Текст книги "Банда 2"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

– Мы будем с вами встречаться, дорогой Иван Иванович, – сказал Байрамов на прощание. – Я очень, благодарен за то, что вы нашли время принять меня. Я отнял у вас, – он посмотрел на часы, – ровно одиннадцать минут. Да, ровно одиннадцать минут, – повторил Байрамов, видимо, придавая этому обстоятельству важное значение. Так все и оказалось.

Уходя, он скромно, но с достоинством положил на сысцовский стол красивый, с золотым тиснением конверт. Сысцов пренебрежительно передернул плечами, пожал руку уходящему гостю, а конверт сдвинул в сторону, чтобы не мешал разговаривать с другими посетителями. Сунуть конверт в ящик стола Сысцов не решился. Мало ли... И весь этот приемный день Сысцов искоса поглядывал на конверт, опасаясь прикоснуться к нему, словно чувствуя исходящую от него заразу, словно тогда уже предвидел, что отношения с этим человеком будут долгими и чреватыми. Вечером он смахнул все скопившиеся за день, бумаги со стола в ящик, причем, так расчетливо, что золотистый байрамовский пакет оказался в самом низу – Сысцов так и не прикоснулся к нему.

Потом он сделал несколько контрольных звонков – Колову, Анцыферову. Те были на месте, в их тоне, в их словах он не почувствовал опасности. И лишь тогда взял конверт и вскрыл его. Там лежали одиннадцать новеньких тысячедолларовых бумажек. Одиннадцать тысяч долларов. Вот почему Байрамов; несколько раз повторил эту цифру. Номера на купюрах шли подряд, что говорило о весьма важном обстоятельстве – деньги были получены в зарубежном банке. Тысячедолларовые бумажки, это Сысцов знал, были чрезвычайно редки и в обращении их почти нет. Слишком крупна купюра, чтобы можно было ею где-то расплатиться, получить сдачу. Ею пользуются только в таких вот случаях. Сысцов прикинул – это больше двадцати миллионов рублей.

Круто, – подумал он тогда.

Из разговора с Байрамовым он знал, что тот хочет кое-что приватизировать в центре города. Ну что ж, Сысцов рассчитался с ним сполна – тому удалось приобрести не слишком дорого обкомовский особняк, несколько магазинов, авторемонтные мастерские. Чем больше перемен, тем больше все остается по-прежнему, – эти слова Сысцов знал и последние годы еще раз подтвердили их справедливость. Несмотря на перемены в обществе, Сысцов как и прежде мог помогать хорошему человеку.

– Чем круче перемены, тем бесспорнее все остается по-прежнему, – проговорил Сысцов вслух, любуясь девушкой, бежавшей к нему по щиколотку в шуршащих осенних листьях, прижимая к груди темно-зеленую бутылку с красной этикеткой. Полюбовавшись ее лицом в осеннем золотистом свете, коснувшись ладонью ее щеки, проведя рукой по ее бедру, он сказал:

– Сейчас машина подойдет... Надо впустить. И это... Стакан и легкую закуску... Будь добра, а? Для юных ножек это только забава, верно?

– Это мои-то юные? – засмеялась девушка.

– Нет, мои, – пробормотал Сысцов, чуть смешавшись от срамных своих мыслей и возникших вдруг желаний. Стараясь побыстрее погасить неловкость, он поглубже утонул в плетеном кресле, а девушка безошибочно поняла – что-то будет сегодня, что-то будет... И лицо ее приняло шаловливое выражение – «Ну-ну, Иван Иванович, ну-ну...»

