Текст книги "Смерть в своей постели"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– В финансовом управлении на экспертизе. Пусть дадут заключение. Чего стоят все эти бумаги, как их надо понимать, и какую такую роль они сыграли или могли бы сыграть в жизни гражданина Вьюева.

– Разумно, – кивнул Худолей и больше ничего добавить не успел, – в дверях возникла улыбающаяся Света. Свежая, красивая и совершенно невозмутимая.

– Завтрак подан, – сказала она и уже собиралась было уйти, как увидела лежащий между Худолеем и Пафнутьевым труп. – Боже… – Она закрыла ладошкой рот, чтобы не закричать. – Еще один?

Пафнутьеву оставалось только беспомощно развести руками – да, дескать, ничего тут не поделаешь.

Добился своего Пафнутьев, добился старый пройдоха и провокатор – не меньше десятка раз упомянув Худолея в разговоре с Шаландой, он получил то, чего и желал – Шаланда вскочил с кровати вне себя от ярости, с красными пятнами на щеках, трясущимися руками и всклокоченными волосами. Прошлепав босыми ступнями к столику со служебным телефоном, он вышел на дежурного по управлению и тут же, не здороваясь и не тратя ни секунды на лишние слова, принялся отдавать команды по поимке особо опасного преступника по фамилии Вулых, по имени Васыль Мирославович. И уже через полчаса, пока Шаланда брился, угрюмо и молчаливо завтракал, а на все слова, на все вопросы домашних лишь тяжело кивал головой и жевал, жевал, так вот, уже через полчаса около сотни ребят в форме и без формы были задействованы на одну задачу – Вулых. Искали человека в помятой, несвежей одежде, с вещами, человека невысокого роста, с украинским акцентом, с паспортом, прописанным где-то во Львовской области, в каком-то городке под названием Золочев, искали человека, который сторонится, прячется, отсиживается в ожидании поезда, автобуса, электрички, самолета, в конце концов. Гаишники на дорогах не столько проверяли документы у робеющих водителей, сколько заглядывали внутрь машины – кто там сидит, почему сидит и куда направляется.

Даже речпорт охватил Шаланда своими длинными, бдительными щупальцами, и теперь ни один катер, пароход или «Ракета» не уходили от причала, пока не пройдет по палубе, по салону, между сиденьями человек Шаланды – еще одно его маленькое щупальце.

Не только посты гаишников, но и все районные управления милиции получили ориентировки с подробным описанием – кто нужен, каков он из себя, какие у него могут быть документы, и что может быть при нем. На всех остановках междугородних автобусов, на платформах, станциях электричек и поездов дальнего следования входили шаландинские ребята и искали, искали гражданина Вулыха ста семидесяти сантиметров роста, пасмурного, затюканного и настороженного.

Допускал, допускал Шаланда, что мог оказаться Вулых у земляков в городе, что мог направиться к ним и переночевать, задержаться на недельку. Но опыт подсказывал – Вулых должен бежать, бежать безостановочно, нигде не задерживаясь больше, чем требуется, чтобы дождаться ближайшего автобуса, электрички, трамвая.

Да, конечно, человек не один раз отсидевший, судимый, со своеобразной жизненной школой, прекрасно понимает – надо ложиться на дно и затаиться. Не двигайся, не пытайся всплыть и посмотреть, что делается на поверхности, лишь иногда чуть шевельни плавниками, чтобы не снесло течением, чтобы удержаться в своей лунке, в ямке, в щели. Можешь на неделю затаиваться? Затаись на неделю. Можешь на месяц? Ложись на дно на месяц. Год? Пусть будет год.

Убил Вулых своего напарника или же бежал, спасая собственную жизнь, в любом случае он в ужасе, в панике, думает только об одном – подальше, подальше, подальше.

Один только раз позвонил Шаланда по пафнутьевскому телефону.

– В котором часу он слинял? – спросил, не здороваясь и, вроде бы, даже казнясь необходимостью снова обратиться к Пафнутьеву.

– Худолей говорит, что прошло часов пять-шесть.

Услышав ненавистную фамилию, Шаланда бросил трубку.

