Текст книги "Банда - 3"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

– Хорошие уши, – пробормотал Неклясов и, подняв фужер белого сухого вина, выпил его залпом.

– Так что же тебя все-таки беспокоит? – спросил Анцыферов, слегка смягчив вопрос, но оставив в нем и прежний смысл.

– Меня беспокоит Ерхов. По моим сведениям, он стал очень разговорчивым.

– Откуда ты знаешь? – спросил Анцыферов не столько из интереса, сколько из простого желания поддержать разговор, механически спросил, думая о другом.

– Могу сказать, если тебя это так волнует... Могу... Но общие знания нас еще больше свяжут, Леонард.

– Не говори, подумаешь, – спохватился Анцыферов, но было уже поздно. Удавка все плотнее стягивалась на его горле, и он это остро почувствовал.

– Осоргин сказал... Судья. Знаешь такого?

– Встречались.

– Вот он и доложил обо всех подробностях уголовного дела, которое подготовил твой приятель Пафнутьев.

– Меня это не касается, – Анцыферов уже не просто отступал, он бросился наутек, но Неклясов цепко держал удавку в своих крючковатых пальцах.

– Леонард... Ты попросил меня поделиться знаниями, закрытыми знаниями... Кое-кто за это большие бы деньги отвалил, а кое-кто и головы, кресла, стола лишился бы... Но ты спросил. Ведь спросил? А желание друга для меня закон. Я тут же ответил. А ты после этого делаешь вид, что тебе это вовсе и не нужно... Не надо так, Леонард. Ты не прав.

– Да, – вынужден был согласиться Анциферов, – Виноват.

– Это другое дело. За тобой должок.

– Я чувствую, что за мной всегда будет должок! – напряженно рассмеялся Анцыферов.

– Конечно, – кивнул Неклясов. – Потому что я всегда опережаю тебя в услугах, постоянно озабочен – чем бы порадовать друга Леонарда, чем бы отблагодарить за доброе отношение... И тайные связи открываю, и гостинцы привожу из-за морей, – Неклясов отвернул рукав пиджака Анцыферова и всмотрелся в "ролекс". – Поздно уже, пора собираться, ребята. – Намекнул Анцыферову, напомнил, что золотой "ролекс" тоже из Швейцарии, как и белоснежные зубы. – Где Ерхов? – спросил он, неожиданно переменив тему и снизив голос, почти шепотом спросил.

– Не понял? – отшатнулся Анцыферов.

– Все ты понял. Мне нужен Ерхов. Не будет Ерхова, не будет суда. Понял?

– А откуда мне знать, где он?

– Это твое дело. Ты прокурор, большой человек, решаешь судьбы, выносишь приговоры, – куражился Неклясов. – Тебе положено знать.

– Вовчик, ты что-то путаешь...

– Не надо, Леонард, дураком прикидываться. Ты в этом не нуждаешься... Докладываю, есть информация... Ерхов на служебной квартире. Раны зализывает и показания строчит. Прокурору положено знать, где находятся служебные квартиры, как охраняются, какие там телефоны и прочие средства связи.

– После меня все сменилось... – неуверенно проговорил Анцыферов. Прошло столько времени...

– Сменились только телефоны. Но они мне не нужны. Адрес нужен. И Ерхов, живой или мертвый. И еще, – Неклясов приблизил свое лицо к Анцыферову так, что тот уловил запах какого-то приторного лекарства со сладковатым привкусом. – Если состоится суд, ты уже пойдешь по другой статье и окажешься в местах, где сидят далеко не бухгалтеры, менты и ваш брат прокурор. В тех местах, куда ты попадешь, сидит наш брат – убийца и насильник. Я там выживу, а ты... Сомневаюсь. Крепко сомневаюсь? Усек?

Анцыферов знал, что рано или поздно такое требование прозвучит. И если Неклясов не говорил о служебной квартире раньше, то только потому, что не знал о ней, или же этот ход не приходил ему в голову. И понял бывший городской прокурор, что вот сейчас, именно сейчас решается его судьба. Все его шашни с Неклясовым или с Фердолевским были достаточно условны и недоказуемы, при любом обвинении можно было сослаться на характер его новой деятельности, можно было просто валять дурака, зная, что ни Фердолевский, ни тот же Неклясов не продадут, он им еще будет нужен.

