Текст книги "Банда 2"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

– Было, – сказал Пафнутьев.

– И еще будет... А через несколько месяцев, когда сойдут снега, ты будешь находить в весенних ручьях, среди ландышей и подснежников, то женскую Ладошку, то мужской член...

– Аркаша, ты думаешь, что пугаешь меня? Ты дразнишь и подзадориваешь. Как-никак, но я все-таки представляю закон, а закон позволяет мне...

– Ни фига он тебе не позволяет, – махнул рукой Халандовский. – Законы меняются и превращаются в нечто противоположное там, где прошел Байрамов. За его спиной идет завихрение времени и пространства, завихрения из статей уголовного кодекса и статей конституции. Ко мне приходят его люди и предлагают деньги за магазин. Хорошие деньги. Если откажешься, говорят, мы возьмем магазин даром. Это как? – спрашиваю. А вот так, – отвечают. – Как бесхозное имущество. Хозяина нет, вроде сбежал куда-то от ответственности, может быть, даже за границу и там сгинул... Ты понимаешь, что стоит за таким предположением?

– Как его взять? – в который раз повторил Пафнутьев.

Халандовский замедленно разлил водку по стопкам, но не для того, чтобы тут же ее; выпить, нет, он не мог переносить, чтобы на столе стояли пустые стопки. Пусть лучше стоят полные, это создает некое ощущение наполненности жизни. Потом взгляд его остановился на экране маленького цветного телевизора, на котором бесновались потные, полуголые мужики, потрясая патлами и гитарами, черные упитанные девки трясли сиськами и призывно вертели ягодицами. Все это происходило в полной тишине – Халандовский, как обычно, выключил звук. Лишь отблески цветовых пятен с экрана, разноцветные сполохи проносились по его лицу, будто он присутствовал на каком-то празднике, будто небо полыхало вспышками фейерверка. Но глаза его оставались грустно-осуждающими...

– Вот видишь, Паша, какие бабы на свете бывают, – наконец, проговорил он, не отрывая взгляда от экрана.

– Таких баб не бывает, – серьезно ответил Пафнутьев.

– Как? А это? Искусственные, что ли?

– Конечно, – кивнул Пафнутьев. – Это не бабы, Аркаша. Это зрелище. Идет обработка нашего с тобой сознания. Чтобы знали мы, как выглядит настоящее искусство, чтобы знали, куда следует стремиться, что ценить, на что деньги копить... Заметь, эта программа идет почти круглосуточно. Все мои клиенты в эти минуты сидят, оцепенело глядя в экран, замерев от восторга и, чуть не кончая, смотрят. Смотрят. Смотрят. Набираются мужества перед ночными делами. Посмотрев на этих баб полчаса, нетрудно, в общем-то, решиться и на изнасилование, и на убийство... Нетрудно. Ты ведь не зря звук выключаешь – чувство самосохранения срабатывает в тебе. Байрамовская работа.

– Не понял? – Халандовский вскинул густые кустистые брови. – При чем здесь Байрамов?

– Очень просто. Он закупил кабельное телевидение центра города и услаждает зрителей зрелищами, ранее совершенно недоступными. Мы же привыкли к тому, что запретный плод сладок... Вот и упиваемся. Все доступно. Наслаждайся, Аркаша. Смотри, как ловко задами вертят... Балдеть тебе, Аркаша, не перебалдеть.

Халандовский помолчал, быстро взглянул на Пафнутьева и, нажав кнопку на телевизоре, выключил его.

– Паша . Его нельзя взят!, методами, которые позволительны тебе. Ведь тебе т позволено...

– С некоторых пор мне все позволено.

– Ты уверен, что я правильно тебя понял? – вкрадчиво спросил Халандовский.

– Да, – отрывисто ответил Пафнутьев и сунул в рот кусок домашней колбасы, небольшой, чуть поджаренной, с выступами настоящего мяса, чистого, белого, пропитанного всевозможными пряностями. – С тех пор, Аркаша, как я связался с тобой, мне многое стало позволено. Говорить, делать, поступать.

– Ну, что ж... Поговорим... Так и быть. Авось, выживу.

– Выживешь, – заверил его Пафнутьев.