Сколько часов прошло с тех пор, как Вулых покинул объячевский дом, было для Шаланды важно хотя бы потому, что позволяло прикинуть, на сколько километров мог тот удалиться от города за это время. Аэропорт отпал быстро – за день вылетали всего несколько самолетов, и ни один из них не летел в Западную Украину. Хотя мог, конечно, Вулых рвануть в Киев, но в этот день самолета на Киев не было.

Электрички – вот откуда ждал Шаланда новостей, скорее всего, электрички. Он прекрасно знал, что украинские строители облюбовали этот вид транспорта и электричками, пересаживаясь с одной на другую, пересекали всю страну, ездили в Москву и снова возвращались в свои края. В этом был суровый, практический смысл – целые банды возникли при поездах, при автобусных маршрутах, которые занимались только тем, что грабили подзаработавших строителей. Те быстро сообразили – безопаснее на электричках. Расстояния короткие, и кто ты есть – строитель, дачник, грибник, определить невозможно. Хлопотно, правда, тягостно метаться с поезда на поезд, но зато деньги остаются при тебе.

В такой вот электричке Вулыха и задержали.

Ехал он уже поздним вечером, полагая, что все опасности позади, ехал смертельно усталый, в полупустом вагоне, освещенном тускло и слабо, всего несколькими плафонами. Вжавшись в угол и поглядывая на проносящиеся мимо платформы, дачи, деревеньки с редкими огоньками, пил Вулых «Балтику», третий номер, с ярко-синей этикеткой.

Подсели два милиционера в форме, расположились напротив и некоторое время молча рассматривали небритого пассажира.

– Хорошее пиво? – спросил один из них.

– Нормальное. – Вулых сразу насторожился – наслышан он был и о бандах в милицейской форме и просто о грабителях в поздних электричках, и вообще о беспределе на железных дорогах, хорошо был наслышан, и едва прозвучал невинный вопрос о пиве, сердце дрогнуло, забилось чаще, и это сразу отразилось на лице.

– Издалека едешь? – милиционер кивнул на пустую бутылку, стоявшую у ног Вулыха.

– Не так чтобы очень… А что?

– Да ничего… Дежурим вот… Ходим, интересуемся… Время позднее, времена опасные, сидит человек один… В одиночку сейчас не ездят. В компании собираются. В стаи.

– Так уж получилось.

– Домой?

– Точно, домой.

– Куда?

– О, еще ехать и ехать.

– Алексей, – неожиданно представился милиционер, и Вулыху ничего не оставалось, как пожать дружески протянутую руку.

– Васыль, – сказал он, и милиционеры сразу переглянулись. Как только они переглянулись, сердце Вулыха забилось уже в каком-то судорожном ритме. Не надо бы ему называть свое настоящее имя, не надо бы, но поздно, слово выскочило. Да и кто мог бы предвидеть все опасности, все ловушки, все волчьи ямы, которые подстерегают человека каждый день, каждый божий день.

– Васыль, – со значением протянул милиционер. – Так я тебя знаю. Ты из Золочева?

– Приходилось бывать, – осторожно ответил Вулых. А что еще он мог ответить, что мог придумать на эти вопросы – простые, как удары кувалды.

– Ну, ладно, – сказал второй милиционер, до сих пор молчавший, – плотный, румяный, рыжий, в тесном кителе – видно, недавно располнел, не успел еще форму сменить. – Пиво ты выпил, не мешали мы тебе бутылку закончить… ведь не мешали?

– Вроде того…

– Документы есть?

– Какие документы? – спросил Вулых единственное, что мог спросить, а что еще придумаешь в таком вот положении? – Какие документы? – повторил он и бросил, бросил, не удержался, осторожный взгляд в сторону своей сумки, спортивной сумки на длинном ремне и с молнией – она стояла прижатая к стенке вагона так, чтобы желающий не смог бы сразу схватить ее и убежать.

– Любые. Лучше все-таки документы, которые удостоверяли бы личность. Прости, старик, но служба… Положено. Паспорт, удостоверение, военный билет, водительские права… Что угодно. Есть?

– Есть.

– Давай, показывай.

– А если нету?

– Плохо. Придется с нами пройти.

– Куда?

