялся шестью совершенно голыми людьми. Винтовки были облеплены и забиты грязью.
В наш пост, как в самый отдаленный и связанный самым неудобным коридором, к тому же штрафной, начальство не заглядывало. Не до нас было и немцам.
– Смотри, фриц так само шинелки бросал! – заорал Незаметдинов и весело заматюкался.
Действительно, немцы тоже сушили на парапете свое барахлишко. Мы обрадовались. Это не было злорадство – вот, мол, и неприятелю плохо. Это была настоящая радость. Люди назывались неприятелями и врагами, а вот они, как и мы, доверчиво сушат при нас свои вещи, оставаясь голыми. Когда к нам в яму шлепнулась дохлая крыса, мы все весело смеялись. Как-то стало даже легко на душе. Начальство обидело нас? Плевать! Мы хорошие парни, мы живем дружно и дружим даже с врагами начальства.
– Сейчас, – начал Лум-Лум, – Стервятник думает: «Вот есть у меня легионер Бланшар, по прозванию Лум-Лум! Тип, которого видели с бородой и винтовкой в Алжире, в Габоне, в Тимбукту! Хоть я и вклеил ему десять суток, а он стоит сейчас в посту номер шесть! Если кайзер Вильгельм захочет сунуть свои усы в пост номер шесть, он должен будет переступить через труп легионера Бланшара и запутается в его бороде!» Так он думает, Стервятник! А Бланшар стоит в посту без штанов! Нате, принцесса, полюбуйтесь, и скорей: после будет дороже! Легионер Бланшар плюет на своих начальников и на их вражду к бошам. Он бошей никогда не видел. Легионер Бланшар вообще сомневается, монсеньёры кардиналы: удобно ли убивать незнакомых? Прилично ли это? Красиво ли это? Честно ли это? Умно ли это? Он считает, что убивать полезно только некоторых хорошо тебе известных типчиков.
Лум-Лум разошелся и мог болтать долго. Внезапно он умолк и одним прыжком выскочил на парапет.
Оказалось, к нам шел немецкий солдат. Он был без оружия, но мы не знали, каковы его намерения. Лум– Лум бросился к нему.
Увидев, что из нашей ямы выскочил человек, голый, как червь, волосатый, как обезьяна, и татуированный с головы до пят, немец едва не свалился с ног. Лум-Лум, смеясь, подбежал к нему и потащил к нам, ругаясь по-арабски.
Немец прыгнул в яму, немой от испуга. Не попал ли он в среду сумасшедших? Почему все голые?
– Объясни ему, Самовар, что мы разделись назло командиру батальона.
– Да, это смешно, – не совсем, однако, уверенно сказал немец, когда я ему все объяснил. – Вы хорошие парни! Нам тоже скучно. Мы тоже сидим в яме, как дураки.
Немец угостил нас сигарами и попросил хлеба.
– Надо что-нибудь придумать насчет покойников и артиллеристов, – начал он. – Позиция здесь хорошая, и вы ребята тихие. Если бы не покойники и не артиллеристы, можно было бы жить. Пехота французская и немецкая – ребята хорошие. Но артиллеристы… Они сволочи. Они стреляют издалека, а сами не показываются. Еще виноваты покойники, потому что от них идет дух.
