Текст книги "Смерть в своей постели"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Да? – польщенно протянул Шаланда. – Они у меня такие!

– Как сели возле дверей, так и не поднялись. Никого из дома не выпустили. Даже мне с трудом удалось пробиться и выскочить в город.

– Так, – крякнул Шаланда. – Хорошо, Паша. Все это очень хорошо. Ты разговаривал с патологоанатомом?

– Нет еще… А что?

– Поговори с ним, Паша. У вас должен получиться разговор. Надеюсь, он будет содержательным.

– Кстати… Что с гадалкой? Она в самом деле предсказала Объячеву смерть в собственной постели?

– Работаем, Паша, работаем. Будут результаты – доложу. – И Шаланда положил трубку.

Патологоанатом встретил Пафнутьева потрясающим своим взглядом – сквозь толстые и, кажется, зеленоватые стекла очков на мир смотрели не то человеческие глаза, не то просто за стеклами шла какая-то своя, таинственная жизнь.

– Здравствуйте! – сказал Пафнутьев громко и радостно, чтобы хоть голосом попытаться нарушить стылую какую-то, холодящую тишину морга.

– Рад вас видеть в добром здравии, – поморщился эксперт, что, очевидно, означало радостную улыбку.

– Говорят, у вас новости?

– А у нас всегда найдется, чем порадовать хорошего человека.

– Сегодня утром доставили труп Объячева…

– Пообщались мы с вашим Объячевым, познакомились.

– Как я понимаю, смерть наступила от выстрела в голову?

– Не сказал бы, не сказал бы, – пропел эксперт.

– От чего же?! – невольно воскликнул Пафнутьев.

– Сие есть тайна великая, – эксперт скорчил безутешную гримасу. – Великая и непознаваемая.

– Простите… Может, мы говорим о разных людях?

– Здесь не говорят о людях… Здесь говорят о том, что от них осталось. Да, конечно, я вынужден с вами согласиться – в голове трупа зияет большая сквозная дыра. Все в наличии – входное отверстие, выходное отверстие… Жить с такой раной невозможно. И если вы вздумаете убеждать меня, что это не так…

– Ни в коем случае! – поспешно вставил Пафнутьев.

– И правильно, – кивнул эксперт. – Не надо меня в этом убеждать. К сожалению, я не был знаком с эти человеком при жизни, но люди, которые его знали, говорят о нем разное… Кто он был на самом деле… Сие есть тайна великая.

– Да, скорее всего, – поддержал Пафнутьев разговор, маясь от неопределенности. – Вы сказали, что он умер не от выстрела в голову?

Эксперт помолчал, скорбно рассматривая сидящего перед ним Пафнутьева, потом принялся что-то изучать на своих ладонях, красных от постоянного мытья, оборотил свое лицо к окну, и оно осветилось – слепящее солнце било прямо ему в глаза.

– В самое сердце поразил его убийца.

– В сердце?! – оторопел Пафнутьев.

– Пойдемте. – Эксперт поднялся и быстрыми, частыми шагами направился к выкрашенной белой масляной краской двери.

Не любил Пафнутьев бывать в моргах, не любил и всячески избегал этих гнетущих посещений, увиливал, но иногда, как в этом случае, ему попросту некуда было деваться. И он покорно, склонив голову, поплелся вслед за экспертом. А тот едва вошел в морг, включил яркий свет – и Пафнутьев сразу увидел на возвышении накрытое чем-то грязноватым тело Объячева. Подойдя к трупу, эксперт резким движением отдернул простыню и обернулся к поотставшему Пафнутьеву.

– Смотрите, – он ткнул пальцем в едва заметную красноватую точку чуть пониже левого соска. – Вот сюда, точно в сердце вошла игла.

– Игла?

– Назовите ее шилом, как угодно назовите… Но если вы позволите мне немного…

– Позволяю.

– Дело в том, что это, конечно, не игла и не шило. Это был длинный острый предмет небольшого сечения. Скажем, в диаметре где-то около двух-трех миллиметров. Отсюда можно предположить и материал. Сталь. Это наверняка был не алюминий, не медь, не железо, не чугун… – исчерпав свои познания в металлах, эксперт замолчал.

