Текст книги "Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину"

Автор книги: Виктор Эмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

– Ну уж извините, – с Тюхинской подковырочкой, с подтекстом в интонации воскликнул я. – Ну и что, и это все?

Как ни странно они удовлетворяются.

– Пока усе! – хрипит хоть и задушенным, но страшно знакомым голосом невероятно похожий на Маленкова человек. – Пока усе… Вот ымэнно, шо пока, потому шо наша хвамылыя ныкакой нэ Малэнков, а товарыщ Мандула Усэх Времьен, Космычэских систэм и Народов! Хэоргий Максымылыанович Мандула! – и тут он, давясь от злобы, расслабляет свой белый шифоновый шарфик и я вижу на его бычьей шее синие следы от пальцев. От ее, елки зеленые, от Даздраперминых!..

Сомнений не было. Передо мной действительно стоял покойный Верховный Главнокомандующий Северо-Западного Укрепрайона. Тот самый таинственный «Дежурный по Кухне».

– Так вот вы, пидоры, какую кашку варите! – начал было я, но тут за спиной моей раздался слабый утробный вскрик. Содрогнув особняк, что-то тяжелое обрушилось на пол. Я оглянулся. Она лежала посреди холла, широко разбросив руки. Увы, и на этот раз был всего лишь обморок. Типично женский, точнее, – бабский, со страху…

Глава семнадцатая. За лимончиками

Бог свидетель – был Рай! Был!..

И был сад в том Раю, а в саду – пресловутое, с яблочками на ветках Древо.

И был дом, в доме том – стол, а на столе по вечерам горела, если уж и не свеча, то хотя бы электрическая, под абажуром, лампа. И лапушка моя, сунув ноги в камин, читала сказку о рыбаке и рыбке – дурачина ты, простофиля! – под боком у нее дремал каштановый коккер, и он вздрагивал и поскуливал во сне. И снилась коккеру его прошлая, такая счастливая московская жизнь, и квартира в Безбожном переулке, и я, Тюхин, тайком от хозяев кормивший его «кавказскими» конфетами, по каковой причине этот Джонни и полюбил меня совершенно необъяснимой для непосвященных, прямо-таки истерической любовью: когда я входил, он, завывая от радости, мочился на вьетнамский ковер.

И вот, сорвавшийся некогда с моего поводка коккер лежал у нее под боком, она читала, опершись спиною о кресло, я сидел за письменным столом, а на коленях моих уютно помуркивал кот, которого в той, в прошлой, похоже, действительно не самой плохой, жизни срезал из двухстволки в Комарово первый и последний классик некой исчезающей таежной народности, причем содеял он это до безумия насосавшись из горла того самого напитка, что в его народе звался «огненной водой», а в моем – «косорыловкой».

Был, был Рай! И если кому-то вдруг покажется, что все, о чем я здесь понаписал, не более чем химериада, горячечный бред, паноптикум наркотических фантомов – ну что ж, я даже спорить не буду, я просто грустно улыбнусь и, кивнув на окно, спрошу: а это не бред? Я чиркну спичкой, поднесу огонек к ладони и буду держать, пока не вспузырится кожа моя, пока не засмердит паленым. Потому что не больно уже, слышите! Потому что так изболелась душа, так истомилась плоть за эти смутные окаянные годы, что никакая боль уже – не боль. Задубенело уже все, милые мои, дорогие, хорошие… Ну кто там еще?! Кто там звонит в мою дверь?! Нету меня, слышите! Помер, провалился в тартарары! Нету меня больше на этом долбаном свете, да, похоже, что и не было никогда… А вот Сад с райскими яблочками – был! Был! И всю ночь напролет над розовым абажуром мельтешили эфемериды – сорили пыльцой на стихи, гибли, обжигаясь о стосвечовку. А еще был коробочек в правом верхнем ящике письменного стола. Спичечный коробок с нашим советским МИГом на этикетке. А в нем, в коробочке, – тот самый злополучный ключик от французского замка. А за окном в Саду цвела акация. И роза. И мушмула. И все на свете. И пахло магнолией, олеандрами и, конечно, морем. И все было сразу – и весна, и лето, и осень. Я то и дело подносил подаренные Захариной Гидасповной «Мозеры» к уху… Да нет, вроде, тикают. А между тем в самый, казалось бы, разгар дня – это по моим часикам – за окном с гиканьем проносилась зоревая – вся в красном Иродиада и начинало, как по команде, вечереть, начинало смеркаться. А когда она возвращалась обратно уже вся черная, наступала ночь – южная, звездная. И в темноте свиристели сверчки, да так, елки зеленые, громко, будто это и не сверчки были вовсе, а специально посаженные в кусты жасмина милиционеры…

