Текст книги "Банда 2"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

– Соседка, говоришь? – Амон решил продолжить приятную для него тему. – А у нее как, с женским вопросом все в порядке? А то ведь некоторые такие; фантазии сочиняют... У любого мужика член встанет от этих девичьих фантазий, а, начальник?

Пафнутьев облегченно усмехнулся.

Сомнения, колебания – отпали.

– Вот ее заявление, – Пафнутьев положил тяжелую ладонь на несколько листков, лежащих перед ним. Это не было заявление Вики, она не успела его еще написать. Пафнутьев всего час назад узнал, что Амон – именно тот человек, который куражился над Викой и в лифте. – Вот ее заявление, – повторил Пафнутьев. – Пригласим потерпевшую, проведем опознание... Соберем несколько человек, таких же корявеньких и гнилозубых, как ты, чтоб все были немного похожи... И предложим потерпевшей указать человека, который пытался изнасиловать ее в лифте.

– Я не пытался! – заорал Амон, которого унизили так спокойно, так между прочим, словно и не заметив этого. – Если я собираюсь кого-то трахнуть, то я трахаю!

– И на старуху бывает проруха, – развел руками Пафнутьев, чрезвычайно довольный своим ударом. – И кажется мне, что ты вообще, слаб по этому делу.

– По какому делу?

– По мужскому.

– Не слаб, – обронил Амон. – Слово даю.

– Слово свое можешь запихнуть себе в штаны. Сзади. Только там ему и место. – Нанес Пафнутьев еще один удар.

Амон не ответил, только сейчас начиная понимать, что атмосфера в кабинете изменилась. Он прищурившись смотрел на Пафнутьева, поигрывал желваками. Недокуренную сигарету выплюнул на пол. Дубовик с некоторым изумлением проследил за полетом окурка, склонил голову к плечу, словно пытаясь осмыслить увиденное.

– Напрасно, начальник, ты так говоришь, – наконец произнес Амон.

– Простоват, – усмехнулся Пафнутьев. – Не каждый день таких князей приходится допрашивать... Которые в лифте кончают при виде юбки.

– Не надо, начальник, – уже кажется, попросил Амон. – А то я за себя не отвечаю.

– А тебе и не надо отвечать. За тебя сейчас я отвечаю. Слушай меня, дорогой... Тебя взяли в ресторане, где ты затеял драку с представителем прокуратуры, то есть со мной. История с лифтом – это два. Есть люди, – Пафнутьев положил ладонь на листки, лежащие на столе, – есть люди, которые видели тебя при угоне машины. Там, во дворе, остался труп. Удар ножом нанесен сзади, в спину. Козел вонючий, – вырвалось у Пафнутьева.

– Кто козел вонючий? – тихо спросил Амон.

– Убийца.

– А я тут при чем?

– Ни при чем. Ты же не козел? Или козел?

– Не надо, начальник. Прошу тебя – не надо.

– Это уже мне решать. Будем проводить опознания. Если тебя узнают... Плохи твои дела.

– О моих делах не надо думать. О своих лучше думай.

– С некоторых пор, Амон... Твои дела – это мои дела.

– Звезду хочешь?

– Хочу. И вот он хочет, – Пафнутьев кивнул в сторону Дубовика. – И еще одно... Недавно произошла очень неприятная история в двенадцатом отделении милиции. Сбежал преступник. Очень опасный преступник. Перед этим нанес тяжкие телесные повреждения начальнику отделения майору Шаланде, другим сотрудникам. Нанесен большой материальный ущерб помещению. Оскорблена честь, достоинство офицера при исполнении служебного долга, – Пафнутьев сознательно заговорил казенными словами, понимая, что Амон лучше воспримет именно такие слова.

– А я причем? – спросил Амон без прежнего напора, это Пафнутьев уловил сразу. – Что где случилось и все на меня вешаешь?

– Сейчас сюда придет майор Шаланда... Он уже выздоровел, врачи разрешили ему выходить на улицу, вот с ним и поговори... При чем ты или ни при чем.

– А что там во дворе произошло? Машину угнали? – спросил Амон несколько фальшивым голосом – это ясно услышал Пафнутьев.

– Машина – ладно... Человека убили.

– Хорошего человека? – усмехнулся Амон.

– На глазах у его дочки... Дочке семь лет...

– Очень жаль, – произнес Амон.