– Леона-а-ард! – пропел Неклясов, прерывая глубокую задумчивость Анцыферова. – Ты не забыл обо мне?

– Это самая большая моя мечта – забыть о тебе, – улыбнулся Анцыферов. – Но, боюсь, неосуществимая.

– Не о том думаешь, Леонард, ох, не о том.

– О чем же мне думать?

– О собственных ушах.

– Не надо, Вовчик, не переигрывай. Ты об ушах уже говорил, – жестко сказал Анцыферов. – Не повторяйся. Или с памятью худо?

Неклясов с удивлением посмотрел на Анцыферова, встретился с его взглядом, твердым и непреклонным, и понял, что не случайно оказался Анцыферов в прокурорском кресле, не все выветрилось из него, да и лагерный опыт у Анцыферова уже был.

– Ерхов нужен, – повторил Неклясов, смягчаясь. Он даже похлопал ладонью по руке Анцыферова, как бы прося не принимать слишком близко к сердцу угрозу. Друзья, дескать, не будем обострять.

– Он наверняка охраняется.

– Это моя забота.

– Опять трупы? – спросил Анцыферов.

– Если для тебя это важно, могу пообещать... Трупов не будет.

– Будут, – обронил Анцыферов. – У тебя иначе не бывает.

– Ерхов нужен, – повторил Неклясов.

– Да на фига он? Тебя отпустили, паспорт есть, дуй на Кипр и отдыхай там сколько влезет, а? На Таиланд, в Патайю, к маленьким девочкам, будут они ползать по тебе...

– Там скучно... Мне этот воздух нужен. Там я дерьмо, понял? Там я полное дерьмо... Пляжник с бумажником. И больше ничего.

– А здесь? – усмехнулся Анцыферов.

– Здесь, Леонард, я не пляжник. И ты это знаешь. Мне здесь интересно. Здесь ты, Ерхов, прокуратура, Фердолевский, эта гнида прыгучая... Мне здесь интересно жить. И я буду здесь, пока меня не прихлопнут. Нужен Ерхов, Леонард!

– Ты меня переоцениваешь, Вовчик. Я не так силен, как тебе кажется.

– Нет, Леонард, это ты себя недооцениваешь. А потом, знаешь, мне безразлично, что ты представляешь на самом деле. Ты мне нужен таким, каким я тебя воображаю. Как в песне поется? Ты вот не поешь песен и не знаешь... Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу. Понял? И только в этом случае твое заведение, твой паршивый кабак будет работать, несмотря на то, что здесь гибнут мои люди и сам я подвергаюсь смертельной опасности. Хочешь, поделюсь своими тайными мыслями, самыми дикими подозрениями? Хочешь?

– Делись, – вздохнул Анцыферов.

– Я думаю, что ты тоже участвовал в заговоре против меня, ты хотел от меня избавиться. Хотел, Леонард. У тебя сейчас на морде мука. Ты страдаешь от того, что я сижу напротив.

– Я страдаю от того, что ты несешь чушь.

– А почему наш столик обстреляли? Как они с улицы узнали, что мы сидим именно за тем столиком? Не надо отвечать, я сам отвечу. Они знали, потому что ты им сказал, за какой столик меня с ребятами посадишь. Вот он и палил, прицельно палил по нашему столику. Мне повезло, я выжил... Не знаю только, выживешь ли ты... Но у тебя есть возможность доказать свою непричастность... Да, Леонард, да! Ты раздел нас в своем кабинете, потом усадил за столик у окна, а когда пришел этот хмырь Пафнутьев, тут же выдал наши одежки, вот, дескать, кто тут сидел, берите его тепленького...

– Ты сам не веришь в то, что говоришь, – ответил Анцыферов, но только сейчас в полной мере осознал, как опасен Неклясов и как причудливы извивы мыслей в его дебильной голове.

– Есть только один человек, который может тебя спасти, – сказал Неклясов, сверкнув сумасшедшими своими зубами.

– Ну? – спросил Анцыферов.

– Ерхов.

– Я жалею, что связался с тобой.

– Не надо, не жалей. От тебя ничего не зависело. Это я связался с тобой, Леонард. И я об этом не жалею. Готовят у тебя не то чтобы вкусно, но съедобно. И туалет у тебя есть, не надо тысячу рублей платить вон в той вонючей конуре, – Неклясов ткнул пальцем куда-то за спину. – И копеечкой у тебя удается иногда разжиться...