И как в сказке – битком набитый холодильник – бананы, кокосовые орехи, киви, ананасы, рябчики – Господи! – всякие там марсы, баунти, сникерсы, серенаты, шоколад Кэтбюри – Господи, Господи! – клетчатый плед на плечах, пламя в камине, верная собака у ног…

Было, было!..

А наперекосяк пошло после того ее обморока. Будто роковой Мадула сглазил наше семейное счастье.

Как-то под утро я совершенно машинально снял телефонную трубку, чтобы заказать кофе в постель, и вдруг к ужасу своему услышал:

– Шо?.. Хто там?

А вскоре среди ночи я, разбуженный шорохом, увидел глаза. Зеленовато светящиеся, разные – один с замочной скважиной, другой с дырочкой от сучка. Они висели над столом, внимательно просматривая мои бумаги, которые перелистывала рука, здоровенная такая, рыжая…

Дурацкие стишки свои я в тот же день сжег. Все сорок три штуки, плюс наброски чего-то совершенно несусветного, в прозе, под странным названием «Тоска по Тюхину». Сгорело, как и следовало ожидать, за милую душу. Один только стишок и запомнился. Коротенький, всего-то в восемь строчек:

Господи, уже и не прошу – на пол, как подрубленный, валюсь – через силу, Господи, дышу! Господи, не веруя, молюсь! Господи, раздрай в душе, разлад!.. Он ведь мне уже который год – Этот в душу – исподлобья взгляд ленинский – покоя не дает…

Вот такая, с позволения сказать, лирика. Невеселая, как видите. Да и не мудрено: ну до смеху ли мне было, если еще там, в Городе, заприметил за моей лапушкой – как бы это поделикатней выразиться? – некий физиологический нонсенс, что ли. У нее по-моему напрочь не работало пищеварение. Там, на Салтыкова-Щедрина, даже, извиняюсь, туалета как такового не было. Вместо него была оборудована фотолаборатория. Как-то раз я не выдержал и написал химическим карандашом на дверях ее:

БЕДА, КОГДА ЖЕНА ФОТОЛЮБИТЕЛЬ:

ГОРЬКА ТВОЯ МОЧА, КАК ПРОЯВИТЕЛЬ!

О, если б знал, если б только мог представить себе!..

Когда кончились продукты, она стала поедать все подряд: штукатурку, угольки из камина, мыло – войдешь в ванную, возьмешь кусок «Камей классик», а на нем следы ее неровных зубов! Помню, однажды вечером она, задумчиво глядя на Петруччио, спросила меня: «Тюхин, а попугаи съедобные?». На всякий случай я снял с антресолей раскладушку – мало ли! – еще куснет за ухо, как Даздраперма!..

А еще она, Мария Марксэнгельсовна, пристрастилась к чтению.

Вот списочек книг, прямо-таки проглоченных ею в Задверье. В скобочках – ее своеручные оценки.

8. Ф. Достоевский «Идиот» – (Вот уж воистину!)

7. Он же – «Бр. Кар.» – (Брр-р!.. Прямо как дусту наелась!..)

6. Он же – «Бобок» – (Не поняла юмора. Он что – наш, что ли?)

5. Краткий курс истории ВКПб. – (Достать и прочесть полный!)

4. «Триста способов любви. Пособие для начинающих» – (Есть еще 301-ый, который мне показал Г. М.)

3. «Вы ждете ребенка» – (Ох, и не говорите! Заждались уже!..)

2. М. Т. Вовкин-Морковкин «Послание к живым» – (Ай да лупоглазенький!..)

