Текст книги "Смерть в своей постели"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– Как умер Петришко? – неожиданно спросил Пафнутьев таким тоном, будто он знает все, и ему не хватает только маленьких подробностей, чтобы восстановить всю картину.

– Да ну, умер! – с легким, почти неуловимым пренебрежением произнес Вулых. – Опрокинулся навзничь и ударился головой о тиски. Там в нашей комнате тиски стоят, к столу привинчены. Вот он и пошел затылком на эти тиски.

– Споткнулся? – участливо спросил Пафнутьев.

– Опрокинулся.

– Сам?

– Получилось так, что я помог… Не ссорились, нет, мы же с ним дальние родственники… Брат жены двоюродного брата… Приблизительно так.

– Он знал, что ты деньги нашел?

– Пришлось сказать.

– Поделиться он не предлагал?

– Как не предлагал? – удивленно спросил Вулых. – Настаивал. Очень твердо настаивал.

– Хоть сотню ты ему предложил?

– Двести пятьдесят тысяч.

– А он?

– Только половину требовал. И не меньше.

– Он требовал половину?

– Да.

– И между вами началось выяснение отношений?

– Да не было никакого выяснения. Он схватил сумку, я схватил сумку… Он споткнулся, а я – нет.

– Вы знали, что у Объячева в подвале заложник сидит уже несколько месяцев?

– Конечно, знали.

– И молчали?

– Не наше это дело… Пусть господа сами разбираются.

– Тоже верно. А где же все-таки деньги-то были? – спросил Пафнутьев, уже не как следователь, а тем доверительным тоном, каким могут говорить давние знакомые после второй-третьей бутылки водки.

– А! – Вулых махнул рукой. – Когда клали фундаментные блоки, в одном месте образовалась нестыковочка, щель сантиметров тридцать. Ее потом заложили кирпичом. Но не до конца. Вот туда Объячев и сунул свой миллион, заложил кирпичами, сам и раствором замазал. А я смотрю – в одном месте штукатурка… Не того качества. Решил поправить.

– Поправил?

– Как видите. Я вот все думаю – надо бы мне тогда в электричке с милиционерами поделиться… Ведь не устояли бы против сотни тысяч, а?

– Я бы не устоял, – честно признался Пафнутьев.

– Оплошал я тогда, – с болью простонал Вулых. – И далеко бы уже был, ох, далеко.

– Что делать, старик, так получилось. Боюсь, что ничего уже изменить нельзя.

– Я ведь начал поправлять штукатурку, когда Объячев был уже убит. Все произошло в последние дни. Ну хорошо, убрал я кирпичи, увидел, что там лежит… Что делает на моем месте нормальный человек?

– Все восстанавливает, как было, – твердо сказал Пафнутьев.

– Правильно! – одобрил Вулых. – И мне надо было сделать то же самое. Вот раствор, вот кирпичи – заложи, восстанови все, как было. В подвале тепло, новый раствор высохнет к вечеру. Ночью я мог встать и зашпаклевать это место. И никто никогда не узнал бы, где Объячев спрятал деньги. Я мог появиться в этом доме через год, через два – здесь работа всегда будет. И спокойно, не торопясь, сделать все, что требовалось. Какой же я дурак, Боже, какой я дурак! Таких, наверное, еще свет не видел!

– Знаешь, старик, с тобой трудно не согласиться, – серьезно сказал Пафнутьев и придвинул Вулыху листки протокола. – Вот тут я, как мог, записал твои показания. Прочти… Если все правильно, подпиши.

Не говоря ни слова, Вулых молча и сосредоточенно, не читая, подписал каждую страницу и в конце добавил: «С моих слов записано верно, возражений не имею».

– Как приговор сам себе подписал, – сказал он, подняв глаза на Пафнутьева.

– Ничего, старик… По-разному может повернуться.

– Да уж повернулось. – Вулых поднялся. – Если бы я взял из этих денег только одну пачку, всего одну пачку, десять тысяч долларов… Какой бы себе дом в Закарпатье отстроил, какой дом… – он привычно уже сложил руки за спину и направился к двери.