Управляемые чьей-то невидимой рукой, ворота открылись и на территорию дачи медленно, неслышно въехала машина темно-серого цвета с затемненными стеклами. Почтительно остановившись в отдалении, у самых ворот, чтобы даже близостью своего разогретого мотора и горячими выхлопными газами не осквернить высокую задумчивость хозяина. Дверца машины тоже распахнулась неслышно и на желтые листья ступил человек в черном костюме, черном плаще. Он сразу вписался в колорит участка – золотая оправа очков, широкая золотозубая улыбка, черный чемоданчик, поблескивающий бронзовой отделкой. По мере приближения к Сысцову, который все также сидел в кресле, Байрамов разводил руки все шире, пока они не приняли горизонтальное положение. В одной руке болтался чемоданчик, в другой посверкивали на солнце целлофановыми бликами розы. Байрамов умышленно шел медленно, делая маленькие шажки. На ногах его были черные остроносенькие туфельки на явно увеличенных каблуках – хотелось, хотелось Байрамову выглядеть выше и стройнее. Был он широколиц, его можно было назвать и щекастым, а если уж не побояться обидеть, то и мордастым. И было брюшко. Да, обильная, отборная пища, широкие постели, изысканные напитки, безбедная жизнь – все это давало о себе знать. Но он принадлежал к тем людям, или лучше сказать, к тем нациям, где полноту считали достоинством, полнота говорила о том, что этот человек зарабатывает себе на хлеб отнюдь не лопатой, а умом, талантом, высокой образованностью.

Не зря Байрамов, шел медленно, не зря издали развел руки в стороны, улыбаясь широко и радушно – не выдержал Сысцов, сказалось все-таки пролетарское происхождение. Поднялся и сделал несколько шагов навстречу, тоже протянул руки вперед, вроде бы в нетерпении обнять дорогого гостя. Не обратил внимания, простая душа, как в машине, за приспущенным стеклом хищно и коварно сверкнул фиолетовым глазом объектив фотоаппарата. И когда обнялись, как старые друзья, Глава администрации и международный пройдоха, опять сверкнул объектив, опять в машине раздался чуть слышный щелчок надежного фотоаппарата.

– Счастлив видеть тебя в добром здравии! – проговорил Байрамов. – Прекрасно выглядишь, дорогой!

– Спасибо, Маратик, – по-отечески поблагодарил Сысцов, торопясь вырваться из объятий человека более молодого, более сильного, четко знающего, чего хочет от этой встречи.

– Прекрасная погода, Иван Иванович! А?

– Неплохая, – сознательно пригасил Сысцов восторги Байрамова. – Садись, – он кивнул в сторону второго плетеного кресла. И отметил про себя, что девушка все успела сделать вовремя – на столике уже стояли два свежих стакана, несколько яблок в плетеной корзинке и тонко нарезанные в блюдечке ломтики балыка.

– Какой стол! – восхитился Байрамов. – Какой стол! Я обязательно должен вручить эти розы хозяйке!

– Вручишь, – невозмутимо проговорил Сысцов. – Я передам твои розы и скажу, что от тебя. Положи их пока у дерева, – и этим Сысцов дал понять Байрамову, кто здесь хозяин. – А что касается стола... Я знаю, какие столы тебе нравятся, – Сысцов тяжело опустился в кресло, на плед, еще не успевший остыть.

– Вынужден не согласиться, – Байрамов склонил голову, как бы прося извинить за непочтительность, – но стол хорош, когда отвечает своему назначению. Ведь для красивой девушки мы не накрываем роскошный стол, для нее более подходит стол небольшой, но изысканный. А налоговому инспектору стол подавай не большой, и не изысканный, ему нужен стол дорогой. И чтобы большая часть выпивок и закусок не выставлялась на столе, она должна быть упакована в коробки.

– Ты – мудрый человек, Марат, – проговорил Сысцов, озадаченный откровениями Байрамова. – Ты не по годам мудрый.

– Я, с твоего позволения, закончу, – тонко улыбнулся Байрамов, и Сысцов не мог не подумать – вот так тысячелетиями улыбались своим владыкам восточные царедворцы. Обманывая царей, льстя им и предавая их. – Этот стол... Ведь нам не нужен другой, и другой не может быть уместнее. Для двух настоящих мужчин красное вино и мясо... Что может быть лучше? Для этой осени, для солнца и желтых листьев – прекрасные яблоки! Что может быть лучше, дорогой Иван Иванович?

– Ладно, убедил, – Сысцов опустил голову, словно утомленный безудержной лестью гостя.

– Я позволил себе небольшую вольность, – еще более тонко улыбнулся Байрамов, показав узкую-узкую золотую полоску зубов – на осеннем солнце она сверкнула не то жалом, не то обещанием. – Думаю, пара ящиков грузинского красного не слишком загромоздит твои подвалы?