– Эти миллионы ты называешь копеечкой?! – взъярился Анцыферов.

– А как же их называть? Их иначе и не назовешь!

– Не бери!

– Так ты же не отстанешь, пока не всучишь! – рассмеялся Неклясов и опять похлопал Анцыферова по руке. Не обижайся, дескать, шучу. И даже вслух произнес:

– Шучу.

– Таких шуток не бывает, – медленно проговорил Анцыферов.

– Все бывает... Когда со мной дело имеешь, все бывает, Леонард. Знаешь, что тебя подводит? Ты никак не можешь забыть, кем был в прошлой жизни. Забудь. Проехали. После приговора, после лагерей, ты еще мог стать прокурором. Мог, – Неклясов воткнул палец в стол, показывая, как он уверен, в том, что говорит. – Ошибка, мол, судебная случилась, недоразумение... Но ты никогда уже не станешь прокурором, побывав владельцем ресторана. Все, шлагбаум упал.

Анцыферов смотрел на Неклясова со смешанным чувством озадаченности и искреннего удивления. Он обнаружил вдруг в этом опереточном Вовчике здравый смысл. Неклясов действительно был прав – после лагерей он мог вернуться в свой кабинет, это нетрудно было сделать, достаточно было опубликовать покаянное письмо Халандовского, который бы признался в провокации и покаялся... Были способы, были. Но после ресторана...

– Я прав? – спросил тот, словно читал мысли Анцыферова.

– Похоже, что да...

– Теперь ты наш, Леонард... Да ты и всегда был наш, – пропел Неклясов.

– Хочешь сказать...

– Ты всегда мыслил и действовал криминально. И не случись этой позорной взятки, ты подзалетел бы на другом, может быть, более неприятном... Например, на развращении малолеток...

– Ей уже двадцать! – почти взвизгнул Анцыферов.

– Будет, – поправил Неклясов. – А когда у вас это дело начиналось, ей и шестнадцати не было... Она, конечно, выглядела не таким уж и ребенком, но была все-таки ребенком... И ты знал, сколько ей лет.

– Не знал.

– Кто помог ей получить аттестат? А аттестат получают в школе. А школу заканчивают в шестнадцать, в семнадцать...

Анцыферов был подавлен. Единственное чистое, святое и неприкосновенное место в его душе, место, где обитала прекрасная парикмахерша, было истоптано и загажено.

– И что же? – спросил он растерянно, – Что из этого следует?

– Леонард... Я, конечно, дебил, я это знаю... Папа с мамой крепко выпили перед тем, как меня зачать... Они мне сами говорили. Я мутант, не совсем человек. Если говорить точнее, то я и не человек вовсе. Нет во мне ничего святого. Честно тебе признаюсь. Нет ни жалости, ни сочувствия... Нет, что делать... Мутант. С виду вроде человек, а загляни ко мне в мозги отшатнешься в ужасе. Вот я смотрю на тебя, улыбаюсь, слова какие-то, не задумываясь, произношу, а знаешь, что у меня перед глазами... Сказать? Я вижу, как из твоего вспоротого горла кровь хлещет... Вижу, как заливает она твой красивый галстук, как закатываются твои глаза, изо рта язык выпирает... Как ты ногами сучишь на этом полу... Вот ты из нормальных, скажи, у вас, у людей, такое бывает?

Анцыферов молчал, глядя на Неклясова и делая над собой невероятные усилия, чтобы не вскочить и не броситься бежать от этого чудовища.

– Еще вопрос, – печально проговорил Неклясов, опустив глаза, чтобы не видеть залитого кровью Анцыферова, не видеть, как сереет его обескровленное умирающее лицо. – У меня есть один знакомый корреспонденток... Ничего так парнишка, шустрый, на хорошем счету в своей газете... Я иногда ему информацию подбрасываю... Для криминальной хроники... Так вот, ты знаешь, сколько он возьмет за то, чтобы напечатать статью о тебе и твоей преступной любви? Со снимками, между прочим... Я же мутант, Леонард, я дебил, и обладаю чрезвычайно испорченной нравственностью... И предусмотрительностью. И осторожностью. Есть снимки, Леонард, есть. И потом, знаешь... Я знаком с одним фотографом, который насобачился делать всякие фокусы со снимками... Берет из какого-нибудь вонючего зарубежного журнальчика снимочек, такой, что страшнее не бывает. То мужик на бабе, то баба на мужике... И впечатывает в них физиономии своих приятелей и приятельниц... Результат просто потрясающий. Я как-то подбросил ему твои фотки, и, конечно, фотки твоей девочки... Леонард, ты не поверишь... Что-то потрясающее... Хочешь посмотреть? – Неклясов, не ожидая ответа, сунул руку в карман, вынул несколько снимков размером с открытку и протянул Анцыферову.