– Есть сведения, что Байрамов зарабатывает деньги не только видимым способом.

– Знаю.

– Да? – удивился Халандовский, – И до тебя дошли слухи?

– С твоими знаниями мне не сравниться, – польстил хозяину Пафнутьев. – Твоя информация всегда была полнее. Поэтому я здесь. Знаю, что есть у него источник, а вот какой... – лукавый Пафнутьев замолк, вроде бы в полнейшей растерянности.

– Угон машин, – сказал Халандовский.

– И что он делает с ними дальше?

– По-разному... Разборка, перекраска... Угон в соседнюю державу. У нас в последнее время появилось столько соседних держав... Бестолковых, алчных, иждивенческих держав с какими-то затаившимися многовековыми обидами, – проговорил Халандовский с неожиданной страстью. – Они счастливы, что хоть что-то пересекает границу в их направлении. Ворованный металл, угнанный скот, краденные машины... Такие вот оказались у нас непритязательные соседи. Причем, самые бандитские из них это те, кто больше всего говорит о какой-то своей независимости, о какой-то своей культуре... Шелупонь! – зло закончил Халандовский и решительно наполнил стопки.

– Да, – границы приблизились, – осторожно заметил Пафнутьев.

Халандовский включил телевизор и снова заметались по экрану масластые мужики и потные бабы. И опять по небритому лицу Халандовского замелькали отсветы чужой жизни. Пафнутьев тоже некоторое время смотрел на экран, потом, словно стряхнув с себя оцепенение, повернулся к Халандовскому.

– Я хочу его взять, Аркаша. Я больше ничего так не хочу.

– Его можно взять только методом, каким действует он сам. Его же оружием.

– Продолжай, – кивнул Пафнутьев. – Слушаю" тебя, Аркаша.

– Бандитизм, – Халандовский посмотрел на Пафнутьева ясным простодушным взглядом.

– Так, – произнес Пафнутьев, словно усвоил для себя что-то важное, к чему долго шел, и теперь оно открылось перед ним во всей своей убедительной и бесспорной правоте. – Так.

– У него есть берлога.

– Знаю.

– Наглый, неожиданный налет.

– Цель?

– Изъятие всех документов, которые только можно там обнаружить. Вплоть до новогодних открыток и телефонных счетов. Говорю это не для красного-словца – на телефонных квитанциях указывают коды городов, с которыми абонент беседовал. Поэтому даже квитанции будут полезны.

– Может быть, – Пафнутьев не стал спорить.

– Я, Паша, не очень силен в твоем деле, не знаю, какие преступления совершаются с отпечатками пальцев, какие – без, где собака может унюхать, а где ее возможности ограничены... Но я твердо знаю другое – нет преступлений, которые не оставили бы финансовых следов. За любым, даже за самым пошлым и вульгарным бытовым убийством неизбежно тянется какой-то денежный след. Кто-то накануне послал перевод или его получил, кто-то взял в долг, а кто-то вдруг все долги роздал, кто-то купил, кто-то продал... Денежные следы любой деятельности обязательно остаются, а уж следы преступления... Если совершить, налет, следы обнаружатся. Я берусь эти документы изучить и доложить тебе об истинном состоянии дел господина Байрамова.

– Ты становишься рисковым человеком, Аркаша.

– Я всегда им был. Только притворялся... Слабым, поганым, убогим... Так было принято. Такова была общественная мораль. Да, Паша, да. Безнравственно было заявить о себе что-то достойное, безнравственно было вообще заявить о себе. И люди притворялись худшими, чтоб только, не дай Бог, их не заподозрили в преступном самоуважении, в низменном желании купить себе новые штаны или приобрести квартирку попросторнее, чтоб не питаться в прачечной, чтоб не читать газету в туалете и не общаться с женой в детской комнате... Ладно, Паша, – Халандовский поднял стопку, посмотрел на нее с хмельной пристальностью, словно хотел на поверхности водки увидеть последствия бандитского налета на берлогу Байрамова. – Выпьем с Богом... Есть закуска, есть прекрасный и надежный собутыльник Халандовский...

– Думаешь, будет добыча?