Байрамов подал знак и из машины вышел невысокий парень, одетый во все черное. Фигура его показалась Сысцову как-то нарушенной и прошло некоторое время, пока он понял в чем дело – у парня были неестественно широкие плечи. – Сейчас Амон занесет...

– Грузинское красное – хорошее вино, – вроде бы незначащие слова произнес Сысцов, но передавали они ясный и твердый смысл – пусть заносит. – Да, грузинское красное – хорошее вино... – повторил Сысцов. – Когда оно хорошее.

– Иван Иванович! – укоризненно протянул Байрамов, и его золотая улыбка-полоска сделалась еще тоньше, протянувшись чуть ли не от уха до уха. – Обижаешь, дорогой.

– Как же, тебя обидишь, – со стариковским благодушием проворчал Сысцов. Чуть повернув голову, он смотрел, как Амон без видимых усилий понес ящик с вином к крыльцу. Едва он поднялся по ступенькам, на пороге возникла радостная девушка. Она придержала дверь, пропуская Амона, а когда он шагнул в дом, дверь тут же захлопнулась. И все это время Сысцов внимательно наблюдал за девушкой, пытаясь уловить что-то для себя неприемлемое. Он бы ни за что не признался даже самому себе, но Сысцов мучительно ревновал и, глядя на молодого, сильного, с тонкой талией и широкими плечами Амона, глядя как он и девушка обмениваются какими-то словами, он словно оцепенел, не слыша того, что говорил Байрамов. Тот все понял, улыбнулся еще тоньше и прошел ко второму креслу.

– Прекрасная погода, – сказал Байрамов, давая возможность Сысцову снова вернуться к разговору.

– Что нового в большом мире? – спросил Сысцов.

– О большом мире знаешь только ты, Иван Иванович.

– Дар – словно бы удивился Сысцов. – Ну что ж... Пусть так. А все-таки – что нового?

– Киснет мир. Захирел в обжорстве и бестолковости.

– Но тебя эти беды миновали?

– Только благодаря друзьям, – заверил Байрамов, а Сысцов в очередной раз подивился умению гостя превращать каждый ответ не то в комплимент, не то в праздничный тост.

– Что-то давно тебя не было видно, – продолжал Сысцов, не пожелав обратить внимание на похвалу Байрамова.

– Вот и появился! От друзей никогда не скрываюсь, дорогой Иван Иванович.

– Говорят, где-то в Германии обосновался? Знающие люди говорят, что особняк купил?

– Мой дом – твой дом, Иван Иванович! – опять тостом ответил Байрамов.

– А в гости не зовешь...

– Иван Иванович! Дорогой! Только дай знать! Встретит человек, привезет, доставит из любой точки земного шара.

– Широко живешь, – с осуждением, а скорее одобрительно отозвался Сысцов, наливая вино в стаканы. – Ну, что ж... Дай Бог, – и он поднял стакан, из чего можно было заключить, что за это он и предлагает выпить – чтоб Байрамов и дальше жил широко.

– О, Иван Иванович, – тонкие губы Байрамова, алые от вина, растянулись в улыбке, – когда ты будешь у меня в гостях, я познакомлю тебя с людьми, которые действительно живут широко... И ты поймешь, что бедный Байрамов только на побегушках...

– Ладно тебе... Побегушки. Знаю я твои побегушки... Побежишь – не угонишься.

– Ох, чуть не забыл! – воскликнул Варламов совершенно искренне. – Надумаете приехать в гости – дайте знать хотя бы за день. А дорога, мало ли чего может случиться в дороге, – он вынул из внутреннего кармана и положил на стол небольшой конверт. Сысцов даже не взглянул на него. – Дороги нынче непредсказуемы... А здесь достаточно, даже если вы решите добираться ко мне в Германию через Сингапур.

Как ни ловок был Байрамов, как ни увертлив, а передача денег и ему давалась нелегко. Понимал, что как ни хороши их отношения, как ни похожи они на дружеские, а происходит нечто криминальное. Короче, покупал он Сысцова и хотя тот не возражал, чувствовал Байрамов опасность и силу, исходящие от этого старика в клетчатом пледе и с хмельными глазами. Между ними ничего не происходило и никогда не произойдет навсегда. Все временно. Да, сегодня Сысцов взял доллары, но это говорит только о том, что сегодня у них все нормально. Какими отношения будут завтра... Этого никто не мог сказать.