– Старик, – скучающе протянул первый милиционер, тощеватый, хиловатый, но разговорчивее и доброжелательнее рыжего своего напарника. – Ну, куда мы тебя можем повести… Не в баню же. В линейное отделение милиции.

– А может, договоримся? – неловко намекнул Вулых на возможность сговора, даже как бы пообещал что-то.

– Там и договоримся. – Нельзя сказать, что рыжий не понял намека, понял, прекрасно все понял, и окинул взглядом фигуру Вулыха, две пустые бутылки из-под пива, сумку – потертую, заношенную, в некоторых местах схваченную медной проволокой… Опять же, электричка, небритая физиономия, заискивающий взгляд… Ну, попытается мужик сунуть полсотни, да и те мелочью. Ну, расколется, ну, раскошелится – каждому по полсотни даст… Нет, не стоит связываться. А если окажется, что тот самый… Награда будет куда круче. – Давай, старик, шарь по карманам, ищи свои ксивы.

– Ксивы? – не понял Вулых.

– Документы, значит, – сказал рыжий и еще раз убедился в правильности своего вывода – если мужик не знает слова «ксивы», значит полный лох.

Некоторое время Вулых сидел неподвижно и прикидывал, как поступить. Оттолкнуть милиционеров, броситься по проходу к выходу… Нет, догонят, морду набьют, и все будет еще хуже. Может, и в самом деле простая проверка документов? – мелькнула обнадеживающая мыслишка, – может, зря запаниковал… Отъехал-то порядочно, уже другая область…

Не говоря ни слова, Вулых полез во внутренний карман нейлоновой куртки, для виду порылся там, перебирая в пальцах уже нащупанный паспорт, прикидывая – не может ли он еще что-нибудь сказать, предложить, чтобы все-таки обошлось, и поехал бы он дальше, никого не трогая, никем не интересуясь. И достал бы третью, последнюю бутылку пива из своей сумки, открыл бы ее о подоконник и первые глотки из горлышка сделал бы большие, свободные, чтобы ощутить остроту и свежесть только что открытого пива.

Но нет, в голову ничего не приходило, и он как-то подневольно вынул паспорт и протянул тощему милиционеру. Нутром почувствовал, что этот человек проще, доступнее, добрее.

– Ага, – сказал тот. – Понятно. Вулых Васыль Мирославович. – И со значением посмотрел на рыжего. Вулых заметил, – простые люди подобные вещи замечают сразу, – как бы окаменели черты лица у рыжего, как бы обострились. Он словно сгруппировался и сейчас уже готов был в доли секунды опередить Вулыха, что бы тот не затеял – вдруг выхватит пистолет, взмахнет ножом, бросится в окно или бежать по проходу… Все это уже предвидел рыжий и ко всему был готов.

– А, ну-ка. – Взяв у напарника паспорт, он всмотрелся в фотографию молодого еще Вулыха, глупого и счастливого, – он тогда только закончил школу, бегал за своей нынешней женой, и не было у него еще двоих детей и никого из родителей еще не хоронил. – Все ясно, – сказал рыжий. – Придется тебе, старик, с нами пройти.

– Зачем? – обмер Вулых.

– Пара пустяков. Не переживай, в крайнем случае, переночуешь.

– Если все нормально, – подхватил тощий, – посадим тебя утром на львовский поезд, и в тот же день будешь дома.

И понял, понял бедный Вулых, что дома он будет нескоро, ох, нескоро. Уже не в силах поступать разумно и здраво, вскочил он со своего места, рванулся к выходу, зная в то же время, что бесполезно это, что будет еще хуже, но это уже был рывок отчаяния, рывок животного – окруженного, офлажкованного, взятого на прицел…

Рыжий ждал чего-то подобного, и Вулых не успел даже выскочить в проход, не успел сделать ни шага к тамбуру, к двери, к свободе – плотный милиционер оказался на удивление ловким и шустрым. Едва Вулых проскочил мимо него, как он в ту же долю секунды сзади обхватил его за туловище, прижав руки к бокам так, что Вулых не мог даже пошевелиться. Тощий тут же изловчился и, не теряя времени, надел на него наручники.

– Ну, что же ты, старик, – осуждающе пробормотал тощий. – Так нельзя… Все же можно было по-хорошему.

