Текст книги "Смерть в своей постели"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

И тут случилось нечто такое, что поразило Пафнутьева ничуть не меньше, чем появление в доме очередного трупа. До сих пор Вохмянина прекрасно держала себя в руках, была спокойна, уверенна, не произнесла ни единого сомнительного слова. Она была попросту неуязвима – в каждом ее взгляде чувствовались достоинство, невозмутимость и легкая снисходительность к собеседнику, кто бы перед ней ни находился. Но услышав слова Худолея о том, что, дескать, если хозяйка не будет возражать, то он не прочь пропустить еще глоточек-второй потрясающего виски, женщина покраснела, смутилась. Стало ясно, что ей лестно называться хозяйкой, более того, она, похоже, в душе и считала себя хозяйкой. Мгновенные перемены, происшедшие с Вохмяниной, заметили, кажется, все присутствующие. Тем более, что они прекрасно понимали условность худолеевского обращения, понимали, что тот просто решил подсластиться к домоправительнице, кухарке, домработнице, но уж никак не к хозяйке.

А Пафнутьев, подозрительный и недоверчивый, вынужденный каждый день заниматься тем, что выворачивал людей наизнанку и доискивался, докапывался до истинных причин человеческих слов и поступков, не мог не подумать – видимо, у Вохмяниной остаются надежды быть здесь хозяйкой. Что-то она знает, что-то таит в себе, что-то есть у нее такое, о чем никто не догадывается.

Хотя, может быть, кто-то и догадывается – Пафнутьев вспомнил вдруг, какими красноречивыми взглядами обменялись совсем недавно Вохмянина с мужем, здесь же, в этой комнате, у постели, на которой лежала мертвая Маргарита. Почему они взглянули друг на друга так яростно, так быстро и понимающе? Это были понимающие взгляды. Жена и муж одновременно услышали намек, проскочивший в общем разговоре. О чем шла речь, о чем говорили в тот момент у постели покойницы? Так, так, так, – мысленно зачастил про себя Пафнутьев. – Вьюев, говорил Вьюев. Он сказал, что была причина, по которой убили Маргариту, была убедительная, бесспорная причина. А заключается она в том, что ей принадлежал этот дом, она была его владелицей. Да, дом принадлежал Маргарите, он ей и сейчас принадлежит, но владеть им она не сможет в силу определенных обстоятельств. Владеть им будет кто-то другой. Вряд ли дом достанется убийце – эти слова сказал Пафнутьев. Правильно, если кто убил Маргариту, то вряд ли это узаконит его владение домом. Но возразил Вохмянин, не резко возразил, но достаточно внятно. Как же он выразился? Да, он сказал, дескать, как знать, действительно ли убийце не удастся заполучить это сооружение.

Вот! – мысленно воскликнул Пафнутьев в восторге от самого себя, от того, что ему удалось восстановить разговор, интонацию и кто какое слово произнес. И тогда, именно тогда они взглянули друг на друга понимающе и жестко. А если добавить прекрасный румянец, покрывший щечки Вохмяниной при слове «хозяйка», при обращении к ней, как к хозяйке, то можно, уже можно делать кое-какие предположения и догадки.

– Сейчас, Катя, вам, наверное, придется взять на себя все хлопоты по дому? – обратился Пафнутьев к Вохмяниной, коварные слова произнес, с тайным умыслом и недобрым замыслом.

– Не знаю, как получится. – Вохмянина уже справилась со смущением, снова была спокойна и неуязвима. Это новое ее превращение тоже оказалось полезным Пафнутьеву – он еще раз убедился, что имеет дело с человеком сильным и способным поступать решительно. Пусть так, подумал он, пусть так.

Из спальни Маргариты все потянулись к выходу, словно решив, что последний долг выполнен, ритуал соблюден и торчать возле покойницы нет надобности.

– Я могу уехать сегодня? – спросил Скурыгин у Пафнутьева в коридоре.

– Вы же сказали, что прячетесь? Решили броситься в бой?

– Нет, я продолжаю прятаться, но не здесь. Этот дом мне уже не кажется безопасным.

– Вам лучше подзадержаться на денек-другой, – ответил Пафнутьев. – Кто знает, что еще здесь может произойти.

– Позвольте мне самому судить, что для меня лучше, – резковато ответил Скурыгин, снова показав остренькие зубки.