– На месте преступления убийца оставил следы.

– Какие следы?

– Следы, которые позволяют твердо, обоснованно, документально сказать, кто именно убил.

– И кто же убил?

– Ты, Амон.

– И докажешь?

– Уже доказал.

– Мне докажи!

– Это в мои обязанности не входит. Главное – чтоб суд поверил. На вышку тянешь, Амон.

Амон откинулся на спинку стула, скованные наручниками руки лежали на коленях. Он долго смотрел в окно, потом взгляд его, ленивый и какой-то отсутствующий взгляд скользнул вниз, на наручники, потом он быстро и как-то воровато взглянул на Дубовика, на Пафнутьева, лицо его слегка оживилось, как у человека, принявшего спасительное решение.

– Хорошо, начальник, – вздохнул Амон. – Поговорили и ладно. Попугали немножко друг друга, обидели немножко... Миллион хочешь? Каждому из вас по миллиону? А?

– А что на него купишь, на миллион? – уныло спросил Дубовик, даже не подняв голову, не оторвав взгляда от бумаг, которые лежали перед ним.

– Да? – Амон посмотрел на Дубовика с уважением. – Но миллион и есть миллион.

– Колесо от машины, – обронил Дубовик.

– По костюмчику нам предлагают, – заметил Пафнутьев. – Правда, по хорошему костюмчику. Раньше такие костюмы стоили не меньше ста рублей.

– Хорошо, – тихо произнес Амон. – Если все закроете без следов... По машине. Даю слово.

– По какой машине? – спросил Пафнутьев, опасаясь, что дрогнет его голос при этом вопросе, что замолчит Амон, что-то почувствовав или испугавшись. Но голос не дрогнул, Амон ничего не заметил.

– По любой, – ответил он. – Выбирайте. Любая советская марка машины.

– Сколько же у тебя их, если можешь любую предложить?

– Мое дело. Сколько надо, столько и есть, – Амон горделиво вскинул голову.

Все-таки слишком много выплеснулось на него за два часа допроса, слишком много было перепадов в настроении, в обвинениях. И Амон уже не мог контролировать себя, осознавать – говорит ли он нечто оправдывающее его или усугубляющее подозрения следователей. Ему казалось, что он ведет выигрышный для себя торг, что он обводит вокруг пальца этих, двух замухранных следователей и не замечал, не замечал, простая душа, дитя гор, что только сейчас прозвучали самые важные вопросы. Два часа Пафнутьев не решался задать их, и вот надо же, Амон сам помог, предложив торг, предложив взятку. Своими неосторожными словами Амон подтвердил самые смелые предположения и подозрения. Конечно, не все слова лягут в протокол допроса, но работал магнитофон, и Пафнутьев в эти секунды искренне благодарил тех неведомых ему законодателей, которые позволили, наконец, магнитную запись считать документом, доказательством, уликой.

– Новая? – спросил Пафнутьев.

– Почти, – честно ответил Амон.

– Что значит почти? Сто тысяч пробега? Тридцать тысяч? Пять тысяч?

– Зачем сто... Десять, двадцать... Не больше.

– Пять! – с вызовом произнес Пафнутьев, не давая возможности Амону осознать суть торга, в котором он зашел слишком уж далеко, чтобы можно было на ходу, без раздумий, осознать суть выскакивающих слов.

– Можно и пять, – поморщился Амон – слишком уж капризничал следователь. – Бери, начальник. Можно «девятку», «восьмерку»... «Семерка» тоже хорошая машина, – Амон улыбался по-свойски, полагая, что дело сделано, что наживку следователи заглотнули. Да и кто откажется от машины, если стоит юна десяток миллионов.

– И «семерка» есть? – спросил Дубовик.

– Бери «девятку»! У «семерки» кресла высокие, девочку не положишь... Девочке неудобно будет лежать.

– Какая девочка, – покраснел Дубовик – не часто ему, видимо, приходилось говорить на подобные темы.

А Пафнутьев понял другое – «семерки» почти не выпускались, и найти машину с пробегом в пять-девять тысяч километров было трудно. А «девятку» – проще, они шли с конвейера потоком.

– Но тогда полная «девятка», – выдвинул Пафнутьев новое условие. – Девяносто девятая.