Вулых молчал, глядя на пол, где одиноко лежали две крышки с бутылок, которые он успел выпить. «Третью без меня выпьют», – подумал он с такой болью, будто именно это сейчас было самым важным для него.

Электричка завизжала, раздался скрежет тормозов, она резко сбавила скорость, за окном замелькали фонари платформы, какие-то буквы, несколько поздних пассажиров, дождавшихся, наконец, электричку, обрадованных, что не отменили, что пришла все-таки.

Уже выходя в тамбур, Вулых оглянулся в последней надежде, но и она рухнула – сразу за ним шел плотный, а в двух шагах сзади тощий нес его сумку. И в этом было самое печальное, самое безнадежное.

В линейном отделении посмотреть на задержанного собралось человек пять-семь, собрались все, кто был в это время здесь, кто еще не успел уйти домой.

– Вулых Васыль Мирославович? – радостно приветствовал его начальник отделения, длинный сутулый майор. – Так вот ты какой, оказывается! А мы-то тут все думали, какой он, Вулых… Три области на ноги подняли! Тыщи людей задействовали! Это ж надо! Да куда ж тебе, бедному, просочиться сквозь такую сеть! Твоя сумка? – спросил майор, указывая на залатанную медной проволокой синюю спортивную сумку.

Вулых молчал.

Все штатные милиционеры отделения сгрудились вокруг стола и молча ждали продолжения разговора.

– Сумка, спрашиваю, твоя? – настаивал майор.

– Да его сумка, его! – досадливо подтвердил рыжий.

– Помолчи! – Голос майора чуть изменился, самую малость, но сразу стало ясно – его балагурство наносное, на самом деле он не такой и должность начальника занимает не случайно. Металл, звонкий такой металл, чуть-чуть, самую малость прозвучал в его голосе, и Вулых чутко это уловил и сделал для себя вывод единственно правильный – «Будут бить».

– Моя сумка, – сказал он.

– Очень хорошо, – опять развеселился майор. И подойдя к столу, одним точным движением раскрыл сумку и начал выкладывать на стол все ее содержимое – старую одежду, комнатные шлепанцы, носки, нижнее заношенное белье. И продолжал опорожнять сумку, пока не добрался до плотного пакета, завернутого в мятую газету. Развернув сверток, майор как-то весь оцепенел и, побледнев, медленно обвел глазами сотрудников – в его руках была пачка долларов, сантиметров десять толщиной.

Общий тяжкий вздох прозвучал в комнате.

Сунув руку в сумку, майор вынул еще один такой же пакет, потом еще один, еще… И всего их оказалось десять.

– Сколько же здесь? – спросил майор без вопроса, каким-то мертвым голосом, и поднял на Вулыха пустые глаза.

– Миллион, – ответил тот.

В суете последних дней у Пафнутьева совершенно не было времени встретиться с женой объячевского телохранителя Екатериной Вохмяниной. Но он не выпускал ее из виду, поглядывал искоса, с интересом и настороженностью, словно чувствовал, что в этом человеке таятся многие разгадки трагических событий в недостроенном доме местного магната. И Екатерина тоже понимала, что близится разговор со следователем, что ни ей, ни ему этой встречи не избежать.

– Что-то вы пренебрегаете мною, Павел Николаевич, – сказала она как-то, подавая на стол. – Со всеми уже побеседовали, выводы свои нехорошие сделали…

– Почему нехорошие?

– А! – она махнула полной рукой. – Выводы хорошими не бывают. Если уж дело дошло до выводов – все, сливай воду.

– Поговорим, – пообещал Пафнутьев, придвигая к себе тарелку с пельменями. – Никуда нам с вами от этого не деться.

– Всегда к вашим услугам, – произнесла она слова несколько странные – не то шутливые, не то излишне церемонные, не то просто лакейские.

Пафнутьев быстро взглянул на Вохмянину и успел, успел все-таки заглянуть ей в глаза до того, как она отвернулась. Не было в ее глазах ни шутки, ни лакейской угодливости.

– Зайду к нам после обеда.

– Жду, – сказала Вохмянина, и Пафнутьев опять почувствовал, что и эти слова как бы поперек, как бы с вызовом. Он замер над своей тарелкой, посидел некоторое время, не поднимая головы, ища причину такого поведения поварихи. По характеру она явно была сильнее многих здесь, и за ее уверенностью что-то стояло, что-то таилось. Это Пафнутьев не просто чувствовал, это он уже знал.