– А длина? – спросил Пафнутьев.

– В тело предмет проник сантиметров на двадцать, может быть, на двадцать пять. Но что касается двадцати сантиметров, то это совершенно точно. А вот уже про двадцать пять ручаться не могу, потому что…

– Значит, стреляли в мертвого? – Пафнутьев и сам не заметил, как перебил эксперта.

– У меня тоже такое впечатление.

– Но здоровый, сильный мужчина в расцвете физических, духовных, сексуальных сил… Как он мог позволить совершить такое над собою?

– Сие есть тайна великая, – смиренно ответил эксперт.

– Значит, стреляли в мертвого… – повторил Пафнутьев, пытаясь осознать открывшиеся перед ним события. – Скажите, а разве человек, который стрелял с близкого расстояния, мог не заметить крови на груди?

– Ее могло не быть. Ну, выступила капелька, ну, выступила вторая… Если на нем был пестрый свитер, махровый халат, одеяло с пододеяльником… Вполне могло случиться так, что стрелявший и не заметил, что перед ним полноценный труп. Особенно если этот выстрел прозвучал вскорости после убийства. Мне все время хочется задать вам один вопрос…

– Слушаю внимательно.

– Не допускаете ли вы, что этот гражданин, который лежит перед вами в данный момент… Не допускаете ли вы, что он во время убийства был пьян?

– Он наверняка был пьян.

– Именно это я и хотел сказать, но не решался, поскольку такого вопроса передо мной не стояло, а навязывать свое видение происходящего… Я бы не хотел произвести впечатление человека, который лезет не в свое дело, простите за грубость выражения.

– Я вам чрезвычайно благодарен за это уточнение. И подтверждаю – он действительно был пьян.

– Но не слишком. – Глаза эксперта за зеленоватыми стеклами неподвижно уставились на Пафнутьева.

– В каком смысле?

– Видите ли… Он, конечно, выпил в тот вечер… Но количество алкоголя, распределенное на столь большое тело, не должно было произвести на него сильное потрясение. Настолько сильное, что он не почувствовал, как в него втыкают стальную спицу.

– Вы сказали спицу?

– Я так сказал? – удивился эксперт. – Ну, что ж, – рассудительно продолжал он, – если я так сказал, значит, так можно сказать.

– А что это еще может быть?

– Понятия не имею. Вязальная, велосипедная… Остро заточенная спица… Она войдет в тело очень легко, почти без усилий.

– И смерть наступает сразу? – уточнил Пафнутьев.

– Без промедления. Но я, с вашего позволения, вернусь к разговору о состоянии этого человека перед смертью… Смею заметить, что вы несколько поспешно осмотрели эту маленькую ранку.

– Я чего-то не увидел?

– Да, с вашего позволения. Прошу обратить внимание. – Пафнутьев вынужден был подойти к самому трупу и склониться над ним, чтобы рассмотреть нечто совершенно маленькое. – Видите?

– Да, ранка.

– Я не о ней. Рядом с ранкой еще один, почти незаметный укол.

– Да, что-то такое просматривается.

– Человек, совершивший убийство, был неопытен в этом деле. Поначалу он хотел уколоть чуть ниже… И в таком случае промахнулся бы, в сердце бы не попал.

– И он исправил свою ошибку?

– Я не об этом, – с чрезвычайной терпимостью произнес эксперт. – Я о другом. Если человека хотят уколоть в одно место, но не доводят преступный замысел до конца, и, чтобы исправить оплошность, колят в другое место, более удачное для осуществления задуманного… О чем это говорит?

– Этот человек не слишком опытен.

– Я о другом. – Эксперт опустил голову, как бы ожидая, пока в комнате заглохнет эхо от глупых слов Пафнутьева. – В каком же состоянии должен был находиться человек, который позволяет совершить над собой все эти попытки? Он не был связан? На нем не было наручников? Его никто не приковывал к батарее? Я не обнаружил на теле никаких следов насилия.

– И как все это понимать? – спросил Пафнутьев растерянно.

– Сие есть тайна великая.

– Ну… великая или не очень великая сия тайна… Разберемся.

– Нисколько в этом не сомневаюсь. У меня есть некоторые предположения, но говорить о них преждевременно. Мне необходимо во всем убедиться самому.