Вряд ли его любят партнеры, подумал Пафнутьев. И Объячева можно понять – наверняка без должной почтительности вел себя Скурыгин. А учитывая самолюбие и властность Объячева, тому было приятно посадить ершистого партнера в подвал. Что он и сделал. И не мне судить его за это, – усмехнулся про себя Пафнутьев.

– В таком случае, я выражусь иначе. – Пафнутьев помолчал, подбирая слова достаточно точные. – Я запрещаю вам покидать этот дом без моего разрешения.

– Вы имеете на это право?

– Да.

– Вы меня подозреваете?

– Да.

– В чем?

– В убийстве.

– Кого же я убил?

– В интересах следствия не могу сказать… Но здесь все убийцы. Просто я пока не могу каждому дать но трупу. Хотя трупов на всех уже хватает. Но они не распределены. Между убийцами. Моя задача – распределить. Пока я этого не сделаю, никто из дома уйти не может. Не имеет права.

– Даже тайком?

– Об этом я тоже позаботился.

– Но когда тут происходили нехорошие дела, я сидел в подвале. Вы это учитываете?

– Учитываю. Так же, как и все остальные подробности вашего сидения в вышеупомянутом подвале.

– Я могу, наконец, сходить туда за своими вещами?

– Чуть попозже.

– Это когда, простите?

– Я сам скажу, когда будет можно.

– Вы обладаете столь полной властью? – уже злясь, взвинчиваясь, спросил Скурыгин.

– Да.

– Очевидно, мне следовало бы вести себя с вами обходительнее? Вежливее? Подобострастнее?

– Угодливости, которую вы проявляете, мне вполне достаточно.

– Я ничего не сказал об угодливости.

– А я сказал. Простите, мне нужно позвонить. Можете отправляться в свою комнату, можете в каминном зале смотреть телевизор, можете включить телевизор даже в комнате покойницы. Там в видик вставлена какая-то порнушка… После долгого воздержания в подвале вам понравится.

– А вы, оказывается, не столь просты и неуклюжи, как это может показаться поначалу.

– О! Я хитер, коварен и злопамятен. От меня лучше держаться подальше.

Пафнутьев снова прошел к подоконнику, у которого они недавно стояли с Худолеем, и набрал номер Шаланды. Он знал, что в эти секунды трубка сотового телефона пищит в шаландинском кармане, но тот не откликался на вызов. Значит, важный разговор, значит, надо ждать.

– Слушаю! – наконец прозвучал голос Шаланды.

– Пафнутьев тревожит.

– Давай, тревожь.

– Ты подготовил выступление по телевидению?

– А что?

– Материала хватает?

– Можешь добавить?

– Могу, – усмехнулся Пафнутьев.

– Неужели… – Голос Шаланды оборвался, он так и не решился произнести в слух мелькнувшую догадку. Слишком уж она была невероятной.

– Да, Жора, да. Еще один труп.

– Кто на этот раз?

– Маргарита Объячева. Жена хозяина.

– Убита?

– Возможно.

– Как?

– Не знаю. На теле видимых повреждений нет.

– Сколько же там осталось живых?

– Пятеро. Телохранитель, его жена, секретарша… Кстати, прекрасная девушка, красавица, умница…

– Остановись, Паша. Кто еще? – взмолился Шаланда.

– Друг семьи Вьюев и объячевский зек Скурыгин.

– Ты присматривай за ними.

– Твои ребята присматривают. Они надежные профессионалы, мимо них даже мышь не проскочит незамеченной. Птица не пролетит. Комар носа не подточит.

– Ладно, Паша. Я вот прикидываю, прикидываю… Осталось пятеро… Четверо из них наверняка убийцы… Они ведь не остановятся… Им следы надо заметать.

– Может, четверо убийц, но, не исключено, что один… Может быть, в доме есть какая-нибудь потайная комната, в которой убийца и прячется? Будем думать. Что твой строитель? Как его… Вулых.

– Желает говорить с тобой.

– Да-а-а? – по-дурному заблажил Пафнутьев. – Созрел, значит.

– Чем-то ты ему приглянулся.

– Он мне тоже. Высылай машину за Маргаритой. Передавай большой привет ночным телезрителям.

– Может, подъедешь, выступишь?