– Не сомневайся, Паша. Добыча будет. Не столь уж он и хитер. Опасен – да. Но хитер... Не столь, Паша, как некоторые твои приятели, не столь! – и Халандовский, ткнувшись своей стопкой в стопку Пафнутьева, подмигнув ему черным лукавым глазом, выпил.

И поставил пустую бутылку куда-то за спину, где было у него местечко, в котором пустые бутылки сами по себе заменялись на полные.

* * *

Невродов сдержал слово – следствие по делу бывшего городского прокурора Анцыферова было проведено в самые сжатые сроки и тут же назначил суд. Это уголовное дело не было слишком сложным, поскольку факт получения взятки был установлен и доказан, никто из участников разоблачения Анцыферова от своих показаний не отрекся, а немногие свидетели были тверды и неумолимы.

Наверно, и сам Леонард Леонидович не успел в полной мере привыкнуть к своему новому положению. Жизнь его менялась настолько быстро и необратимо, что единственное чувство, которое им владело все эти дни – ужас происходящего и какая-то ошарашенность, он даже не вполне понимал происходящее.

На суд он пришел бледный, похудевший, какой-то нервно-пугливый. Оглядывался на каждое слово, произнесенное в зале, на шорох и скрип стула, вздрагивал от хлопка двери. Народу было немного, суд состоялся без посторонних, без любопытных и единственно, кого допустили от всей журналистской братии, это главного редактора Цыкина. Он сидел в сторонке, за спинами и, кажется, был занят только тем, что убеждал себя в том, что все это ему не снится. Когда суд уже начался, пришел опоздавший Фырнин. Он вежливо поздоровался с судьей, поклонился прокурору, дружески кивнул и Анцыферову. Тот узнал Фырцина, слабо улыбнулся, чуть заменю шевелил руками, словно хотел развести их в стороны, да не решился. И жест его означал примерно следующее: «Вот так-то, брат, вот так-то...».

Собственно, можно сказать, что и суда-то настоящего не было, поскольку судья, не счел нужным заслушивать всех немногочисленных свидетелей, а искать истину, ковыряться в показаниях тоже не было никакой необходимости. Все происходило быстро, немногословно и скорбно, будто хоронили важного человека, которого все недолюбливали и петому испытывали чувство облегчения.

Папка уголовного дела была явно тощеватой. Заявление Халандовского, акт об изъятии пяти миллионов рублей, протокол допроса обвиняемого, несколько включений экспертиз – о меченных деньгах, о светящихся пятнах на ладошках Анцыферова, об уголовном деле против Халандовского, которое было признано искусственно раздутым.

Председательствовала на суде пожилая взвинченная женщина, полная, в тесном платье в цветочек, с тонкими, ярко накрашенными губами, едва ли не в каждом слове произнесенном кем-либо, она чувствовала не то угрозу себе, не то скрытое оскорбление и тут же вскидывалась, пронзительным голосом делала замечание, грозила лишить слова. Ее пригласили из соседней области, где она слыла жесткой и непугливой, пригласили для пущей объективности, поскольку все судьи города были хорошо знакомы с Анцыферовым и судить его объективно, естественно, не могли. Более того, они отказались судить, полагая, что все происшедшее – не конец карьеры Анцыферова, а всего лишь досадная заминка, небольшая остановка в пути.

– Подсудимый, вы признаете свою вину в получении взятки? – тонким голосом спросила завитая, крашенная судья, не глядя на Анцыферова – она продолжала копаться в уголовном деле, выискивая там что-то чрезвычайно важное для следующего вопроса.

– Что? – вздрогнул Анцыферов.

– Вам задан вопрос... Признаете ли вы себя виновным в получении взятки от присутствующего здесь...

– Нет! – вскрикнул Анцыферов. – И вам не удасться,...

– Делаю вам замечание, подсудимый. Вы ведете себя недопустимо пренебрежительно к суду. Вы что, первый раз на скамье подсудимых? Пора привыкать, – улыбнулась судья, показав красноватые, выкрашенные помадой зубы. – Здесь не принято перебивать судью, когда задается вопрос, – посерьезнела она. – Вам понятно то, что я сказала?

– Да, понятно, – Анцыферов опустил голову.