Но ловкий царедворец Байрамов понимал и другое, – с каждой такой вот их встречей Сысцов вязнет, и все меньше у него возможностей для праведного гнева и неожиданных поступков. И Байрамов продолжал опутывать того невидимыми простым глазом паутинками, состоящими из таких вот посещений, тонких улыбок, содержательных конвертов.

Когда Амон, оттащив ящик с вином в подвал, показался на пороге, Байрамов тут же накрыл конверт тарелочкой.

– Деньги не любят солнечного света, – пояснил он. – Деньги любят темноту, Иван Иванович.

Лишние слова произнес Байрамов, если подойти к их беседе строго, но Байрамов не произносил лишних слов. И упоминание о деньгах понадобилось ему только для того, чтобы остались его слова на пленке – вертелись маленькие бобины в его кармане, записывая каждое слово Сысцова. Чего не бывает в жизни, подстраховаться никогда не грех. Но для того, чтобы эта пленка, эта запись стала документом, требовалась дата и следующими же словами Байрамов ее назвал...

– В прошлом году, в это же время... Да, была середина сентября... Да! – в восхищении воскликнул он. – День в день! Как раз семнадцатого сентября девяносто второго я был на Кипре... Какое было море! Какие женщины! Какое вино!

– Лучше этого? – ревниво спросил Сысцов, не уловив главного в словах Байрамова – даты их сегодняшней встречи.

– Иван Иванович, – сразу посерьезнев, произнес Байрамов. – Это – он указал на бутылку – не вино. Это нектар. Или амброзия. Не знаю. Они там пьют вино... Но это... Это для богов.

– Слушаю тебя, Марат, – устало проговорил Сысцов, давая понять, что пора перейти к делу. Он снова наполнил стаканы, продолжая сонно наблюдать, как Амон понес в дом второй ящик. Опытным глазом отметил – это уже другое вино, но тоже красное, тоже грузинское. И внутри разлилось удовлетворение – у него снова достаточно хорошего вина. И пришло неосознанное ощущение, что все не так уж плохо в этом мире пока стоит на пороге залитая солнцем радостная девушка в сером свитере и синих брючках, пока шуршит под ногами осенняя листва, пока сидит он в этом низком удобном кресле, пока стоит перед ним красное грузинское вино...

– Когда мы встретимся в Гифхорне, Иван Иванович...

– Где?

– Так называется немецкий городок, где я обосновался... Кстати, Иван Иванович, ты единственный человек, который знает название моего городка... Не считая Амона, – Байрамов указал в сторону парня, который опять уселся за руль. – Так вот, когда встретимся и сядем у камина, у нас будет возможность поговорить подробно и обо всем. А сейчас... Я рад, что повидал тебя, что ты в добром здравии, отлично выглядишь... Что жизнь продолжается, – Байрамов в приветственном жесте поднял свой стакан.

– Красиво говоришь, – усмехнулся Сысцов. – Слушал бы тебя и слушал... И все-таки?

– Ну... Если настаиваешь... Проблемы, конечно, есть... А у кого их нет? Чем крупнее человек, тем крупнее его проблемы, – Байрамов опять хотел было произнести нечто вроде почтительного тоста, но Сысцов его перебил.

– Дальше я знаю. К делу.

– Хорошо... Мои люди присмотрели парочку магазинов... Плохонькие магазины, грязные, запущенные, торгуют кое-чем... Стыдно смотреть. Надо бы их товаром наполнить, чтобы покупатели толпились, чтобы яркий свет заливал залы, чтобы лилась праздничная музыка... А сейчас там тухлятиной воняет, окна немытые, кто ни зайдет – обязательно обвесят, обманут, обсчитают... Нехорошо это, Иван Иванович... Наш город достоин...

– Купить хочешь?

– Хочу.

– Что мешает?

– Не знаю... Если бы знал – устранил бы... Стена, а стены не вижу. Деньги... Даже не знаю, кому деньги дать.

– Знаешь, – коротко бросил Сысцов.

– Спасибо, Иван Иванович! Ты настоящий друг!

На тебя можно надеяться, а таких людей в наше время... Знаешь, я таких людей и не встречал!

