Текст книги "Банда 2"

Автор книги: Виктор Пронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

– Какие есть, – пробормотал Амон недовольно.

– Что ты там написал, ну-ка? Так, девушку упомянул, блокнот тоже есть... Молодец. Умница. Писателем будешь. Ставь дату, расписывайся... Не здесь, ниже, вот здесь, – Дубовик ткнул красноватым пальцем в нужное место на расписке.

Но тут опять внимание Амона привлек Худолей. Закончив свои хлопоты с отпечатками пальцев, он подошел к столу, на котором горкой лежали вещи Амона, и несколько раз сфотографировал их. Причем, снимал, наводя резкость по фотографии, чтобы портрет был легко узнаваем. Потом молча подтащил Амона к столу, усадил его и, пока тот соображал, что происходит, успел еще несколько раз щелкнуть аппаратом, стараясь, чтобы в кадре был и сам Амон, и его вещи, и женщина на снимке. Отщелкав, Худо-лей отошел в сторону, словно санитар, который сделал свою черную работу. А теперь, дескать, пусть хирурги возятся.

" Закончив, наконец, свой разговор, подошел к столу и Пафнутьев. Взял снимок, повертел перед глазами Амона.

– Жена?

– Любовница, – с вызовом ответил Амон.

– Красивая женщина.

– С другими не знаемся.

– Это хорошо, – кивнул Пафнутьев, отходя к окну. Поднявшись на цыпочки открыл форточку, свел руки за спиной. Надо было что-то предпринимать. У него на руках были доказательства причастности Амона к убийству при угоне машины, но было и жесткое указание Анцыферова отпустить его. Как понимать, Павел Николаевич? – спросил он себя. – Все повязаны? Но Сысцов... Ему-то зачем ввязываться в это мокрое дело? Как он оказался в этой компании? А может Анцыферов пудрит мозги? Нет, не похоже. Слишком он был напуган... Колова он так не испугается. Значит, все-таки Сысцов. Но Амон и Сысцов? Несопоставимо. Значит, Павел Николаевич, можешь сделать вывод... Кто-то еще есть между Сысцовым и Амоном. Кто-то есть... Темная фигура, темная лошадка, темная личность. И человек этот достаточно могущественный, если Сысцов не может отказать ему и звонит Анцыферову с требованием отпустить...

– Давно с Байрамовым знаком? – неожиданно спросил Пафнутьев у Амона, резко повернувшись к нему от окна.

– Встречались, – неопределенно протянул тот, но мелькнула, все-таки мелькнула в его глазах горделивая искорка – вот, мол, с какими людьми знаемся.

– За что он тебя любит? – продолжал Пафнутьев задавать вопросы, для которых у него не было никаких оснований, но которые ему просто хотелось задать. Он вдруг понял еще одно качество Амона – тот держался, когда вопросы выстраивались в какую-то понятную ему схему. А от вопросов неожиданных Амон терялся и он отвечал на них... Скажем так – неосторожно.

– За что можно любить хорошего человека, – улыбнулся Амон.

– А ты его за что любишь?

– Я где-то слышал, начальник, такие умные слова... Ненависть должна иметь причину, ненависть. А любовь может быть и без причины... Сама по себе.

– Хорошие слова, – кивнул Пафнутьев, снова отворачиваясь к окну и предоставляя Дубовику возможность продолжить допрос.

– Так, – тяжело перетасовывал свои несуразные мысли Пафнутьев. – Допустим, я его не отпускаю, допустим, пренебрегаю требованием начальства... И что же? Я отстранен Сначала фактически, а потом и юридически. Как говорится, гуляй Вася. Игра пошла крутая и терпеть меня здесь никто не будет. А Амона... Его отпустят и без меня. Если же я выполняю указание Анцышки, то смогу работать дальше. Ни у кого не возникнет сомнений в моей преданности общему делу, все счастливы. Мы паримся в баньке, поднимаем тосты и любим друг друга. И жизнь продолжается. Но как же мне не хочется его отпускать, как же не хочется, если бы кто только знал! – почти вслух простонал Пафнутьев.