– Да боюсь я их тут без присмотра оставлять! Боюсь! – признался Пафнутьев. – Приеду утром, а их уже трое осталось… Нет, Жора, не уговаривай. Кому-то на роду написано блистать в свете юпитеров, а кто-то должен вахтером служить, – жалостливо простонал Пафнутьев.

– Да, Паша, да! Кто для чего создан… С природой не поспоришь.

– Кстати, Худолей опять отличился.

– Все! Мне пора. О худолеевских подвигах расскажешь кому-нибудь другому.

– Я имею в виду, что он весь день не пьет. Ни капли в рот.

– Не верю! – заорал в трубку Шаланда и отключил телефон.

Снова и снова просчитывая события, случившиеся в объячевском доме, пытаясь понять суть происшедшего, Пафнутьев постоянно упирался в нечто необъяснимое – что произошло у строителей? Он мог понять поведение Вохмяниных, и Маргарита была ему понятна, и Света. Хотя и были к ней вопросы, недоумения, но по каким-то своим причинам он отодвигал Свету в сторонку – отойди, дескать, не мешай нашим серьезным разборкам. Вьюев? И с этим все в порядке, Пафнутьев мог предсказать его поведение, предвидеть решения – и спокойные, и истеричные, и попросту беспомощные.

Скурыгин становился все более спесивым, он возвращался в свой мир, где привык повелевать и решать судьбы. Так уж случилось, что судьбу его самого решил другой человек, и Скурыгину оставалось только подчиниться. Причем, держался он не слишком твердо, не слишком, это Пафнутьев понял сразу. Чтобы без пыток, избиений, без голода дрогнуть и подписать все, что тебе подсовывают… Слабак этот Скурыгин. И все его высокомерие, какое-то больное, надсадное самолюбие, все только подтверждало – слабак.

– Мне нужно позвонить, – подошел он к Пафнутьеву через два часа. – Я и об этом должен просить разрешения?

– Конечно. Но я разрешаю.

– Знаете… Мне уже расхотелось звонить.

– В таком случае, ничем не могу помочь.

– Три месяца назад я пришел в этот дом с сотовым телефоном. Я могу затребовать его обратно?

– Затребовать, конечно, можете. Но получить – нет.

– Почему?

– А я не знаю, где он, куда вы его сунули! – расхохотался Пафнутьев, убеждаясь еще в одной закономерности – спесь и глупость идут рядом, да чего уж там – это проявление одного и того же человеческого качества – ограниченности.

– Я вижу, вам приятно видеть людей в дурацком положении? – спросил Скурыгин.

– Да. А вам?

Поперхнулся Скурыгин, закашлялся, хотел сказать что-то резкое, что сразу поставило бы на место эту прокурорскую крысу, но сдержался, взял себя в руки и промолчал. И правильно сделал. Таких людей Пафнутьев не любил и даже не боролся с этим своим чувством. В мимолетном споре Скурыгин поступил верно, грамотно. Но глупо и самонадеянно, более того, безрассудно он поступил часом позже – позвонил в свою контору, потребовал каких-то ответов, отчетов, кого-то пропесочил за нерадивость, кого-то сдержанно похвалил.

А напрасно, ох, напрасно!

Не знал еще Скурыгин, насколько изменился его мир, насколько изменилось собственное положение в этом мире. Два месяца изоляции не проходят безнаказанно нигде, а уж тем более в том рискованном деле, которым он занимался. В течение следующего часа после его звонка о том, что он жив, здоров, намерен вернуться и снова все взять в свои руки, о том, что он, как и прежде, тверд и решителен – обо всем этом уже знали его партнеры, конкуренты, соратники и прихлебатели.

А не надо бы, ох, не надо!

Ну, да ладно, сделанного не вернешь, слово не воробей.

Главное в другом – и со Скурыгиным у Пафнутьева не было неясностей. Он этого человека видел и понимал до самого донышка. Затруднения и полная необъяснимость у Пафнутьева были связаны с Вулыхом и Петришко. Почему один убит, а второй сбежал? Как понимать миллион долларов, если Объячев год не платил им заработанных денег, ограничиваясь кормежкой и постелью? Правда, Шаланда сказал, что Вулых тронулся умом… Пафнутьев в это не верил. О строителях у него сложилось мнение, как о людях здоровых, выросших в ясных отношениях, в своих горах, окутанных чистым воздухом и ежедневной необходимостью зарабатывать на хлеб. Такие люди если и трогаются умом, то чаще это связано с потерей дома, семьи, близких людей, с потерей привычного образа жизни.