– Может, поделитесь?

– Позвоните мне завтра.

– У меня тоже есть некоторые предположения, – задумчиво протянул Пафнутьев. – И я тоже хочу кое в чем убедиться сам. Ну и дом построил Объячев себе на погибель! – пробормотал он. – Ну и народец собрал под одной крышей!

– Человек этот жизнь прожил насыщенную. С виду он, конечно, производит впечатление здорового, крупного, сильного… Но в нем все настолько изношено, настолько запущено… Проживи он еще пять лет, на него свалилось бы такое количество всевозможных болезней… Кто знает, кто знает, может быть, такой конец для него наиболее приемлемый.

– В смысле – счастливый? – спросил Пафнутьев, уже в кабинете эксперта.

– Любой конец назвать счастьем весьма рискованно, однако мысли такие посещают и меня.

Уже выйдя на улицу, на солнце, на свежий, весенний воздух, к живым людям, которые ругались, воровали, пили водку, подличали и плодились, Пафнутьев вдруг вспомнил Худолея, который ко всем приставал с каким-то совершенно дурацким капризом – крови-то мало, маловато крови выплеснулось из простреленной головы Объячева. Все тогда воспринимали его слова как неуместную шутку, а мужик-то дело говорил. Потому и крови было мало, что стреляли в мертвого, в которого уже можно было и не стрелять.

А как понимать эти уколы в грудь? Как бы крепко ни спал человек, как бы ни был пьян, но укол острой спицей заставит проснуться кого угодно. А он не проснулся, позволил сделать второй укол, более точный и глубокий, – двадцать пять сантиметров глубины допускает эксперт.

– Как понимать? – в который раз задавал себе Пафнутьев вопрос и не находил, не находил ответа. Ведь когда Объячев встал из-за стола и отправился к себе в спальню, ужин продолжался. Сроднившиеся, хотя нет, сжившиеся под одной крышей люди и без хозяина продолжали пить вино и виски, болтали, смотрели телевизор, наверняка говорили о том, что весна затянулась, что пора бы уже наступить теплу, чтобы закончилась бесконечная грязь на дороге, во дворе, во всем этом крутом поселке… И время от времени кто-то отлучался, то один, то другой. Мало ли какие надобности у кого были – сходить в туалет, высморкаться, помыть руки после курятины, принести бутылку вина или виски… Ужин продолжался несколько часов, поскольку в каминном зале работал телевизор, идти было некуда, и спешить никому не было надобности – из-за стола можно было отправиться только спать.

Объячев ушел первым, раньше обычного – ему стало плохо. Вот тут надо и копать – ему стало плохо. Или устал? Или хотел уединиться? С кем-нибудь…

Уединился.

За столом остались его жена Маргарита, секс-секретарша Света, телохранитель Вохмянин с женой, гость Вьюев, два строителя – Васыль и Степан.

Двое из них убийцы.

Пока двое.

Труп бомжа Михалыча болтался в петле, и ноги его едва не доставали до пола. Вытянись он чуть посильнее, мог бы, наверное, дотянуться кончиками пальцев до досок. Рядом валялась перевернутая табуретка, что должно было сказать опытному человеку, как все произошло – стал бедолага повыше, затянул петлю на тощеватой небритой шее, перекрестился мысленно и оттолкнул ногами последнюю опору в своей жизни. Дернулся несколько раз, прохрипел что-то нечленораздельное и затих навсегда.

Худолей, заглянувший к утреннему своему собутыльнику где-то к вечеру, обнаружил бомжа уже мертвым. Несколько часов он проболтался в петле. И ничто за это время в доме не говорило о новой смерти, неожиданной и бестолковой. Если убит владелец дома и у каждого домочадца могло возникнуть желание лишить жизни тирана, то кому мешало это безобидное существо?