А снимочек-то он взял. Не отрекся, не закатил истерику, молча взял и написал в расписке, что фотография возвращена. Та самая фотография, которая найдена в кармане Зомби. Одна компания? И страховой агент Цыбизова в этой компании свой человек? И Зомби? И Сысцов? Дела... И только ты, Павел Николаевич, среди них явно чужой. Зона риска. Опять ты в зоне риска, Павел Николаевич. Берегись, дорогой. Подчинишься ты сейчас или не подчинишься, но своим не станешь. И они это прекрасно видят, знают и тихонько посмеиваются в ожидании того счастливого момента, когда ты понадобишься в качестве жертвы. На тебя все свалят, на тебе отыграются, а сами опять останутся на своих местах, при своих ролях. Козел отпущения – та! что называется. Выходит, все мы немного козлы. Так что напрасно Амон обижается на это словечко.

Так что, отпускать?

Пафнутьев ощутил за спиной тишину – все смотрели на него в ожидании указаний. А какие указания? Снять наручники, подписать пропуск, извиниться за доставленные хлопоты...

Пафнутьев вдруг услышал звук открываемой двери. Обернулся. В кабинет без стука входил генерал Колов. При всех своих орденских планках, в выглаженном мундире, свежей сорочке, румян, улыбчив, уверен в себе. Торжественно и решительно, словно к людям, которые давно его ждали и томились, он перешагнул порог, готовый всем уделить внимание, всех осчастливить и обрадовать. За тяжелой, обтянутой кителем спиной Колова маячила тощеватая фигура Анцыферова с каким-то конфузливым выражением лица. Дескать, извините, это все Колов с его замашками. Но при этом не было у Анцыферова намерения вмешаться, увести Колова из кабинета, он скорее предлагал восхититься простодушием и непосредственностью генерала.

– Привет, ребята! – громко сказал Колов голосом, рассчитанным на помещение куда большее, может быть, даже на хороший зрительный зал или средних размеров стадион. – Как поживаете? Как протекает ваша жизнь, полная превратностей и чреватостей?

Дубовик опустил глаза, вроде бы посрамленный собственной незначительностью. Пафнутьев смотрел на генерала с нескрываемым любопытством. Худолей незаметно попятился к двери, унося с собой фотоаппарат, пленки, отпечатки пальцев Амона, уносил словно опасался, что все это у него могут отобрать. Но Пафнутьев дал ему неприметный знак остаться и Худолей, вжавшись в угол, смиренно потупил глаза, не осмеливаясь в упор рассматривать начальника городской милиции.

А вот Амон... Амон повел себя странно – губы его невольно расплылись в улыбке, он даже приподнялся, причем, как-то неловко, кособоко, чтобы увидел Колов его здесь, увидел наручники и понял, в каком он положении. Но Колов не торопился узнавать Амона.

– Рад приветствовать в наших унылых помещениях, – первым подал голос Пафнутьев.

– А, Паша! – обрадовался генерал. – Привет! Давно я тебя не видел, старая прокурорская крыса!

Колов явно шел на нарушение принятых норм общения. При задержанном подобные вольности выглядели явно неуместными. Но такова была его роль – добродушный, общительный начальник родственного ведомства от избытка любви ко всем присутствующим мог, конечно, допустить некоторую бестактность, вполне простительную. Дескать, куда деваться, все мы люди, у всех у нас какие-то слабости. Так неужели вы будете ткать меня моей генеральской мордой в мою же откровенность, даже если ее назвать невоспитанностью?!

– Во! И Дубовик здесь! – еще пуще прежнего обрадовался Колов. – Привет, Дубовик! Что ты здесь делаешь?

– Да вот... Геннадий Борисович... Допрашиваю, можно сказать, если вы не возражаете.

– Ты?! Допрашиваешь? Да тебя самого допрашивать пора!

– Пока допрашиваю я, – поправил генерала Дубовик, давая понять, что лебезить он может, но не бесконечно же.

– И получается?

– Когда как... Сегодня получается.

– И кого допрашиваешь?

– Да вот... Задержали тут одного представителя дружественной державы...

– Амон? – удивлению Колова не было предела. И Пафнутьев смотрел на генерала уже не просто с любопытством, а даже с восторгом – тот прекрасно вел свою линию, не допуская ни единого сбоя, ни секунды замешательства. Все было настолько точно, настолько хорошо исполнено, что Пафнутьев вынужден был признать – не случайно Колов оказался на своем посту, далеко не случайно. – А ты как сюда попал? – Колов шагнул к Амону с протянутыми для приветствия руками, но увидев наручники, вроде бы смутился.