Но миллион долларов… Это, конечно, серьезное обстоятельство. Такая куча денег может повредить любой разум, внести душевную сумятицу в самый сильный характер.

И Пафнутьев отправился в город на встречу с Вулыхом. Ничего не планируя и не намечая, он решил, что сообразит по ходу – что сказать, о чем спросить, какими словами.

Шаланда сидел в своем кабинете со всей монументальностью, которую только мог изобразить. Он уже видел себя на экране телевизора и, похоже, нравился себе. На нем была белоснежная рубашка, китель украшали подновленные колодки орденов и медалей – их у Шаланды оказалось на удивление много.

– Привет, Шаланда! – легкомысленно произнес Пафнутьев, сразу разрушая атмосферу неприступности. – Как поживаешь? Что новенького? Говорят, весна будет холодная и затяжная. Мне верные люди сказали. По секрету, конечно.

Шаланда не ответил. Посопел некоторое время, соображая, на какие пафнутьевские слова отвечать необходимо, а какие можно пропустить мимо ушей. И решив, видимо, что тот не произнес ни единого серьезного слова, лишь буркнул недовольно.

– Привет.

– Говоришь, Вулых умом повредился?

– Что Вулых, Паша… А мое здоровье не стоит внимания?

– В тебе, Жора, я уверен. Ты не тронешься.

– Это почему же? – с обидой спросил Шаланда, будто его упрекнули в полной бесчувственности, и уже потому он никогда не поплывет умственно и душевно.

– Потому что этого не может быть никогда! – твердо произнес Пафнутьев и даже губы сжал, показывая, как он уверен в своих словах и в самом Шаланде.

– Ну, ладно дурака валять… Что с Маргаритой?

– Мертва.

– Почему?

– Жора, никаких следов насилия. Лежит смирненькая такая, ручки, ножки вытянула, глазки прикрыла, бледная вся… В общем, совершенно неживая.

– А убивать есть за что?

– Есть. После смерти Объячева она осталась хозяйкой дома. А дом с участком по приблизительным прикидкам тянет на миллион долларов.

– Опять миллион! – проворчал Шаланда. Видимо, история с обнаружением у Вулыха долларов его достаточно потрепала.

– Так вот, если кто-то решит, что может на каких-то там основаниях этот дом присвоить… То Маргарита обречена.

– Может, самоубийство? – предположил Шаланда.

– Я уже думал… Но знаешь… Это ведь четвертый труп. До сих пор никакими самоубийствами не пахло. А здесь железный повод – дом. И по моим глупым прикидкам есть все-таки люди, которым жалко с этим домом расставаться.

– Кто эти люди? – спросил Шаланда таким тоном, будто готов немедленно мчаться на задержание преступников.

– Жора… Не гони волну. Мы с ними разберемся. Опять же, я не уверен. Говорю осторожно – по моим глупым прикидкам…

– Я уже знаю, Паша, такую закономерность… Когда я слышу от тебя глупые прикидки, можно смело вызывать группу захвата. Мне кажется, сейчас именно такой случай. А там как знаешь… Не сбегут?

– Я сказал нм, чтобы меня дожидались.

– Послушаются?

– Конечно. Дом-то ведь это такая вещь, которую с собой в чемодане или за пазухой не унесешь.

– Павел Николаевич, – уважительно произнес Шаланда, – скажи мне откровенно… Что происходит? Как все понимать? Жители города взбудоражены! Четыре трупа за двое или трое суток из одного дома… Такого никогда не было, Паша! Что доложить народу? Ведь все эти события не имеют разумного объяснения!

– Худолей предполагает, что будут еще трупы.

– Что?!

– Так говорит Худолей. Последнее время он увлекся оккультными науками, мистикой, потусторонними связями.

– Ему мало четырех?!

– Дело не в том, что мало… Он говорит, что там ждут прибавления.

– Где ждут?

– В потустороннем мире.

– Он что, тоже тронулся? И ты вместе с ним?

– Поживем – увидим.

– И он знает… Он знает, кто будет пятым? – спросил Шаланда почему-то шепотом.