1. В. Тюхин-Эмский «Химериада» – (И с этим шакалом я делила постель?!)

Увы, увы! – из песни слов не выкинешь. Это уже я – Тюхин.

Смаргивая невольную слезу, вспоминаю. В переулке еще не развеялась пыль от полуденной Иродиады – белое трико трансмутанта, белый рысак, бело-сине-красное знамя. Из терема напротив доносятся стихи под мандолину – это наша соседка Веселиса, она же – Констанция Драпездон мелодекламирует на французском. Выйдя замуж, она стала виконтессой, а разведясь, поэтессой.

Хорошо!

Моя паранормальная, задумчиво жуя, сидит в качалке с томиком М. Горького.

– Тюхин, – выдирая страницу, вопрошает она, – а море, над которым гордо реет черной молнии подобный, оно большое?

– Бесконечное!

– Как что, как революция?

– Как реконструкционно-восстановительный период после нее!

– О-о!..

Милая! О как мы сроднились с ней за эти совместные годы! Она даже «окать» стала, как я, В. Тюхин-Эмский. «А ну плюнь!.. Выплюнь, кому говорят – он же Горький!..» И она беспрекословно выплевывает, хорошая моя.

– Ах, Тюхин, ничего не могу поделать с собой. Все время хочется чего-то этакого, несусветного…

– Солененького?.. Кисленького?! Ах ты, мамулик ты мой! А как насчет лимончиков?.. Годится!.. Тогда, может, я это… может я на рыночек сбегаю?

Лапушка и ахнуть не успела, как я, подхватив авоську, петушком перемахнул через деревянную баллюстрадку веранды.

Денег, разумеется, не было. То есть были непонятно откуда взявшиеся в кармане 20 монгольских тугриков – Даздраперма, юмористка, сунула, что ли? – но даже это меня не остановило. Рок событий, неудержимый, как трамвай, брошенный водителем, скрежеща на поворотах, нес меня…

До сих пор ума не приложу, как я оказался под другим небом, – не синим и не голубым, а жовто-блакитным. И уже не память, а некое совершенно безошибочное беспамятство вело по саманным заулкам. Домики были сплошь одноэтажные, беленные известкой, в мальвах, как в детстве. У водяной колонки посыпал дождь – крупный, черный, как спелая шелковица. Дождины были сладкие, пачкучие. Ни с того, ни с сего я вдруг свистнул в два пальца и побежал – вприпрыжку, как за железным обручем! И когда за банными акациями сначала робко сверкнуло, словно улыбнулось, а потом, как женщина в халатике, – ах! – и открылось – да такое солнечное, такое манящее, что слезы хлынули из глаз, – оно, море – и я задохнулся, и ноги вмиг отяжелели – минуточку, минуточку! нельзя же так, сразу! – я схватился за грудь, как пулей пронзенный предчувствием, что больше никогда в жизни уже не свидимся, я схватился за то место, где деревянная кукушечка снесла яичко, и со стоном опустился на траву, на июльскую, шелудивую, в двух шагах от Банного спуска, у самого обрыва…

Море, теплое, тихое праморе моего пришествия в мир хлюпало волнами внизу. И были ступеньки из плитняка, и Горбатый Камень, с которого я впервые нырнул солдатиком, и одинокий парус, и, разумеется, чайки, одну из которых звали Крякутный-Рекрутской. Все было на месте, даже перевернутый, с дырой в днище баркас, через нее-то я однажды и вылез, как выродился по второму разу: «Мама, мама, я стихи сочинил!..»

Все было, как тогда, в солнечном сталинском детстве, только вот само синее море, оказалось вовсе не синим. И не голубым. И даже не мраморно-зеленым. Море, открывшееся моему изумленному взору, было розовым на цвет, таким розовым, что я испуганно схватился за глаза – Господи, да уж не в очках ли я?! Очков, разумеется, не оказалось – их сшибло в момент самодезинтеграции Папы Марксэна, так что, когда, брякая ведерком, возник дусик с удочками, я имел моральные основания на такой, по меньшей мере идиотский вопрос:

– Это как это?