Пафнутьев видел, что работа идет, сведения накапливаются, но просвета не было. И, складывая листочки протокола, глядя на пустой уже стул, на котором только что сидел Вулых, он ощутил вдруг уверенность в том, что ничего сверхъестественного в этом деле нет и не будет. Хитроумные рассуждения Худолея о древних и зловещих законах чисел – не более, чем мистический фольклор. Байки и россказни. Худолей, конечно, хороший парень, но с завихрениями, и любит иногда впасть в нечто необъяснимое – пытается нащупать жизнь, которая течет где-то рядом, но не может, не может он ее увидеть.

– Что-нибудь удалось выпотрошить из этого недоделанного Вулыха? – спросил Шаланда, входя в кабинет.

– Очень хорошо поговорили. Он сказал гораздо больше, чем я надеялся. Оказывается, всю эту объячевскую семейку Вулых знает лучше, чем они сами себя знают.

– Это хорошо, – кивнул Шаланда. – Скоро конец?

– Да, вот-вот. – Пафнутьев отвечал односложно, но вовсе не потому, что хотел поставить Шаланду на место, вовсе нет. Какая-то мыслишка вертелась в его голове и никак не могла оформиться во что-то внятное.

– А почему ты решил, что скоро конец?

– Мало живых осталось… Кто там… Вохмянины, Вьюев со Скурыгиным, красавица Света.

– Она в самом деле красавица? – спросил Шаланда, как бы между прочим, как бы не придавая значения своему вопросу.

– Можешь не сомневаться.

– Всю проверил? – не удержался, куснул все-таки Шаланда.

– Насколько позволяли обстоятельства. Если чего упустил – доработаю, допроверю. Не переживай, Шаланда. Ты тоже еще молодой. У тебя многое впереди. Не столь, конечно, не столь… Но все равно жизнь и для тебя продолжает сохранять некоторые свои прелести.

Шаланда долго молчал, сопел, перекладывал на столе какие-то папки, осторожно косился на Пафнутьева – не смотрит ли тот в его сторону.

– А ты злой, Паша, – неожиданно сказал он.

– Нет, Жора… Не злой. Я справедливый.

– Это одно и то же… Не хотел бы я оказаться в твоих справедливых руках.

– Я тоже не хотел бы оказаться в твоих добреньких пальчиках. – Слова у обоих выскакивали предельные, но улыбка Пафнутьева и насупленность Шаланды смягчали разговор. – Ты, Жора, начал о чем-то говорить, о том, что тебя, в общем-то, и не касается… Я из вежливости подхватил твои слова, ответил полно и обстоятельно, ничего не утаил. Могу еще подробностей подбросить, если тебе без них невмоготу…

– Остановись, Паша, – взмолился Шаланда. Он и раньше знал, что Пафнутьева лучше не трогать, что заводится тот быстро, и остановить его бывает трудно. – Перебросились невинными словечками и ладно. Возвращаемся к делу.

– Всегда готов! – Даже в это свое подчеркнутое согласие Пафнутьев сумел втиснуть прощальный укус.

– Ладно, Паша, ладно… Как убили Маргариту? – спросил Шаланда, задав случайный вопрос, чтобы только подальше уйти от щекотливого перебреха с Пафнутьевым.

– Она покончила самоубийством.

– Это точно?!

– Да. Худолей нашел в шкафу кучу упаковок. А наш анатом эти же таблетки нашел у нее в желудке. Она заснула и не проснулась. Точно так же, как и ее муж.

– Но для самоубийства нужны причины!

– Есть такие причины, – устало проговорил Пафнутьев.

– Мне можно о них знать? – оскорбленно произнес Шаланда.

– Можно, – с обидным равнодушием ответил Пафнутьев, почувствовав вдруг пресыщенность эти делом – такое с ним бывало. Наступал момент, когда он не хотел знать новых подробностей, ему вполне доставало того, что он уже знал. А новые сведения только подтверждали прежние и продолжали без умолку рассказывать, вываливать, смаковать все новые гадости о людях, в жизнь которых он вошел так глубоко, как ни один из их родственников, друзей, знакомых. – Можно, – с тяжким вздохом повторил Пафнутьев. – Убит муж, в доме еще два убийства, потом еще одно… По коридорам ходят чужие люди, просвета никакого… Добавь ежедневное виски… Порнуха по видику… Я хорошо представляю себе ее состояние… Я понимаю Маргариту.

– В том смысле, что одобряешь ее решение?!