– И не надо тебе их встречать, – Сысцов допил вино, отставил стакан подальше, давая понять, что больше пить не намерен. – Документы подал?

– Давно.

– Это хорошо, – кивнул Сысцов.

Вроде и не было сказано ничего определенного, но Байрамов понял, что приехал не зря – Сысцов пообещал помочь. Более того, он твердо заверил, что вопрос решит и что никаких дополнительных усилий предпринимать не надо.

– Всех, кого надо, ты уже встретил, – пробормотал Сысцов. Он откинул голову назад и тени от редких, оставшихся на липах листьев, скользнули по его лицу. – Рад был повидать тебя, Марат.

Байрамов все понял и тут же поднялся. Почти неслышно заработал мотор серой приземистой машины.

– Хочешь такую, Иван Иванович? – Байрамов поймал взгляд Сысцова, осторожно брошенный в сторону «мерседеса».

– Хорошая машина, – кивнул тот. И этим все было сказано.

– Будет, – заверил Байрамов. И в поклоне пожав руку Сысцову, направился к машине. И «мерседес» медленно, неслышно пополз ему навстречу. Открылись сами по себе и снова закрылись ворота. Сысцов, оставшись один, задремал. Осторожно подошла девушка, убрала столик, унесла пустые бутылки. И через несколько минут уже ничто не напоминало о недавней встрече двух соратников по совместной борьбе за красивую жизнь.

* * *

– Позвольте, Павел Николаевич? – в дверь кабинета Пафнутьева почтительно заглянул Дубовик.

– А если не позволю, не зайдешь?

– Все равно зайду. И даже с большим удовольствием, – следователь перешагнул порог, прижимая под мышкой черный пакет из-под фотобумаги.

Дубовик сел к приставному столику, положил на него пакет и, свесив над ним пламенеющий свой нос, налитый, как обычно, неведомой жизненной силой, осторожно взглянул на Пафнутьева, словно из-за собственного носа выглянул.

– Есть новости? – спросил Пафнутьев.

– Есть.

– Хорошие?

– Лучше не бывает.

– Что же тебе мешает рассказать о них, поделиться с любимым начальником? – Пафнутьев начал раздражаться.

– Значит так, Паша... Помнишь то недавнее убийство при угоне машины? Ну, когда парня зарезали?

– Что значит помню! Я только этим и живу!

– Так вот... Удар был нанесен сзади, в спину. Потом убийца совершил нечто совершенно циничное – наклонился к убитому и вытер нож о его куртку. Об этом еще старик рассказывал на допросе...

– Помню. Дальше.

– А куртки, как ты знаешь, нынче шьют не такие, как в наши с тобой времена.

– Мои времена еще не кончились, – вставил Пафнутьев. – Надеюсь.

– Неважно. Речь не о тебе. В нынешние куртки вшивают клочки кожи, молнии, воротнички, хлястики, этикетки с названиями фирм, спортивных обществ, стран, а то и целых континентов.

Пафнутьев кивнул в знак того, что все понял и принял к сведению. Он опасался перебить Дубовика, чтобы не вызвать новый поток лишних слов и сведений.

– В эту куртку был вшит клеенчатый ярлык, или как там его назвать... В общем, у него была гладкая поверхность.

– Неужели отпечатался? – просветлел Пафнутьев, сразу догадавшись, в чем дело.

– Как в учебнике, – расплылся в улыбке и Дубовик. Нос его покраснел еще больше, хотя, казалось бы, уже дальше некуда. – Его Бог наказал, иначе я объяснить не могу. Бог все видит. И время от времени слишком уж зарвавшихся наказывает. Когда этот тип наклонился и вытер свой нож от крови, его большой палец попал как раз на эту целлофановую нашлепку...

– Дубовик! – торжественно сказал Пафнутьев. – Ты – великий следователь!

– Я догадывался, – кивнул Дубовик, зардевшись от похвалы. – Но я, Паша, не сказал главного.

– Боже! Неужели еще что-то есть?