– Задержали, Геннадий Борисович.

– Тебя? Ни за что не поверю. Тебя можно задержать или с помощью роты десантников или же, если ты сам того пожелаешь. Скажи честно – разыграл ребят? Шутку сшутил? Ну, отвечай, дорогой! – Колов подошел к Амону, полуобнял его за плечи, легонько потрепал по спине. – А это что у тебя такое? – он показал на наручники. – Настоящие? – Колов подергал за цепочку, вслушался в ее звон. – Да... Надо же, настоящие. Не жмут?

– Жмут, Геннадий Борисович.

– Анцыферов! – Колов резко повернулся к прокурору. – Что происходит? Мои друзья сидят в наручниках, а я ничего не знаю, продолжаю радоваться жизни, будто ничего не произошло? Как понимать, Леонард?

– Спроси у Пафнутьева... Он все знает. Он у нас тут главный.

– Паша! – с преувеличенной требовательностью произнес Колов. – Отвечай!

– Долгий разговор, Геннадий Борисович.

– Отпустить, вроде, собирались, – Амон решил внести ясность, хотя для присутствующих все было куда понятнее, нежели самому задержанному. – Вещи вот вернули, – звякнув наручниками, Амон показал на стол.

– Как я понял, остались процессуальные вопросы? – Анцыферов решил застолбить ситуацию, чтобы не смог уже Пафнутьев отступить, переиграть.

– Да, кой-чего осталось, – кивнул Дубовик и подтвердив слова прокурора, и подправив их, дав понять, что дело не только в процедуре освобождения.

– Ага, разобрались, значит, – продолжал давить Колов. – Ну и слава Богу. А взяли за что?

– Драка в ресторане, – уныло произнес Амон, потупив взор.

– Дракой в ресторане занимается прокурор города?! – вскричал Колов. – Начальник следственного отдела? Генерал Колов?! – Колов стоял посредине комнаты выпятив грудь и оглядывая всех гневным сверкающим взором. И всем стало даже как-то неловко за свою ограниченность и злобство. А Пафнутьев, о, этот старый пройдоха Пафнутьев и тут решил не упускать момента, устроить маленькую провокацию. И подмигнул незаметно Худолею – начинай дескать.

– Все из зависти, Геннадий Борисович, все из зависти.

– И кому завидуете?

– Амону, кому же еще!

– Ив чем же он вас обошел?

– А посмотрите, – Пафнутьев подошел к столику, где были сложены вещи Амона, проходя мимо Худолея ткнул его локтем в живот, – не теряй времени, дурак пьяный. А взяв со стола фотографию прекрасной незнакомки, Пафнутьев тут же вручил ее Колову. И тот не мог ничего поделать, слишком все было неожиданно – взял в руки фотографию, всмотрелся в лицо женщины. – Видите, с какими красавицами водится ваш приятель, Геннадий Борисович! Какие женщины дарят ему свои портреты! Кто останется равнодушным, кто стерпит? Вот из зависти и загребли мужика.

Колов чуть заметно вздрогнул, едва только взглянул на снимок. Прежнее куражливое выражение на его лице как-то потускнело, не было в нем уже прежней неуязвимости. В сверкающей фигуре генерала проступила растерянность. А тут еще Худолей вился ужом вокруг генерала, беспрестанно щелкая, да так, мерзавец, изгибался, с такой стороны заглядывал, что в кадре обязательно оказывался генерал, портрет женщины в его вздрагивающих пальцах и на заднем плане Амон с убитым видом. Не всегда Худолей был горьким пьяницей, не всегда зарабатывал свой хлеб в вонючих коридорах следственных изоляторов – удачливым фотокорреспондентом был Худолей, пока газетная богема не свела его к этой незавидной должности. И сейчас, оказавшись в положении сложном и непредсказуемом, Худолей не растерялся, в нем проснулся прежний журналистский азарт и он мгновенно выстраивал кадры по их главному содержанию. А главным в кабинете, это Худо-лей понял шкурой, потрепанной в редакционных баталиях, главным была ось Колов – Амон. И он забирался на стул, под стол и находил какие-то немыслимые кадры, в видоискателе его аппарата неизменно оказывались и Колов со снимком женщины, и Амон, смотрящий на генерала почти с ужасом.