– Можно и так сказать. Вохмянина права… Та уже скользила вниз. Она предположила, что Маргарита будет следующей… Вохмянина… Молодая, красивая, румяная, полная жизни, любви! У нее, Жора, столько любви!

– И это ты знаешь?!

– Догадываюсь. Только сейчас дошло – Вохмянина меня готовила.

– К чему готовила? Глаз на тебя положила? – спросил Шаланда, не скрывая ревнивых ноток в голосе.

– Она готовила меня к смерти Маргариты. Вохмяниной нужна была ее смерть. Зачем-то ей нужно было, чтобы Маргарита исчезла. Худолей узнал, что она носила ей порнушные кассеты, следила за тем, чтобы в спальне всегда было виски. И много разных таблеток. Худолей предупреждал о том, что цифры слишком зыбкие, – бормотал в полузабытьи Пафнутьев.

– Кто был постоянно рядом с Маргаритой в последние дни? – спросил Шаланда, и Пафнутьев не мог не отметить – хороший вопрос.

– Худолей говорит, что у нее торчал Вьюев… Ее давнишний поклонник… Она кинула его когда-то… А недавно его кинул Объячев.

– Надо бы раскрутить этого Вьюева!

– Худолей говорит…

– Паша! – вскричал Шаланда. – Остановись! Не добивай меня этим Худолеем, прошу! Признаю, полез грязными лапами в твою трепетную душу, переступил границу, произнес нечто о красавице Свете… Проехали! Больше не буду!

– Света? – переспросил Пафнутьев. – Мне кажется, она здесь ни при чем. У нее не было возможности…

– О, Боже! – Шаланда, как на оперной сцене, схватился руками за голову и зашагал по кабинету.

– В первый же день, – медленно проговорил Пафнутьев, восстанавливая в памяти подробности происшедших событий, – в первый же день, когда труп Объячева еще лежал в доме, Андрей задержал Вьюева при попытке сбежать. При нем был чемодан с документами. Я отдал их на экспертизу. Там были не только его документы. Договоры, расписки, протоколы намерений, подписанные Объячевым. Похоже, он выгреб все, что мог, из его сейфа.

– Другими словами, его злодейство не удалось?

– Да, – подтвердил Пафнутьев. – Злодейство не удалось.

– Что же получается… Маргариту он добил?

– Или не спас, когда мог спасти.

– Оставление человека в беспомощном состоянии – тоже статья. И достаточно серьезная. До пяти лет.

– Неужели Вьюев? – задумчиво проговорил Пафнутьев. – У него были основания… Эти два человека, Объячев и его жена, испортили Вьюеву немало лет… Он мог озвереть.

В кармане Пафнутьева запищал телефон. Он подождал, пока раздастся еще один сигнал, еще один, потом вынул коробочку.

Звонил Андрей.

– Павел Николаевич? Чрезвычайное происшествие.

– Как, они продолжаются?

– Только начинаются.

– Еще один труп?

– Не так круто, Павел Николаевич. Сбежал Скурыгин. Его в доме нет.

– Может, забился в свой подвал?

– Попытку туда проникнуть сделал, но Худолей это предвидел. И тогда он сбежал.

– Скурыгин исчез, – пояснил Пафнутьев Шаланде. – А оперативники?

– В нарды играли.

– В нарды играли, – повторил Пафнутьев уже для Шаланды. – Кто победил?

– Старшина Безякин.

– Надо старшину Безякина отметить в приказе – абсолютный чемпион объячевского дома по нардам, – сказал Пафнутьев. – Или ценный подарок ко дню милиции, а?

– Ладно, Паша, ладно. Что-нибудь придумаем. Отметим. Обещаю. В безвестности не останется.

– А Вьюев? – спросил Пафнутьев по телефону.

– На месте.

– Береги его.

– Я всех берегу. Немного их осталось… Четверо. Два мужика, две бабы. И на них – четыре трупа. Густовато получается, Павел Николаевич.

– У меня такое чувство, что это еще не предел.

– Я попросту запру каждого в отдельной комнате. И Свету тоже, – добавил Андрей.

– Главное – береги Свету, – подтвердил Пафнутьев.

– Почему именно ее?

– Личная просьба.

– Понял, – коротко ответил Андрей.

– Не знаю, что ты понял, но это уже неважно. О главном мы договорились, да?

– И это понял.