– Приду, – кивнул Пафнутьев.

– На втором этаже по коридору последняя дверь направо.

– Помню.

Когда после обеда Пафнутьев поднялся на второй этаж и, пройдя по коридору, постучался в последнюю правую дверь, он даже предположить не мог, что увидит, войдя в комнату.

– Открыто, входите, – раздался голос Вохмяниной.

Пафнутьев медленно открыл дверь, заглянул и лишь потом решился переступить порог. Перед ним в кресле, в полураспахнутом халате сидела Вохмянина. Ничего общего с той женщиной, которую он видел всего полчаса назад, у нее не было. Ни передника, ни дурацкого чепчика, ни шлепанцев, в которых она обычно передвигалась по дому.

Пафнутьев оторопел.

Все те схемы, версии и предположения, которые он выстраивал до сих пор, попросту рухнули от одного вида еще одной красавицы. Длинные темные волосы на затылке схвачены широкой лентой, халат продуманно распахнут, и молодое, полное срамных сил бедро смотрело на Пафнутьева откровенно и вызывающе. На узкой ухоженной ступне покачивался мохнатый шлепанец с заячьей мордой и длинными ушами. В руке у Вохмяниной была большая пузатая рюмка, в которой плескалось все то же золотистое виски. В этом доме, похоже, все пили только виски.

Пафнутьев так и сказал:

– В этом доме, похоже, пьют только виски?

– А почему бы и нет? Напиток хороший, завезен в достаточном количестве, хозяйка не возражает.

– Она и сама, как я понял, не прочь пригубить?

– Пригубить? – Вохмянина рассмеялась, впервые показав Пафнутьеву прекрасные зубы. – А почему вы не скажете, что потрясены, увидев меня в таком виде?

– Я потрясен, увидев вас в таком виде.

– Вы просто повторили мои слова.

– Да, но я их повторил потому, что они в полной мере передают мое впечатление. Вы и сами видели, как я обалдел, едва переступил порог.

– Точно обалдели? – Вохмяниной, видимо, нравилось обсуждать собственные достоинства. Она была женщиной крупной, сильной, чуть полноватой но, похоже, не стремилась сбросить ни единого из всех прекрасных своих килограммов.

– А кто не обалдеет, – безутешно проговорил Пафнутьев, усаживаясь на стул напротив Вохмяниной.

– Да, действительно, я таких не встречала.

– И не встретите! – Пафнутьев чувствовал, что выдыхается, что произносить новые слова о прелестях Вохмяниной ему становится все труднее, но внешне он был беззаботен, широко улыбался и откровенно любовался Вохмяниной.

– Итак, вопросы. – Она чутко уловила перелом в его настроении, и первой перешла к делу. Пафнутьев мысленно поблагодарил ее за великодушие и попытался сосредоточиться – молодое бедро Вохмяниной, уходящее куда-то в глубь складок халата и там, в полумраке, теряющее четкие очертания, все-таки сбивало Пафнутьева с толку, все-таки мешало ему сделаться сухим и четким. – Мне кажется, я должна сесть скромнее? – усмехнулась женщина.

– Не обязательно, – смутился Пафнутьев, но тут же вышел из затруднения. – Можете оставаться в такой же позе, уже привык, жалко расставаться.

– С чем?

– Со столь прекрасным видом.

– А вы шалун! – рассмеялась Вохмянина.

– Только на словах, только на словах, поскольку профессия научила меня вязать слова в любом количестве, качестве, в любом содержании и даже без всякого содержания.

– Жаль.

– Спасибо, конечно, за столь приятное словечко, но… Не жалейте, не надо.

– А я и не жалею!

– А я знаю! – теперь уже рассмеялся Пафнутьев и закручинился, затосковал, поскольку понял – с этим человеком легкого разговора не будет.