– Красивая женщина, – сказал наконец Колов, бросив на Худолея испепеляющий взгляд, полный презрения и гнева. – Действительно, есть чему позавидовать, – он небрежно бросил снимок в общую кучу лицом вниз. Но сник, явно сник и потускнел торжественный облик генерала.

Пафнутьев все это время стоял в стороне, наблюдая за происходящим с таким сонным и безразличным видом, будто этот праздник – приход большого гостя в их конуру, ничуть не расшевелил его, не внес в его заскорузлую следовательскую душу ни радости, ни оживления.

– А ты видел, Леонард? – Пафнутьев взял со стола снимок и протянул прокурору. – Ты-то уж можешь оценить!

– Нет-нет, это уже без меня! – отшатнулся Анцыферов.

– Да ты хоть взгляни, – приставал Пафнутьев занудливо и бесстыдно. – Какие волосы, какой носок... И верно ангельский быть должен голосок.

Уж если Колов позволил себе сломать деловую обстановку кабинета, внеся пренебрежение к служебным отношениям, так будем же и мы все в меру своих способностей тоже нарушать – так можно было истолковать назойливое домогательство Пафнутьева, пристающего к Анцыферову. И тому ничего не оставалось, как взять фотографию, взглянуть на нее, вымученно улыбнуться, снисходительно вернуть Пафнутьеву, За эти несколько секунд Худолей изловчился щелкнуть фотоаппаратом не менее пяти-шести раз.

– Пленки не жалко? – холодно спросил Анцыферов, давая понять Худолею, что очень недоволен его бесцеремонностью.

– Казенная, Леонард Леонидович! – Худолей счел, что в этой обстановке и ему позволено немного" пошутить.

– Ну-ну, – ответил Анцыферов, отворачиваясь.

– Красивая? – спросил Пафнутьев.

– Кто?

– Женщина, – Пафнутьев опять взял со стола снимок.

– Очень, – Анцыферов поджал губы, давая понять, что шутки кончились и пора возвращаться к, нормальному общению.

– И мне понравилась, – Пафнутьев, склонив голову, с нескрываемым восхищением рассматривал снимок.

– Ты же ее раком держишь! – расхохотался Колов.

– Ну и что? Она и так хороша. Даже лучше.. – Вот попробуйте!

– Нет уж, уволь, – отстранил Колов снимок. – В служебных кабинетах я подобными вещами не занимаюсь.

– А где?

– Где надо, – посерьезнел и Колов.

Как бы там ни было, Пафнутьев своего добился – все подержали снимок в руках, все всмотрелись, в лицо, он был уверен – в знакомое им лицо, а Худолей позаботился о том, что все об этом помнили, чтобы потом, чтобы ни случилось, память бы ни у кого не отшибло. Конечно, Анцыферов сразу понял, что не зря куражится Пафнутьев, неспроста сует всем под нос эту злосчастную особу, не случайно Худолей вдруг проявил столько служебного рвения, сколько не наблюдалось за все годы его работы в прокуратуре. Посерьезнел Колов, а что касается Амона, то на него просто жалко было смотреть.

– Вообще-то я никогда не носил с собой портретов любимых девушек, – без улыбки проговорил Колов. – И другим не советую, – он быстро взглянул на сникшего Амона – Почему, Геннадий Борисович? – живо поинтересовался Пафнутьев.

– Другая девушка может увидеть, не менее любимая... Зачем ей такие испытания?

– Верно, – согласился Пафнутьев. – Я тоже не ношу.

– Может быть, потому что некого? – поддел его Анцыферов, все еще недовольный, поскольку события, происшедшие в кабинете, явно имели второй смысл, но этот смысл от него ускользал.

– Именно поэтому, – печально кивнул Пафнутьев. – Ты, Леонард, как в воду глядел Кстати, у тебя нет на примете приличной девушки для одинокого состоятельного мужчины?