– Будь здоров, – и Пафнутьев отключил телефон. – Что-то все ко мне с этой Светой пристают, а, Шаланда? То ты, теперь вот Андрей выделяет ее из всех прочих… Что происходит?

– Если уж говорить прямо, – начал Шаланда, опасаясь сорваться на неосторожное слово, – то первым ее начал выделять… ты, Паша.

– Да? – удивился Пафнутьев. – Но ведь она того стоит!

– А разве кто в этом сомневается?

– Главное, чтобы ты, Жора, не сомневался. – Пафнутьев хотел добавить еще что-то язвительное, но его остановил писк телефона в кармане. Телефоны, действительно, стали звенеть чаще, нежели в предыдущие дни – верный признак того, что дело близилось к развязке. – Слушаю! – заорал в трубку Пафнутьев. – Начальство на проводе.

– Худолей беспокоит. – Смиренный голос сразу вернул Пафнутьева из куражливых высот на землю. – Я могу говорить?

– Худолей беспокоит, – не удержался от шпильки Пафнутьев и подмигнул Шаланде. – Ты не просто можешь, обязан говорить.

– Только что я был у ребят, которые полистали вьюевские бумаги…

– Ну?!

– Это было убийство, Павел Николаевич, – скорбно сказал Худолей и замолк, ожидая новых вопросов.

– Опять?! – пролепетал Пафнутьев и обессиленно опустился на стул.

– Опять?! – охнул Шаланда, припадая тяжелой грудью к столу.

– Неужели это никогда не кончится…

– Павел Николаевич, – продолжал Худолей невозмутимо, – я употребил это слово в метафорическом значении, условном, если вы позволите мне так выразиться, образном… Собственно, убийства с лишением кого-либо… жизни. Этого не было.

– Убийства не было, – успокоил Пафнутьев Шаланду. – Худолей выразился иносказательно. С ним это бывает.

– Я его задушу собственными руками! – прошипел Шаланда, сверкая очами, и Пафнутьев только теперь осознал опасность, которая нависла над Худолеем.

– Продолжай, – сказал Пафнутьев в трубку и сделал знак Шаланде, чтобы тот чуть потише выражал свои угрозы.

– Там наверняка рядом Шаланда? – осмелился спросить Худолей.

– Да, он здесь. И в гневе.

– Это хорошо… Так вот, ребята, которые по нашей просьбе изучили содержимое вьюевского чемодана, пришли к твердому убеждению, что действительно готовилось безжалостное, коварное убийство Объячева. Уточняю – они имеют в виду убийство финансовое, коммерческое. Если бы Объячев выжил, если бы Вьюеву удалось с этими бумагами скрыться… То Объячев был бы не просто разорен, он оказался бы в долгах на всю оставшуюся жизнь. Это смерть, сказали мне ребята. Умные, между прочим, ребята, толковые, грамотные, на компьютерах во всякие игры могут играть. Я им с твоего позволения, Паша, бутылку виски пообещал… Так что с тебя причитается.

– Я им ничего не обещал.

– Видишь, какие мы с тобой разные люди, – горестно проговорил Худолей. – Ну, да ладно, тут уж ничего не изменить. Я продолжаю?

– Продолжай.

– В чемодане оказались договоры, чеки на предъявителя, расписки, в том числе расписки самого Вьюева. Причем, много договоров сугубо… Есть такое очень ученое слово… Я сейчас его вспомню… Очень умное слово, я от тебя, Паша, таких слов никогда не слышал, они неведомы тебе…

– Конфиденциальные договоры, – пробормотал Пафнутьев.

– Паша! – вскричал Худолей. – Неужели это ты произнес такое причудливое, заковыристое, а главное, точное слово?! С этой минуты я буду тебя уважать еще больше!

– Заткнись.

– Есть основания полагать, что Маргарита помогала Вьюеву наполнять бумагами его чемодан. Там есть документы, касающиеся ее лично… Другими словами, это не Вьюев убегал, это они вместе пытались убежать.

– Объячев к тому времени был мертв, – как бы про себя сказал Пафнутьев.

– Да, к тому времени у него была дырка в голове, спица в сердце, клофелин в желудке и радиация во всем теле. Особенно в яйцах.

– Почему именно там? – удивился Пафнутьев.

– Радиация имеет такую особенность – собираться в этом участке тела. И яйца имеют такую же особенность.

– Какую особенность?