– В таком случае, повторяю вопрос... Признаете ли вы свою вину в злоупотреблении служебным положением, бывшем служебном положении, – снова улыбнулась судья, – выразившемся в получении взятки за обещание закрыть уголовное дело, возбужденное против господина Халандовского?

– Нет, не признаю! Это называется провокация!

– Я у вас не спрашиваю, как это называется. Когда мне придет в голову такая блажь – спрошу. А пока сама знаю и помню. Это называется взяточничество. Или, как выразилась центральная газета в заметке о ваших деяниях.., коррупция.

– Коррупция – это нечто иное, – проворчал Анцыферов почти про себя, но судья его услышала.

– Подсудимый, я вижу, что вы никак не освоитесь со своим новым положением, судья победно осмотрела немногочисленную публику. – Пора. У вас было не очень много времени, но надеюсь, будет побольше. Здесь не место заниматься теорией, выискивать значения понятий, объяснения слов. Объяснять надо спои поступки, – судье, видимо, доставляло удовольствие потоптаться по самолюбию столь значительного в прошлом человека, причем, делать это на полном законном основании.

– Виноват, – пробормотал Анцыферов и лицо его пошло красными пятнами.

– Вот так-то лучше... Продолжим, – судья снова зашелестела страницами дела, если не было взятки, то чем вы объясняете появление светящихся пятен на ваших ладонях? Вы передо мной снимки, сделанные экспертами... На этих снимках ваши ладони? Хотя бы Это вы не отрицаете? Отвечайте, ладони ваши?

– Мои.

– Очень хорошо... Немного продвинулись. А пятна? Светящиеся пятна – это что?

– Провокация.

– В чем именно вы видите провокацию? Мои ладони не светятся, а ваши засветились... Куда это вы влезли своими ручонками шаловливыми? – хихикнула судья, снова показав перемазанные помадой зубы.

– Все организовано. И взятка, и заявление, и эти миллионы... Я даже знаю, кто все это организовал.

– Кто же? Поделитесь.

– Могу сказать... Это Пафнутьев – начальник следственного отдела прокуратуры.

– Забавно... – она полистала дело, вчиталась в список свидетелей. – Здесь такого нет. Вы считаете нужным его допросить? Вы настаиваете на этом?

– Да ни на чем я не настаиваю... И допрашивать его не надо. Перебьется.

Навалившись обильной грудью на стол, судья исподлобья долго смотрела на Анцыферова маленькими остренькими глазками, будто пытаясь что-то почти невидимое в нем рассмотреть.

– Подсудимый! – резко обратилась она к нему. – Делаю вам замечание. Ваше поведение оскорбительно для суда. Пытаясь затянут дело, ввести суд в заблуждение, вы называете, которые не имеют к предмету нашего разбирательства никакого отношения, а когда суд, идя вам навстречу, соглашается заслушать этих людей, вы вдруг отказываетесь от своего же ходатайства. Должна заметить – вы ничего не добьетесь такими недостойными методами. Приговор будет вынесен сегодня же, могу вас в этом заверить.

– Да не надо меня ни в чем заверять, – ответил Анцыферов, махнув рукой.

– Подсудимый! Встаньте! Я прошу вас встать!

Анцыферов поднялся, по на судью не смотрел, его взгляд был устремлен за окно, на волю, которая судя по всему, отдалялась от него с каждой минутой.

– Hу? Встал... И что?

– Нукать будете в конюшне, если вам доверят этот ответственный участок. Опять делаю вам замечание. Ваши реплики оскорбительны для суда. Мы здесь говорим только о деле. Чувства, настроения, .обиды – это все для дома, для семьи. Вы со мной согласны?

– Согласен, – кивнул Анцыферов, стоя навытяжку перед оплывшей женщиной с тонким назидательным голосом.

– Можете сесть.

Анцыферов покорно сел.

– Впрочем, нет... Прошу прощения, – судья улыбнулась. – Встаньте снова. Вот так. Вам предоставляется слово. Вы можете сказать нечто опровергающее то, что изложено в документах?

– Нет.

– Я имею в виду заявление господина Халандовского, заключение экспертов, следственные протоколы, которые, кстати, вами же и подписаны".. Так что? Говорите, подсудимый! Внимательно вас слушаем.

– Это все провокации.