– Ась, – приложив ладонь к уху, осклабился дед.

– Это что, спрашиваю, за море? Черное?

– А то какое же! – просиял старый афганец. – Оно и есть – Ордена Нерушимого Братства Народов нелюдимое наше Червонное море!

– Так какое же оно червонное, когда – розовое?

– А стало быть, не дошло еще до кондиции, анчоус ты мой в томатном соусе!

Ну что ж – розовое так розовое, – смирился я, – благо хоть наше…

А тем временем, как-то без всякого перехода, разом – смерклось. Со свистом и гиканьем вздыбила передо мною черного коня – черная же, с черным штандартом анархо-синдикалистов в руке – Иродиада Бляхина.

– Тюхи-ин! Началось! – вскричала она. – Еду Зловредия брать!

– Какого еще Лаврентия? – не понял я. – С какой целью?

– Экий ты! – осерчала она. – Да Падловича! Да замуж!..

Я долго махал ей вслед рукой. А когда она проскакала обратно вся красная, окровавленная, и началось утро, я пошел на Шарашкину горку.

Как и следовало ожидать, за сорок с лишком лет рынок моего детства претерпел и подвергся. Немалым, в частности, откровением для меня явился тот факт, что он – прежде называвшийся Шарашкиным – заговорил вдруг по-французски. Со всех концов так и слышалось: пардон, мерси, бонжур, шерше ля фам… Изменился к лучшему и ассортимент. Вместо пресловутой хамсы и макухи на лотках громоздились горы экзотической всячины: омары, кальмары, джинсы, кожаные куртки, сигареты, марихуана стаканами, тампоны Тампакс, шампунь Вошь энд Проктер, гранаты – Ф-1 и РГД и прочее, прочее. Пьяненький с утра пораньше букинист торговал моей «Химериадой». «Бычки! Бычки!» – базланила торговавшая окурками местная мадам Стороженко.

И вообще – при ближайшем рассмотрении Шарашкин рынок оказался вдруг самым что ни на есть марсельским. Сразу за торговыми рядами, похотливо похлюпывая, покачивались прогулочные яхты чеченских миллионеров. Крикливая толпа пестрела гризетками и кокотками. Формалинчиком и не пахло. Напротив – пахло о'де колоном и чем-то еще, навеки памятным, чем были пропитаны розовенькие салфеточки, которыми воспользовалась одна моя марсельская знакомая. Случайная, разумеется. На прощанье я ей сказал: «Ты это, ты хоть адресочек дай, на всякий случай…» Куда там! Вжикнула молнией, хохотнула, фукнула в лицо колумбийской «беломоринкой» – о-ля-ля, Виктор! И вот я разжмуриваюсь, а она, шалашовка, опять поправляет как ни в чем ни бывало свои кружевные чулочки. «Вот так встреча!» – говорю я, хлопая ее по тощей заднице. И она подскакивает, как ошпаренная, хлопает бесстыжими своими глазищами: «Уот даз ит мин?!» Как будто ничего такого между нами и не было. Будто это и не я вовсе прямо из родного аэропорта рванул к знакомому врачу проверяться!.. Я смотрю ей прямо в переносицу, в лоб и эта курвочка наконец-то не выдерживает, дает слабину, искажается растерянной улыбочкой: о-ля-ля! Ага, проняло-таки! Узнала, мочалка нечесанная!.. Что-что?! Сколько-сколько?! Сто франков? Пардон-мерси, мадмуазель! Экскузе, как говорится, муа! Мы уже однажды получили свое удовольствие…

А если б вы знали, как я обрадовался, когда увидал этого хмыря с лотком на лямке. Опять живого, опять целого и невредимого.

– Здорово, покойничек! – радостно воскликнул я.

Глаза у Померанца воровато забегали:

– Так вы, значит, вопрос ставите – покойничек… А аргументы есть? Ах, нету! Тогда какой же вы гуманист после этого?!

– Что верно, то верно, – согласился я, – гуманист из меня, из Тюхина, аховый. Лимончики у тебя, козла, имеются?

Померанец обиженно поджал губы.

– Ассортимент перед вами.