– Способность радиацию в себе накапливать или, как говорят ученые люди, аккумулировать.

– Хочешь поговорить? – Пафнутьев протянул трубку Шаланде. – Он о яйцах рассуждает.

– Каких?

– Человечьих.

– Передай ему, что я его за это самое место подвешу в собственном кабинете! К люстре! И включу вентилятор, – чтобы он вертелся над моей головой!

– Я слышал, что он сказал, – пробормотал Худолей. – Я всегда, Паша, говорил, что Шаланда чрезвычайно талантливый человек. Сложись его жизнь чуть иначе, он мог бы стать великим. Передай, что я не перестаю им восторгаться. Такое образное мышление, как у Шаланды, встречается чрезвычайно редко.

– Он просил передать, что постоянно восторгается тобой, – сказал Пафнутьев и отключил телефон.

– Спасибо, конечно, – проворчал Шаланда, остывая. – Я ему очень благодарен за добрые слова… Наверно, все мы бываем не всегда справедливы к людям, с которыми сводит жизнь… Но что делать, что делать, Паша!

– Скажи ему как-нибудь теплое словечко… Ему этого надолго хватит.

– Думаешь? – усомнился Шаланда.

– Уверен.

– Ну, ладно… А по делу он что-нибудь сказал?

– О! – воскликнул Пафнутьев. – Он столько, оказывается, всего узнал… Он перевернул все наши представления об этих событиях. Просто не оставил камня на камне.

– Ладно, Паша… – устало проговорил Шаланда. – Разбирайся со своим Худолеем сам. Переворачивайте друг у друга все, что вам хочется переворачивать. Что будем делать?

– Скурыгина надо ловить.

– А на фиг он нужен?

– Он убийца.

– Ты уверен?

– Да.

– Поделись.

– Хорошо. Худолей говорит, что Скурыгин…

– Если Худолей говорит, будем ловить Скурыгина. Как я понимаю, надо брать под жесткий надзор все его фирмы, квартиры, жен, детей, приятелей… Как он выглядит?

– Как и прежде. Побрился, причесался, наверняка надел свой банкирский наряд…

– Отощал в подвале-то?

– Нет. Кормили его нормально. В душ водили. Даже выпить давали.

– Так почему не сидеть? – расхохотался Шаланда. – Я бы и сам не отказался на месячишко! Дух перевести!

Отсмеявшись и вытерев со щек слезы, Шаланда сразу, будто снял с лица веселую маску, сделался серьезным и озабоченным. Вызвав заместителя, он тут же отдал приказание набросить на город сеть, густую и бдительную, чтобы беглец по фамилии Скурыгин не смог проскочить ни в одну ячейку. В считанные минуты должны быть взяты под контроль три скурыгинские конторы, нужно было срочно установить его любимый ресторан, дом, где он проживал, его загородный коттедж, гараж, адрес любовницы, адреса заправочных станций, сеть прачечных, химчисток, магазина строительных материалов, завода железобетонных конструкций – ничем не брезговал Скурыгин, ни от чего не отказывался.

– Ну, как, Паша, возьмем Скурыгина? – Раскрасневшийся Шаланда повернулся к Пафнутьеву, тихо сидевшему в глубине кабинета.

– Нисколько в этом не сомневаюсь.

– Я тоже. – И, повернувшись, Шаланда вышел из кабинета, чтобы отдать еще какие-то указания, сделать еще уточнения, напомнить еще о чем-то важном и срочном.

Пафнутьев смотрел выступление Шаланды по телевидению в каминном зале объячевского дома. Солнце уже зашло, и только в правом окне можно было увидеть красноватые отблески на холодных весенних тучах. По цвету они напоминали остывающий раскаленный металл – та же синева, дымка и уже темные чешуйки отваливающейся окалины.

Тут же, в разбросанных но всей комнате креслах, сидели жильцы дома – Вохмянины, Света, Вьюев. И все. Больше никого из многочисленной свиты Объячева не осталось. Да и эти уже не жались, как прежде, друг к другу, кресла стояли как бы сами по себе, и никто не испытывал ни малейшего желания приблизиться к кому-либо, переброситься словцом.

Сидя позади всех, Пафнутьев подумал, что только сейчас, наверное, их положение наиболее естественно. Они всегда были достаточно чужды друг другу, и лишь необходимость соблюдения неких правил, введенных самим Объячевым, вынуждала их произносить слова, изображать какие-то чувства.