Никому оно не мешало, подумал Худолей, и ему с грустью пришлось признать, что, скорее всего, Михалыч сам покончил с собой. Выпил еще стаканчик виски, и показалось, что нет ему места на земле, никому он не нужен, никто его не любит, а если он сам кого-то еще любит, то тем хуже для него же…

Последние два слова в сознании Худолея неожиданно соединились в одно, и образовалось новое слово, которое чем-то понравилось – негоже…

– Негоже, – проговорил он, вслушиваясь в звучание слова. Всмотрелся в лицо бомжа, которое, хотя и было искажено предсмертными судорогами, но хранило в себе, все-таки хранило остатки удивления, впрочем, это могло быть и удовлетворение. Может, ему уже виделись картины потусторонней жизни, описаниями которых переполнены все нынешние газеты и журналы. Может, он сам удивился своему поступку, столь решительному и бесповоротному, удивился пронесшейся перед его глазами собственной жизни, закончившейся так печально…

Дойдя до этого места в своих невеселых рассуждениях, Худолей, сам того не замечая, потянулся к стоявшей на столе бутылке виски. Рука его уже обрела твердость и цель, мысли направились в нужную сторону, но за долю секунды до того, как пальцы сомкнулись на бутылке, он почти в ужасе отдернул руку.

И все.

Начиная вот с этой самой секунды, мысли Худолея приобрели совершенно другое направление – жесткое, профессионально-цепкое. Теперь он твердо знал – самоубийства не было. Было безжалостное убийство. Наверное, так можно сказать – безжалостное, потому что убийства все-таки бывают и из жалости, и по собственной бестолковости, и из чувства возмездия, которое худо-бедно, но иногда все-таки оправдывает содеянное. А тут было именно безжалостное убийство, поскольку не очень старый, но уставший от жизни, от людей, от самого себя бомж никому не мешал. Если и посещали его какие-то желания – то разве что стремление угодить людям, сделать для них что-то доброе, чтобы дали поесть, позволили переночевать в таком вот сарае.

Неужели даже столь невинное желание может погубить человека и свести в могилу?

Поначалу Худолей и сам не мог понять – откуда у него вдруг появилась уверенность в том, что здесь, в этой сторожке, произошло преступление. Но он привык доверять своим выводам и не спешил от них отказываться. Он еще раз осмотрел комнатку, лежак, на котором оставил бомжа утром, стол, заваленный остатками пищи, один вид которой вызывал содрогание. Потом взгляд его коснулся бутылки, он вспомнил, как только что отдернул руку, готовую плеснуть виски в стакан, и понял все сразу и до конца.

В этот момент на окно легла чья-то тень, и красноватый свет закатного солнца оказался перекрыт. Комната сразу сделалась серой и мертвенно-холодной. Но тень мимо окна прошла к двери и комната, стол и даже сероватое лицо мертвеца сразу сделались розоватыми, теплыми.

Дверь раскрылась, и в комнату заглянул Пафнутьев.

– Паша! – радостно вскричал Худолей. – Наконец-то мы снова вместе! Наконец-то свершилась моя мечта – увидеть тебя живым и невредимым!

Пафнутьев молча закрыл дверь и уставился на чуть раскачивающееся тело бомжа. Худолей, осознав, что его восторги были неуместны и даже кощунственны, посрамленно примолк и стоял, виновато вытянув руки вдоль тела.

– Это ты с ним так поступил? – спросил Пафнутьев.

– Нет, он сам… Вернее, мне показалось, что ему помогли.

– Показалось?

– Если уж быть откровенным, а с тобой, Паша, я всегда, если помнишь, откровенен весь, до конца, без утайки, что, собственно, и дает мне право надеяться на понимание и снисхождение, столь необходимые в нашей с тобой, Паша, работе, не только полезной для общества, но и опасной…

– Остановись. – Пафнутьев устало махнул рукой и сел на подвернувшийся стул. – Что здесь происходит?

– Захожу минут десять назад и вижу картину не просто неожиданную, а, можно сказать, жуткую.

– Это и есть личный бомж Объячева?

– С этим гражданином мы сегодня утром пригубили по глоточку виски.

– Представляю себе этот глоточек! Один в петле болтается, а второй впал в безудержное словоблудие.

– Горько! – воскликнул Худолей оскорбленно. – Горько слышать подобные слова от человека, с которым судьба свела меня на годы, и какие годы! – Худолей безутешно качнулся из стороны в сторону.

– Так и будешь раскачиваться?

– Я, Паша, для тебя уже неживой, да? Уже покойник?