Ассортимент проходимца был столь же убог и подозрителен, как и уровень его социально-политического самосознания. В наличии имелись всего лишь три вещи: пластмассовая вставная челюсть, паспорт гражданина СССР и большая серая пуговица. Я ее сразу узнал. И схватил!

– Ты где, корзубый, мою четвертую пуговицу взял? – давясь от злобы, прошипел я. – На Литейном?

– Вот какая постановочка! – оживился профессиональный провокатор. Значит, вы заявляете, что эта пуговица ваша?

– Моя!

– А зубной протез, случайно, не ваш?

– Тоже мой!

– Та-ак! Так вы, стало быть, вопрос ставите!.. Может, и паспорточек ваш? – и с этими словами он, сардонически ухмыляясь, щелкнул своим длинным покойницким ноготочком по документику. В запале полемики я купился. Я взял его в руки, открыл и остолбенел от неожиданности. Грустная, усатая, с большими, как турецкие маслины, глазами и узеньким лбом физиономия глянула на меня с фотографии. И вот еще какой знаменательный факт выяснил я, ошалело листая липовую ксиву. Родились мы с владельцем рокового, черт знает откуда взявшегося в моей квартире пальтеца – год в год, месяц в месяц, день в день – 20-го октября 1942 года! Мало того, в графе «национальность» в паспорточке, вопреки очевидности, значилось – «русский». Сглотнув невольный комок, я уже собрался было бережно спрятать его запазуху, но скорый на руку коробейник опередил меня.

– Ну уж нет уж! – выхватив у меня драгоценную реликвию, окрысился он. – Может, скажете и фотоснимочек ваш?

И тогда я взял его, гада, за яблочко и сказал:

– А то чей же?!

Он пригляделся ко мне повнимательней и уже не был столь категоричен:

– Ну, вообще-то, если налепить усы, брови… ежели атропинчику в глаза, ну и лоб – кувалдочкой…

– Отдай! – прохрипел я.

– Не могу – он казенный. Вещественное доказательство.

– Тогда продай.

– Ах, так вы вопрос ставите, – встрепенулся торгаш. – А раз так, раз имеет место попытка подкупа при исполнении – два миллиона!

– Чего, рублей?

Подлец Померанец даже обиделся:

– Ну уж не карбованцев же!..

Сошлись на двадцати протомонгольских тугриках.

– Пережиток рыночной системы! – скрипнул зубами я.

– А ты – валютчик! – пробормотал он, воровато озираясь и пряча.

Мы с ним разошлись, как разведчики после конспиративной встречи – в разные стороны, быстро и не оглядываясь. Он – прямиком в черный, без номерных знаков, фургон, причем дверь Померанцу, как я увидел в витринном зеркале, открыла большая волосатая ручища, – он, аферюга, на доклад к начальству, а я дальше – за лимончиками, за извечно дефицитными цитрусовыми, которыми здесь, в райской стране Лимонии, что-то и не пахло.

– Лимоны есть?

– Лимонов нет, есть «Это я – Эдичка!» Э. Лимонова.

– Почем?

– «Лимон» штука.

– Щас как залимоню!..

– Ша!.. Ша!.. Тогда берегите свои нервы, читайте труды по лимнологии!

– По чему, по чему?

– Люди, та налейте ж вы ему лимонаду, он перегрелся на климате!

– Граждане, читайте стихи поэта В. Салимона, благотворительно воздействующие на лимфатическую систему!

– Держите его, он климактериальный!

– Лимбом его, лимбом! И в – Лиму!

– На Калимантан!

– Пардон!.. Сорри!.. Звыняйте, дяденьку!.. Иншульдиген!..

– Ты шо, сказывся, чи шо?!

И вот я мечусь, как угорелый, по Шарашкиному рынку моего детства натыкаюсь, наступаю на чьи-то ноги, извиняюсь, отругиваюсь. И он в ответ матюгается, хохочет, расступается, как Дыраида, дыхает сивухой, смыкает по карманам – где он, где мой документик? во сюда его, в носок! – он галдит, гакает, шарахает мне кулачищами по горбу – тысячесудьбый, тысячесмертный послевоенный рынок, где ведро абрикосов стоило рупь, а человеческая жизнь – и того дешевле.