Тот, поколебавшись, взял, и Неклясов с улыбкой заметил, как дрогнула рука бывшего прокурора. Анцыферов смотрел на снимки – и ничего не отражалось на его лице, никаких чувств. Можно было только заметить, как смертельно побледнел Анцыферов. Молча, не проронив ни слова, ни звука, он посмотрел все снимки, аккуратно сложил их и протянул Неклясову, – Зачем они мне? – рассмеялся тот. – Они тебе нужнее. Дарю.

– А негативы?

– Негативы у меня.

– Отдашь?

– При одном условии...

– Ну?

– Ерхов. И тогда не будет статьи со снимками.

– Хорошо, – сказал Анцыферов. – Пусть будет по-твоему.

– Когда все закончится благополучно, – проговорил Неклясов, – я куплю тебе билет в Патайю. И пусть там тебя массируют ихние тайки, пока ты окончательно не придешь в себя.

– Спасибо, – кивнул Анцыферов. – Большое спасибо.

***

Анцыферов поднялся и чуть пошатывающейся походкой направился в глубину зала. Прежде чем свернуть в свой коридорчик, оглянулся. Неклясов сидел на месте – черное пальто до пят, полы лежали на полу, из-под них поблескивали остроносенькие черненькие туфельки. Вовчик улыбался. Издали, как-то преувеличенно четко Анцыферов отметил поблескивающие белые зубы.

Войдя в свой кабинет, он заперся и поступил так, как поступал чрезвычайно редко. Не колеблясь, все делая неспешно и безостановочно, открыл сейф, вынул бутылку коньяка какого-то французского разлива, диким, вульгарным способом, ударяя ладонью по донышку, вышиб пробку, налил полный стакан и медленно выпил до дна. Потом поставил бутылку на место, чуть прикрыв горлышко пробкой, закрыл сейф, но не запер, имея где-то в глубине своего организма утешительную мысль о том, чего он еще раз наполнит этот тонкий стакан и выпьет его вот так же, большими свободными глотками, как пьют воду в жару.

В дверь кто-то поскребся, и Анцыферов, поднявшись, тут же ее открыл, не спрашивая, кто там его решил потревожить. Едва услышав тихое поскребывание, он сразу догадался – бывшая юная парикмахерша, ныне не менее юная кассирша Леночка, единственная его утеха и отрада в многотрудных делах и тяжких испытаниях. Иногда таких вот девочек показывают в телевизионных заставках – в тот неуловимо короткий трепетный момент, когда перед съемкой на пляже операторы пудрят им нежными кисточками загорелые ягодицы.

Леночка прошла к столу, взяла стакан, понюхала, поставила на место.

– Это он тебя достал? – она кивнула в сторону зала.

– Угу, – кивнул Анцыферов. – Он.

– Хочешь, я его убью? – спросила Леночка, садясь в кресло.

– Хочу.

– Готова.

– Я тоже.

– Я даже знаю как, – Леночка смотрела на Анцыферова исподлобья, и твердость ее слов можно было истолковать как явную шутку, готовность в самом деле поступить жестко, как предварительный сговор. И охотное, легкое согласие Анцыферова тоже можно было истолковать как угодно.

– Как? – спросил он.

– Взорвать вместе с машиной.

– Хороший способ, – кивнул Анцыферов, поднимаясь и подходя к сейфу. Надежный, следов не оставляет, наносит существенный материальный ущерб... И все можно объяснить неосторожным обращением со взрывчаткой.

– Я даже знаю, как можно ее подложить.

– Интересно, – Анцыферов опять наполнил свой стакан.

– Не пей весь, – сказала Леночка. – Оставь мне половину, – садясь, она так поддернула коротковатую юбчонку, что Анцыферов просто не мог не увидеть розовых ее трусиков, и сердце его тяжело дрогнуло, сбилось с ритма, – Я напрошусь, чтобы он меня подбросил куда-нибудь... Сяду на заднее сиденье... И пока будем ехать, оставлю у него в машине между спинкой и сиденьем какую-нибудь штуковину. Она там хорошо поместится.