Бутылка виски стояла, правда, как обычно, на журнальном столике, но никто не пытался на своем кресле подъехать к ней, а если уж кому хотелось выпить, то он просто наливал себе, сколько душа попросила, и отходил со стаканом к своему креслу. Бутылка, которая раньше, вроде, объединяла людей, теперь так же жестко и необратимо их разъединила.

Света сидела в кресле, забравшись на сиденье с ногами и закутавшись в плед. И кресло она выбрала, и расположилась в нем как-то опасливо, чтобы видеть остальных и успеть вскочить, если вдруг возникнет опасность. Она все еще ожидала какого-то нападения и немного успокоилась лишь когда в комнату вошел Пафнутьев и весело подмигнул ей.

И уловил, уловил Пафнутьев в ее промелькнувшей улыбке радость, она обрадовалась, увидев его. Что-то счастливо напряглось у него в душе, сердце тревожно дрогнуло, сбилось со спокойного ритма, и кресло он выбрал так, чтобы можно было видеть лицо Светы.

Вьюев сидел, нервно вертя головой, непрестанно смотрел по сторонам, увидев Пафнутьева, вскочил, поздоровался, снова сел, попытался что-то сказать, но, махнув рукой в сторону Вохмяниных, дескать, потом поговорим, не могу при них, уставился в экран телевизора.

Телохранитель на этот раз сел ближе всех к столику с виски и время от времени угощал себя щедрым глотком. Иногда, круто развернувшись в кресле, он пристально, с какой-то пьяной настойчивостью смотрел на Вьюева, пока тот не начинал дергаться. Свою жену он старался не замечать, проскальзывая по ней взглядом, как по пустому месту. Увидев входившего Пафнутьева, поднял приветственно стакан и пробормотал нечто вроде «Наше вам с кисточкой».

– Наше вам с вазочкой! – ответил Пафнутьев.

– Вазочкой? – удивился Вохмянин. – Впервые слышу. Какую вазочку вы имеете в виду, гражданин начальник?

– Есть такое очень изысканное определение параши… Ночная ваза. Слыхали?

– Вы полагаете, что мне пора вспомнить о параше?

– Я сказал только о вазочке. А что касается того, надо ли вам вспомнить о параше… Не знаю. Мне кажется, что параша – это такая вещь, о которой невозможно забыть, сколько бы лет вы ни провели в разлуке.

– Пять лет, – сказал Вохмянин, с пьяной настойчивостью уставившись на Пафнутьева из-за спинки кресла. – Пять лет.

– Поздравляю, – несколько бестолково ответил Пафнутьев, но это было все, что он мог произнести. Разговор шел какой-то двусмысленный, с подковырками и подмигиваниями.

Слушая их, Вохмянина чуть улыбалась, если можно назвать улыбкой выражение, с которым смотрит с полотна Джоконда. Это было выражение самодовольного превосходства и снисходительности.

Как и при разговоре с Пафнутьевым, она закинула ногу на ногу, отбросив полы халата в стороны. Обжигающе белые ее бедра, наполненные любовью и желаниями, казалось, мерцали в полумраке комнаты. Хотя она сидела лицом к телевизору, Пафнутьев чувствовал, что все ее внимание направлено не к экрану, а назад – к нему, Вьюеву, Свете. Вохмянина поднялась, прошла к столику, плеснула себе в стакан виски, хотя там было достаточно. Пафнутьев понял – все это она проделала только для того, чтобы на обратном пути взглянуть, что делается за ее спиной, кто где сидит. И наступил краткий миг, когда их взгляды встретились – Вохмянина улыбалась. Это означало, что все у нее получилось, все состоялось, и она может улыбаться если не с торжеством, то с удовлетворением.

– У вас все в порядке? – спросила она, вернувшись к своему креслу.

– Нет, что вы! – воскликнул Пафнутьев, мгновенно, в доли секунды включаясь в дурашливый тон, который всегда спасал его в такие моменты. – В моей жизни столько всяких неприятностей, столько неразрешимого, почти бедственного…

– А выглядите даже как-то… Самодовольно.

– Маска, милая Катя! Только маска профессионала невысокого пошиба, ремесленника, замордованного жизнью.

– А мне о вас говорили другое, – сказала Вохмянина заигрывающе.