– Что здесь произошло? – спросил Пафнутьев, прерывая худолеевские причитания.

– Убийство.

– Или самоубийство?

– Нет! – горячо воскликнул Худолей и, как это бывало с ним в такие моменты, прижал к груди полупрозрачные свои ладошки, так похожие на мороженые тушки морского окуня.

– Может быть, вы с ним столько выпили, что ему больше ничего не оставалось, как сунуть голову в петлю?

– Через три минуты после того, как я утром вышел из этой забегаловки, он сам помчался в дом. На своих двоих.

– Зачем? Вам не хватило?

– Паша! – воскликнул Худолей. – Не надо так со мной! Я очень обидчивый. А в обиде я страшен.

– И во хмелю, – добавил Пафнутьев.

– У нас еще осталось! – в отчаянии воскликнул Худолей. – Посмотри на бутылку! Этот человек нашел пистолет в грязи под окнами и бескорыстно вручил его, сказав перед смертью…

– Он знал, что умрет?

– Не знал! Но жизнь, Паша! Жизнь! Не забывай о ней! Она все ставит на свои места.

– Не забуду, – заверил Пафнутьев.

– Так уж получилось, что те его слова оказались предсмертными.

– Что же он все-таки сказал?

– Его голос дрожал, по глазам текли слезы, горло сжимали судороги, но он произнес эти слова… Он сказал, что вручает мне это орудие убийства, но я должен поклясться, что найду убийцу и достойно его покараю.

– Зачем он побежал в дом после того, как вы расстались? Зачем он побежал в дом, едва ты вырвал у него пистолет? Он сказал, где его нашел?

– Сказал.

– Зачем он побежал в дом?

– Не знаю, Паша.

– А я знаю. Он побежал в дом сказать, что пистолет изъят, и чтобы человек, который выбросил его в окно, был осторожен с нами. Он знал, кто стрелял. Хотел быть хорошим со всеми. Тебе отдал пистолет, а сам рванулся предупреждать. Нельзя быть хорошим со всеми. Вот результат. – Пафнутьев кивнул в сторону висящего перед ними бомжа.

– Как ты прав, Паша, как глубоко ты мыслишь! Я всегда восторгался тобой, Паша.

– А я – тобой.

– Не может быть?!

– И у меня есть для этого основания.

– Так назови же мне их быстрее, чтобы я тоже мог восхититься своими способностями! – Худолей опять прижал к груди ладошки, покрытые красноватыми прожилками.

– Ты говорил ночью, что в комнате, где лежал труп, мало крови. Ты всем мозги проел этими своими словами. Мало крови, мало крови!

– Я имел в виду…

– Ты был прав. Крови действительно было маловато.

– Хочешь сказать…

– Как, по-твоему, был убит Объячев?

– Ему выстрелили в голову, Паша. Пуля прошла навылет. У него не было шансов остаться в живых. Убийца нашел единственную точку на черепе, расположенную между ухом и виском…

– Он стрелял в труп.

– Не понял?

– Повторяю для тупых и убогих – выстрел был произведен в мертвого человека. Поэтому из раны вышло так мало крови. Объячев к тому времени был мертв.

– Какой ужас! – простонал Худолей. – И тебе удалось это установить, Паша?!

– Эксперт сказал.

– Как же на самом деле убили Объячева?

– Спица в сердце. Тонкая, остро заточенная, из хорошей стальной проволоки… Ну, и так далее, сам можешь додумать остальное. Вопросы есть?

– Есть соображения.

– Внимательно тебя слушаю.

Худолей некоторое время молча смотрел на красное солнце, которое било ему прямо в глаза, и от этого в зрачках его полыхали маленькие, но опасные, чуть ли не сатанинские сполохи. Сев напротив Пафнутьева, он положил на стол вздрагивающие от проносящихся мыслей руки и часто-часто забарабанил пальцами.

Пафнутьев его не торопил, он знал эту нервную манеру Худолея осмысливать неожиданные сведения. От всех прочих сотрудников эксперт отличался тем, что всегда в подобных случаях произносил нечто неожиданное, находящееся как бы в стороне от здравого смысла, на обочине той дороги, по которой устремляется большинство, полагая по самоуверенности, что это и есть кратчайший путь к истине.