– Откуда ты знаешь?

– С прокурором общаюсь... Общее направление мыслей – криминальное, уголовно наказуемое... Как-то ехала с ним, рука сама собой нырнула в это пространство... Ведь твоя рука ныряет от времени в то или иное пространство? – улыбнулась Леночка, и сердце бедного Анцыферова опять сбилось с привычного ритма. – Вот и моя нырнула. Между спинкой и сидением.

– Тебе опасно так долго общаться с прокурором.

– Что делать... Некоторым прокурорам тоже опасно общаться со мной...

– Я заметил, что прокурорам, даже бывшим, вообще опасно общаться с кем бы то ни было. – Анцыферов снова выпил коньяку. Как и просила Леночка, половину оставил, и она не заставила себя ждать.

– Твое здоровье, Леня, – сказала она и, сделав небольшой глоток, поставила стакан на стол. – Я, конечно, в этих делах соображаю мало, но здравый смысл иногда меня посещает.

– Что он подсказывает тебе сейчас?

– Его надо убирать. Срочно.

– Похоже на то, – согласился Анцыферов.

– Я не шутила, – Леночка поднялась и направилась к двери.

– Ты о чем?

– Сегодня, здесь, сейчас... – Она улыбнулась от двери. – Дальше будет еще хуже, Леня. Как бы тебе не вернуться в те места...

– Он тоже меня об этом предупредил.

– Значит, решение принято? У нас с тобой?

– Будем считать, что мы согласовали позиции, – осторожно ответил Анцыферов.

– Долго зреешь, Леня, – жестковато ответила Леночка и вышла из кабинета.

Анцыферов поднялся, запер за ней дверь и, вернувшись к столу, допил коньяк. После этого набрал номер Пафнутьева, а едва услышал его голос, тут же положил трубку. Не мог он сейчас звонить Пафнутьеву, не имел права. Это было смертельно опасно для него же, Анцыферова. Это было равнозначно тому, что он просто подписывал себе приговор.

Промаявшись несколько часов, Анцыферов позвонил Пафнутьеву уже после обеда, после трех часов. Ни на что не надеясь, ничего не желая, просто подчиняясь чувству вины, смутному ощущению – звонить надо, иначе будет плохо. Не ему плохо, а плохо вообще, в мире.

И опять судьба не дала Анцыферову поблажки, не позволила отступить, промолчать, слинять не позволила – Пафнутьев оказался на месте и поднял трубку после первого же звонка.

– Да! – закричал он с непонятной дурной радостью. – Слушаю вас внимательно! – казалось, он давно ждал звонка в полной уверенности, что ему сообщат что-то радостное.

– Паша? – спросил Анцыферов, хотя прекрасно узнал, с кем говорит. Голос Пафнутьева, его бывшего подчиненного, нельзя было спутать ни с каким другим.

– Да, Леонард! Это я! – Пафнутьев тоже сразу узнал Анцыферова.

– Как поживаешь?

– Очень хорошо! – не задумываясь ответил Пафнутьев.

– Здоровье? Самочувствие?

– Прекрасно! – орал Пафнутьев, сбивая Анцыферова с толку, тот никак не мог перейти к главному, к тому, из-за чего и позвонил. – А у тебя?

– И у меня, – кисло ответил Анцыферов.

– Скажи мне, Леонард... Давно собираюсь спросить... Давно меня это тревожит... Как Леночка?

– Паша, – решился наконец Анцыферов. – Паша... Неклясов знает адрес твоей служебной квартиры. И я об этом сообщаю... Это все, что я могу для тебя сделать...

– Ты ему сообщил? – напористо спросил Пафнутьев все тем же тоном, хотя радости в его голосе резко поубавилось.

– Да, Паша... От меня он узнал.

– Зачем ты это сделал?

– Так уж получилось... Жизнь, Паша, это...

– Я знаю, что такое жизнь, Леонард. Я, видишь ли, сам немного иногда вижу... Объяснять мне, что такое жизнь, не надо. Скажи лучше – как понимать?

– Ты ведешь дело Бильдина, общаешься с Ерховым... Ты немного знаком с методами Неклясова?

– Немного, – Значит, мне нечего объяснить.