– Боюсь, что знает. Но не говорит. Ему запрещено.

– Кем?!

– Ну, это… – Пафнутьев помялся, скосил глаза в одну сторону, в другую, словно желая убедиться, что никто их не подслушивает, ничья призрачная тень не стоит за его спиной. – Те силы. Потусторонние. Он говорит, что если скажет, то это…

– Ну? Ну?

– Если скажет, то сам будет пятым.

– Чушь какая-то, – шумно выдохнул воздух Шаланда. – Вы что, все там с ума посходили?

– Я же предупредил тебя.

– О чем?

– Что ты один не тронешься. Умом.

– Знаешь что?! – Шаланда встал, резко отодвинул стул, поддал ногой еще один, который оказался у него на дороге, с грохотом распахнул окно. Казалось, шумными звуками он разгонял тени из загробного мира, которые скопились, скопились у него в кабинете и мешали свободно дышать. – Я твоего Худолея, как ты знаешь, не очень люблю… Но теперь я его ненавижу!

– Вам просто надо выпить как-нибудь, а? Вы оба хорошие ребята, только в разных весовых категориях. Вот и все. Если бы ты знал, с каким уважением он отзывается о тебе!

– Худолей?! Обо мне?! – с гневом спросил Шаланда, но уловил хитроумный Пафнутьев, уловил все-таки слабую, почти неслышную нотку детского удивления и зарождающейся признательности. – А что он во мне такого увидел?

– Жора, должен тебе сказать, что Худолей – чрезвычайно проницательный человек. Он видит суть. Ну, да, ты большой, шумный, крупный руководитель, у тебя в подчинении сотни людей… А знаешь, что сказал Худолей?

– Ну? – чуть слышно выдохнул Шаланда.

– Георгий Георгиевич, говорит он, человек необыкновенно тонкой душевной организации. У него, говорит, интуиция просто потрясающая. Мы с тобой, это он мне говорит, месяц бьемся, как мухи в стекло, и когда наконец у нас намечается просвет, когда мы только начнем понимать случившееся… Ты вспомни, Паша, что говорил нам Георгий Георгиевич месяц назад!

– Он называет меня Георгием Георгиевичем? – недоверчиво спросил Шаланда.

– Исключительно. Только так. Так вот, говорит, ты вспомни, что месяц назад на месте преступления сказал нам Георгий Георгиевич… Он уже тогда указал нам правильный путь поисков. Не знаю, Жора, не знаю, – плел свою интригу Пафнутьев, – может быть, тебе эти слова и не понравятся, но сказал мне однажды Худолей, имея в виду тебя… Если бы, говорит, Георгий Георгиевич получил другое образование, он мог бы стать великим музыкантом. Или художником. У него, говорит, слух просто абсолютный. Помнишь, ты как-то в машине запел по пьянке? А он услышал.

– И так сказал? – спросил Шаланда надтреснутым голосом. – Он так сказал?

– Жора, он очень проницательный человек.

– А от тебя, Паша, между прочим, я никогда доброго слова не слышал. И знаешь, вот сейчас меня осенило – ведь и не услышу никогда от тебя доброго слова. Разве что над свежей могилой. – Шаланда отвернулся к окну и осторожно, одним пальцем, смахнул набежавшую слезу. – Значит, не сказал, кто будет пятым?

– Жора, если бы это был ты… Он наверняка бы сказал. Сам бы ушел в могилу, но тебя предупредил.

Шаланда еще некоторое время постоял у окна, подождал, пока просохнет на щеке предательская слеза, и только после этого хмуро прошел к своему столу.

– Будешь говорить с Вулыхом?

– Хотелось бы.

– Мне выйти?

– Как хочешь.

– Понял, – обиделся Шаланда. – Мне надо выйти.

– Ты ведь уже с ним беседовал, – извиняясь, сказал Пафнутьев. – Нового ничего не услышишь, а он может тебя испугаться.

– Конечно, меня можно только пугаться. – Шаланда вышел из кабинета, с силой хлопнув за собой дверью, и минут через пять вошел Вулых.

Остановился у порога, обернулся на стук закрываемой за его спиной двери, увидев Пафнутьева, чуть поклонился.

– Здравствуйте вам, – сказал он, скрестив руки внизу. – Вот и свиделись.