– Опять за свое... Жаль. Вы отказываетесь помогать суду в установлении истины. Если вам больше нечего сказать... Можете присесть... Пока.

Анцыферов продолжал стоять, не зная, как дальше себя вести. Несмотря на откровенно вульгарный тон судьи, а он прекрасно видел се невысокий уровень, ей удалось сбить его с толку. Анцыферов окинул взглядом присутствующих, набрал воздуха, решившись, наконец, сказать нечто внятное и убедительное, но, стоявший рядом солдат, с силой нажав езду на плечо, снова усадил на скамью подсудимых.

– Садись! – сказал он с непонятным раздражением.

– Я протестую! – вскрикнул, как от боли, Анцыферов.

– Сколько угодно, – судья захлопнула дело и, взяв тонкую папочку под мышку, вышла из зала в свою комнатку. Вслед за ней потянулись и народные заседатели – две женщины, такие же как судья толстые, с такими же тонкими накрашенными губами и непроницаемо-скорбными лицами.

– Суд удаляется на совещание, – сказала секретарша, собирая свои рассыпающиеся листочки. – Просьба не расходиться.

Судья с народными заседателями появилась через полчаса и зачитала приговор – десять лет в колонии общего режима.

– Сколько? – вскрикнул Анцыферов, как подстреленный.

– Сколько надо. Согласно статье. В особо крупных размерах, – и она улыбнулась, обнажив мелкие красноватые зубы. И снова покинула возвышение. Вслед за ней ушли и заседательницы, так за весь процесс не проронив ни единого слова.

Анцыферов вскочил, пытался что-то сказать, но солдат снова усадил его на скамью. Он хотел было обратиться к Халандовскому, но тот, пряча глаза, прошмыгнул мимо, как нашкодивший кот.

– Пошли, – солдат тронул Анцыферова за плечо. – Теперь и тебе пора.

– Куда?

– Ну ты даешь! – усмехнулся солдат. – Руки за спину, вот так... И вперед.

Анцыферов оглянулся на пустой зал, скользнул взглядом по судейскому столу и шагнул к двери.

Нужно было обладать безрассудством Пафнутьева или пугливостью Невродова, чтобы пойти на эту авантюру. Какой бы приговор не вынесла судья, все знали, что отсидит Анцыферов какую-то его малую часть. И самое страшное наказание, которое ему уготовили сильные мира сего – этот вот суд. А дальше произойдет что-нибудь счастливое в его жизни – амнистия, вновь вскрывшиеся обстоятельства, обнаружившиеся нарушения процедуры суда... Да мало ли причин можно придумать, чтобы выпустить на волю хорошего, нужного, верного человека! Было бы желание. А желание найдется и напрасно, ох, напрасно Анцыферов так переживал, так терзался и маялся, ерзая на жестокой, отполированной преступными задами скамье. Да, унизительно, неприятно, тягостно, но не на всю ведь жизнь сажают его за решетку, на годик-второй, да и то вряд ли...

* * *

Пафнутьев заметил – Невродов встречает его неизменно настороженно, каждый раз ожидая какой-то Новой опасности. И даже успешное завершение операции против Анцыферова не успокоило его, скорее наоборот – еще больше обеспокоило, поскольку Пафнутьев останавливаться на достигнутом не собирался. Но тот несмотря ни па что, был благодарен областному прокурору за то, что тот не отказывал и помощи, соглашался и выслушать его, и проникнуться его новыми затеями. Это уже было немало, требовать большего даже и неприлично.

Пока Пафнутьев с наигранным оживлением пересекал кабинет, Невродов с усилием поднялся, протянул руку и даже просипел что-то приветственное.

– Рад видеть, Валерий Александрович! – воскликнул Пафнутьев.

– Да ладно тебе, – ответил Невродов и, шевельнув рукой в воздухе, показал на стул. – Садись.

– Премного благодарен! – отчеканил Пафнутьев.

– Когда ты, входишь вот такой... Оживленный да радостный, я начинаю бояться, – улыбнулся Невродов. – Не забываешь ты меня, не забываешь, – произнес он не то с укором, не то с благодарностью.

– На всю жизнь мы теперь повязаны, Валерий Александрович.