– Вон ты как, – озадаченно проговорил Пафнутьев. – Но это... Твое мужское достоинство при тебе?

– Похоже, при мне... Хотя до сих пор хочется время от времени в этом убеждаться.

– Тогда привет юной парикмахерше.

– Спасибо... Лена больше не стрижет, она у меня кассиром работает.

– Значит, все равно стрижет! – уверенно заявил Пафнутьев. – Но теперь уже зелененькие, а?

– Можно и так сказать, – уныло согласился Анцыферов, чувствуя тягостность и от выпитого коньяка, от которого он начал уже трезветь, а это состояние всегда ему было особенно неприятно, и от бестолковости разговора, в котором Пафнутьев куражился, злился и поддевал, как в былые времена. – Я тебе немного помог, Паша?

– Ты помог Неклясову. А меня угробил.

– Ну... Так уж угробил...

– Когда сообщил Вовчику адрес? – жестко спросил Пафнутьев.

– Сегодня утром.

– Посмотри на свои золотые часы, Леонард! Сколько они показывают?

– Четвертый час.

– Ты дал Неклясову на проведение операции не меньше пяти часов. Правильно?

– Где-то так, – вяло проговорил Анцыферов. – Где-то так...

– А после этого спрашиваешь, сильно ли ты мне помог? Плывешь, Леонард, плывешь. Лагеря тебя не закалили. Хотя с некоторыми это случается. И раньше ты был слабаком, и сейчас им остался...

– Если бы я сказал тебе об этом раньше, он бы меня убил.

– Леонард! – вскричал Пафнутьев. – Ты дурак. Ты круглый дурак. Я бы просто устроил небольшую автомобильную аварию, его роскошный "мерседес" нечаянно столкнулся бы с мусороуборщиком. Гаишники всех бы задержали на несколько часов, Ерхов за это время переселился бы в другое место...

– Вообще-то да, – согласился Анцыферов. – Я как-то не подумал...

– Да ты никогда не думал! Ты только думательные позы принимал! Как мне жаль, как мне ее жаль! – простонал Пафнутьев.

– Кого?

– Леночку, твою юную кассиршу. С кем ей приходится жизнь коротать! Бедное дитя!

– Может быть, ты скрасишь ее существование? – с обидой спросил Анцыферов.

– Интересное предложение... Не ожидал... Я подумаю.

И Пафнутьев положил трубку. И тут же набрал номер служебной квартиры, где залечивал раны Ерхов, где он в тишине и безопасности давал свои показания. Номер не отвечал. Пафнутьев позвонил снова, чтобы исключить всякую случайность и знать наверняка, что звонит он туда, куда требуется. Нет, все правильно. Длинные, безответные гудки были ответом. Положив трубку, он тяжело обмяк в кресле. Ему все стало ясно. Неклясов нанес удар, Ерхов мертв. Суда не будет. Неклясов остается на свободе, и все начинается сначала.

– Отошли в предание притоны, – нараспев произнес Пафнутьев слова старой, забытой песенки, которая в молодости казалась ему чрезвычайно смелой и крамольной. – Кортики, погоны, ордена... Но не подчиняется законам трижды разведенная жена... Кортики, погоны, ордена, – со вздохом повторил Пафнутьев и опустил лицо в ладони.

***

Все получилось, состоялось, сбылось, как хотелось. Неклясов был нервен, возбужден и радостен. Быстрой, легкой походкой, едва касаясь земли своими маленькими, остренькими туфельками, опережая собственное длиннополое пальто, которое развевалось где-то сзади и едва поспевало за ним, с непокрытой головой и развевающимися небогатыми светлыми волосенками вышел он из подъезда, откуда только что, за секунду до этого, два его амбала выволокли бледного Ерхова. Он был еще в бинтах и после перевязки пребывал в тошнотворном состоянии. Но был, вот он, живой и подлый, предавший и выболтавший.

Ерхова с разгона вбросили на заднее сиденье "мерседеса", охранники зажали его с двух сторон, а Неклясов расположился на переднем сиденье, в последний момент подобрав полы и захлопнув за собой дверцу "мерседеса". Захлопнул легко, небрежно, этаким бросающим жестом руки. И откинулся на спинку сиденья. И весело, шало, обнажив беленькие свои зубки, взглянул в зеркало на поникшего Ерхова. И вздохнул облегченно, и уронил руки на колени, обнажив белоснежные манжеты. Выглянув из черных рукавов пальто, они создали в машине какое-то траурное настроение. Так оно и было, так и было, это понимали все, прежде всего сам Ерхов. Полуприкрыв глаза, он привалился к одному из охранников, не в силах уже выпрямиться.