– Интриги и наговоры! – решительно сказал Пафнутьев.

– Но вас хватили… И достаточно искренне.

– Кто? – вопрос был грубый, бездарный, его можно было назвать даже глупым, но Пафнутьев произнес его сознательно, потому что часто именно такие вот вопросы и оказываются полезнее тонких и продуманных. – Кто? – повторил он, чтобы еще нагляднее показать собственную тупость.

– Так я вам и сказала, – усмехнулась Вохмянина.

Шаланда появился на экране, величественный и скорбно значительный. Зритель должен был сразу почувствовать, как тяжело ему снова и снова вспоминать события, которые потрясли весь город. Не жалея красок, Шаланда рассказал со страшноватыми подробностями о смерти Объячева, его жены, случайного человека, забредшего на участок, о трагической гибели строителя, о миллионе долларов в спортивной сумке, о поздней электричке и бдительном милицейском патруле. Зрители увидели фотографии раскачивающегося под потолком бомжа, увидели скромный труп Маргариты, страшную рану в голове Объячева. Причем, Шаланда, по просьбе Пафнутьева, рассказал, что преступник расстрелял мертвое тело, что убит Объячев острой велосипедной спицей, отравлен клофелином, облучен каким-то безжалостным радиоизотопом…

В результате получилось, что Шаланда не столько успокоил зрителей, сколько еще больше настращал их и как бы предупредил о новых жертвах, которые с мистической закономерностью появляются каждую ночь в зловещем объячевском доме. Все получилось хорошо, убедительно, Шаланда даже сослался на худолеевские изыскания в оккультных закономерностях цифр и знаков, планет и звезд.

Пристроившись за спинами объячевских домочадцев, Пафнутьев внимательно посматривал, как кто воспринимал выступление Шаланды. Дернулся от неожиданности и диковато посмотрел на него Вохмянин, когда услышал о велосипедной спице, нервно запахнула полы своего халата Катя, Света просто опустила голову, чтобы не видеть картинок, которые мелькали на экране, и только слушала. Больше всех ерзал Вьюев, порываясь что-то сказать, добавить к словам Шаланды, но Пафнутьев дал ему знак молчать, дескать, поговорим попозже, а сейчас давайте послушаем, тем более, что хозяйка, да-да, хозяйка этого дома, так гостеприимно потчует прекрасным виски.

Нет, никогда больше не будет такого расследования у Пафнутьева и Худолея, никогда уже не отведут они душу напитком благородным и хмельным, напитком, который не бьет по голове кувалдой одурманивания, а обволакивает хмелем радостным, праздничным, заставляющим вспомнить самые счастливые дни, которых, как ни обидно, было удивительно мало!

Однако пора возвращаться в каминный зал, оцепенело замерший от суровых, но откровенных слов Шаланды. Первой не выдержала Света. Она порывисто поднялась со своего кресла, быстро, ни на кого не глядя, пошла к двери, и только возле Пафнутьева чуть замедлила шаги.

– Павел Николаевич… Проводите меня, пожалуйста, а то… Понимаете, мне страшно.

– Мне тоже, – сказал Пафнутьев и вышел на площадку вслед за Светой. Не оглядываясь, она поднялась по винтовой лестнице и направилась в свою комнату. Пафнутьеву ничего не оставалось, как последовать вслед за ней.

– Павел Николаевич… Понимаете… Я должна признаться.

– Признавайся.

– Когда Шаланда только что рассказывал о всяких подробностях, когда он начал показывать фотографии… И Объячева, и остальных… Вы помните, что я сказала о бомже?

– Очень хорошо помню.

– Так вот, я еще должна открыть одну вещь, чтобы между нами не оставалось ничего невысказанного… Можно?

Света поднялась на цыпочки, приблизила потрясающие свои губы к самому уху Пафнутьева и прошептала несколько слов. Потом, видимо, решив, что этого недостаточно, добавила еще что-то.

– Я не хотела ничего плохого.

– Конечно, – быстро ответил Пафнутьев.

– Он сказал, что хватит мне без толку но дому болтаться… Ночь, говорит, моя, добавь огня… Это реклама такая.

– И ты добавила?

– Как сообразила… Я ведь глупая баба.

– Не такая уж и глупая, – озадаченно протянул Пафнутьев. – Ладно, пойду. Закройся и никому не открывай. Только мне, поняла?