– Могу, – кивнул Амон. Он не сказал, что у него есть такая машина, не сказал, что знает человека, у которого есть такая машина, он сказал «могу». Это были слова не хозяина, это были слова угонщика.

– И мне «девятку», – напомнил о себе Дубовик. – Тоже полную.

– Будет, – кивнул Амон, не сознавая, что цена заломлена слишком высока. Тем самым он подтвердил, что деньги для него значат не слишком много, что он вел счет не на рубли, а на машины.

– Не обманешь? – спросил Пафнутьев, чтобы не допускать перерыва, не дать Амону возможности спохватиться.

– Нет, начальник. Не обману.

– Как докажешь?

– Не знаю... Если обману, всегда можешь взять меня снова, верно?

– А если уедешь к себе, в свои горы, степи и долины?

– Не уеду. Мне здесь нравится.

– Машина с документами? – вставил вопрос Дубовик, подхватывая затею Пафнутьева – не давать передышки.

– Ты что же, документы не можешь себе сделать? – усмехнулся Амон. И это был вопрос угонщика. Он подтвердил, что его машины будут без документов, то есть, ворованные.

– А ты можешь?

– Могу.

– Ну и сделай! – уже с вызовом сказал Дубовик, понимая, что допрос идет хорошо, что доказательства, пусть косвенные, получены, что причастность Амона к машинным делам установлена.

– И сделаю! – завелся Амон.

– Фальшивые?

– Зачем, начальник! – Амон уже не мог остановиться. – Зачем фальшивые? Настоящие. Только фотографию дай, остальное – мои проблемы.

Ответить Пафнутьев не успел – зазвонил телефон.

Трубку поднял Дубовик. Послушал, склонив голову к плечу, выразительно посмотрел на Пафнутьева.

– Тебя. Он, – Дубовик показал пальцем в потолок.

– Слушаю, – настораживаясь, сказал Пафнутьев. Знал – не будет Анцыферов звонить по пустякам во время допроса, а о задержании Амона уже знала вся прокуратура.

– Зайди ко мне, – сказал Анцыферов холодновато и повесил трубку.

Пафнутьев повертел трубку перед глазами, бросил взгляд на Амона – тот улыбался. Анцыферов нервничает, – подумал Пафнутьев, – Амон улыбается, что-то затевается. Дубовик тоже почувствовал неладное, заерзал на стуле.

– Вы тут поторгуйтесь без меня, – сказал Пафнутьев, – а я скоро приду. Свидетели, наверно, подошли, – повернулся он к Дубовику. – Начинай опознание. И не тяни. Чем быстрее, тем лучше.

– А может, обойдемся без этих процедур, а, начальник? – приподнялся со стула Амон.

– Должны же мы подстраховаться, – усмехнулся Пафнутьев. – Не бойся, это не больно.

– Я боли не боюсь, – мрачно ответил Амон.

– А чего боишься?

– Ничего.

– Я тоже, – ответил Пафнутьев.

* * *

Анцыферов нервно ходил из угла в угол, изредка бросая придирчивые взгляды на самого себя в стеклах шкафов. Был он тщательно причесан, с четким пробором, из чего Пафнутьев заключил, что совсем недавно здесь была девочка из парикмахерской. Золотисто-вишневые томики Ленина из прокурорских шкафов были с позором изгнаны, снесены в сырые подвалы, а за стеклянными дверцами горками выросла брошюровочная шелуха нынешних вождей – как они шли по жизни, как презирали власть, которая поднимала их все выше и выше, как они тяготились ею, как стремились из роскошных поликлиник в районные медицинские забегаловки, описывали, насколько приятнее им было добираться на службу в потном месиве трамваев и троллейбусов, нежели в этих отвратительных правительственных «Чайках» с кондиционерами, барами, телевизорами и опять же ласковыми девочками на задних сидениях...

И надо же, находились люди, которые верили! Истеричные дамочки, потрясенные сексуальными прелестями новых вождей, готовы были бросаться на каждого, кто позволял себе усомниться, усмехнуться, вскинуть в недоумении бровь. И бросались. И царапались. И визжали, выплескивая на случайных, ни в чем невиновных попутчиков остатки нерастраченных в молодости чувств, неудовлетворенных срамных желаний и вожделений. Кстати, страсть к вождю – это и есть вожделение.

– Леонард! – простовато произнес Пафнутьев, едва возникнув на пороге. – У тебя потрясающая способность появляться в самый интимный момент. Мы все готовы были уже кончить, а тут твой звонок. Что происходит?