– Не говори так... Не все слова можно прокурору произносить. У нас своеобразное восприятие действительности.. И никакие слова не могут для нас звучать шутливо.

– Виноват, – охотно повинился Пафнутьев. – Исправлюсь.

– Вот смотрю я на тебя, Павел Николаевич, и думаю... Что тебя на этот раз привело... Анцыферова с Божьей помощью упрятали лет на десять...

– Неужели отсидит?

– Конечно, нет. Годик помается, ну может, два... Никак не больше. Выпустят. Учтут хорошее поведение, прошлые заслуги, друзья помогут, деньги помогут, я помогу...

– Не понял? – вскинулся Пафнутьев.

– Да у тебя, – Невродов досадливо отвернулся. – Все ты понял. Напишу представление о снижении меры наказания... Назвать причины? Не буду. Мое представление будет рассмотрено и удовлетворено. Приедет Анцыферов и первым делом ко мне явится, с благодарностью. И я не считаю, Павел Николаевич, что в моем поведении будет что-то предосудительное... Нет. Искренне все это проделаю. Ведь, честно говоря, десять лет для него многовато... Десять лет никто не выдерживает. Устранили опасность, и ладно... Излишняя жестокость ни к чему... А?

– Пусть так, – согласился Пафнутьев.

– Из обоймы мы его на какое-то время вышибли, а что дальше будет, посмотрим... В любом случае. вернется другой человек. Даже год, Павел Николаевич, даже год заключения меняет человека. Говори, что нужно?

– Ордер на обыск.

– Кого обыскивать собираешься?

– Лучше вам этого не знать. Я сам впишу фамилию.

– Есть только один человек, фамилию которого я не решаюсь вписать своей рукой, – проговорил негромко Невродов, испытующе глядя на Пафнутьева. – Надеюсь...

– Не надейтесь. Именно его я и собираюсь потревожить.

– Так... И хочешь сделать это официально?

– Как получится, – беззаботно ответил Пафнутьев. – Я бы мог и без ордера... Но с ним спокойнее. Когда в нем отпадет надобность, я верну, чтоб не было лишних разговоров.

– Рискуешь, Павел Николаевич.

– А! Семь бед одна ответ, как говорит один мой знакомый.

– Почему одна? – усмехнулся Невродов.

– Голова потому что одна. – Зачем мне вообще об обыске сообщаешь?

– Чтоб не обиделись... И потом... Мне тоже страшно, Валерий Александрович. Хочется хоть что-нибудь, за спиной иметь. Хоть бумагу какую-нибудь... Для поддержки штанов. Один ведь, совсем один, Валерий Александрович.

– Ты же знаешь мое положение... Этот человек...

Невродов замолчал.

–  – Он еще не зачастил к вам?

– Он зачастил в другой кабинет, повыше... Есть, такие сведения. Тебя это не смущает?

– Подстегивает.

– В другие времена тебе бы цены не было, Павел Николаевич.

– Придут и другие. Тогда вспомните обо мне.

– Вспомню... Если сам уцелею.

– Есть сомнения?

– Никаких сомнений, Павел Николаевич! – с неожиданной силой проговорил Невродов. – Никаких сомнений. Только железная уверенность в том, что" уцелеть никому не удасться. Ни мне, ни тебе. Идет массовая криминализация всей страны на всех уровнях. Я повторяю, Павел Николаевич – на всех уровнях. Идут последние схватки. И мы с тобой, хорошие ли, плохие ли, мы с тобой – последние воины. Полководцы продались, армия разбежалась но коммерческим киоскам, по бандам, по зарубежным курортам. В лесах остались последние воины. Ты слышал историю о том, как через тридцать лет после воины на каких-то островах, в каких-то джунглях нашли полуодичавших, состарившихся японцев, которые продолжали воину? Ты слышал об этом?

Невродов вынул платок и; не стесняясь гостя, вытер глаза. Встав, он отошел к окну, пытаясь справиться с волнением. Пафнутьев слышал, как Невродов тяжело несколько раз вздохнул, восстанавливая дыхание, и, наконец, вернулся к столу. – Прост... Бывает. Нечасто, но бывает.

– Бывает, – согласился Пафнутьев и замолчал, не чувствуя за собой права выражать понимание более многословно.