– Есть, Паша. Куртку эту я изъял в больнице. Конечно, сразу обратил внимание на эту нашлепку. Связался с Худолеем. Как ни странно, но у него получилось. Отпечаток... Картинка! – Дубовик положил на стол перед Пафнутьевым увеличенный снимок отпечатка пальца. – У меня были сомнения... Вдруг, думаю, врачи отметились, вдруг, соседи, когда тащили парня к машине... Мало ли... Но Худолея я озадачил и дело свое он сделал.

– Бутылку потребовал?

– Перебьется. Это ты его балуешь...

– А почему ты решил показать отпечаток именно сейчас? – спросил Пафнутьев.

– Приступаю к главному... Помнишь недавний разгром в хозяйстве Шаланды?

– Он?! – вскричал Пафнутьев, – Он, – кивнул Дубовик.

– Боже, какой ты проницательный, какой талантливый...

– Конечно, – кивнул Дубовик. – Он там у Шаланды оставил столько отпечатков, что следователю средней руки на всю жизнь хватит разбираться. Я выбрал самый внятный, красивый, полный... Он оказался на осколке настольного стекла господина Шаланды. Худолей его сфотографировал... А я возьми да и сличи, – Дубовик вынул из черного пакета второй снимок и положил перед Пафнутьевым рядом с первым. – Докладываю... Человек, совершивший убийство при угоне машины несколько дней назад, и человек, который устроил оскорбительное бесчинство в двенадцатом отделении милиции... Одно и то же лицо.

– И нет никаких сомнений? – настороженно спросил Пафнутьев.

– Никаких. Сличай! – Дубовик кивнул в сторону снимков.

– Так... Значит, немного повезло...

– Повезло?! – возмутился Дубовик. – Ты что же считаешь, можно совершить кучу преступлений и не оставить никаких следов? Следы, Паша, всегда остаются. Хоть на земле, хоть в воздухе, хоть в душе человека остаются следы! И толковый следователь их найдет и прочтет. Свидетелем чему ты сейчас являешься.

– Прости, я хотел сказать, что кто-то может назвать это везением, но мы-то с тобой прекрасно знаем, что это настоящая профессиональная работа.

– Это другое дело, – сжалился Дубовик.

– Документально все закреплено?

– Паша! – укоризненно протянул следователь. – Как ты можешь?

– "Опять виноват, – быстро сказал Пафнутьев. – Прошу великодушного прощения... От радости не те слова выскакивают.

– Я пойду? – Дубовик поднялся.

– Значит, наследил все-таки, значит, оставил пальчики... Дерьмо вонючее.

– Полностью с тобой согласен, Паша. – Я недавно разговаривал с Шаландой... Его ребята совместными усилиями сочиняют словесный портрет злодея... С художниками пытаются его нарисовать... Если не исчезнет – возьмем.

– Не исчезнет, – сказал Пафнутьев. – При одном условии.

– Каком? – обернулся Дубовик от двери.

– При условии, что, – начал было Пафнутьев и вдруг что-то заставило его остановиться. И он не стал продолжать. – При условии, что ты его не предупредишь, – неловкой шуткой он попытался снять недоумение Дубовика. – Принеси мне документы, снимки, протоколы и прочее, связанное с этим делом.

– Зачем?

– Хочу углубиться.

– Надо же, – пожал плечами Дубовик и через несколько минут принес Пафнутьеву папку с десятком страничек текста и снимками, оформленными печатями и подписями. Пафнутьев быстро просмотрел содержимое папки. Мелькнули снимки окровавленной куртки, разгромленный кабинет Шаланды, увеличенные отпечатки пальцев, заключение экспертов...

– Оставь пока, – сказал Пафнутьев. – И одна просьба – не болтать.

– Заяц трепаться не любит, – заверил Дубовик.

– Даже в этих стенах, – Пафнутьев выразительно посмотрел на Дубовика.

– Особенно в этих стенах, – поправил тот, подмигнув Пафнутьеву уже из коридора.

Пафнутьев задержался в кабинете дольше обычного. Копался в бумагах, куда-то звонил, бездумно листал свой блокнот. Он не мог остановиться ни на одной мысли. Его словно несло в теплых волнах и он только поворачивался, подставляя солнцу то спину, то живот.

Позвонил Тане, которая всегда относилась к нему так неровно, меняя свое отношение от подневольной жертвенности до полного неприятия.

– Здравствуй, Таня, – сказал Пафнутьев.