– Происходит, – кивнул Анцыферов, услышав лишь последние слова Пафнутьева. – Кто там у Дубовика?

– Задержали одну гниду поганую... Некий Амон.

Думаю, что это тот самый...

– Это хорошо, – перебил его Анцыферов. – Это хорошо, Паша, что ты думаешь. Будем думать вместе.

– Тогда начинай думать ты, – Пафнутьев без приглашения сел, но не к приставному столику, нет, он позволил себе опуститься в кресло у книжного шкафа, сразу давая понять, что готов к разговору свободному, без жестких служебных ограничений. Пафнутьев сел в кресло в распахнутом пиджаке, верхняя пуговица рубашки у него всегда была расстегнута, а галстук всегда немного приспущен. Все это создавало впечатление легкости, непосредственности, а кроме того, Пафнутьев держался за такой вот стиль зная, что это очень не нравится Анцыферову, у которого узел галстука неизменно подпирал острый кадык.

– Паша, – Анцыферов подошел и сел в соседнее кресло. – Паша, скажи, мы с тобой соратники?

– Да! – твердо ответил Пафнутьев. – Соратники по совместной борьбе с организованной преступностью.

– Я не о том, – поморщился Анцыферов с досадой. – Я хотел спросить о другом... Мы с тобой единомышленники?

– По гроб жизни! – заверил Пафнутьев и кажется, даже выпучил от усердия глаза.

– Паша, – укоризненно протянул Анцыферов. – Остановись, прошу себя. Все серьезнее, чем ты думаешь.

– Этого не может быть!

– Почему?

– Потому что я обо всем думаю чрезвычайно серьезно, – ответил Пафнутьев. И сколько Анцыферов не всматривался в его глаза, он не заметил и тени улыбки.

– Ну хорошо... – прокурор встал, прошелся по кабинету, зачем-то выглянул в окно, снова подсел к Пафнутьеву. – Этого... Как его... Амона... Паша, его надо выпустить.

– Не понял? – Пафнутьев откинулся на спинку кресла.

– Да, Паша, да.

– Почему?

– Потому, – ответил Анцыферов.

– Звучит убедительно... Он? – Пафнутьев указал пальцем в потолок.

– Да.

– И тверд в своем скромном пожелании?

– Как никогда.

– Дал сроки?

– Никаких сроков.

– Немедленно?

– Чем скорее, тем лучше.

– Для кого?

– Для всех нас. В конце концов, что за ним? Драка в ресторане? Штрафани его, как следует, на полную катушку и пусть катится ко всем чертям! Из, города можно выпихнуть, карточку завести...

– Как на дворового хулигана?

– Вот именно. Как на невинного шалунишку.

– У этого шалунишки руки по локоть в крови.

– Есть доказательства?

– Будут, – слукавил Пафнутьев, не решившись, сказать об отпечатках пальцев на куртке убитого, в отделении у Шаланды, и подумал – из сейфа документы надо срочно убрать, не то пропадут. – Будут, – повторил Пафнутьев.

– Вот когда будут, тогда и бери его, касатика. Тогда и сажай его в камеру смертников. А сейчас.., Оформляй драку в ресторане и отпускай. Это важно для тебя ничуть не меньше, чем для меня. Грядут перемены, Паша.

– Как?! Опять?!

– Я же попросил тебя – кончай хохмить. Я говорю о переменах в нашей с тобой жизни. Как тебе этот кабинет? Нравится?

– Ничего помещение, – Пафнутьев окинул взглядом прокурорские апартаменты. – Зеркал маловато.

– Когда вселишься – добавишь.

– Неужели такое может быть? – захлебнулся Пафнутьев от счастья.

– К тому идет, Паша. И вот что я тебе еще скажу... Такие шансы в жизни случаются не слишком часто, можно сказать, что с каждым отдельным человеком они случаются только раз. Или сейчас, или никогда. Взгляни наверх... Там сидят люди, которые в нужную минуту сделали правильный выбор, поставили на ту лошадь, на которую нужно было ставить. Других достоинств у них нет, на этот счет никто не заблуждается. Кто-то назовет их выбор преступным и будет прав. Я даже готов согласиться – некоторые совершили криминальный выбор. И лошадь, на которую они поставили...