Повторяю, дорогой Павел Николаевич... Мы с тобой последние воины. Обреченные воины. Тем японцам еще повезло, они выжили. И им было что защищать. А нам с тобой защищать нечего. В этом самое страшное. Нет страны, нет закона, нет права. Согласен?

– Hет.

– Почему? – Невродов даже удивился.

– Все есть... И страна, и право. И пока я живой, она продолжается. В джунглях или в городских подворотнях, но продолжается.

– Ты видел расстрел Белого дома?

– Американцы показали.

– Вопросы есть?

– Нет, все ясно. Есть просьба.

– Давай.

– Нужен ордер на обыск.

– Что будешь искать?

– Не знаю... Найду – поделюсь.

– Поделись, – Невродов выдвинул ящик стола, вынул бланк, сходил к сейфу, покопавшись там, нашел печать, жарко и шумно дохнул на резиновый кружочек и с силой прижал к бланку. Пафнутьев даже испугался, не треснет ли стекло под таким весом. – Фамилию и прочее впишешь. Сам и распишешься... Не очень разборчиво. Бумага хорошая, сработает в случае чего... Ты уж на меня зуб не имей... Я объяснил. Зато и от тебя не требую обоснований.

– Понял.

– Уговор прежний.

– Напомните, – не сразу понял, о чем идет речь Пафнутьев.

– Если победа – это моя победа, если поражение...

– Заметано, – Пафнутьев спрятал в карман ордер.

– Один совет, если не возражаешь?

– Давайте.

– Осторожнее. У него ребята отчаянные. Пойдут на вес.

– Быстрота и натиск, – ответил Пафнутьев, поднимаясь.

– Ну-ну. – поднялся и Невродов. – Постой... Тебе ведь нужны люди?

– За тем и приходил.

– Что ж молчишь?

– Робею, – Пафнутьев беспомощно развел руками.

– Когда понадобятся?

– Не скажу.

– Не понял? – насторожился Невродов.

– Победа ваша, поражение мое. А не решения принимать и сроки назначать.

Много раз Пафнутьева выручала полнейшая, вызывающая откровенность. В самый неожиданный момент, когда все пытались друг друга перехитрить, скрывая замыслы и помыслы, он вдруг признавался в нотах, в которых люди сами себе не признаются. И этот его ход ломал сложившееся положение, поговорив, что не верили люди в откровенность и принимали его слова за еще более хитрый ход. Пафнутьев знал – откровенность сильное оружие, которое действует безотказно в схватке с суровым начальством, бестолковым подчиненным, любимой женщиной. Как-то Таня спросила его, почему он к ней все-таки ходит, хотя и не слишком часто.

– Другие прогоняют, – ответил Пафнутьев. Таня рассмеялась, он тоже усмехнулся, напряжение было снято, но оба знали, что шуткой тут и не пахло, он ответил чистую правду.

О, как часто мы принимаем за шутки самые сокровенные, заветные слова ближнего. И ведь знаем, прекрасно знаем, что не шутка это, что о наболевшем разговор, что это крик о помощи, если уж на то пошло... А мы весело смеемся, похлопываем по плечу, дескать, молодец! И сбегаем, пряча глаза, и машем прощально рукой, дескать, рад был повидать. Потому что если отнестись к его словам как они того заслуживают, как мы их поняли, ведь поняли все-таки, то придется выслушать еще много чего, придется принять участие в бедах этого человека, в его болях, в его спасении. А на это у нас нет ни сил, ни времени. Да и желания, если откровенно, тоже нет. Своих бед хватает, свои бы печали разгрести, самого бы себя понять и утешить. Какое участие, какое спасение... Господи, на новогоднюю открытку не хватает сил и духа.

Невродов некоторое время сидел молча, набычившись, исподлобья глядя на Пафнутьева и, наконец, опустил глаза и этим как бы смирился.

– Ладно... Понял. Может, ты и прав. Когда надумаешь, позвони. Моему заму. Ты с ним уже работал. Я его предупрежу. Люди будут наизготовке. Много не дам, но парочку, тройку...

– Вполне достаточно! Спасибо, Валерий Александрович.

– Полчаса дашь им на сборы?

– Полчаса? Дам.