– Не видали? Молодые такие, красивые, он в белом морском кителе, а у нее такое платьице с оборочками – голубое, ситцевое?

– Дети твои, что ли, дядечка?

– Родители…

– А-а, ну раз родители, значит, взяли!

– Господи, да что вы говорите?! Где, когда?!

– Так ить еще в сорок девятом годе, милок… Разом, обоих…

– В кителе, говоришь? В голубом платьице? Да вот же они!..

– Где? Где?

И все внутри обрывается. И в горле горячо и сухо, как в пулеметном стволе. Как тогда, в сорок шестом, впервые в жизни потерявшись, я из последних сил догоняю их, судорожно хватаюсь за полу белого, с золотыми пуговицами, кителя. Он поворачивается – Ке вуле-ву? – стройный, молодой, черный, как южная ночь, официант-камерунец из марсельской «Альгамбры»…

– Мильпардон, месье!.. Тысяча извинений, мадам!

– Опять нарываешься, чувачок! – фукает дымком все та же моя фифа с ароматическими салфетками.

– О-о!..

И, схватившись за голову, я бегу, как из-под Кингисеппа, и уже отчаявшийся – о никогда, никогда – до скончания вины, а стало быть – на веки вечные! – уже обреченный, грудь в грудь сталкиваюсь с НИМ…

От неожиданности Отец Народов даже выронил лимон, а у меня, у злополучного Тюхина, из дурацкой моей башки вылетела очередная глупость: а почему, по какой такой причине эта фифочка здесь, на том свете, уж не СПИД ли тому, милые вы мои, поспособствовал?!..

Мы нагнулись одновременно – он, такой же, как на портретах, усатый, с негаснущей трубочкой в руке, только подозрительно низенький и к тому же рябой, – мы нагнулись вместе: товарищ С. и я. Векторы направленности пересеклись, лбы соприкоснулись. Бац!..

– В-вах!..

– С-сссс!..

И звезды в мозгах заблистали, и сердце замолкло навек! И когда я, потирая лоб, распрямился, в мою спину уперлось что-то твердое, беспрекословное.

– Шютишь, да?! – пахнуло чесночком сзади. – Праси пращения па-харошэму! И чтоб ны единой запиночки! Ме компронэ ву?

– Уи, уи!

Я мысленно вымолвил заковыристое имя-отчество стоявшего передо мной человека с государственным – Лимония же! – фруктом в руке, я произнес его про себя и, холодея, понял, что непременно запнусь!

– Дорогой, – сказал я, – Ио… – сказал я, и поглубже вздохнув, зажмурившись, продолжил, – Иона Варфоломеевич!..

Да, вот так вот я и сказанул и заледенел от ужаса, как их родная вершина Казбек: Господи, да что же это я опять сморозил?! Причем, заметьте, – почти без запинки…

Сзади металлически щелкнуло.

– Ну, контра, молись своему Богу!

– Какому? – обмирая, выдохнул я.

– Сам знаишь!

Волосы мои зашевелились от смятения.

– О, Всеприсутственный, на атомы распавшийся! – пав на колени, взмолился я. – О, Ставший ничем, чтобы однажды обернуться Всецелым! О, Сшибший лживые окуляры с окаянных очей моих – приими мое моление…

– Эн, де, труа, катр…

– Мене, текел…

От бессильной горечи перехватило истоптанное Афедроновым песенное мое горло. По щекам побежали торопливые, извилистые Кура и Аракс.

– Эх! – по-лемурийски отчаянно махнул я рукой. – Эх, да чего уж там! Стреляй! Стреляй прямо в мозжечок, товарищ! Стреляй, чекист, потому как нету мне, отщепенцу, оправдания и пощады!

Стало слышно, как далеко-далеко, чуть ли не на Литейном, закричал несчастный Померанец.

– Если враг нэ сознается, его уничижают, дарагой таварищ Тюхин, сказал Великий Друг всех приговоренных и заморгал глазами, как горящий синим пламенем товарищ Джанов, и сунул в рот трубочку.