– Значит, так, – сказал Худолей, и пальцы его замерли. – Что же получается… У нас из семи подозреваемых двое убийцы?

– Трое, – Пафнутьев кивнул на повешенного бомжа.

– Если, бродя ночью под окнами в поисках чего поесть и выпить, он видел, кто и из какого окна выбросил пистолет…

– А это можно увидеть ночью?

– Если комната освещена. Бомж знал, кто живет за тем или иным окном, он всю зиму промаялся в этой сторожке, не догадываясь еще, бедолага, что в жизни у него не будет другой.

– Если человек выстрелил в труп… Его нельзя считать убийцей. Осквернение – да, но не убийство. – Пафнутьев вопросительно посмотрел на Худолея, как бы спрашивая – правилен ли его вывод.

– Еще неизвестно, был ли Объячев мертв после удара спицей.

– В этом можно не сомневаться. Игла прошла сквозь сердце насквозь. Так сказал эксперт, а он, как ты знаешь, не ошибается.

– До сих пор не ошибался. Но если этот тип не стал убийцей в прошедшую ночь, когда выстрелил человеку в голову, полагая, что тот жив… То он стал убийцей сегодня днем, когда повесил несчастного бомжа.

– Ты уверен, что он не повесился сам? – спросил с сомнением Пафнутьев.

– Уверен. – Худолей стыдливо глянул на Пафнутьева, в растерянности развел руками, покачался из стороны в сторону, показывая, что знания его носят несколько интимный, срамной характер и ему не хочется говорить об этом со столь достойным человеком. – Даже не знаю, как сказать, Паша, чтобы не оскорбить твои высокие чувства и самому остаться в твоих глазах человеком уважаемым, далеким от пороков и недостатков.

– Я тебя буду уважать, любить, баловать гостинцами, как и прежде, – заверил Пафнутьев.

– Больше всего в твоих словах мне понравилось упоминание о гостинцах.

– На этот счет можешь быть совершенно спокойным.

– Тогда ладно, тогда так и быть, – решился, наконец, Худолей. – Значит так, Паша… Представь себе пьющего человека… Ты когда-нибудь в своей жизни видел пьющего человека?

– Как-то не приходилось.

– Спасибо, конечно, тебе на добром слове, но скажи, ты можешь вообразить, чтобы пьющий человек покончил жизнь самоубийством, не допив последнего глотка из бутылки? Может такое быть в природе, во вселенной?

– Думаешь, не бывает?

– Я не могу сказать о себе, что являюсь таким уж трезвенником… Но, уходя из жизни, навсегда уходя, навсегда закрывая ясные свои, умные, всепонимающие глаза… Навсегда, Паша! Я оставляю на столе стакан прекрасного, золотистого виски?! Виски, за бутылку которого должен месяц, не разгибаясь, ковыряться в кровавых трупах, отчлененных членах, рисковать жизнью, падать под бандитскими пулями… И мне за этот месяц государство дает денег ровно на бутылку… Нет! Уходя, я никогда не оставлю стакан виски, чтобы его выхлебали люди грубые и злые. А он, Паша, оставил. Такое может быть?

– Никогда, – твердо сказал Пафнутьев.

– Как только я увидел на столе недопитую бутылку, мой организм пронзила догадка ясная и четкая – убийство. Я понимаю, что произошло: виски так ему понравилось, что он решил заработать еще одну бутылку.

– Жадность фраера погубит.

– Нет, Паша! Он не был жадным. Михалыч щедро угостил меня напитком, который сам пил, может быть, первый раз в жизни. И если бы я сказал ему утром – разливай остальное по стаканам, он бы это сделал с радостью. Он ценил общество, Паша. Может быть, он много пил, но не был пьяницей. А то, что побежал предупредить кого-то об опасности… Это, ведь, порядочность. Люди в доме, какими бы они ни были, кормили его, давали кров, позволили перезимовать в сарае… По отношению к ним он поступил правильно.

– Ты его обшарил? – спросил Пафнутьев.

– О! – воскликнул Худолей и вскочил, снова оказавшись в красноватом свете низкого солнца. – Паша, как тебе удается каждый раз находить слово… Самое нужное, самое важное в данный момент?