– Здравствуй, Славик! – бодро приветствовал его Неклясов. – Давно не виделись, а?

– Давно, – прошептал Ерхов. – С тех пор как вы бросили меня истекать кровью в ресторане и слиняли, как подлые твари.

– Не надо так, Славик, не надо. Мы исправимся. Веришь?

– Верю...

– Мы теперь будем уделять тебе очень много времени, мы уделим тебе все наше время без остатка... Веришь?

– Верю...

– Поехали, – Неклясов вытянул вперед тощую, слегка искореженную болезнью ладошку, обнажив на секунду золотой браслет "ролекса". Любил Неклясов роскошь и по наивности своей, глубинному невежеству полагал, что такие вот вещи подтверждают власть и вызывают уважение. И был прав, да, он был прав, потому что люди, окружавшие его, тоже стремились к таким же вещам, тоже мечтали о них и преклонялись перед теми, кто этими вещами обладал.

Было дело, как-то вошел Неклясов в лавку на Кипре, в столичном городе Никосии. Долго ходил вдоль витрин, посверкивающих золотом, настолько долго, что хозяин, заподозрив неладное, нажал невидимую кнопочку и вызвал в зал еще двоих сотрудников откуда-то из глубин помещения. А Неклясов, пройдоха, вор и бандюга, все это видел, все понимал и усмехался тому, что сейчас произойдет. Хозяин попытался было обратиться к нему на нескольких языках, а он только усмехнулся, смотрел устало и, наконец, произнес единственную фразу:

– Моя твоя не понимает, иди к такой-то матери...

Но хозяин понял, побледнел от оскорбления и отошел к кассе. А Неклясов остановился, наконец, у самой дорогой вещицы, у швейцарских часов "ролекс" с золотым браслетом и золотым корпусом. И молча ткнул пальцем – хочу, дескать. Хозяин не осмелился ослушаться, покорно подошел к витрине, щелкнул замочком, снял с полки часы и протянул странному посетителю. Стояла жара, остров задыхался от зноя, улицы были пусты и раскалены солнцем так, что плиты тротуара жгли сквозь подошву. И никого, никого больше в лавке не было. Неклясов примерил часы, повертел рукой – браслет подошел. И, не снимая их, он вынул из кармана пачку долларов, отсчитал прямо на подоконник десять тысяч, хотя стоили они где-то десять с половиной, и, сделав небрежный жест рукой, вышел в слепящий жар Средиземноморья.

Получилось красиво, и он любил рассказывать об этом случае, подвыпив, а приятели хотя и знали историю наизусть, каждый раз слушали с неподдельным интересом, прикидывая, как бы и самим в будущем совершить нечто подобное.

– Как здоровье, Славик? – обернулся Неклясов к Ерхову, который все так же полулежал на заднем сиденье.

– Спасибо, Вовчик, хорошо...

– Говорят, новые друзья появились?

Ерхов промолчал.

Машина выехала из опасного для Неклясова квартала и углубилась в городские окраины. Теперь найти его будет непросто. Да и хватятся Ерхова тоже не сию минуту, если, конечно, Анцыферов не продаст. А он не продаст, решил Неклясов. И трусоват, и повязан. Как он может продать, если сам же и назвал адрес... Теперь Анцышка завяз навсегда, усмехнулся Неклясов. Он мог отмыться от взятки, даже от ресторанных своих дел, но вот от этого... Ни перед кем не отмоется и ни от чего не отвертится.

– Как поживает друг Пафнутьев? – неожиданно прервал Неклясов собственные мысли, снова повернувшись к Ерхову.

– Спасибо, хорошо, – ответил тот механически, даже не вдумываясь в вопрос и не пытаясь вспомнить, кто такой Пафнутьев.

– Часто встречались?

– Как придется, – ответил Ерхов, опять не в полной мере сознавая, о чем идет речь.

– Говорят, скоро суд? – спросил Неклясов.

– Я не судья...

– Знаю, – рассмеялся Неклясов. – По тебе видно. Теперь я судья. Мне и процесс проводить, и приговор выносить, и исполнять приговор... Верно?