Вохмянина владеет собой, она подготовилась и, слегка захмелев, похоже, впала в этакий неуязвимый кураж, все его слова будут ее если не смешить, то просто потешать. Не пробить ее сегодня, ох, не пробить, – причитал про себя Пафнутьев, асам тем временем уже строил, строил коварные свои вопросы, уточнения, облекая профессиональное любопытство в форму светской беседы – легкой и непринужденной. Умел он это, умел, но чрезвычайно редко приходилось ему проявлять свое высокое мастерство.

– Знаете, Катя, у меня такое впечатление, что вы – едва ли не единственный здравый, разумный человек в этом доме.

– Спасибо. – Вохмянина склонила голову, признавая правоту Пафнутьева.

– Скажите, пожалуйста, что здесь происходит?

– Что происходит… Ничего особенного.

– Как?! А три трупа?!

– Видите ли, Павел Николаевич… Я сказала, ничего особенного по сравнению с тем, что здесь происходило постоянно.

– Вы хотите сказать, что трупы в этом доме – далеко не редкость?

– Нет. – Она вздохнула, посмотрела в окно, за которым свисали громадные сосульки – снег на крыше подтаивал, погода была прохладная, и сосульки постепенно наслаивались, превращаясь в мощные ледяные столбы. – Видите ли… Наша жизнь здесь, в этом доме, не столь проста, как может показаться. Если хотите, я могу рассказать, почему так получилось. Все, кто здесь живет, даже строители, находятся в каком-то нервном обострении, какое-то всеобщее взаимное неприятие. Если вы спросите, кто в добрых отношениях друг с другом, допустим, всего два человека, я не смогу вам ответить. Разве что бомж… Он со всеми был в хороших отношениях, как мне казалось. И вдруг убийство.

– Думаете, все-таки убийство?

– Павел Николаевич… Мне показалось, что вы не считаете меня круглой дурой.

– Ни в коем случае! – несколько неловко, но с жаром заверил женщину Пафнутьев.

– Спасибо. Мой муж, Вохмянин, взялся доказать всем и, в первую очередь, самому себе, что это убийство могла совершить Света. Вы же в это не верите?

– Точнее будет сказать, мне не верится.

– В это никому не верится.

– Мог ли бомж сам повеситься? Мог. А почему бы и нет? Долгое употребление виски на ослабленный недоеданием организм действует совершенно непредсказуемым образом. Какова ваша здесь роль, Катя?

– Хотите откровенно?

– Хочу.

– Вам ведь все равно доложат, но искаженно, завистливо, недоброжелательно… Лучше уж я сама. Официально я жена Вохмянина, телохранителя Объячева. Но мы с ним не живем.

– Давно?

– С тех пор как поселились в этом доме. Потому что с первых же дней мы сошлись с Объячевым. Я была его любовницей, если вас не коробит это слово.

– Не коробит.

– Это хорошо… Сразу возникло много сложностей. Маргарита металась по всем этажам, от подвала до чердака… Это сейчас, после смерти Объячева, она такая тихая, хмельная, снисходительная… На самом деле, это фурия. Злобная, ревнивая, хитрая!

– Вы ее не любите?

– Так нельзя сказать. Я ее понимаю. Я произнесла о ней некоторые слова, но это не ругательства. Это диагноз. Дальше – мой муж. Тут все тише, сдержанней, по опаснее. Объячев вынужден был поселить здесь эту девицу, Свету, чтобы успокоить мужа. Вот, дескать, моя любовница, а уж никак не твоя жена. Мой муж глуп, самоуверен, свиреп, ревнив. Но даже он все понял.

– Он ненавидел Объячева?

– Очень мягко сказано. Он цепенел и начинал бешено ворочать желваками при одном только имени Объячева!

– Но оставался телохранителем?

– А что делать – деньги.

– Объячев знал, как к нему относится Вохмянин?

– Отлично знал.

– Но держал его при себе?

– По многим причинам. Во-первых, он этим держал при себе и меня.

– Вы не возражали?

– Я знала, на что иду, и шла охотно. Если можно так выразиться, сломя голову.

– Любовь?

– Знаете, Павел Николаевич. – Вохмянина отхлебнула из пузатой рюмки хороший глоток виски. – Если это была и не любовь, то что-то очень на нее похожее. Простите за откровенность. Объячева многие не любили, но он был сильный человек во всех смыслах слова.

– Кто его убил? – спросил Пафнутьев прямо и непосредственно.