– Умный потому что, – проворчал Пафнутьев.

Подойдя ко все еще висящему в петле Михалычу, Худолей быстро чувствительными своими пальцами пробежал по карманам, по щелям одежды бомжа, и постепенно перед Пафнутьевым вырастала горка всего, что находил Худолей. Старый перочинный ножичек со сточенным, но острым лезвием, коробка спичек, несколько затертых писем, на которых с трудом можно было прочитать адреса – видно, где-то на бескрайних просторах бывшей великой страны жили близкие люди, от которых ждал он вестей, но к которым не мог вернуться.

И вдруг что-то произошло в комнате, как-то сразу наступила необычная, замершая тишина. Пафнутьев настороженно поднял голову и, оторвавшись от писем, повернулся к Худо-лею. Тот медленно вынимал руку из внутреннего кармана пиджака бомжа – на ощупь, по весу поняв, что обнаружил. И поставил на стол перед Пафнутьевым маленький, пузатенький цилиндрик пули.

Некоторое время оба молча смотрели на нее, отметив про себя полосы на боках – следы винтовой нарезки. Значит, пуля была в деле, и были на ней чуть заметные подсохшие пятнышки крови.

Пафнутьев и Худолей одновременно подняли головы и посмотрели друг на друга.

– И как это понимать?

– Это надо понимать как явный перебор, – ответил Худолей. – Представляешь, что предлагает нам этот глупый, самонадеянный человек, этот тупой ублюдок? Представляешь?

– Ты о ком? – не понял Пафнутьев.

– Я говорю об убийце. Ведь какая, вроде бы, стройная версия выстроилась, вызрела в его отвратительных мозгах… Дескать, бомж, человек чрезвычайно низких нравственных качеств, прокрался ночью в спальню к Объячеву, застрелил его из пистолета с глушителем, подобрал пулю и смылся в свою берлогу. Пистолет найден, пуля – вот она… А сам он, не выдержав угрызений совести или в ужасе от предстоящей расплаты, взял да и повесился. Все. Следствие закончено, участники могут расходиться по домам. Или собираться за праздничным столом.

– А, может, так все и было? – спросил Пафнутьев.

– Я с ним пил! – веско сказал Худолей, горделиво вскинув голову. – И он сам отдал мне пистолет. Если он убил Объячева, разве держал бы пистолет у себя под подушкой, а пулю в кармане? Зачем ему пуля?

– На память? – предположил Пафнутьев.

– Ладно, Паша, ладно. Замнем твой глупый вопрос. Я сделаю вид, что не слышал его, и обещаю, что никогда не напомню тебе о нем.

– Что же произошло на самом деле?

– Пулю убийца подобрал с четким расчетом – чтобы бросить на кого-то подозрение. Когда бомж прибежал к нему и сказал, что пистолет у нас, сказал, что просит не беспокоиться, дескать, не выдаст, тот понял, что надо срочно что-то предпринимать! Не мог он допустить, чтобы жизнь его оказалась в немытых руках бомжа. И он его придушивает, вешает. Это уже подробности для другого разговора… И сует пулю в карман. Все, говорит он себе, круг замкнулся, убийца найден, но поскольку он мертв, всем большой привет.

– Значит, это был мужчина, – заметил Пафнутьев.

– Чтобы поднять даже такое тщедушное тело и засунуть голову этого тела в петлю, нужны мужские усилия. Хотя…

– Ну? – нетерпеливо произнес Пафнутьев.

– Жена объячевского телохранителя, мадам Вохмянина… Женщина, как я заметил, достаточно мощная для такой работы.

– Возможно, – согласился Пафнутьев, не углубляясь в тонкие худолеевские наблюдения и предположения. – Возникает еще одно соображение… Человек, который стрелял из пистолета, человек, который, возможно, повесил твоего любезного собутыльника… Этот человек не знает, что стрелял в труп.

– Но то, что вешает живого человека, – знал!