– На жеребца они поставили. На сивого мерина.

– Пусть так, Паша, пусть так. Но он почему-то выигрывает, этот сивый мерин. А умные, тонкие, справедливые, законопослушные граждане, озабоченные судьбой России, почему-то ничего не могут с ним поделать. Ты не знаешь почему?

– Знаю. Потому что он наш клиент.

– Может быть. Но пока – мы его клиенты. И он нас дрючит, как хочет. И оставим это. Мы договорились?

– Да, – как-то слишком уж легко ответил Пафнутьев. И этим заронил в душе прокурора новые сомнения.

– Точно?

– Сегодня же твой клиент будет на свободе.

– Сейчас, – тихо, но твердо проговорил Анцыферов, исподлобья глядя на Пафнутьева.

– Сегодня, – тоже тихо, но не менее твердо ответил Пафнутьев. – Надо же хоть немного уважать контору, – он окинул взглядом стены прокурорского кабинета. – Проведем необходимые процедуры, составим бумажки, подпишем... Вынесем постановление, обоснуем его, и, как говорится, на все четыре стороны. Все это произойдет сегодня. В пятницу. День короткий, но мы успеем. Твой приятель еще проведет вечерок в ресторане. Если у него не будет более важных дел.

– Пусть так, – согласился Анцыферов без подъема. – Паша... Но это твердо? – не мог, не мог он до конца доверять Пафнутьеву, постоянно ждал от него какого-то кандибобера, постоянно вынужден был перепроверять На явном предательстве его не ловил, но своеволие ощущал постоянно. – Я могу доложить?

– Я бы не торопился на твоем месте, Леонард. О чем ты сейчас доложишь? Что со мной поговорил? Несерьезно. Доложишь, когда человек будет на свободе.

– Тоже верно.

– Прекрасная погода, не правда ли? – Пафнутьев показал в окно, в котором едва ли впервые за последние несколько дней проглянуло осеннее солнце. Желтая листва делала свет золотистым, праздничным, даже каким-то обнадеживающим И улыбался Пафнутьев широко и откровенно, так человек, который поймал ближнего на некрасивом поступке, но великодушно простил его.

– Да, ничего погода, – смешался Анцыферов, поняв улыбку следователя. Пафнутьева он проводил взглядом, полным недоверия и сомнений.

* * *

Дубовик превзошел самого себя по оперативности. К тому времени, когда Пафнутьев вернулся в кабинет, он успел провести два опознания со всеми формальностями. Андрей съездил за Викой, привез ее на машине Пафнутьева, и она бестрепетной рукой указала на Амона, как на человека, который пытался изнасиловать ее в лифте и только вмешательство соседей спасло ее от надругательства. Именно в таких выражениях Дубовик изложил все происшедшее. Вика не возражала, а возражения Амона не произвели на следователя слишком большого впечатления.

– Было? – спросил Дубовик. – Было. А о том, расстегивал ли ты ремень, спускал ли ты штаны или они сами с тебя сползли – обо всем этом расскажешь судье, если он тебя об этом спросит.

– Нехорошо говоришь, начальник, – ворчал Амон, посылал на Вику свирепые взгляды, всхрапывал от обиды и оскорбления, но что-то произошло с ним – чем дольше он находился в прокуратуре, тем становился как-то беспомощнее.

Потом в кабинет вошел старик, который видел убийство, происшедшее у его машины неделю назад. Он, правда, оговорился, что не может твердо назвать Амона убийцей, но подтвердил, что из трех предъявленных ему для опознания человек на убийцу похож только Амон. Протокол подписал, а, уходя, еще и пригрозил Амону пальцем, будто действительно дворового шалуна отчитал.

– Поговорим, папаша, – пообещал ему н? прощание Амон. И старик, уже собравшийся было уходить, вдруг взвился. Вернулся от двери, подошел к Амону.

– Пугаешь? Меня? Ах, ты дерьмо собачее! Ах ты дрянь вонючая! Он меня решил попугать! Ты поднимись в атаку из окопа! Ты поднимись навстречу танку! Ты сходи, козел, в рукопашную, а потом пугать меня будешь! А нож в спину всадить... – и старик, размахнувшись, влепил Амону такую мощную пощечину, что тог весь дернулся и с трудом удержался, чтобы не свалиться со стула.