– Никуда нам друг от друга не деться. Садись, Васыль, заскучал я по тебе. Ушел, не попрощавшись, хотя обещал не уходить. Нехорошо. Мужики так не поступают.

– Пришлось, – осторожно ступая по ковровой дорожке, Вулых прошел на середину кабинета, потоптался в растерянности, не зная, на каком стуле он будет выглядеть наименее вызывающе, на какой ему можно присесть.

– Выбирай любой, – сказал Пафнутьев. – Кабинет не мой, позволили нам побыть здесь, значит, можем располагаться как самим хочется. Согласен?

– Я теперь со всем согласен. Меня можно и не спрашивать. Был человек – нет человека. Одно только название, и ничего больше. Нет меня уже на этом свете. Кончился. Вышел весь без остатка.

– Так, – кивнул Пафнутьев, – понял. Значит, хочешь, чтобы и тебя в трупы записали, да? Пятым хочешь быть?

Вулых долго молчал, опустив голову и чуть шевеля губами. Наконец поднял глаза.

– А почему пятым? – Оказывается, он на пальцах прикидывал, сколько же людей погибло в объячевском доме. – Я вроде того, что могу стать только четвертым?

– Пятым. Маргарита мертва.

– О, Боже! – Вулых обхватил лицо руками, и Пафнутьев только сейчас обратил внимание – у него были натруженные руки человека, который с самого детства не выпускал из них топора, лопаты, рубанка. Пальцы представляли собой какие-то костистые обрубки. Избитые, искореженные неправильным ростом ногти впивались в окончания пальцев, и, скорее всего, срезать их приходилось ножницами для металла. – А ее за что?

– Как и остальных.

– Да нет. – Вулых покачал нечесаной головой. В волосах уже пробивалась седина, красная кожа лица казалась шершавой, как у черепахи. – Там со всеми случалось что-то свое, на других не похожее.

– Это в каком же смысле? – спросил Пафнутьев, но Вулых, как это частенько бывает с людьми простыми и нелукавыми, сразу понял его уловку.

– Какой тут может быть смысл… Разве Объячева и этого несчастного бомжа убили по одной причине? Так не бывает. А Маргариту жалко, хорошая была женщина. Правильная.

– Правильная – это как?

– Есть законы, по которым живут люди, – медленно раскачиваясь из стороны в сторону, проговорил Вулых. – А есть законы, по которым живут нелюди… Маргарита жила по людским законам. Она не обижала нас.

– А Объячев обижал?

– Было.

– А что случилось с вашим напарником, с этим… Петришко?

– Беда случилась, помер мужик.

– Сам помер, или помог кто?

– И то, и другое. Помер сам, но не без помощи.

– А кто помог?

– Кто поможет, кроме ближнего? Ближний помог. Как и всем остальным.

– А кто помог бомжу?

– Нельзя всем нравиться, всем угождать, пытаться всем сделать что-то хорошее… Так не бывает. Это не людской закон. Разве можно помогать и собаке, и зайцу?

Пафнутьев потряс головой, пытаясь понять сказанное, но ничего не получилось. Вернее, все слова Вулыха, взятые отдельно, он понимал, они были просты и очевидны. Но какое отношение они имели к событиям в объячевском доме, понять не мог. Вулых сидел спокойный, даже утомленный, отвечал охотно, но не впрямую, каким-то параллельным курсом шел, вроде и на вопрос отвечает, но в то же время ответа не дает.

– Я слышал, у тебя при задержании обнаружился миллион долларов? – Пафнутьев поменял тему. – Откуда он?

– О-хо-хо! – горько рассмеялся Вулых и снова начал раскачиваться. Он сидел все так же, зажав коленями сцепленные ладони, смотрел в пол. На губах его блуждала улыбка неуверенная или, лучше сказать, незаконченная. Решил человек улыбнуться, а причина уже пропала, вот он и остался сидеть с полуулыбкой. – Я глупо, конечно, поступил, очень глупо… Не надо бы мне с этим миллионом но поездам, электричкам, по дорогам мотаться. Чтобы решиться на это, надо совсем с ума сойти. Как я должен был поступить? Очень просто. Зарыть миллион прямо во дворе дома, или закопать в соседнем лесу. Мог сдать в камеру хранения, через сутки перенести в другое место… Лучше всего, конечно, зарыть в лесу. И год, не меньше года, не прикасаться. Забыть. Все, нет его. А я…

– А что ты? – спросил Пафнутьев, чтобы хоть как-то подзадорить Вулыха к дальнейшему рассказу. – Как я понял, ты с этим миллионом рванул домой?