– И то ладно, – просипел Невродов; – И это...

Будь осторожен... Впереди война в городских подворотнях. Иди! – Невродов в прощальном жесте поднял руку.

– До скорой встречи! – с подъемом произнес Пафнутьев, но дались ему эти слова. Из последних сил попрощался.

* * *

Вся Россия, все ее разношерстное народонаселение носится с сумками, чемоданами, авоськами и рюкзаками – вдруг чего-то удасться купить подешевле, вдруг повезет выменять, украсть, обдурить. То ли мешок картошки подвернется, который пьяница выволок из собственного подвала и отдает за бутылку водки, то ли моторчик с завода, то ли пачку пельменей через забор мясокомбината, то ли кусок сала у хохлушки.

А еще многотысячные челноки с безразмерными полосатыми сумками шастали по всему белому свету – в Польшу и Китай, в Арабские Эмираты и в непонятную страну Таиланд, известную маленькими, издалека кажущимися прекрасными и очень недорогими женщинами, которые даже наших мешковатых соотечественников, говорят, готовы приголубить, не замечая их сексуальной пугливости. Маленькие, как детишки, таиландки соглашались не замечать их шахтерских, металлургических, шоферских ухваток, не очень-то ценимых в международных борделях на берегах теплых морей и океанов. Они щебетали птичьими своими голосами, улыбались, струились темными своими тельцами и работали, работали, работали...

Но речь не об этом, речь о польских полосатых сумках, которые в сложенном состоянии помещаются в карман, а в наполненном вмещают неимоверное количество китайских пуховиков, населенных китайскими же косоглазыми блохами, польских и турецких одноразовых свитеров, пересохших и непригодных к употреблению немецких конфет, прочего хлама. Кто-то изловчился даже запихнуть среди этого барахла особенно полюбившуюся таиландку. И ничего, довез, ни одна таможня не обнаружила.

Таскают все это тряпье с международных свалок потные российские мужики, неизбалованные российские бабы, наслаждаясь свободой рыночных отношений...

Ну, да ладно, речь не об этом, речь о польских полосатых сумках, с которыми новые русские осваивают околосолнечное пространство. С такой вот сумкой, но не самого большого, конечно, размера, шел Пафнутьев на операцию – брать берлогу Байрамова на девятнадцатом этаже гостиницы «Интурист», где тот снимал целый этаж. Самого Байрамова в гостинице в данный момент не было – он проводил на телевидении гуманитарную акцию под названием «Коммерсанты – калекам». Из очередной поездки в Германию Байрамов привез никелированную инвалидную коляску и намеревался на глазах у всего города вручить ее какому-то особо выдающемуся инвалиду. Город захлебнулся от восторга и умиления, тогда Байрамов собственноручно выкатил сверкающее сооружение из-за кулис, подтолкнул к человеку, сидевшему на низенькой табуретке с приделанными шарикоподшипниками – на таких колясках разъезжали по стране безногие инвалиды сразу после войны. Оказывается, они до сих пор разъезжали на этих безногих табуретках с шарикоподшипниками по углам. Но вот появился Байрамов и привез нечто совершенно невообразимое. Пафнутьев вышел на операцию в тот момент, когда на экране телевизора Байрамов с широкой золотозубой улыбкой лобызал ошалевшего от счастья калеку.

– Пора, – сказал Пафнутьев и вместе с Андреем вышел в осеннюю дождливую ночь.

Конечно, затея Пафнутьева выглядела безнравственно, потому что шел он не только против коммерсанта, но и против общее! венного мнения, которое свято относилось к памяти героев войны. Но, погрустив и поколебавшись, Пафнутьев отменять операцию не стал.

Стемнело и в свете уличных фонарей было видно, как сверху сыпется мелкий дождь. Улицы были пусты – все сидели у телевизоров и слушали рассказ Байрамова о том, сколько мужества ему пришлось проявить, когда он тащил эту злополучную коляску через три границы, через три государства, тащил, не жалея ни сил, ни денег. Но пустота на улицах облегчала задачу Пафнутьеву. Он знал, когда передача начнется, знал, когда закончится, знал что в конце опять слово будет предоставлено Байрамову. Значит, и он, и вся его охрана будет на телецентре.