Амон вскочил, но не успел ничего сделать – старик оказался куда живее, чем он предполагал. Захватив все лицо Амона в ладонь, он с силой толкнул его на стул и тот с грохотом снова сел.

– Приходи, поговорим, – и хлопнув дверью, старик вышел.

– Избиваете, начальник? – проворчал Амон.

– Виноват, не уберег тебя, Амон. Садись, пиши жалобу на старика. Все опиши, дескать, избил тебя дед семидесяти лет. Давай, жалуйся, джигит! Оштрафуем старика на тысячу рублей и вручим тебе деньги. На пачку сигарет не хватит, но пару пирожков на вокзале купишь.

– Нехорошо говоришь, – Амон облизал губы, сплюнул себе под ноги, растер плевок.

– Еще раз так сделаешь, – сказал Пафнутьев, – заставлю вымыть пол. Дам ведро, швабру и будешь мыть. И не только здесь, там весь коридор затоптан. И в туалете непорядок. Такие козлы, как ты, в унитаз попасть не могут, рядом свое дерьмо кладут. Понял, козел?

Желваки, маленькие, бугристые острые желваки возле самых ушей Амона вздрогнули, напряглись и замерли. Сжав зубы, он молчал. Вошел Шаланда.

Амон вздрогнул и поглубже вдвинулся в стул. Шаланда еще от дверей улыбнулся, плотно закрыл за собой дверь, вкрадчиво приблизился к Амону. Легонько потрепал его по щеке, тот напрягся, ожидая удара.

– Вот и встретились, – мягко, даже с какой-то ласковостью проговорил Шаланда, но глаз его при этом нервно дернулся – еще налитой глаз, да и щека оставалась припухшей. – Как поживаешь?

– Хорошо поживаю.

– Ну-ну.

Протокол опознания Амона, как человека, устроившего дебош в отделении милиции. Шаланда подписал, хотя и не без колебаний. Больше всего его смущало то, что он оказался потерпевшим, не хотелось ему в документах проходить потерпевшим. Но Пафнутьев его убедил в том, что для будущего суда он важен именно, как потерпевший, причем при исполнении служебных обязанностей.

Несколько раз в кабинет заглядывал обеспокоенный Анцыферов, но Пафнутьев улыбался ему так обнадеживающе, что тот успокаивался, исчезал, но через пятнадцать-двадцать минут заглядывал снова.

– Заканчиваете? – спрашивал он, просунув голову в дверь кабинета и обеспокоенно оглядывая всех.

– К тому идет, Леонард Леонидович, – кивал Дубовик безразмерным своим носом, не отрывая взгляда от протоколов.

– Тянете, – укоризненно говорил Анцыферов.

– Успеем, – Пафнутьев беззаботно махал рукой, словно бы даже и мысли не допускал о чем-то непредвиденном, неожиданном.

– Ладно, я еще загляну, – напоминал Анцыферов.

– Загляни, Леонард, загляни, – не возражал Пафнутьев.

Но и эти его слова настораживали прокурора, он долгим взглядом изучал Пафнутьева, словно пытался проникнуть в тайные его мысли и намерения. И опять исчезал, так и не погасив своих сомнений. Единственное, чего добился Анцыферов, это того, что забеспокоился и Амон, до того сидевший мирно.

– Скажи мне, начальник, что происходит? – спросил он наконец. – Что за суета началась?

– Никакой суеты, – отвечал Пафнутьев твердо. – Идет плановая работа. Готовим документы к твоему освобождению.

– Мозги пудришь, начальник.

– Ничуть, – заверил Пафнутьев.

– С такими документами сажают, а не освобождают.

– А ты откуда знаешь? Уже сидел?

– Догадываюсь... Нехорошо себя ведешь, начальник. Сокрушаться будешь.

– Вместе посокрушаемся.

Лукавый Пафнутьев все-таки нащупал выход из того положения, в которое затолкал его Анцыферов требованием немедленного освобождения Амона. Если он так хочет выпустить его, пусть. Но при этом останутся все документы, которые необходимы суду. И по этим документам, на их основании можно выносить приговор, можно давать и десять лет, и пятнадцать. Это будет бомба, которая все равно взорвется рано или поздно, а то что бомба существует, Анцыферов знает, и не сможет о ней забыть ни днем, ни ночью. А для того, чтобы папка с документами была в боевой готовности, требуется одно – постановление об освобождении Амона подпишет Анцыферов. Это будет единственным условием Пафнутьева. Все остальное он готов сделать.