Раздалось пыканье, но пахучий дымок, как это ни странно, не вылетел из мудрых уст Вождя и Учителя. Негаснущий курительный прибор погас. И тогда я, Тюхин, достал из кармана позолоченную дамскую зажигалочку и, услужливо шаркнув ножкой, щелкнул ею.

За спиной засопело. В самое ухо зазвучал пахнущий и чесночком и формалинчиком одновременно шепот:

– Патом атдашь, да?

– А если не отдам? – спросил я.

Ответ, услышанный мной, был страшен.

– Зарэжу! – жутко знакомым голосом сказал человек, стоявший за спиной. Я сглотнул.

Через Рыночную площадь проскакала красная Иродиада.

– Так ви будите сазнаваться или нэт? – по-советски просто, человечно глядя ей вослед, задал вопрос товарищ С.

– Буду! – сказал я.

Горестная, исполненная глубокого внутреннего драматизма история Нового Непорочного Зачатия (иННЗ), рассказанная мной – В. Тюхиным-Эмским, ярким, образным языком, была поэтична и поучительна. Пользуясь Их благосклонным вниманием, я выложил все, точнее, почти все. Опущены были разве что детали, ну, в частности, все связанное с т. Бесфамильным, с т. Зорким и гражданкой Даздрапермой П., бесстыдно претворившей в жизнь то, что предначертала в своем пылком воображении вышеупомянутая Иродиада. Сами предначертания были описаны мной с большевистской прямотой и беспощадностью. Не обошел я и некоторых не совсем приятных для себя аспектов моего нынешнего здесь, в Лимонии, пребывания.

– Фифа-то фифой, – заканчивая свою исповедь, философски заметил я, но не есть ли тот стройный, о четырех златых пуговицах камерунец, а уместнее сказать – якобы камерунец, не есть ли он – через трансформу отца – как бы я сам, но в некоем гиперболизированном, что ли, негативном, бля, варианте?..

Повествование мое было выслушано с глубоким, неподдельным интересом. Несколько раз в течение рассказа дорогой товарищ С. вынимал изо рта трубку, качал головой, интернационально цокал языком, дважды восклицал «вах-вах-вах!» и один раз в сердцах выразился по-русски. Дослушав до конца, он смахнул Великую или Тихую слезинку сгибом указательного пальца и сказал:

– Таких, как ви, Тюхин, стрэлять – мало! Убэрите рэвольвэр, таварищ Камю, ми падумаем. Ми падумаем и решим вместе, какого наказания заслуживает чэлавэк, назвавший однаво великого чэловэка високим именем другого, тоже видающегося таварища…

От спины моей оттолкнулось. Лишившись ставшей уже привычной подпорки, я художественно всплеснул руками и упал затылком на булыжник. Единственное, что я успел сделать, падая навзничь, так это – козырнуть. Четко, по-армейски, приложив ладонь не к пустой голове, как это случилось со мной однажды, когда в сортир вошел сам товарищ старшина Сундуков, а – в полном соответствии с Уставом – к лагерной своей полосатой камилавочке…

Когда я очнулся, уже вовсю светало. Рынок был пуст. Один Иосиф Виссарионович, облизывая окровавленные усы, сидел передо мной на простом, как смертная казнь через повешение, табурете.

– Вот ви считаете себя тоже паэтом, Тюхин, – глядя на меня сверху вниз, сказал самый великий и самый усатый из всех творивших под Иродиадиной титькой сочинителей стихов, – ну, а песни, наши по-русски раздольные, помогающие строить и жить песни, ви пишете?

– Так точно, товарищ Сталин! – сказал я.

– А это не ваша песня – «Ивушка зэленая, над рэкой скланенная», Тюхин?

– Эх… никак нет! – слабым от потери крови голосом, ответил я.

Господи, какое же это счастье, что родители с младых волос приучили меня говорить правду, только правду и ничего, кроме правды! Пыхнув трубочкой, Главный Упырь Всех Времен и Народов посмотрел на меня с явным одобрением, не побоюсь этого слова – с любовью.

– Каварный враг, дарагой таварищ Тюхин, даже харошую саветскую песню сделал сваим каварным аружием…

Щеки у него были розовенькие, вид цветущий. «Насосался, родимый,» подумал я.