– Ишь, какой вы лукавый… Так нельзя, Павел Николаевич… Баба расслабилась, выпила, призналась кое в чем, а вы тут же и вопрос на засыпку. Не надо с нами так, Павел Николаевич. Хотите выпить?

– Хочу.

– Ой, какой вы молодец! Обычно, когда спрашиваешь у мужика, не хочет ли он выпить, столько слышишь глупостей, кошмар какой-то! А тут вдруг простое человеческое слово «Хочу!» – Несмотря на свой рост и вес, Вохмянина поднялась легко, прошла к шкафчику, взяла еще одну пузатенькую рюмку, как заметил Пафнутьев, граммов этак на сто пятьдесят, и тут же налила.

Пафнутьев сделал хороший глоток, в таком обществе невозможно перебирать мокрыми губами и делать вид, что пьешь, при Вохмяниной такие фокусы не пройдут, это он уже знал.

– Хорошо, смягчим вопрос… А кто мог убить?

– Кто угодно. Без исключений. Маргарита могла ошалеть от ревности и потерять самообладание? Могла. Вохмянин мог? Запросто. Света, даже Божья тварь Света, когда обнаружила, что она здесь всего лишь ширма… Маловероятно, но как версия годится, да?

– Вполне.

– А этот наш гость задрипанный… Вьюев! Это же первая любовь Маргариты… Вы об этом знаете?

– Вьюев – первая любовь Маргариты?! – ужаснулся Пафнутьев.

– Да, Объячев в свое время увел ее от него. Он сам мне об этом рассказывал. Бывают среди ночи моменты между мужчиной и женщиной, когда теряют смысл все секреты, тайны. Двадцать лет назад увел у Вьюева Маргариту, а сейчас кинул его тысяч на двести.

– Долларов?

– Конечно, не о рублях же речь. Мог Вьюев озвереть? Я лично сомневаюсь, но как версия годится, да?

– Годится, – согласился Пафнутьев и допил свое виски.

– Добавить? – спросила Вохмянина, потянувшись к бутылке.

– Чуть попозже, – сказал Пафнутьев. – Чуть попозже. А что вы думаете о смерти строителя?

– Ума не приложу, – искренне произнесла Вохмянина. – Это вне моих догадок, сведений… Чушь какая-то.

– Эксперт, Худолей его фамилия, вы его видели… Он утверждает, что будут еще трупы.

– Ему виднее.

– А вы допускаете такую возможность?

– Конечно. Ведь люди смертны.

– И кого бы вы определили в кандидаты?

– Кого? – Вохмянина задумалась, и этой ее задумчивости Пафнутьев удивился больше всего – она всерьез приняла его шутливый вопрос, всерьез задумалась. Она не должна была позволить втянуть себя в эти игры, она умнее, предусмотрительнее, осторожнее в конце концов. – Маргариту, – сказала Вохмянина.

– Почему?

– У меня такое ощущение, что ее мало что держит в этой жизни, она как бы соскальзывает в небытие и не может удержаться. Хотя кое-что у нее есть… Хотите, скажу?

– Сгораю от нетерпения.

– У нее роман с моим мужем. – Вохмянина откинулась в кресле, отбросила полу халата, обнажив потрясающее свое бедро гораздо больше прежнего, и в упор посмотрела на Пафнутьева.

– Вы хотите сказать… Вы хотите сказать…

– Да, Павел Николаевич, да!

– Как же это понимать?

– Очень просто. – Вохмянина пригубила немного виски. – Любовь? Нет. Он телохранитель, лакей, слуга, а она человек, который остро, болезненно остро чувствует свое превосходство в социальном положении. Она – жена магната. А он – телохранитель, обязанный подставлять тело под пули, которые летят в ее мужа. Что касается Вохмянина… Я его неплохо знаю, мы прожили вместе лет пять, семь… Ему нужна красавица, пышнотелая, объемная, вроде меня… А если он связался с Маргаритой… Здесь может быть только одна причина.

– Боже! Какая?!

– Самая простая – месть. Она мстит Объячеву, и он мстит Объячеву. Если уж говорить откровенно… Здесь все мстят Объячеву.

– И вы тоже?

– Конечно!

– За что?