– Открой любую газету – объявления целыми страницами. И все касаются молодых состоятельных мужчин Девушки даже не интересуются пригожи ли они, молоды ли, об одном глазе или о двух... Главное, чтоб состоятельным был.

– Дорого, наверно? – засомневался Пафнутьев.

– Сто тысяч в час, – вставил и Амон словечко в разговор. – Если, конечно, что-то приличное...

– Да? – повернулся Колов, и Амон сразу смолк под его взглядом. – Ну, хорошо, посмеялись и хватит, – он одернул китель. – Дело у вас я вижу идет к завершению...

– А вы хотели именно в этом убедиться? – спросил Пафнутьев.

– Да нет, – смутился Колов. – Проезжал мимо, дай, думаю, зайду... А у вас тут спектакли на криминальные темы, мои друзья в наручниках... Кошмар. Хорошо, что хоть разобрались. Выйдешь, – позвони, – сказал Колов, повернувшись к Амону. Но Пафнутьев понял – эти слова предназначаются именно ему. И только от него зависит, позвонит ли Амон. – Сегодня пятница, конец недели... Есть разговор.

– Понял, – кивнул Амон, не поднимая головы, но Пафнутьев поймал его торжествующий взгляд.

Начальство потоптавшись, ушло. Худолей успел юркнуть в дверь еще раньше и в кабинете сразу стало просторнее – остались Пафнутьев, Дубовик и Амон. Некоторое время все молчали.

– Ну что, начальник, – Амон поднял голову, в упор посмотрел на Пафнутьева. – Пора прощаться. Рад был познакомиться... При случае загляну как-нибудь.

– Загляни, – вздохнул Пафнутьев. – У тебя все в порядке? – спросил он у Дубовика. – В случае чего, есть все необходимое для жестких процессуальных действий?

– Да.

– Вы про меня не забыли? – напомнил о себе Амон.

– Только о тебе все наши мысли и чаяния, – искренне ответил Пафнутьев.

– Давай, начальник, отстегивай, – Амон протянул руки, схваченные наручниками.

– Придется отстегнуть, – согласился Пафнутьев, но почувствовал, как что-то тяжелое, несуразное заворочалось в нем. Отяжелели, как после укола губы, руки налились тяжестью, словно какая-то сила придавила их к столу. Это случалось нечасто, но каждый раз неожиданно. Совершенно не думая, он поступал и принимал решения в доли секунды. Да, это были чреватые решения, но он о них не жалел, потому что в конце концов они были вызваны не расчетами и прикидками, за ними стояла праведная ярость.

А Амон, простоватое дитя гор, ничего не подозревал.

Он полагал, что все указания даны и никто не осмелиться нарушить приказ большого начальника.

Он думал, что назад пути нет.

Он ошибался.

Анцыферов знал. Колов и Сысцов знали, что с Пафнутьевым расслабляться нельзя и уж ни в коем случае недопустимо позволять себе малейшее пренебрежение. Пафнутьев и сам не догадывался, каким дьявольским самолюбием наделила его природа. И если прикидывался дураком, простофилей, позволял себе быть сонным и непонятливым, то шло это от бесконечной самоуверенности – его не убудет.

– Не знаю даже, как нам теперь быть с машинами, – улыбнулся Амон в глаза Пафнутьеву. – Дороговаты они теперь, начальник... Долго копить деньги придется при твой зарплате... Накопишь – скажешь... Помогу.

– Разберемся с машинами, – Пафнутьев все еще держал себя в руках, хотя где-то в нем уже прозвучала команда на полную свободу слов и действий.

– "Девятку", говоришь, хочешь? – издевался Амон. – Все хотят «девятку». Но и бензин дорогой... Кобыла дешевле обойдется, начальник...

– Да, кобыла дешевле, – уныло согласился Дубовик и, подойдя к Амону, снял с него наручники. Потом тяжело вздохнул, как может вздохнуть человек, который неожиданно и несправедливо лишился новенькой «девятки», сунул наручники в стол, сдвинул Амону протокол допроса. – Подпиши, дорогой... И катись на все четыре стороны.

– Тебя ведь генерал ждет, – добавил Пафнутьев. – Банька, небось, намечается?