– Ви думаете, случайно в слове «ивушка» маи лычные инициалы, Тюхин, «И» и «В»? Правильно думаете – нэ случайно! Зададим вапрос: пэрэд кем скланил автор песни нэсгибаемого таварища Сталина. Пэрэд какой рэкой? Пэрэд вэликой русской рэкой Волгой, на каторой радился самый вэликий, самый чэловечный Гэний Чэловэчества – таварищ…

– Константин Петрович Иванов! – не подкачал я.

Иосиф Виссарионович одобрительно пукнул… То есть, прошу прощения пыкнул.

– Таварища Сталина, Тюхин, скланили над рэкой, олицетварающей глубачайшее па мисли учэние нашего дарагого Ильи Владимировича Левина. Напрашивается вапрос: зачэм? А затэм, чтобы нэ умеющего плавать Важдя сталкнуть, пользуясь его давэрчивостью, в бэздонную бэздну!..

Невзирая на слабость, я встал, как встают волосы на голове.

– Но есть другие песни, товарищ Сталин! – сказал я.

– Например?

И он тоже встал. И мы втроем – Он, я и неизвестно как очутившаяся в моем кармане радиофицированная Вставная Челюсть – спели хором партийный гимн.

Когда кончились слова, Он по-родственнему просто спросил меня:

– Ви каво ждете, Тюхин, малчика или дэвочку? Если будит малчик, назовите его Ивгением. Хорошее имя И. В. Гений. – И он подкинул на руке подозрительно непохожий на лимон предмет – здоровенный, должно быть, мичуринский, с крупными квадратными насечками, карандашным запалом и колечком. Он подкинул эту самую лимонку и мудро усмехнулся в перепачканные кровью усы, весь такой в профиль чеканный на фоне розового рассветного инфра-моря. Как на военной медали.

Дунул ветерок. От трубочки пахнуло инфернальной серой. Ричардом Ивановичем повеяло на меня.

– Нэ слышу атвэта, Тюхин! – сказал проступающий Исрофил Велиарьевич, он же – Сатанаил, он же – Вестник Страшного Суда.

И я вздрогнул. Я отпрянул в ужасе. Потому что на виске, которым он неосторожно повернулся ко мне, зияла жуткая, с красную революционную гвоздику величиной, рана.

– Так вот оно что, – догадался я, – так стало быть, и на вас, дорогой Душегуб Кровососович, нашелся свой неизбежный финкельштейн с альпенштоком! А значит, – не там, так – здесь, но неотвратимо не смотря ни на что, Господи!.. И выходит, она воистину истинна – новая вера моя! За все, слышите, за все, на Земле содеянное, придется держать ответ. Рано или поздно, Господи, но всенепременно! И судить тебя, Тюхина, будут тем самым судом, который ты сам же себе и уготовил. И никого из страждущих не минет чаша сия. И это говорю вам я, новый Свидетель и Очевидец!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Или это был лопнувший чумной бубон?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Нет, – с горечью возразил Рамбер, – вам этого не понять. Вашими устами вещает разум, вы живете в мире абстракций.

Доктор вскинул глаза на статую Республики и ответил, что вряд ли его устами вещает разум, в этом он не уверен, скорее уж очевидность, а это не всегда одно и то же».

Альбер Камю. «Чума»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…сгинул, развеялся, как черный морок, бесследно исчез, засвеченный. Одна лишь граната да смертная немочь души от него, химероида, и остались.

Пошатываясь, я побрел дальше. Зачем? куда? – неведомо.

За белой Иродиадой проскакала черная, за черной – красная, а я все не мог найти их – моих дорогих, моих навеки потерянных.

Уже на исходе сил вернулся я к Червонному морю. Рынок был пуст. Точнее, почти пуст, ибо тень замученного Померанца, механически махавшего метлой, была уже почти прозрачна, точнее – призрачна.

В торговых рядах коротал вечность последний продавец. И хотя на нем была карнавальная полумаска с чужими, перепачканными кровью усами, я его, уголовника, сразу же узнал.