– Роль любовницы для меня унизительна. Я стою большего. И он обещал мне большее. И не сдержал своего слова. Напрасно он не выполнил своего обещания, ох, напрасно.

– Он как-то объяснил свое поведение?

– Объяснил. Ему показалось, что это убедительно… Он обещал, что разведется со своей Маргаритой, оставит ей квартиру в городе, а мы с ним будем жить здесь, в этом доме. Но потом сказал, что это невозможно. Дескать, Маргарита заявила, что этот дом на юридическом языке – их совместно нажитое имущество. И потому она имеет законное право на половину дома. И если он разведется с ней, она свою половину сдаст чеченцам. И пусть, дескать, он с ними воюет. Так он сказал. А как-то без него, он был в какой-то зарубежной поездке, мы с Маргаритой хорошо так набрались и побеседовали но душам. И я выяснила – не было у них такого разговора, не собирается она отсуживать половину дома. А сдавать дом чеченцам ей и в голову не приходило. И я поняла – он меня кинет.

– И вы со своим мужем отсюда уходите? – уточнил Пафнутьев.

– Нет. Мы с моим мужем уже никуда не уйдем. Мы не живем с ним сейчас и не будем вместе жить никогда. Между нами уже стоят чужие люди. Если выразиться красивее, мы оба предали друг друга. Я ему такая не нужна, и он мне такой тоже не нужен. Надо ведь иногда хоть за что-то уважать себя, верно?

– Неплохо бы, – кивнул Пафнутьев. – И в этом виноват Объячев, правильно?

– Можно, конечно, так сказать. – Вохмянина слегка захмелела, слова у нее получались растянутыми, в глазах появилась поволока, но в то же время она сделалась строже – запахнула халат и на ногах, и на груди, в кресле села прямее, как-то официальнее. Она, видимо, знала за собой слабинку, знала, что может захмелеть, и тут же взяла себя в руки.

– А можно сказать иначе?

– Да, иначе будет точнее. Объячев стал причиной. Я бы вот так сразу не выносила приговор – виноват, не виноват… Это неправильно. Я ведь тоже откликнулась, отозвалась на его призывы. И себя не виню. Я поступила правильно. Мне не о чем сожалеть, – повторила она, словно уговаривая саму себя. – С Объячевым жизнь открылась передо мной другой стороной. Я говорю не о деньгах, я говорю об отношениях между мужчиной и женщиной. Теперь я другой человек. Я стала сильнее.

– Это заметно.

– Жаль, что мне не удалось уберечь Объячева… Но он был обречен.

– У него плохо шли дела?

– Он просто вынужден был поступать так, как никогда не поступал.

– Как же он начал вести себя?

– Он стал кидать людей. А им это не понравилось. И вот результат.

– Но он убит в собственном доме, в своей постели, кем-то из тех, с которыми мы сегодня обедали…

– Не знаю, может быть.

– До сих пор вы были более откровенны, – заметил Пафнутьев.

– Ничуть. Ни до сих пор, ни сейчас я вам ничего не сказала об убийстве, о том, кто это мог сделать, кто этого сделать не мог ни при каких обстоятельствах. И не намерена говорить об этом впредь. Извините, конечно. Я живу здесь, под этой крышей… И ни в кого камень не брошу.

– Вас не смущает, что с вами за одним столом сидит убийца, а может быть, и не один?

– Нисколько. Все мы убийцы, Павел Николаевич, все время от времени принимаем решения, которые убивают других людей. Кого насмерть, кого наполовину, кого калекой оставляем за спиной. Нравственным калекой, умственным, физическим. И потом, Павел Николаевич… Надеюсь, вы меня поймете… Какая разница, за столом ли убийца, в сарае обитает или где-то в городе, в роскошном офисе… Когда Объячев начал кидать людей, он сделался уязвимым. И я сразу почувствовала – заскользил вниз, в преисподнюю.

– Как сейчас Маргарита?

– Примерно. Она может еще зацепиться за какую-нибудь ветку, упереться в какой-нибудь камешек, вдруг кто-то руку протянет и вытащит из пропасти небытия или хотя бы приостановит скольжение… Муж убит, денег нет, вокруг враги, кредиторы ненасытные… Что ее держит здесь?