– Я, кажется, начинаю сомневаться даже в этом, – пробормотал Пафнутьев, но продолжить не успел – в его кармане тонко запищал сотовый телефон. Он удивленно вскинул брови, подумал, прикидывая – кто бы это мог быть, и, наконец, вынув коробочку телефона, откинул крышку. – Да! Здравствуйте… Слушаю вас внимательно. – Пафнутьев диковато глянул на Худолея, замершего у стола, нащупал за спиной стул и медленно опустился на него. – Понял. И в этом нет никаких сомнений? Как вы сказали? Спасибо. Чрезвычайно вам благодарен.

Пафнутьев молча захлопнул коробочку телефона, сунул его во внутренний карман пиджака и замер, невидяще глядя в окно.

– У меня такое чувство, Паша, что ты узнал нечто важное.

– Звонил эксперт, анатом. В крови Объячева обнаружена какая-то отрава. Названия он пока не знает, скорее всего, клофелин.

– Ни фига себе! – присвистнул Худолей. – Это что же получается?

– Это значит, что человек, который проткнул спицей объячевское сердце… протыкал уже мертвое сердце. Или почти мертвое. Поэтому после первого неточного укола Объячев даже не вздрогнул, не пошевелился. Похоже, у него не было шансов выжить в эту ночь.

– А наши шансы растут! – почти весело сказал Худолей.

– В каком смысле?

– Появился третий убийца. А если хотя бы у одного из них был сообщник или сообщница, мы можем сделать совершенно кошмарный вывод.

– Ну?

– Большинство в этом доме – убийцы.

– Похоже на то, – мрачно кивнул Пафнутьев. – Ладно, давай хоть что-нибудь полезное сделаем… Надо вынуть, наконец, этого бедолагу из петли, – он кивнул на все еще висящего посреди комнаты бомжа.

Выйдя из сарая, Пафнутьев и Худолей остановились, освещенные последними лучами заходящего солнца. Неяркое солнце пробивалось сквозь черные ветви голых деревьев, дробилось, вспыхивало и гасло при малейшем повороте головы. Лужи к вечеру подернулись тонким ледком, и в нем тоже вспыхивали красноватые солнечные блики. Легкий ветерок со стороны леса уже нес в себе неуловимые весенние запахи, весенние надежды на избавление от затянувшейся холодной зимы. На строительных площадках вспыхивали острые огни электросварки, звучали редкие голоса, кое-где уже включили мощные пятисотваттные лампы – там предполагалась работа до глубокой ночи.

А прямо перед Пафнутьевым и Худолеем темной, зловещей громадой возвышался объячевский дом. Все окна в нем были темными, и только два верхних этажа посверкивали кроваво-красными отблесками.

– Авось, – пробормотал Пафнутьев вполголоса, – пробьемся. – И направился к главному входу.

– Постой, Паша, – остановил его Худолей. – Тебе ясно, что произошло здесь прошлой ночью?

– Ни фига не ясно.

– А мне чуть меньше… Крутой магнат, олигарх и титан умирает в собственной постели.

– Что ему и предсказала незадолго перед тем некая гадалка.

– Кстати! – вскинулся Худолей. – Шаланда обещал все об этом странном предсказании выяснить. Он что-нибудь узнал, сказал, поведал?

– Честно говоря, – Пафнутьев засмотрелся в ледяные узоры на луже, – честно говоря, меня эта гадалка не увлекла. Узнает Шаланда что-нибудь зловещее, потустороннее… Спасибо ему. Не узнает – перебьемся. Представь, что ты гадалка… К тебе приходит крутой олигарх, кладет на стол тысячу долларов и просит предсказать счастливую судьбу… Что ты ему скажешь?

– Я скажу, что он проживет долгую, веселую жизнь и умрет в своей постели, – не задумываясь, ответил Худолей.

– Вот и она сказала то же самое.

Пафнутьев зашагал к дому и, когда уже вошел в сумрачную тень, обернулся. Худолей не сдвинулся с места – стоял все у той же лужи и смотрел на красноватые в закатном свете весенние тучи.

Пожав плечами, Пафнутьев вернулся к Худолею, остановился рядом и тоже уставился на тучи, которые прямо на глазах наливались тяжелой зловещей синевой.

– Паша. – Худолей помолчал, заранее наслаждаясь словами, которые собирался произнести.

– Ну? – в голосе Пафнутьева прозвучала легкая, почти неуловимая нетерпеливость.