– Здравствуй, Паша, – ответила женщина, и не услышал он в ее голосе ни радости, ни воодушевления, ни желания говорить с ним, с Пафнутьевым.

– Очень рад был услышать твой голос, – сказал он и положил трубку на рычаги. Подумал, посмотрел на залитое осенним дождем окно и сладкая грусть необратимости уходящего времени охватила его. Он подпер щеку кулаком и некоторое время смотрел, как струятся потоки воды по стеклу. Пафнутьева посещало такое состояние и он ему никогда не противился, чувствуя, что это хорошо, полезно, что идет внутри его какая-то напряженная работа, идет очищение. В такие минуты он мог говорить только с близкими людьми, только на житейские темы, только благожелательно и сочувствующе.

Неожиданно позвонил Вике.

– Здравствуй, Вика, – сказал он, и слова его получились теплыми, почти отеческими.

– А, Павел Николаевич... Здравствуйте-здравствуйте.

– Как поживаешь?

– Плохо.

– Что так? – обеспокоился Пафнутьев, но не очень сильно.

– Обижают.

– При таких-то друзьях?

– Вот и я думаю, – что это за друзья у меня такие, если позволяют со своей лучшей подругой, красавицей поступать как кому захочется!

– Прийди, пожалуйста... Примем меры.

– Уж пожаловалась... Андрею.

– А он? Помог?

– Обещал.

– Это хорошо, – проговорил Пафнутьев. – Обещания надо выполнять. Я ему напомню.

– Напомните, Павел Николаевич. Ему о многом надо напоминать. И, как я понимаю, постоянно. Или не делать этого вовсе.

– У вас нелады? – удивился Пафнутьев. – Это меня радует.

– Почему? – удивилась Вика и он, кажется, увидел ее широко раскрытые от изумления глаза.

– У меня появляются шансы.

– Не надо мне пудрить мозги, Павел Николаевич! Ваши шансы всегда были достаточно высоки, чтобы отшить кого угодно. И я вам сказала об этом открытым текстом в первую же нашу встречу. Забыли?

– Не то чтобы забыл... Не придал должного значения. Оробел. Подумал – шутит девочка.

– Я никогда не шучу, – отчеканила Вика. – С мужчинами.

– И правильно делаешь. Они шуток не понимают.

– Они и прямые слова понимают далеко не всегда.

– Исправлюсь, – заверил Пафнутьев, мучительно размышляя о том, что в их разговоре шутка, а что объяснение в любви. И холодок, тревожный холодок молодости пробежал по его душе, вызывая те чувства, ради которых, собственно, и стоит жить. – До скорой встречи, Вика, – обычной своей скороговоркой поспешил попрощаться Пафнутьев, осознав вдруг, что дальше продолжать этот разговор он не готов, потому что закончиться он мог только одним – розами. С букетом красных роз должен был явиться Пафнутьев к Вике сегодняшним же вечером, если бы их разговор продлился еще минуту-вторую. А это разрушило бы его сегодняшнее состояние, которое он ценил в себе больше всего на свете. Это была сохранившаяся с мальчишеских времен способность отрешиться от дел, от будничных забот, впасть в необязательное настроение, когда ничто не вызывает гнева, ярости, страха. В таких случаях хотелось одного – сидеть, откинувшись в кресле, снисходительно улыбаясь миру и всем его проблемам.

Но это было и наиболее опасное состояние для окружающих, потому что в такие часы Пафнутьев начисто отметал служебную почтительность, терял всякую способность произносить слова щадящие, двусмысленные. Он просто и ясно говорил то, что думал, делился самыми неуместными своими мыслями. Позвони ему сейчас Сысцов, Халандовский, та же. Таня – со всеми он разговаривал бы одинаково – с ленцой, терпением и откровенной снисходительностью, Да, в опасное состояние впал Пафнутьев. Такое состояние напоминало ему давние времена, когда он был молод, глуп и влюблен, когда только искренность имела право на существование, когда только искренность он позволял себе в отношениях с девушками и с друзьями. Это и тогда приводило к частым осложнениям, а уж сейчас, в наше время, в его должности быть искренним равнозначно проявлению хамства, самонадеянности, полнейшей беспардонности.