– А вы меня простили?

– Если речь идет обо мне… То да, я простил.

– И не сердитесь за то, что я сделала?

– Не сержусь, – усмехнулся Пафнутьев, только сейчас осознав, насколько дикий разговор идет у него с этой красавицей.

– И никогда не будете попрекать этим?

Не выдержав, Пафнутьев рассмеялся – таких обещаний у него еще никто не требовал. Но ответил честно и искренне:

– Я никогда не буду тебя этим попрекать!

Света так бесхитростно ставила свои вопросы, что он мог, не задумываясь, обещать ей все, что она хотела услышать, зная твердо – свои, личные обещания, выполнить будет несложно. Осознав, что он хитрее, опытнее, Пафнутьев устыдился и сам, по доброй воле, дал обещание, выполнить которое ему будет нелегко.

– Думаю, все обойдется, – сказал он. – Сегодня у меня будет тяжелая ночь. Мне пора. Тебе лучше пораньше лечь спать.

– Хорошо, – легко и безропотно согласилась Света – оказывается, ее не надо было убеждать, уговаривать, просить. Она все воспринимала с единого слова. – Значит, надо, – она улыбнулась, и понял Пафнутьев, взглянув ей в глаза, в долю секунды понял – не дура она, ох, не дура. Света смеялась, шутила и куражилась, представляясь совсем не той, какой была на самом деле.

– До скорой встречи.

– Пока. – На этот раз она не сделала попытки подойти к нему, но улыбнулась, хорошо улыбнулась, без задней мысли. – Я позвоню, ладно?

– Света, – медленно проговорил Пафнутьев, – в ближайшие месяцы мы будем видеться очень часто.

– Да-а-а?

– Начнется следствие. Будут оформляться десятки, сотни документов – протоколов, очных ставок, протестов, отводов, заявлений… Мы очень хорошо с тобой познакомимся за это время.

– Скажите, а вас не отстранят от дела?

– Почему меня должны отстранить?

– Ну… – она помялась. – По разным причинам… Дескать, личные отношения…

– Ха! Размечталась! – И Пафнутьев весело вышел из комнаты, плотно прикрыв дверь, дождался, пока с той стороны в замке повернется ключ. И тут же увидел на внутренней поверхности башни искривленную тень – кто-то поднимался по лестнице. Шаги были медленные, осторожные, чувствовалось, что человек прислушивается.

Пафнутьев остановился, решил подождать. Здесь, на втором этаже, было сумрачно, только одна лампочка в конце коридора служила чем-то вроде ночника. Отступив назад, Пафнутьев оказался в глубокой тени, увидеть его было невозможно.

Наконец человек поднялся – это был Вьюев. Он настороженно оглядывался, шел медленно, стараясь не шуметь.

– Не меня ли вы ищете? – спросил Пафнутьев нарочито громко.

Вьюев вздрогнул, оглянулся, всмотрелся в темному, но ничего не увидев, остался на месте.

– Это вы, Павел Николаевич?

Пафнутьев вышел из тени.

– Как вечерние новости? Закончились?

– Да, там уже идет какая-то американская игра…

– Интересная?

– Американская… Как она может быть интересной? Надсадно орет ведущий, сам потный, жилы вздуты, постоянно требует от публики аплодисментов, на сцену выносят утюги, сковородки, какие-то моющие средства, дарят победителям, те стонут от радости… Чушь.

– Вы меня искали?

– Почему вы так решили? – насторожился Вьюев.

– Мне кажется, вы что-то хотели сказать.

– Хотел… А сейчас вот думаю, стоит ли…

– Стоит.

– Собственно, мне лично все уже достаточно безразлично, – протянул Вьюев, но Пафнутьев громко его перебил:

– Но есть, есть грозный суд, наперсники разврата! Есть грозный судия! Он ждет, он недоступен звону злата! И мысли и дела он знает наперед! Напрасно вы прибегнете к злословью, оно вам не поможет вновь! И вы не смоете всей вашей черной кровью – праведную кровь!

Полумрак, в который был погружен второй этаж, глубокие тени, свет из глубины башни, орущий Пафнутьев, его слова о черной крови – все это произвело на Вьюева гнетущее впечатление. Он отшатнулся, прижался спиной к стене и молча слушал, широко раскрыв глаза.