Уходя из кабинета прокурора, он уже знал, что нужно делать, знал и то, что Анцыферов ни за что не согласится это постановление подписать. А если подпишет – это будет самая крупная ошибка в его жизни. И пока Дубовик готовил документы для осуждения Амона, Пафнутьев, обстоятельно, обдумывая каждое слово, готовил постановление для освобождения Амона. И войдя к прокурору, Пафнутьев молча положил бумагу на стол, ткнув в нее пальцем.

– Вот здесь, Леонард.

– Что здесь?

– Подписать, – выражение лица Пафнутьева было скучающим, почти сонным и смотрел он не на взрывной документ, а в окно, на подтеки дождя, которые извилистыми ручейками струились по стеклу. К мокрому стеклу прилипло несколько листьев, в комнате стоял осенний полумрак, Анцыферов свет не включал, наслаждаясь этими кабинетными сумерками.

Увидев внизу свою фамилию и место, оставленное для подписи, Анцыферов все понял мгновенно. Он даже не стал вчитываться в текст самого постановления. Легонько, будто в самой бумаге таилась опасность, Анцыферов отодвинул листок от себя подальше.

– Ты, Паша, очень хорошо все изложил. Мне нравится.

– Старался.

– Даже перестарался немного, – усмехнулся Анцыферов. – Я не могу подписать эту бумагу. Я недостаточно знаком с делом. Ты ведь во всем разобрался? И пришел к выводу, что этого человека можно отпустить?

– Как скажешь, Леонард.

– Ну, что ж... Если ты так решил... Отпускай. Я не возражаю. Поставь черточку у моей фамилии, знаешь, как делается, когда подписывается кто-то вместо начальника... И распишись.

– Хорошо, – Пафнутьев помолчал, все с тем же сонным выражением глядя в окно, потом взял листок с постановлением и вышел.

Вернувшись в кабинет Дубовика, он решил провести с Амоном еще одну маленькую провокацию. В целлофановый пакет, куда были сложены отобранные при задержании вещи Амона, он положил и фотографию Цыбизовой, тот самый снимок, который сохранился у Зомби. Что-то подсказало ему такую затею, что-то толкнуло под руку, когда он смотрел, как Худолей вертится вокруг Амона, пытаясь сфотографировать его во всех мыслимых и немыслимых поворотах. Амон пытался отворачиваться, опускал голову или наоборот поднимал ее к потолку, но это нисколько Худолея не останавливало, он продолжал щелкать, невзирая на свирепые гримасы, которыми Амон пытался отпугнуть эксперта.

И наконец не выдержал.

– Начальник! – закричал Амон. – Что происходит? Убери от меня этого человека! Сколько можно фотографировать?!

– В газетах напечатаем, по телевизору покажем, – усмехнулся Пафнутьев. – Пусть все знают, какой ты красивый, какой ты гордый, – последние слова Пафнутьев произнес с явным акцентом.

– Нехорошо шутишь, начальник.

– Как умею, – Пафнутьев сделал знак Худолею и, выйдя вслед за ним в коридор, вручил ему фотографию Цыбизовой. – Вложишь в блокнот Амону. Пакет с его вещами должен быть опечатан, понял? При Амоне вскроешь, чтобы было впечатление неприкосновенности его вещей, дескать, никто к ним даже не притрагивался.

– Ты что, отпустить его хочешь?

– Анцышка требует.

– Пошли его подальше.

– Послал. Не понимает.

– Что мне делать?

– Снимай. Побольше снимай. Кто бы ни появился в кабинете, по какому бы вопросу ни зашел, – снимай. И еще – отпечатки пальцев сними с него по полной программе! Понял? Отпечатки всех его двадцати пальцев должны быть в деле.

– Ну ты, Паша, даешь! Скажи еще, чтоб с двадцать первого пальца тоже отпечаток снять!

– Если сможешь – давай. Не возражаю. Амону это понравится.

– Ну ты даешь, – смешался Худолей и даже, кажется, покраснел, что бывало с ним чрезвычайно редко. Он вернулся в кабинет Дубовика минут через десять, торжественно неся на вытянутых руках тощеватый целлофановый пакет с вещами, отобранными у Амона при задержании в ресторане. Чувствуя на себе общее внимание, Худолей прошел к свободному столику, не торопясь уселся за него, водрузил в самый центр пакет. Амон наблюдал за ним внимательно и подозрительно. Взяв из стола ножницы, Худолей срезал верх пакета и все содержимое вытряхнул на стол.