Пафнутьев это знал.

И улыбался, глядя в диск телефона и пытаясь угадать – кто нарвется на это его настроение. И действительно, телефонный звонок не заставил себя ждать.

– Слушаю, – вкрадчиво сказал Пафнутьев.

– Это я, – ответил мужской голос, негромкий и ломкий, как у подростка. И еще была в этом голосе подростковая неуверенность, готовность тут же оборвать разговор и исчезнуть. – Вы меня узнаете?

– Конечно, – Пафнутьев сразу узнал голос своего самого верного и надежного стукача Ковеленова. Они здоровались, разговаривали и прощались, не называя друг друга по имени. Предосторожность не больно хитрая, но от глупой случайности предохраняла. Подслушанный разговор для постороннего или больно уж любопытного уха, мало что мог дать. Для постороннего человека это была пустая болтовня двух не очень умных людей, которые не знали чем заняться. Даже оставаясь в кабинете один, Пафнутьев не нарушал этого правила и говорил слова незначащие, пустоватые. – Рад тебя слышать.

– Мне тоже приятно... Рабочее время кончилось, но я подумал, вдруг повезет, вдруг застану, – Ковеленов явно тянул резину и Пафнутьев догадался – тот звонит из автомата и кто-то стоит рядом.

– Откуда звонишь?

– Тут рядом гостиница «Интурист»... По всему городу ни одного работающего автомата, – все выворочено, разгромлено, разграблено... А этот работает, причем, от рублевых монет... Я сначала бросил пятнадцатикопеечную монету – не сработало. Потом жетон бросил... Представляете, за двести рублей купил жетон, а он не сработал...

– Рядом люди? – спросил Пафнутьев, устав слушать это бесконечное переливание из пустого в порожнее.

– Один... Не знаю даже, чего хочет... Настырный какой-то... Я почему звоню, может, в ресторан заглянуть? Тут на втором этаже гостиницы неплохой ресторан есть... Дорогой, но зато и условия...

– Думаешь, стоит?. – насторожился Пафнутьев.

– Я бы заглянул на вашем месте.

– Он там? – прямо спросил Пафнутьев.

– Он или очень на него похожий... Так мне кажется. Проведена большая работа и вот.., я здесь.

– Он тебя не засек?

– Нет. Тут и водочка на розлив, и бутербродик неплохой могут сделать, блюдо не обязательно заказывать... Полное блюдо тысяч в двадцать влетит... При наших с вами доходах это полное разорение.

– Скромничаешь, – усмехнулся Пафнутьев, чувствуя, как уходит из него расслабленное благодушие. Не прекращая разговора, он взглянул на сейф, вынул из кармана ключ, еще не подумав о том, зачем он это делает – расстегнул полы пиджака. Через минуту он снимет его и влезет в упряжь ремней кобуры. – Он там один?

– С ребятами.

– Их много?

– Три-четыре...

– Пока, – сказал Пафнутьев и положил трубку. Он представил себе, как в эти самые секунды выходит из-под телефонного козырька Ковеленов с непокрытой головой и намокшими волосами, как он, подняв куцый воротник плаща и сунув руки в карманы, ссутулившись, удаляется по улице под мелким осенним дождем. И отражается в мокром асфальте его серая неприметная фигура, и растворяется, растворяется среди прохожих, среди домов, луж, деревьев. Проводив его мысленно и как бы попрощавшись с ним, Пафнутьев снова потянулся к телефону, набрал номер, который помнил наизусть. – Шаланда?

– Майор Шаланда, – поправил его собеседник.

– Тем более. Майор-то мне и нужен.

– Бери меня, я вся твоя, – пошутил Шаланда.

– Ты не хочешь повидаться с тем типом?

– Хочу! – быстро ответил Шаланда, сразу поняв, о ком идет речь. – Неужели взял?

– Нет, но если поможешь со своими ребятами...

– Я закрываю отделение на ключ, беру с собой всех, включая уборщицу, каждому вручаю по автомату Калашникова! И плотными рядами движемся в указанном тобой направлении, дорогой Павел Николаевич! – отчеканил Шаланда одним духом.

– Не так круто, но что-то похожее тебе придется сделать. – Гостиница «Интурист», второй этаж, ресторан...