– Как скажешь, Вовчик, – Ерхову больше всего хотелось, видимо, просто прилечь и замолчать. По всему было видно, что чувствовал он себя неважно, каждую секунду мог потерять сознание. Злая напористость Неклясова слегка взбадривала, но он тут же закрывал глаза и голова его клонилось к мощному плечу охранника.

– А знаешь, гнездышко-то наше разорили, – опять обернулся к нему Неклясов. – Нет уж у нас прежнего гнездышка.

– Новое будет, – обронил Ерхов, едва шевеля губами.

– Правильно мыслишь, молодец! – одобрил Неклясов, – Умница. Ты всегда был сообразительным. Гнездышко у нас будет, но вот тебя, суки, там уже никто не увидит.

– Это хорошо...

– Я тоже так думаю.

– Кончать будете? – Ерхов задал первый вопрос за все время, пока Неклясов со своими амбалами взламывали дверь, брали его под руки, волокли по лестничным переходам, за все время поездки в машине.

– – Обязательно! – радостно ответил Неклясов. – А нам иначе нельзя. Ну, посоветуй, как поступить? Ты уже столько наговорил, столько наболтал дурным своим языком, что поставил нас перед необходимостью... Я читал твои показания, следователь давал читать... У тебя, Славик, хорошая память, все запомнил, обо мне мнение имеешь, к хорошей жизни стремишься... Твои стремления осуществятся очень скоро, получишь хорошую жизнь, не здесь, правда, не на земле, но это уже досадные и ненужные подробности.

– Подзалетишь, Вовчик...

– Конечно! – с еще большей уверенностью воскликнул Неклясов. Конечно, я на этом сгорю синим пламенем! Но разве ты не заметил, сучий потрох, что именно к этому я и стремлюсь?! А? Я же дебил, – Неклясов опять заговорил на любимую свою тему. Видно, терзали его болезни, понимал, что даже при хорошем уходе жить ему оставалось не очень много. – Хочется напоследок немного расслабиться, чтобы ребятам было о чем поговорить после моей смерти, чтоб хоть немного у них, хоть что-нибудь в памяти осталось...

– Останется, – прошептал чуть слышно Ерхов.

Действия Неклясова всегда поражали какой-то болезненностью, изощренной выдумкой. И отрезанные уши, и девочки, похищенные чуть ли не из детского сада – он фотографировал их голыми, с голыми мужиками... От этих фотографий мамаши с ума сходили. То, что он затеял с Ерховым, тоже выдавало натуру не просто преступную, а больную. Ему мало было пристрелить оказавшегося слишком разговорчивым Ерхова, хотелось остаться в памяти хотя бы своих же соратников. Его болезненность делала поступки непредсказуемыми, и предугадать действия Неклясова, принять какие-то упреждающие меры было совершенно невозможно.

– Как поживает наш друг Бильдин? – неожиданно спросил Неклясов у одного из охранников.

– Выздоравливает... Иногда появляется на службе... Руководит банком, хмыкнул амбал, сидевший рядом с Ерховым.

– Новые уши не выросли?

– Показались Только... Маленькие такие, розовенькие, нежные... Но подрастают. Уже пушок на них появился.

– Слышишь, Славик? – рассмеялся Неклясов. – Ты вот срезал банкиру уши, а они опять растут... Придется опять срезать, а?

– Это уже без меня...

– Думаешь, не сможем?

– Научитесь, освоите... Дело нехитрое... Были бы уши.

– Ох, Славик, как мне не хочется с тобой расставаться.

– Ничего, – обронил Ерхов. – Ненадолго...

– Да? – резко обернулся к нему Неклясов. – Это как понимать?

– Да вот так и понимай. Сам же видишь, никак мы с тобой не расстанемся надолго... Вот и опять свиделись. И опять встретимся... Здесь ли, там ли...

– Разберемся, – прервал неприятный разговор Неклясов. – Так... Ближе к делу... Этот, как его... Анцышка... Ты понял, да? – Неклясов, не оборачиваясь, обратился к одному из амбалов.

– Все будет по плану, Вовчик.

– Не промахнись... Чтобы все было именно по плану. И судья, Осоргин его фамилия... Славик очень хочет его повидать... Может быть, немного не те условия, может быть, немного преждевременно, но я думаю, нас простят, а, ребята?