– Может, банька, может, девочки... Тебе-то что? У вас вон сколько бумажек... Копайтесь! До утра хватит, – Амон усмехнулся, подписал протокол. Но после этого сдвинул листки от себя так резко и небрежно, что они вразлет свалились на пол. Пафнутьев, кряхтя, нагнулся, поднял несколько листков, за одним полез под стол, став на колени, потом шарил по полу в поисках затерявшейся скрепки. Амон и не подумал помочь ему, из чего Пафнутьев вполне обоснованно заключил, что тот сбросил листки сознательно. Наконец, весь протокол был собран, разложен по страничкам, копии скреплены скрепками. Дубовик наблюдал за Пафнутьевым с недоумением, но молчал, ожидая, чем все это закончится. Амон тем временем рассовал свои вещи по карманам, не забыл и снимок – сунул его между страничками блокнота.

– Собрался? – спросил Пафнутьев.

– Все, начальник. Счастливо оставаться.

– Подожди, – остановил его Пафнутьев. – Пропуск подписать надо.

– Подпиши, – снисходительно обронил Амон. – Знаешь, начальник, есть такие стихи... Но он не знал в тот миг поганый, на что он руку поднимал! Слышал?

– Слышал. Только миг не поганый, а кровавый.

– Будет и кровавый.

– Не понял, – Пафнутьев опять с болезненной остротой ощутил громоздкое напряжение в груди.

– Поймешь. И помощник твой, который в ресторане был... Тоже все поймет. И красотка ваша лифтовая...

– Напрасно ты так, Амон, – усмехнулся Пафнутьев побелевшими губами. – Ох, напрасно, – но пропуск подписал и вручил Амону. – Как бы не пожалеть.

– А шел бы ты, начальник, подальше! Видели мы вашего брата перевидели. И трахали, кого хотели – за бутылку ситра, за гнилой банан, за кусок колбасы. Недорого берут ваши красотки. И будем трахать, кого захотим.

Пафнутьев неожиданно улыбнулся широко и почти радостно, с нескрываемым облегчением. Все его тягостные колебания кончились, кончилась невыносимая борьба с самим собой. Уже не имело значения ничего, кроме его собственного решения. Только он, только его противник и больше нет никого на белом свете. Раз он пожелал перейти на личное, перейдем на личное. И Пафнутьев освобождение перевел дух и получилось у него это так естественно и неподдельно, что Амон даже удивился. Он хотел было выйти, но Пафнутьев опять остановил его.

– Подожди, – сказал он. – Торопишься, красавец... Я же печать не поставил на пропуск... Тебя не выпустят.

Пафнутьев вынул из стола печать, подышал на нее, не глядя, протянул руку за пропуском. И Амон, простодушное дитя гор, не заметив, что вся атмосфера в кабинете за последнюю минуту резко переменилась, отдал пропуск Пафнутьеву. Тот взял его, вчитался в мелкие строчки, потом сосредоточенно, не торопясь, разорвал сначала вдоль, потом поперек, а в заключение бросил клочки бумаги в мусорную корзину. Потом так же легко, сосредоточенно вынул из стола Дубовика наручники и прежде, чем Амон успел сообразить, что происходит, а происходило в его понимании нечто невозможное, чудовищное, обратное. Это все равно, что камень вдруг полетел бы к облакам, а не упал бы в ущелье, или горный ручей вдруг потек бы вверх по скалам, или яблоко, вынырнув из травы, взлетело бы к ветвям. Он только хлопал глазами, а наручники за эти недолгие секунды с сухим металлическим звуком защелкнулись на его запястьях.

– Не понял, начальник? – сипло проговорил Амон.

– Ну, Паша... Ты молодец, – Дубовик смотрел на Пафнутьева с нескрываемым восхищением. – Шуму будет много, но я с тобой.

– Ввиду вновь вскрывшихся обстоятельств, которые меняют все ранее известное, – занудливым голосом заговорил Пафнутьев, словно читая какое-то постановление, – учитывая нескрываемые угрозы задержанного в адрес работников правоохранительных органов... Пиши, Дубовик, – прервал Пафнутьев сам себя, – пиши, второй раз диктовать не буду. – Так вот, учитывая угрозы кровавой расправы... Принято решение воздержаться от немедленного освобождения до выяснения обстоятельств, допроса свидетелей, подсчета суммы нанесенного ущерба... Ну, и так далее, придумаешь, как закончить, – сказал Пафнутьев. – Поскольку сегодня пятница, на допрос будете вызваны в понедельник. Разумеется, если следователь, ведущий ваше дело, – Пафнутьев перешел на «вы» и Амон почувствовал в этом нескрываемую угрозу. – Так вот, если следователь, ведущий дело, будет к понедельнику готов разговаривать с вами.