– Рванул, – кивнул Вулых. – И вот результат. Ни миллиона, ни дома.

– Послушай, Васыль… Вы с Петришко мне жаловались, что Объячев больше года не платил вам заработанные деньги. Выло?

– Было, – послушно кивнул Вулых, не отрывая взгляда от пола, будто там он прочитывал верные ответы.

– Вы оба сказали мне, что получали от него лишь кормежку, хорошую кормежку, но ничего больше. А тут миллион.

– Лучше бы его не было вовсе.

– Так, – крякнул Пафнутьев. В который раз он убеждался, что вопросы Вулыху кажутся малозначащими, не очень существенными, и отвечает он на них, думая о чем-то, более важном. И Пафнутьев решил попробовать втянуться в его, вулыховский, разговор, может быть, так удастся узнать хоть что-нибудь. – А я бы не отказался от миллиона долларов, – сказал он, глядя в окно и как бы даже забыв о том, зачем сюда доставили Вулыха.

И он не то чтобы увидел, почувствовал, что Вулых посмотрел на него с интересом, слова Пафнутьева вываливались из общего ряда обвинений, упреков, подозрений, которыми жил последние дни Вулых. Взглянув на Пафнутьева, он опять уставился в пол, но уже не так глубоко, не прямо под себя, а в точку, которая находилась на полу где-то посередине между ним и Пафнутьевым.

– И я вот не отказался… И что?

– А что? Ничего страшного. Ведь не миллион искали… Тебя искали.

– Да? – удивился Вулых. – Меня искали? А на кой ляд я им понадобился?

– Ну, как же, Васыль… С твоим Петришко беда. Помер. Спросить не у кого… Что с ним стряслось-то? Надо что-то родным писать, документы составлять… А единственный человек, который мог хоть что-то внятно объяснить, это ты… Вот и решили тебя найти. Да и нашли-то случайно.

– Да, в электричке. Мне надо было вообще этот миллион не трогать. Пусть бы лежал, где лежал.

– Но это мало кто сможет. – Пафнутьев склонил голову к плечу, как бы прикидывая и такой вариант.

– Никто не знал, где он. Один я. И этот миллион мог лежать хоть десять лет. А я мог прийти и взять. Не через десять лет, конечно, через годик, через два. Ничто бы не изменилось за это время. Тихо, спокойно, без суеты и милицейских допросов, взял и пошел. И началась бы совсем другая жизнь.

– У тебя и сейчас начнется другая жизнь, – не сдержался Пафнутьев и тут же пожалел о своих словах. Но Вулых, как ни странно, принял их без обиды.

– Это уж точно, – усмехнулся он. – Такая жизнь начнется, врагу не пожелаешь.

– Врагу можно пожелать.

– Да? – Вулых поднял, наконец, голову и посмотрел на Пафнутьева с какой-то добродушной лукавинкой. – Вообще-то, да… Это я так, к слову. А врагам мы такого желаем, такие кары на них насылаем… Содрогнуться можно, если на минуту представить, что сбудется хоть сотая часть наших проклятий.

– И ни единый человек не знал, где лежит миллион? – Пафнутьев перевел разговор на нужную тему.

– Объячев, конечно, знал. Маргарита? Нет, она не знала. Она вообще не догадывалась, что этот миллион существует. Объячев, как я понимаю, готовил его для другой жизни, с другим человеком…

– С Катей?

– Точно.

– А Вохмянина знала о миллионе?

– Догадывалась.

– Он, наверное, сам ей сказал? – спросил Пафнутьев.

– Нет, прямо он никому не говорил. Намекнул, чтоб не беспокоилась о будущей их жизни… Это было.

– Значит, он не собирался жить с Маргаритой?