– Пиши расписку, что все получил, – Дубовик положил перед Амоном чистый лист бумаги.

– А что писать, начальник? – Амон растерялся. Видно, не часто приходилось ему брать в руки нечто пишущее.

– Я, такой-то и такой-то, житель гор или долин, не знаю я какой и чей ты житель... Сегодня получил изъятые у меня вещи... Так, ставь двоеточие... Будем перечислять твои вещи, чтоб потом в суд на нас не подал из-за пачки сигарет.

" Обижаешь, начальник. – Амон укоризненно посмотрел на Дубовика. – Я тебе целый блок подарю, если хочешь.

– Здесь вы все щедрые, а стоит вам за порог выйти, все... Ищи-свищи!

Пафнутьев показывал полнейшее безразличие к происходящему. Он подсел к телефону, отвернулся к окну и затеял с кем-то долгий, вязкий разговор. Время от времени он только ронял какие-то пустоватые, глуповатые восклицания: «Не может быть!» «А ты?», «А он?» «Ну и что? А дальше...», «Ну ты даешь...» Амон вначале прислушивался, но потом бросил, потому что писать, слушать подсказки Дубовика и прислушиваться к телефонному разговору он попросту не поспевал.

– Пачка сигарет «Мальборо»... – диктовал Дубовик, вертя перед глазами ярким коробком. Початая... Пиши – початая. А то будешь потом говорить, что у тебя следователи пачку самовольно открыли, по сигаретке выкурили... Пиши-пиши. Идем дальше.. – Зажигалка... Одноразовая... Газовая..

Амон с усилием выводил на бумаге слово за словом, шевеля губами и морща лоб. В это время к нему опять подошел Худолей и принялся, не обращая внимания на Дубовика, мазать Амону пальцы, снимать отпечатки, у него что-то не получалось, он все повторял сначала.

– Продолжим, – сказал Дубовик, убедившись, что Худолей проделал все свои процедуры.

– Начальник, я уже не могу, – взмолился Амон. – Нету сил...

– Найдутся, – спокойно ответил Дубовик. – Пиши... Кошелек... Кожаный, на молнии... Деньги в сумме двадцать семь тысяч рублей... Все деньги?

– Все, начальник, все... Могли бы и себе забрать эту мелочь.

– Мелочь не берем, мелочь хозяевам возвращаем, – Дубовик не забывал время от времени слегка покусывать Амона, представляя как с каждым его Словом тот вскипает гневно и оскорбление. – Написал? Правильно, двадцать семь тысяч. Как раз на бутылку водки...

– Не пью, начальник!

– Это хорошо, – похвалил Дубовик. – Значит, долго жить будешь. Пока не помрешь.

Амон протяжным взглядом посмотрел на Дубовика, что-то решил про себя, вздрогнули его маленькие бугристые желваки и он снова склонился над бумагой.

– А я не собираюсь помирать, – проворчал он уже про себя.

– Правильно делаешь. Ты еще молодой. У тебя вся жизнь впереди. С тобой еще много чего случится.

– А чего со мной случится?

– Мало ли... Влюбишься, например, в красивую девушку, женишься, детей заведешь, потом внуки пойдут, правнуки... Пиши... Фотография девушки, – Дубовик повертел перед глазами снимок. – Без подписи, – небрежно бросив снимок на стол, он взял блокнот, начал внимательно рассматривать его, заглядывать во все кармашки и отделения.

Пафнутьев замер над телефоном, искоса наблюдая за Амоном. А тот, бросив взгляд на фотографию, чуть задержался на ней, чуть сморщил лоб, недоуменно вскинул брови, но не возмутился, покорно записал о фотографии в расписку.

– Есть? – спросил Дубовик, вчитываясь в записи блокнота и уже этим заставляя Амона нервничать. – Блокнот, импортный. Обложка кожаная, черного цвета, с кармашками... С записями телефонов... Интересные тут у тебя телефоны, друзья у тебя интересные, – проговорил Дубовик, раздумчиво листая страницы и этим опять отвлек Амона от фотографии.