Амон вскочил, отпрыгнул в угол, напрягся, как комок плоти и костей, пропитанный силой и злостью. И не глядя ни на кого, бросился к двери. Но Пафнутьев знал, что с ним случаются подобные взрывы и был готов к этому. Он вовремя оказался на пути Амона и сильным ударом кулака отбросил того от двери. Амон забился в каком-то зверином вое, начал изо всей силы колотить кулаками в пол, биться головой об угол стола, кататься по полу, опрокидывая стулья.

В дверях уже стояли вызванные Дубовиком конвоиры, с интересом наблюдая за странным человеком.

– Чего это он? – спросил рыжий парень, неотрывно глядя на бьющегося в истерике Амона.

– Переживает, – невозмутимо ответил Пафнутьев.

– Домой хочет, к маме, – добавил Дубовик.

– А ему рано домой? – спросил конвоир.

– Да, немного рановато, – сказал Пафнутьев. – Девочек он очень любит в лифтах использовать... Грозился опять за свое взяться. А девочка его опознала. Вот ему и обидно стало.

– А, – понимающе протянул конвоир. – Так он из этих...

– Из этих, – кивнул тот. – Из их самых.

– Тяжелые у него будут выходные, – сказал конвоир уже без улыбки. – Не завидую.

– А может, приятные, – добавил Дубовик.

– Не завидую, – повторил конвоир с посуровевшим лицом. – Можно забирать?

– Забирайте.

– Прокурора мне! – взвизгнул примолкший было Амон.

– Нет прокурора. Пятница. Все уже отдыхают, – сказал Пафнутьев бесстрастно. – В понедельник будет прокурор. Если захочет тебя видеть. А сейчас, к сожалению, уже никого нет. По банькам разъехались, по девочкам.

Услышав про девочек, конвоир усмехнулся. Дубовик и Пафнутьев поняли его улыбку. Но они поступали в полном соответствии с требованиями закона и совесть их была чиста. Они отправляли Амона в то единственное место, куда и положено было отправлять задержанных – в камеру.

* * *

В пятницу вечером после допроса Пафнутьев не вернулся домой – вместе с Андреем уехал в его деревенскую берлогу, где когда-то познакомились они при столь печальных обстоятельствах. Наутро они отправились за грибами, набрали столько белых, что не смогли все зажарить на громадной сковородке, а отдохнув, пошли на вечернюю зорьку половить рыбку. Клевал, в основном, окунь, но какой-то необыкновенно крупный. Килограммовые рыбины прекрасно клевали в тот тихий неспешный вечер. Так и получилось, что на ужин у них была свежая рыба, а поскольку Пафнутьев предусмотрительно захватил с собой бутылку водки, то пир удался на славу. Андрей, правда, не пил, но не возражал против легкого Пафнутьевского загула. Со стороны могло показаться странным их общение – оба молчали. Им и не было надобности говорить. У людей вообще нечасто бывает потребность в разговорчивости, чаще это идет от суетности или боязни замолчать, так тоже бывает. Пафнутьев и Андрей молчания не опасались, поскольку не было между ними ничего невнятного, смутного. Отношения были ясными, понятными обоим.

– Надо было Вику с собой прихватить, – обронил как-то Пафнутьев, когда его поплавок слишком уж долго оставался неподвижным на красноватой закатной глади реки. Из этого замечания можно было заключить, что мысли его бродили весьма далеко от речушки, в которой водились громадные, красновато-полосатые окуни.

– Да, – неопределенно протянул Андрей, неотрывно глядя на свой поплавок.

– Давно ее видел?

– Порядком... Звонила недавно, рассказала про лифтовую историю...

– Бедный Амон, – вздохнул Пафнутьев. На этом разговор закончился, поскольку у Пафнутьева поплавок резко пошел в глубину и, поддернув удочку, он выволок на берег прекрасного окуня, который сверкал на солнце, искрился и во все стороны от него разлетались брызги.