– Да он с ней и не жил. Разве что не прогонял. Выпивкой обеспечивал… Пьешь? Пей. Я вот подумал, если бы мне удалось положить этот миллион в какой-нибудь зарубежный банк процентов на пять, на восемь… Есть такие банки. Я бы каждый год только процентами получал пятьдесят, восемьдесят тысяч долларов, не трогая миллиона. Представляете? Прихожу в банк, подхожу к кассе, мне, пожалуйста, отсчитайте… А они спрашивают – вам какими? Крупными или мелкими? – В глазах у Вулыха светился почти детский восторг перед той картинкой, которую он сам нарисовал. – А трехэтажная вилла в Испании на берегу моря стоит не больше ста тысяч. Есть подешевле, но мне понравилась та, что за сто тысяч – в журнале фотографию видел. С бассейном, морской водой, внутренним двориком, а в доме широкая деревянная лестница из темного дерева, арочные проходы… И, главное, все стены белые… Без этих отвратных обоев… Белые стены и отделка из темного дерева… Красиво, да?

– Я бы не отказался, – повторил Пафнутьев. – Если Катя знала, что есть деньги, она должна была их искать… Мне так кажется.

– Искала, – усмехнулся Вулых.

– Не нашла?

– Это было невозможно. Баба дура. Не там искала, не так искала, не тот подход. Придуривалась! То ей, видите ли, веник нужен, то совок, какие-то реечки-планочки… А сама шастает, шастает… Мне бы этот миллион оставить на месте. – Глаза Вулыха, кажется, сошлись от сосредоточенности на переносице, губы тоже сжались, и весь он как бы окаменел от напряжения. – Да, это было бы лучше всего. И Петришко не догадывался.

– А как же ты узнал?

– Умный потому что, – усмехнулся Вулых.

– Хорошо, если ты такой умный, скажи, пожалуйста, почему Объячев не положил деньги в зарубежный банк, чтобы каждый год получать сто тысяч долларов навара? Можешь объяснить?

– Могу, – Вулых чуть шевельнул плечами. – Я думаю, что он и в банк положил. И в хорошем месте спрятал, в доме. На всякий случай.

– Как ты думаешь, кому дом достанется?

– Екатерине, кому же еще, – ответил Вулых спокойно, будто это разумелось само собой.

– Почему ей? Ведь у Объячева, говорят, есть где-то сын от первого брака?

– Нет, – Вулых покачал головой. – Сын не потянет.

– Значит, и миллион ей?

– Вот на миллион сын может замахнуться… Кстати, я мог тогда сумку с деньгами затолкать под лавку. Электричка поздняя, народу уже не было… Ее бы не скоро нашли. Вот бы удивился кто-то, да? Открывает спортивную сумку, а там миллион долларов. – Вулых, кажется, никак не мог уйти от этой темы. О чем бы не спрашивал Пафнутьев, мысли его неизменно возвращались к миллиону долларов, который достался ему так легко и которого он лишился еще легче.

Пафнутьев невольно вспомнил о давней своей знакомой, которая отправилась на юг, прихватив колечко с бриллиантом – бабкин подарок. Зачем эта дура взяла с собой колечко на пляж, зачем она вообще захватила его в поездку, она и сама не могла объяснить. Какие-то мистические силы решили, очевидно, что кольцом она владеет не по праву. И отправляясь в очередной раз в волны, плескаться и радоваться жизни, она сняла колечко и дала подержать подруге. А вернувшись, вроде бы снова надела на палец. Или не надела. Вроде, помнила, что надевала, и подруга утверждала то же самое. Но как бы там ни было, решив снова окунуться в волны, она опять хотела снять колечко, но его на пальце уже не оказалось. Всю ночь, всю ночь при свете пляжных фонарей пафнутьевская знакомая и ее подруга просеивали песок в попытке обнаружить злосчастное колечко. Не нашли. До сих пор.

И вот уже лет десять эта самая знакомая разговаривает со всеми неуловимо плачущим голосом, а стоит ей познакомиться с новым человеком, она тут же начинает рассказывать свою печальную историю, снова и снова переживая давние события. И глаза ее наполняются слезами, руки вздрагивают точно так же, как тогда, когда при восходе солнца они с подругой, единственные на пляже, заканчивали просеивать песок, пройдя за ночь около ста метров.

Нечто похожее может, наверное, случиться и с Вулыхом. Такие потрясения не проходят бесследно для человеческой психики. И кто знает, возможно, встретится лет через десять Пафнутьев с Вулыхом, и тот опять начнет прикидывать, как ему надо было поступить с миллионом долларов.