В понедельник оба проснулись рано, сходили на речку, окунулись в уже холодной реке и вернулись в дом свежими, бодрыми, готовыми к действиям. Осенняя вода привела их в состояние радостного возбуждения. Потом Андрей за сорок минут доставил Пафнутьева к прокуратуре. Твердой, подчеркнуто четкой походкой, Пафнутьев прошествовал по коридору, открыл дверь, широко перешагнул порог своего кабинета и как раз поспел к телефонному звонку. Видимо, Анцыферов был уже у себя и наблюдал за Пафнутьевым из окна.

– Зайди, – бросил в трубку Анцыферов и на этом разговор прекратил.

«Начинается», – пробормотал Пафнутьев и сердце его дрогнуло от дурных предчувствий. Заволновался Пафнутьев, забеспокоился. Знал, что нашкодил, знал, что даром ему это не пройдет. И сколько он ни бродил по лесным опушкам в поисках последних белых грибов, сколько ни выдергивал из воды сверкающих окуней, думал он только вот об этом звонке, и об этом утре, когда побледневший, но решительный будет шагать он к кабинету Анцыферова.

Прокурор сидел за пустым столом, отражаясь в его полированной поверхности. Он напоминал короля пик. Хотя нет, для короля Анцыферов был несколько жидковат, скорее валета крестового.

– Рад приветствовать тебя, Леонард, в это прекрасное утро! – с подъемом воскликнул Пафнутьев от двери.

– Садись, Паша, – проговорил Анцыферов, слабо махнув рукой. Пафнутьев поразился его голосу – звучал он непритворно скорбна. Всмотревшись в лицо прокурора, Пафнутьев увидел и усталость, и горечь, и готовность поступить, как угодно твердо с ним, с Пафнутьевым. – Как провел выходные?

– Знаешь, Леонард, пошли такие белые грибы.., Я был потрясен. Громадные, чисты, ни единого червячка... А в сумерках светятся, будто изнутри их кто-то подсвечивает... Кошмар какой-то! Но самое главное – я поймал вот такого окуня, – Пафнутьев показал, какого окуня ему удалось поймать – от кончиков пальцев до локтя.

– Надо же... А почему, Паша, ты не спросишь, как я провел выходные?

– Леонард! Скажи, пожалуйста, как ты провел выходные? Уверен, что многим утер нос, а?

– В основном, мне утирали, Паша, – и опять в голосе Анцыферова явственно прозвучала усталость. – Почему ты нарушил нашу договоренность, Паша? Почему не отпустил этого подонка, этого кретина, как мы с тобой и договаривались? Почему ты всех нас послал к какой-то там матери – и меня, и Колова, и Сысцова?

– Леонард! – вскричал Пафнутьев, но Анцыферов не дал ему продолжить.

– Ты думаешь мы не знаем, кто такой Амон? Думаешь, что ты один такой умный да проницательный?

– Я так не считаю!

– Если все пришли к тебе на поклон, то это вовсе не значит, Паша, что ты можешь всех нас посылать подальше.

– Когда вопрос о его освобождении был решен и я оформлял ему пропуск, а Дубовик уже снял с него наручники, этот Амон начал вести себя совершенно по-хамски! Он грозился кровавыми разборками, он такое нес...

– Не надо, – Анцыферов поднял дрожащую ладонь и Пафнутьев понял, что в эти выходные и прокурору пришлось принять несколько лишних рюмок. – Амон – злобный пес. И он лает, когда ему это подсказывает его собачий разум, собачья натура, собачья злоба.

– Леонард! Спроси у Дубовика...

– Заткнись, Паша. Мне плевать на Дубовика и на все, что он скажет. Даже если бы этот дерьмовый Амон искусал вас обоих в кабинете, ты должен был отпустить его. Потому что мы так договорились. Мы! А не он!

– Когда Колов...

– Ты думаешь, что Колов бросил своих баб, свои баньки, заботу о бабках и примчался сюда ради Амона? Он примчался сюда, потому что его послал Сысцов. Только его просьба имеет значение для Колова, для меня... Я думал, что и для тебя.